Текст книги "Жестокие люди"

На улицу выходить не хотелось, потому что там было слишком мокро. Мы походили на животных разных видов, запертых в одной клетке. Когда я закончил мыть посуду и вышел в коридор, то увидел, как она сжимает клюшку для гольфа. Перед ней были выложены в ряд двенадцать мячиков для гольфа. Она загнала парочку в пластмассовый стаканчик – он лежал с противоположной стороны персидского коврика.

– Что это ты делаешь?

– Учусь играть в гольф.

– Этого следовало ожидать.

– Говорят, доктор Леффлер здорово играет.

– Это он подарил мне клюшку и шарики. – Она ударила еще раз.

– Знаешь, я бы тоже, пожалуй, этому поучился.

– Прекрасная идея. Если ты начнешь работать, то сможешь скопить достаточно денег, чтобы купить себе пару клюшек.

– Работать? – осторожно спросил я.

– Да, я думаю, помощь Джилли нам не требуется. Ты можешь и сам убираться в доме, и я буду платить тебе столько же, сколько ей.

– То есть я стану Синдереллом?

Так назывался фильм Джерри Льюиса. Когда мама еще только начала употреблять наркотики, мы часто смотрели его и хохотали над всеми шутками Льюиса.

– Я считаю, что ты не должен так бездумно и бесполезно проводить время.

– Ты привезла меня в этот город, где живут одни миллионеры, и теперь хочешь, чтобы я стал горничной?

– Ничего подобного. Я просто не хочу, чтобы ты слонялся без дела целыми днями. Тебе стоит усвоить, что существует порядок.

– Но, как сказал бы дедушка, работа, которую ты предлагаешь, называется работой горничной.

– Ой, пожалуйста, оставь в покое дедушку.

– А Джилли ты что скажешь? Ей же нужна эта работа. Она же собирает деньги для того, чтобы поступить в колледж. Она хочет стать врачом, так же как ты.

– Но мама не проглотила эту наживку. Очень плохо.

– И все-таки, по-моему, ты должен делать что-то полезное, а не развлекаться и шастать по Флейваллю целыми днями напролет.

– Если бы ты не развлекалась целыми днями в Нью-Йорке, то сейчас бы я был в Южной Америке с отцом. И не надо мне врать и говорить, что мы приехали сюда ради меня.

Я думал, что она заплачет. Этого не случилось.

– Я не хочу об этом больше говорить.

– В любом случае мне нужно написать отцу. Мама загнала в стаканчик еще два шара. У каждого из нас была своя собственная игра.

Честно говоря, я вовсе не собирался писать письмо, но, после того как сказал об этом в безуспешной попытке подействовать маме на нервы, мне стало казаться, что это действительно неплохая идея. Я стал печатать его на машинке, которую нашел в своем шкафу. Она наверняка слышала, как я стучу по клавишам. В каком-то смысле, это можно было сравнить со скрипом ядовитого пера.

Дорогой папа!

Мы с мамой только что говорили о тебе. Она просила не писать об этом, но она очень скучает и все время о тебе думает. Мама часто рассказывает, мне про то, как вы встречались до того, как я родился, – множество забавных случаев. Мне бы хотелось услышать, как ты рассказываешь об этом. (Нет, я не хотел иронизировать и ничего плохого не имел в виду.)

Твой фильм просто потрясающий. Я показал его своим друзьям, Брюсу и Майе Лэнгли. Брюс читал твою книгу, когда проходил курс антропологии в Гарварде (осенью он перейдет на старший курс). Фильм так им понравился, что мы смотрели его три раза…

Я опустил тот факт, что мы вусмерть обкурились. Не написал и о том, что второй раз мы просто промотали пленку задом наперед. Я как раз писал, как поразился Брюс, когда узнал, кто мой отец, и вдруг услышал за окном сигнал автомобиля – все настойчивее и настойчивее. Я выглянул в окно и увидел Майю, сидящую в «лендровере». Она вымокла под дождем с головы до ног. Машина свернула на дорожку у нашего дома и остановилась. Автомобиль занесло на газон, и от его колес на траве остались большие грязные борозды.

– Фи-и-инн!

Я стоял на верху лестницы, когда она, даже не постучав, вбежала в дом. Казалось, мама ее сейчас клюшкой ударит.

– Папа выздоровел! Он вышел из комы!

– Это просто здорово! – сказал я, обняв ее.

Мама решила, что это прекрасный повод познакомиться с семейкой Лэнгли поближе и поэтому не стала возникать по поводу того, что Майя нанесла грязи в дом, а, наоборот, начала изображать Джун Эллисон.

– Это просто чудесно, милая! Возьми полотенце.

Мы пошли на кухню, мама сварила шоколад – и Майя рассказала, как произошло чудо, весть о котором уже облетела весь городок. Сначала ее отцу стало хуже. А потом он пришел в себя!

– Когда нам позвонили, папе стало плохо, потому что у него развилась аллергическая реакция на какое-то лекарство, которое ему ввели. Это называется синдром Стивенса – Джонсона или Джонсона – Стивенса, я точно не помню. В общем, его кожа стала красной, ярко-красной, и начала шелушиться. Это был кошмар! Потом, когда наконец объявился доктор Леффлер, – мы с мамой переглянулись, – они, естественно, прекратили вкалывать ему эту сыворотку. А сегодня утром он проснулся! Это что-то невероятное! Папа открыл глаза, посмотрел на меня, потом на маму и сказал: «Господи, что же с нами случилось?» Это было так странно… но так мило!

– И что ты ему сказала?

Мне было очевидно, что Майя никак не могла понять, как относиться к его словам.

– Ну, мы все сразу заговорили. Понимаешь, за три года столько всего произошло. Наверное, ему трудно было осознать все это, так что он даже заплакал.

Зазвонил телефон. Это был Леффлер. Он спрашивал маму. Она подошла к аппарату, который стоял в другой комнате. Я же положил трубку только после того, как громко спросил Майю: «Что же за лекарство такое давал доктор Леффлер твоему отцу? Это из-за него он так долго пролежал в коме?» Надеюсь, мама с этим кровопийцей все слышали.

– Никогда об этом не думала.

– Немедленно повесь трубку! – завопила мама.

– А как восприняла это миссис Лэнгли?

– Сначала она заплакала, потом засмеялась. Врач дал ей какое-то успокаивающее средство. – Майя закурила, выдохнула дым и продолжила: – На самом деле больше всего в лечении нуждается Брюс, по-моему.

– А что такое?

– Он так странно прореагировал! Ничего не сказал, просто вышел из палаты. А когда вернулся через час, то все увидели, что он покрасил волосы.

– В какой цвет?

– Цвет детской неожиданности. Но папа был в таком состоянии, что даже не заметил этого. Но Брюса это все просто ошеломило. Он до сих пор в больнице. Он настоял на том, чтобы в палату поставили еще одну койку, чтобы спать прямо там, рядом с папой. Наверное, это из-за того, что он чувствует себя виноватым.

– Почему?

– Потому что он перестал надеяться. Он никогда не верил, что отец выздоровеет. Я говорила ему, что теперь это не имеет значения, но он меня не слушает.

Когда Майя уходила, она даже забыла поцеловать меня на прощанье. Меня это расстроило. Но она остановила машину, вбежала обратно в дом и поцеловала меня прямо в губы, прошептав: «Теперь я абсолютно счастлива».

Мама только вытерла грязь, которую оставила Майя, влетев в наш дом, чтобы сообщить радостную новость. Когда она увидела, как моя подруга едет прямо по газону, она недовольно сказала:

– Ты только посмотри, что она натворила. Наш газон испорчен.

– Это их газон, а не наш.

– Дело в принципе.

– Ничего, трава опять вырастет.

Вечером Майя позвонила мне и предупредила, что утром они улетают в Гарвард, потому что ее отца будут обследовать в медицинском институте. Она стала в тонкостях рассказывать мне об анализах и процедурах, которые ему предстояло пройти. Я, знаете ли, не врач, поэтому мало что понял. Просто повторял как попутай: «Что ж, хорошо» и «Замечательно». Хотя меня не очень радовало, что она и Брюс тоже улетают в Бостон.

– Ну, мы пробудем там всего неделю. – Сказав это, она зевнула. Хочет спать или ей просто все равно?

– Целую неделю! – Мне стало так грустно, что голос дрогнул.

Это был долгий срок, учитывая то, что в нашем доме воцарился режим, разработанный доктором Леффлером. Мне было страшно оставаться наедине с мамой, которая решила придерживаться пуританских правил.

– Я вернусь четвертого июля.

– И что тогда? – спросил я угрюмо.

– Тогда будет праздник! Все будут танцевать прямо на улицах!

Я молчал. Она поняла, что мне не совсем ясно, что она имеет в виду.

– Наверное, это звучит немного странно, но это очень весело, честное слово. Дедушка пригласил пиротехников, и у нас будет настоящее представление с фейерверками. Потом все будут танцевать, а потом… тебя ждет очень приятный сюрприз!

– Какой? – Я знал, что это за сюрприз.

– Тебе он понравится.

– И все-таки? – Мне хотелось, чтобы она произнесла это вслух.

– Это большой секрет.

– И что?

– А то, что, если я все-таки скажу, мне придется убить тебя, и тогда тебе опять не удастся его получить.

Потом она сказала, что любит меня, и мы стали ворковать как два голубка. От этого у меня всегда поднималось настроение. Но что-то меня беспокоило. Произошло столько всего: она уезжает, ее отец вышел из комы, Брюс покрасил волосы… Да еще мама со своими посткоитальными разговорчиками о том, что, если любишь своего ребенка, нужно уметь быть жесткой. Только я начал понимать, как расположены звезды на моем небосклоне, как они тут же поменялись местами.

Я заснул, чувствуя себя одиноким и покинутым. А проснулся с таким сильным чувством потери (хоть мне было сложно сказать, что именно я потерял), что когда стал нарезать банан, чтобы съесть его вместе с хлопьями на завтрак, то не выдержал и выбежал из дома, направляясь к взлетной площадке. Мне казалось, что если увижу ее, то чувство беспокойства исчезнет.

Я бежал по кукурузному полю, потом по пастбищу, засеянному клевером, – он доходил мне до лодыжек. У меня закололо в боку, и я побежал медленнее. Потом увидел старые железнодорожные пути, заросшие чертополохом. Они использовались ранее, когда Осборн привозил сюда гостей в собственных вагонах, соревнуясь с железной дорогой «Эри-Лакаванна».

Я задыхался и весь покрылся потом, но когда подбежал к взлетному полю, то самолет уже оторвался от земли. Мне показалось, я видел, как Майя помахала мне рукой и послала воздушный поцелуй, но, с другой стороны, было очевидно, что на таком большом расстоянии это могло мне только привидеться. Мне стало неудобно оттого, что я так явно обнаружил, как отчаянно нуждаюсь в ней.

Гейтс, водитель «скорой помощи» и люди, которые работали на поле, вылупились на меня так, словно я бродячая собака, которая вбежала в дом, где ее вовсе не ждали. Даже трехногий Лабрадор, который сидел на заднем сиденье автофургона, на котором приехали Лэнгли, залаял, глядя на меня.

– Она уже улетела. Финн, – сказал Осборн, внимательно смотря на меня. Выражение его лица ясно говорило, что ему тоже не совсем понятно, что я здесь делаю.

– Да нет, Майя здесь ни при чем.

– Правда? Непохоже, что это была просто утренняя пробежка – одежда у тебя неподходящая.

– Я хотел увидеть вас, мистер Осборн.

– Почему ты просто не позвонил мне?

– Когда говоришь с человеком по телефону, ему легче отказать.

Он решил, что это забавно.

– Очень умно с твоей стороны. Так о чем ты хотел меня попросить?

– Мне нужна работа.

18

Когда я пришел домой, мамы там уже не было. После сеанса массажа она отправилась на ланч с Леффлером. На десерт у них было собрание общества, а в качестве средства, улучшающего пищеварение, – девять лунок в Клубе любителей гольфа. Когда она вернулась, я сидел в комнате и дописывал письмо папе. Мне казалось, Осборн сообщит ей о нашем разговоре, который состоялся сегодня утром. Но она не вошла в мою комнату, так что, следовательно, он ей ничего не сказал. Мама была в хорошем настроении, судя по тому, что, стоя в душе, фальшиво напевала модную песенку «За зимой идет весна…».

Когда я спустился вниз, чтобы перекусить, то увидел бирюзовую сумку с инициалами моей матери. В ней лежал новый набор клюшек. Это был подарок Леффлера – я узнал это, прочитав карточку, торчащую из сумки. Понимаете, учитывая сложное положение, в котором я оказался, это была не слежка, а разведка. «Моему дорогому другу. ХХО. Дик [36]36
  Член (англ. вульг.).


[Закрыть]». Надо же, имя из трех букв. Здорово.

Когда мама спустилась вниз, на ней было надето голубое платье с белым воротничком и нитка жемчуга, которую она отказалась возвратить бабушке, когда ее выперли из колледжа за то, что она забеременела. Но ногах у нее были бельгийские туфли. В Флейвалле это называлось «одежда на каждый день». Доктор На Три Буквы появился в синем пиджаке и белых шерстяных брюках. И при галстуке, призванном напомнить всем о том, что он закончил Йельский университет, – если кто забыл, конечно. Выглядел он так, будто только что сошел с борта яхты. Вообще-то океан находился в сотне миль отсюда. Они оба нервничали. Мне стало радостно от мысли, что это из-за меня, и поэтому я решил: не стоит покидать их слишком быстро. Когда я понял, что их беспокойство со мной никак не связано, я почувствовал большое разочарование. Все дело в том, что они впервые появлялись на людях как пара.

– Ну, как я выгляжу? Нормально? – Мама подняла руки вверх и закружилась, словно балерина на коробке из магазина дешевых ювелирных украшений.

– Ты прекрасна, словно любовное стихотворение!

Стихотворение? Не сомневаюсь, что доктор Дик хочет поиграть с мамой в больничку.

– Вы что это так разоделись?

– У Мак-Каллумов вечеринка. – Мама сказала это таким тоном, будто ей эти званые вечера уже поперек горла стоят.

– Интересно, а Двейн тоже там будет? – Леффлеру моя шутка не показалась смешной.

– Кто такой Двейн?

– Я тебе в машине объясню.

Поскольку мама не гнушалась любезно разговаривать с лопоухим уродом, который, не понижая голоса, высказывал предположение о том, что она любовница Осборна, то, надо полагать, и история появления Двейна на свет ее не особенно огорчит.

– А ты, Финн, сегодня вечером останешься дома.

– Хорошо. – Леффлер потащил ее к двери. – Все равно мне завтра рано вставать. – Она даже остановилась, услышав это.

– Зачем?

– Завтра начинаю трудовую жизнь. Меня приняли на работу. – Стоило получить эту работу хотя бы для того, чтобы видеть выражение их лиц в эту минуту.

– Похвально, Финн. Мои поздравления! – Леффлер пожал мне руку. Ладони у него были потными.

– Подожди минутку. Кто тебя принял на работу?

– Мистер Осборн. Он будет платить мне пятнадцать долларов в час за то, что мы будем заниматься по четыре часа в день. И никаких налогов.

Мы все обсудили, когда он отвозил меня домой на своем «роллс-ройсе». Чего-чего, а этого мама не ожидала.

– Какое ты имел право беспокоить мистера Осборна?

Вот так! Я обвел ее вокруг пальца! Ай да Финн!

– Я его ничем не обеспокоил. И это все-таки лучше, чем быть твоей горничной.

– Мы и так ему многим обязаны.

– Это ты ему многим обязана, а не я.

– Не смей говорить со своей матерью таким тоном!

Я знал, что Леффлер не выдержит и ввяжется в наш разговор. Мама схватила меня за руку.

– Ты сейчас же позвонишь мистеру Осборну и скажешь, что отказываешься от его предложения.

– Но это же неправда! Почему я должен врать человеку, который так много для нас сделал? Впрочем, если тебе действительно это нужно, я позвоню и объясню ему, почему ты не хочешь, чтобы я у него работал.

– Это твоя мать будет решать, что ты будешь делать, а что нет.

– Но она же сама хотела, чтобы я начал работать. Ты говорила, что я должен знать, что в жизни есть определенные правила. Тот же человек, у которого вы оба работаете, нанимает меня, и после этого вы говорите, что это плохо?

– Я не работаю у мистера Осборна.

– Он построил вашу больницу! – Леффлер уже готов был заорать на меня, но тут я быстро сказал: – Понимаешь, мама, все наши действия влекут за собой определенные последствия.

Именно эту фразу произнес Леффлер, когда они с мамой валялись голыми на полу. Видимо, она показалась им знакомой.

– Что ж, может, это действительно не худший выход из положения, Лиз.

– И дома я буду реже бывать… Они поняли, что мне все известно.

– И что ты будешь для него делать?

– Проводить инвентаризацию, по крайней мере так это называет Осборн.

– Инвентаризацию чего? – Мама заметила, что ее дружок смотрит на свои часы «Роллекс».

– Не знаю. Он не сказал. Он хочет, чтобы я составил для него список какого-то барахла.

Леффлер опять посмотрел на часы.

– Мы на вечеринку опоздаем.

– А что это за вечеринка?

– Мак-Каллумы пригласили нас на коктейль, – сухо ответила мама. – Надо было сообщить мне, прежде чем обращаться к чужому человеку. Знаешь, мы же одна семья, и поэтому мы должны общаться друг с другом.

– Коктейль! Ну надо же! Довольно странно, что они решили пригласить людей, которые не пьют. – Я хотел общаться.

Потом я посмотрел телевизор и пообедал чипсами, положив их в синюю фарфоровую тарелку. По словам мамы, она тоже была из музея, так же как и коврик. Бывшая хиппи, а столько всего знает о разных вещах! В настоящее время ее бунт приобрел облик увлечения материальными ценностями.

В десять часов из Бостона позвонила Майя. Я покурил марихуаны и выпил последнюю бутылку пива, лежавшую в подвале. Мы обсуждали, как относиться к выздоровлению ее отца – было это чудом или просто удачным стечением обстоятельств?

Доктор Леффлер привез маму домой раньше, чем я ожидал. Хорошо, что она не сразу вышла из машины – они еще обжимались в ней некоторое время. Я как раз успел открыть окна, чтобы проветрить комнату. Потом сбежал вниз, на кухню, за ментоловыми пастилками, чтобы мама не почуяла запаха пива, но никак не мог их найти и вместо этого глотнул чесночной приправы. Все было бы не так плохо, если бы я не проглотил заодно и отвратительный кусок плесени. Когда мама вошла в дом, я ел мороженое, пытаясь заглушить мерзкий привкус у себя во рту.

– Финн, я должна перед тобой извиниться. Я же сама требовала, чтобы ты нашел себе работу на лето.

– Принимаю ваши извинения, – ответил я и рыгнул.

Мне было приятно, что она наконец-то хоть за что-то извинилась. Правда, меня тошнило от мороженого, при помощи которого я пытался избавиться от вкуса заплесневелой салатной заправки.

– Когда я упомянула о том, что мистер Осборн готов взять над тобой шефство, многие просто позеленели от зависти. – Возьмет шефство? Мне было не совсем понятно, как это понимать. Одно я знал наверняка: мама пыталась извлечь из моего бунта что-то полезное для себя. – Понимаешь, эти люди лезли из кожи вон, чтобы уговорить Осборна взять на работу их детей, ведь это значительно повысило бы их шансы на поступление в колледж. Но он никак не соглашался. Никого не брал на работу, ни единого человека. А потом нанял тебя. Знаешь, я тобой горжусь. – Как ловко маме удается сначала обнадежить человека, а потом огорчить!

– Хотел бы я, чтобы у меня был повод сказать так про тебя! – Яблочко от яблони недалеко падает.

– Я очень стараюсь, Финн.

– Почему ты не можешь просто быть самой собой?

– Кто бы говорил.

Тут она права, ничего не попишешь.

19

Когда я направлялся к дому Осборна, мама как раз возвращалась от него. Мы помахали друг другу, потому что, если бы мы этого не сделали, нам было бы еще хуже. Мы хорошо знали друг друга, и нам не нравилось, что мы становимся иными людьми.

Подойдя к дому Осборна, я увидел его стоящим во дворе и бросающим монетки в фонтан.

– Загадали какое-то желание?

На голове у него была большая соломенная шляпа. Он был одет в шорты цвета хаки, которые натянул чуть ли не до груди, и сандалии разного цвета. Ножки у него были тоненькими, а живот разбухшим – он был похож на яйцо на ходулях.

– Нет. Просто пытаюсь вспомнить, как я делал это, когда был мальчишкой.

Он взял у садовника грабли и вытащил из фонтана мелочь, которую только что туда бросил. То ли это бережливость, то ли маразм. Одно из двух. Или и то и другое. Трудно сказать.

Я пошел в дом. Мы вошли в какой-то шкаф, который оказался лифтом.

– Будем работать наверху.

Мы поехали на третий этаж.

– Что мы будем инвентаризировать?

– Прошлое.

Я не совсем понял, что он имеет в виду. Но тут он открыл дверь из красного дерева, ведущую в бильярдную комнату. На гигантском столе, обитом фетром, лежала огромная куча фотоальбомов, конвертов и папок, набитых полароидными снимками, портретами и пленками разной формы, размера и вида. Эта гора доходила мне до груди. Некоторые снимки пожелтели, другие приобрели цвет платины. Там были черно-берые, цветные, глянцевые фотографии размером восемь на двенадцать сантиметров… Честное слово, их там было несколько тысяч! Такого беспорядка я в Флейвалле в жизни не видел. Наконец-то я почувствовал себя в своей тарелке! На столе лежали крошечные фотографии, сделанные еще в двадцатых годах, – размером они были не больше печенья, и неправдоподобно яркие снимки, сделанные в пятидесятых, с красиво вырезанными уголками. На них были изображены молодые красивые люди. Некоторые из них давно умерли. Но пока они наслаждались жизнью в оазисах роскоши и богатства, которые располагались в разных сторонах света.

Осборн по локоть погрузил руки в эту кучу и небрежно вытащил оттуда пару пригоршней. Он был похож на Скруджа Мак-Дака, купающегося в золотых монетах.

– Я все откладывал и откладывал это занятие. Все надеялся, что когда-нибудь, когда состарюсь, мне уже не будет грустно перебирать эти снимки.

Черт побери… Но я так и не дождался этого времени. Десять лет назад я приказал, чтобы все фотографии сложили здесь – думал, буду сортировать их в перерыве между играми. – Ножки бильярдного столика были вытесаны так, что напоминали лошадиные. – Но потом мне надоело играть в бильярд. Осборн медленно высыпал фотографии обратно в кучу.

– Насколько я понимаю, ты считаешь себя антропологом. Что ж, посмотрим, что ты здесь раскопаешь.

Две фотографии упали на пол. Я поднял их и передал ему. Он надел очки, внимательно посмотрел на них и начал рассказ. На одной из них Осборн стоял рядом с Биллом Пейли – владельцем одной из телекомпаний. Но меня, как и самого Осборна, больше интересовала задорно улыбавшаяся рыжеволосая женщина. Когда мой работодатель сказал: «Она убила своего мужа, и ей удалось избежать ответственности. Мы с ним дружили. С ней тоже, между прочим», мой интерес к этой особе только возрос. Он отбросил этот снимок в сторону и посмотрел на обратную сторону второй фотографии, такой хрупкой от старости, что на его пальцах остались следы краски. «Господи, да ей лет больше, чем мне». Было абсолютно ясно, что Осборну не нравилось стареть. На обороте было написано странным почерком: «Выставка в Америке, 1893». Осборн перевернул ее и стал рассматривать, держа на расстоянии вытянутой руки. Там была изображена девушка. Ей было приблизительно столько же лет, как и Майе. Она была одета в костюм статуи Свободы и лизала мороженое в трубочке. Ее сняли на фоне здания, в котором проходила Всемирная выставка.

– Кто это?

– Моя мать. Пытается изобразить святую невинность.

– У вас были хорошие отношения?

– Я любил ее, пока мне не исполнилось столько лет, сколько тебе сейчас.

– А потом что случилось?

– Мы разбогатели. – Он швырнул фотографию обратно в кучу.

В углу комнаты стоял кожаный диван, на котором громоздились обитые войлоком архивные папки.

– Каждая папка рассчитана на один год. Для каждого года – своя. Тебе нужно рассортировать фотографии и разложить их по папкам в зависимости от даты, которая на них написана. Другие мы просмотрим потом вместе и попытаемся понять, когда же эти чертовы снимки были сделаны. – Я решил, что это непыльная работа, но тут он указал на электрическую печатную машинку, стоящую на столике у окна. – Я хочу, чтобы ты составил список, в котором было бы указано, когда была сделана фотография, какого она размера и кто на ней. Это касается всех снимков. Если ты не знаешь, кто изображен на снимке или где он был сделан, то просто отложи его в особую папку. Вот в эту – она здесь специально для этого. – Осборн рассмеялся.

Мне хотелось узнать, зачем ему это все надо, но вместо этого сказал:

– Большая куча получится, наверное.

– Поэтому то, чем ты будешь заниматься, называется работой, сынок.

Он опять засунул руку в кучу на бильярдном столе и вытащил снимок, на котором был снят вместе с какой-то девушкой. Их окружали античные развалины. Они были такими молодыми и красивыми! Казалось, они будут жить вечно.

– Знаешь, когда я смотрю на это, у меня создается такое впечатление, что это не моя жизнь, а чужая, и что я просто турист, который любуется открытками.

На обратной стороне было написано: «Медовый месяц. Остров Сицилия».

Он пошаркал к двери. Теперь он действительно выглядел очень старым. Мне хотелось сказать ему что-то ободряющее, чтобы он перестал думать о прошлом.

– Как вы думаете, то, что мистер Лэнгли вышел из комы – это чудо?

Он закрыл глаза и так долго думал над моим вопросом, что я уже решил, что он заснул.

– Чудеса случаются для того, чтобы мы помнили о том, что граница, разделяющая возможное и невозможное, намного тоньше, чем нам кажется. – Я ничего не понял. – А вот еще одно чудо. – Он протянул мне пакет с проявленными фотографиями, на которых была запечатлена Майя, сидящая у меня на коленях. Мы улыбались совершенно одинаково. Я просто не верил своим глазам. Такое не забывается. Это случилось всего две недели тому назад, а я уже ничего не помнил.