Текст книги "Жестокие люди"

– Немедленно отгоните машину в сторону, вытрите пол и заполните вот эту форму. – Медсестра протянула мне папку с какой-то анкетой. Повернувшись к нам задом, она бросила: – Надо будет подождать. Часа полтора. Очередь очень большая.

В приемной было полно людей – упавших с велосипеда, укушенных собаками, просто каких-то припадочных. Там были заболевшие дети и толстая женщина, которая не знала, что именно у нее болит: то ли это был сердечный приступ, то ли несварение желудка. Все жаловались.

Майя выхватила папку у меня из рук, не дав мне вписать даже свою фамилию, и протянула ее медсестре.

– Я – Майя Лэнгли.

Девица быстро развернулась к нам. Да, это явно меняло дело.

– Извините, я вас не узнала…

Гул голосов стих. Все уставились на нас и стали перешептываться. Даже дети перестали плакать. Теперь нам уже не нужно было ждать целый час. Вдруг, откуда ни возьмись, появилось кресло для перевозки больных.

– Пройдите, пожалуйста, в этот кабинет. Справа по коридору. Там вас осмотрят. Я напишу записку, чтобы ваш грузовик не отогнали в сторону. Доктор Леффлер будет через минуту.

Я был смущен. Но вместе с чувством вины пришло и понимание того, что так и должно быть. Было ясно, что думают о Майе люди: богатая сучка. А что еще? Но тут она сказала:

– Мы подождем.

Это было то, что они все так хотели услышать. Люди прекратили шептаться, дети опять начали хныкать, а толстая женщина, после того как ее муж напомнил ей, что она съела несколько пончиков, закусив чипсами, признала, что у нее, должно быть, несварение желудка. Медсестра помогла мне усесться в кресло.

– Даже не знаю… Наверняка доктор захочет осмотреть вашу ногу немедленно. Это может быть серьезно.

Девица понятия не имела, что произошло с моей ногой, и не могла этого знать, потому что ступня по-прежнему была обмотана свитером. Это была уловка, призванная убедить всех присутствующих, что мы живем в демократической стране. Майя покатила кресло по коридору. Наклонив ко мне голову, она объяснила:

– Ненавижу, когда мне приходится так поступать. Но если бы я ей не сказала, мы бы прождали здесь черт знает сколько.

Мне было ужасно приятно это слышать. Значит, она сделала это ради меня! Кроме того, нога болела так, что мне хотелось кричать от боли. Тут я увидел на стене табличку с надписью: «Мемориальная больница г. Григстауна. Вечная память Луизе Осборн».

Доктор Леффлер был похож на парня из телевизионной рекламы, призывающего покупать краску для волос. Когда Майя вкатила кресло в его кабинет, он подошел к ней, намереваясь поцеловать в щеку, но остановился, увидев ее раскраску.

– Когда тебя завербовали? – Очень смешно. Потом Леффлер назвал мне свое имя и, освобождая мою ногу от импровизированной «повязки», сказал: – Мистер Осборн говорил мне, что… э-э… лечебные сеансы твоей мамы творят чудеса. Я как раз собирался позвонить ей. – Врач помазал ногу каким-то дезинфицирующим средством. Наверное, он знает о моей маме что-то такое, что мне неизвестно. Что именно, хотел бы я знать. – Как это случилось? – спросил он меня. Майя уставилась на носки своих ботинок.

– Я упал с дерева.

– Да? И где ты умудрился так поранить ногу? – Сверху и снизу на моей ступне были две идеально полукруглые резаные раны. Майя открыла рот, чтобы сказать что-то, но я перебил ее.

– Приземлился прямо на консервную банку.

Она медленно опустила голову, чтобы спрятать улыбку. Врач наклонился рассмотреть рану на ступне. Тогда она закатила глаза и беззвучно спросила:

– Банка, значит?

– Слава богу, сухожилие не задето. А как так получилось, что эта банка поранила тебя сразу в двух местах?

На минуту я задумался.

– Понимаете, ее, видимо, открывали не консервным ножом, а обыкновенным, и поэтому на ней были очень острые зазубрины.

– Очень интересно. – Леффлер плеснул йода прямо на рану – я моргнул и зажмурился.

– И когда я упал, то ногой угодил прямо в эту самую банку.

– Получилось что-то вроде капкана, так?

– Да-да, вроде того. – Я открыл глаза и увидел, что в дверях кабинета стояли миссис Лэнгли и Брюс. Одеты они были очень нарядно, словно для похода в церковь.

– Что Майя с тобой сделала?

– Ничего.

Брюс посмотрел на мою ногу и смешно вытаращил глаза.

– На твоем месте, Финн, я бы подал на нашу семейку в суд. Знаешь, у меня есть один знакомый адвокат. Очень хороший.

– Брюс, это не смешно. – Майе явно не понравилось, что ее брат стал так выставляться.

– Но ведь на нас же постоянно подают в суд! Люди специально проделывают путь в несколько миль до нашего дома, чтобы с ними произошел какой-нибудь несчастный случай. Почему бы не предоставить такую возможность человеку, который мне действительно нравится?

Миссис Лэнгли подняла руку.

– Помолчи немножко, я хочу знать, что случилось.

– Давай сделаем так. Финн, я заплачу адвокату, и мы разделим полученное вознаграждение пополам. Представляешь, если ты останешься хромым на всю жизнь, то мы сможем получить тысяч сто, не меньше!

Засмеялся даже я.

Но что же случилось на самом деле? – спросила его мать, положив мне руку на плечо.

– Наступил на консервную банку. – Когда я соврал второй раз, то ложь показалась мне даже менее убедительной, чем раньше. Брюс наклонился, чтобы рассмотреть рану.

– Ох ты господи! Похоже на то, что он угодил в одну из тех мышеловок, которые один мой приятель расставляет по лесу, чтобы ловить браконьеров.

У Майи был недовольный вид. Ей не нравилось, что Брюс ее дразнит.

– Да нет же, это была обыкновенная банка.

Никто мне не верил.

– Да, и выглядела она в точности так же, как та, на которую я наступил в прошлом году. У меня на ноге такие же следы остались. Хочешь посмотреть? – Брюс сбросил туфлю-мокасин («Гуччи», не какая-нибудь дешевка) и снял носок.

Леффлер рассмеялся и сделал мне укол против столбняка.

– Не хочу мешать вашему веселью, но у меня есть подозрение, что у него сломана нога. Надо сделать рентген.

Сиделка повезла меня на кресле в коридор. Миссис Лэнгли крикнула мне вслед:

– Как только Энрике сказал мне, что случилось, я сразу же позвонила твоей маме. Она уже едет сюда.

Настроение у меня ухудшилось.

Рентгеновский снимок показал, что перелома у меня нет. Доктор Леффлер перевязал ногу, дал мне выпить болеутоляющее и какие-то антибиотики. Потом он выдал мне пару костылей и добавил, что в течение недели ходить мне не следует. Майя поджидала меня у кабинета, стоя у лифта. Она смыла с лица раскраску и намазала губы розовой помадой. Я услышал голоса моей матери и миссис Лэнгли, которые смеялись в кабинете Леффлера. Брюс рассказывал какую-то смешную историю. Майя пробормотала:

– Хочешь познакомиться с моим отцом?

– Конечно.

На лифте мы поднялись на третий этаж. А, теперь понятно, почему все так скакали вокруг нее. Ее отец – врач. Я заправил рубашку в брюки, чтобы придать себе более презентабельный вид. Мы прошли до середины коридора, и она открыла дверь одной из комнат.

– Привет, папа, – сказала она.

Зажав оба костыля под левой подмышкой, я похромал в палату, собираясь протянуть ему руку. Вид у меня, наверное, был ужасно глупый. Ее отец не был врачом. Он был пациентом этой больницы. Палата была больше похожа на роскошные апартаменты дорогой гостиницы. Если бы не сиделка, читавшая журнал, и не какой-то аппарат, от которого к телу ее отца шли трубки.

Казалось, он спит. Но Майя поцеловала его так, что я сразу понял: в ближайшее время он не проснется. У него была приятная внешность. Да что там, он был просто красавец! И Брюс был похож на него, если бы не платиновая шевелюра. У мистера Лэнгли волосы отливали серебром, хотя он был слишком молод для этого. Пальцы были скрючены, словно лапки птенца, выпавшего из гнезда.

– Папа, познакомься. Это Финн. – Майя присела на край кровати.

– Здравствуйте.

Я решил, что говорить «Приятно познакомиться» лучше не стоит. Сиделка отложила свой журнал.

– Ваша матушка и брат только что ушли. Они довольно долго здесь пробыли. Я буду в коридоре, если вам что-то понадобится.

– Что с ним такое?

– Он уже три года находится в коме.

– Но как это произошло?

– Он упал… Садись. Он не стал бы возражать. – Майя подвинулась, чтобы дать мне место. Мне не хотелось этого делать, но я все-таки примостился рядом. – Я часто прихожу сюда, чтобы поговорить с ним. Раза два в неделю, не реже.

– Думаешь, он тебя слышит?

– Врачи говорят, что этого не может быть. Но мне нравится думать, что он знает, как у меня дела.

Я уже собирался сказать, что хочу спуститься вниз, чтобы встретить маму. Но тут Майя наклонилась ко мне и поцеловала прямо в губы. Это было не так, как с Джилли. Теперь уже ничто не могло отвлечь меня, даже живой труп, который был ее отцом. Она взяла мою руку и положила себе на грудь. Поверьте, это был волнительный и светлый момент, хотя все могло выглядеть смешным.

10

На ваш взгляд, как должен поступить истинный джентльмен после того, как он приласкает девушку на глазах ее находящегося в коме отца, лежащего рядом, словно гигантский корнеплод? Я понятия не имел, что воспитанные люди делают в таких случаях. Спросить мне было некого. Это был волшебный момент, счастье, которое трудно описать словами, хоть случилось это в больничной палате, пусть и не похожей на палату. Свидетелем этой трогательной сцены был человек, который ничего не видел, и слушал, хотя ничего не слышал, потому что находился в бессознательном состоянии.

Ситуация была такой странной и небывалой, что у меня возникло ощущение, что теперь, словно во сне, все возможно. Рукой я поддерживал ее грудь, оказавшуюся тяжелее, чем можно было предположить, и осязал ладонью дразнящее прикосновение соска. Я приподнял ее футболку. Поцеловал грудь. Потом еще раз – так что соски затвердели и потемнели: их нежно-розовый цвет стал коралловым. Тут в дверь постучали. Вошла сиделка. Все произошло так быстро… Но мне казалось, я был полностью удовлетворен. Мне представлялось, что это всего лишь многообещающее начало. Все было так странно… но здорово. У меня было такое чувство, что это случилось не со мной, а с кем-то другим, кто больше заслуживает подобного счастья, чем я. Наверное, именно это нравилось мне больше всего.

На следующий день, едва дождавшись, пока мама уедет к Осборну, я собрался позвонить Майе. Расследование меня теперь не занимало. Я решил его отложить. Гораздо больше меня интересовала моя новая возлюбленная, а также моя нога – пальцы у меня распухли и стали темно-сливового цвета. Потом возникли проблемы. В справочнике не было телефонного номера Лэнгли! Я сразу же решил, что сейчас же поеду на нашем «пежо» к их дому и оставлю там записку, но тут вернулась мама и уехала на занятия йоги. Кроме того, эту записку мог прочитать кто-то еще. И тогда все будут надо мной смеяться. А вдруг и Майя тоже? Этого мне не пережить. Поразмыслив минутку, я решил, что если тайком поеду туда на машине, то все равно мне придется постучать в дверь. Что, если дверь откроет миссис Лэнгли или Брюс? Я прямо съежился от отвращения, представляя, как спрашиваю его: «А твоя сестра дома?» Но даже если мне повезет и дверь откроет Майя… Что мне ей сказать?

«Привет… Знаешь, мне понравилось с тобой целоваться… Спасибо, что разрешила мне себя потрогать, можно еще раз попробовать?… Я в тебя влюбился, кажется… И мне было очень приятно поговорить с твоим отцом…» Мысленно я уже видел, как трусливо отхожу от двери, не дойдя до нее двух шагов. А Майя, ее мать и брат смотрят из окна, как я суетливо ковыляю, опираясь на костыли, к машине, на которой мне не разрешают ездить. Кстати, эти чертовы костыли мне кожу до крови разодрали.

Я опять позвонил в справочную, чтобы проверить, не соврал ли мне оператор. Нет. Тогда я попросил позвать к телефону их начальницу, представился мистером Финном Эрлом и гневно сказал этой старой перечнице, что мне немедленно нужно позвонить семье Лэнгли. Вопрос жизни и смерти. Но мистеру Финну Эрлу номер тоже не дали.

Майя сделала первый шаг, и теперь настала моя очередь показать, что я заинтересован в продолжении. Но как дать понять человеку, что ты умираешь от желания его видеть, и при этом не выглядеть жалко? Я хотел, чтобы она знала, что нравится мне, но боялся показаться назойливым. Что ж, можно было бы позвонить кому-нибудь, кто знает ее номер. Например, Леффлеру. Но он наверняка намекнет миссис Лэнгли, что один молодой человек, кажется, увлекся ее дочерью. Джилли? Она точно знает номер Брюса, учитывая то, чем они занимались в лесном домике. С другой стороны, она обязательно ему скажет. Сто процентов. Воображаю, как Брюс начнет глумиться над моим щенячьим восторгом. Если даже он будет дразнить не меня, а Майю, то все равно это малоприятно. Вообще-то полицию в это дело вмешивать не следует. Это вроде бы не подсудное дело. По крайней мере, пока. Но он обязан докладывать обо всем Осборну. Тот, естественно, скажет моей матери, а уж она поднимет такой шум… Я не хотел, чтобы кто-то знал, как это для меня важно. Особенно Майя.

Тут мой взгляд упал на книжную полку справа от камина. Там стоял толстенный черный том «Светского календаря» – название было написано алыми буквами. Понятия не имею, почему я решил его открыть. Судьба? Божеское провидение? Странное чувство удовлетворения, возникающее, когда ты видишь, что твоей фамилии в справочнике нет? Эта Библия снобов стала ответом на мои молитвы. Семье Лэнгли там было посвящено полстраницы. Еще там была хренова туча других людей, до которых мне не было ровным счетом никакого дела. Из книги я узнал о прозвищах членов их семьи (хотите верьте, хотите нет, но дочь Осборна дразнили Бульдозером), их возрасте (Майя была на несколько недель старше меня), клубах, чьими членами они являлись («Рэкет», «Юнион», «Джупитер Айленд», «Мэдстоун», «Бэт энд Теннис», «Флейвалль Хант»), учебных заведениях, которые они посещали: отец – колледж Сент-Марк и Йель, мама – школу Вассар и мисс Портер. Майя тоже воспитывалась в заведении мисс Портер, а Брюс – в школе Хотчкисс. Сейчас он учился на первом курсе Гарвардского университета. Но самое главное, там были телефоны их владений. А их было немало: шикарная квартира в Нью-Йорке, ранчо «Голубые просторы» близ городка Ист-Гемптон и «Большая сосна» у курорта Джексон-Хоул (штат Вайоминг), дом «Петит Кюль да Сак» на острове Сент-Бертелеми в Карибском море и – ура! – усадьба «Холодный ручей», г. Флейвалль (штат Нью-Джерси). Я был вне себя от счастья!

Наверное, стоило сперва отрепетировать свою речь, но я слишком нервничал и жаждал услышать ее голос. Мне было страшно ей звонить, и в то же время я с ума сходил от нетерпения. Потом хладнокровно набрал ее номер. Раздались гудки. Трубку сняла горничная. Могло быть и хуже.

– Усадьба Лэнгли.

– Майя дома?

– Позвольте узнать, с кем я говорю?

– Это Финн Эрл. Э-э… Вы меня не знаете, но… – Я говорил так робко, будто пытался продать ей страховку. – Это тот самый парень, который свалился с дерева. – Сказав последнее предложение, я поморщился.

– Ах вот как. – В ее голосе мне почудилась ирония. Потом служанка вежливо сказала: – К сожалению, в данный момент ее нет дома. Хотите оставить для нее сообщение?

– Нет. То есть да.

Что же ей сказать? Я открыл рот, но не мог произнести ни звука. Надо было раньше об этом подумать. Мне даже дышать стало тяжело.

– Извините, я вас не слышу. Повторите, пожалуйста, что вы сказали. Что мне ей передать?

– Просто скажите, что звонил Финн. – Я уже собрался положить трубку, как вдруг вспомнил, что не сказал самое важное. – Подождите! Мой номер… – Я посмотрел на аппарат. – 472-8998.

Девушка положила трубку. Поняла ли она меня? Я так быстро пробормотал свой номер… Или она все-таки разобрала мой лепет? Ясно одно: я вел себя как полный дурак. И это еще с горничной. Что же будет, когда к телефону подойдет Майя? Может, позвонить еще раз и продиктовать номер, чтобы девушка смогла его записать? Всякий нормальный человек поступил бы именно так. Но не тот безумец, в которого я превратился.

Расхаживать вокруг да около телефона, ожидая, когда он наконец позвонит, – очень утомительное занятие, особенно если вы на костылях. Пока я кружил по нашей гостиной, то прошел четверть мили, не меньше, а когда телефон все-таки зазвонил, так изумился, что забыл о том, что между мной и диваном стоит журнальный столик. Я добрался до аппарата на четвереньках, схватил его, уронил на пол, поднял и, стараясь говорить спокойным голосом, как хладнокровный и собранный человек, сказал:

– Финн Эрл. Слушаю.

– Финн, что с тобой? – Это была мама. Она звонила, чтобы предупредить меня, что останется обедать у Осборна.

Целый день прождал я звонка, но так и не дождался. Когда ложился спать, то специально приоткрыл дверь, чтобы услышать его даже во сне. Мама решила, что у меня плохое настроение из-за болей в ноге. Я постоянно жаловался, чтобы она не догадалась о настоящей причине моей тоски. В таких вещах она хорошо разбиралась. Мое положение несчастного влюбленного было более-менее терпимым только благодаря тому, что маме ничего не было о нем известно. Мне послышался ее голос: «Боже мой, милый, неужели ты переживаешь из-за такой ерунды? Наверное, она просто стесняется и ждет, что ты опять ей позвонишь. Слушай, а что, если ты пригласишь ее…» Маме ужасно хотелось стать идеальной героиней из комедии положений. Как будто не было никаких собраний анонимных алкоголиков и трикотажных двоек.

На следующий день нам доставили бандероль. Ее прислал мой отец: в ней лежала видеокассета с фильмом, который он снял на празднике яномамо для передачи, которую показывал «Канал-13». Там еще было письмо.

Дорогой Финн!

Мне очень жаль, что мы не увидимся этим летом. Надеюсь, ты приедешь в следующем году. «Лендровер» тебя ждет; хотя, честно говоря, грязи здесь столько, что особо не покатаешься.

Просмотрев пленку, ты поймешь, что сулит тебе будущее лето. Хочу, чтобы ты увидел это, прежде чем цивилизация все разрушит, – видишь ли, для людей яномамо наша культура скорее проклятие, чем благословение. Впрочем, не исключено, что это касается большинства людей на земле. Пожалуйста, напиши мне, что ты думаешь об этом фильме.

Знай, я люблю тебя и скучаю по тебе, хоть мы виделись очень давно, когда размером ты был не больше индейки.

С любовью, отец.

P. S. Рад был узнать, что ты собираешься поступать в Гарвард.

P. P. S. Скажи своей матери, что я думаю о ней чаще, чем она может себе представить.

Впервые за всю мою жизнь отец написал, что скучает по мне. Долго же мне пришлось этого ждать. Но сейчас это скорее огорчило меня. Во-первых, мне было стыдно за свое бессовестное вранье насчет поступления в университет. А во-вторых – и это угнетало меня еще сильнее, – даже читая это долгожданное письмо, я тем не менее ждал, прислушивался и всей душой надеялся, что сейчас зазвонит этот чертов телефон и в трубке раздастся голос Майи. Я так был поглощен мыслями о ней, что даже не стал возражать, когда мама взяла письмо и стала его читать.

– А я и не знала, что ты отправил ему письмо. – Прочитав постскриптум, она глубоко вздохнула и посмотрела в окно на улицу.

– Но кто-то же должен был предупредить его, что я не приеду.

– И как ты объяснил свой отказ?

– Не беспокойся, я не рассказывал ему, что произошло на самом деле.

– Я тебе не об этом спрашивала. А Гарвард тут при чем?

– Я написал ему, что этим летом собираюсь готовиться к экзаменам, чтобы поступить в университет.

– Зачем ты так написал?

– Чтобы он не думал, что я обыкновенный неудачник.

– Ты не неудачник.

Если бы она знала, сколько раз за последние сорок восемь часов я позвонил Майе Лэнгли, она бы вряд ли так думала.

– Ну да, конечно. Ты не могла сказать ничего другого.

– Почему ты так считаешь?

– Если ребенок неудачник, значит, и родители у него такие же.

У меня возникло непреодолимое желание сделать так, чтобы она почувствовала себя такой же несчастной, как я. Но, как обычно, когда я увидел, что мама чуть не заплакала, мне стало еще хуже. Когда я только пойму это?

– Хочешь, посмотрим вместе папин фильм? – Она попыталась сделать вид, что сын-гаденыш – это ерунда.

– У нас проектора нет. – Я вытащил пленку из коробки, размотал несколько метров пленки и стал просматривать ее на свет. Кажется, там было двое белых мужчин, которых окружила толпа индейцев яномамо. Папа был таким маленьким и находился так далеко, что я даже не был уверен, что вижу его, а не кого-нибудь еще.

11

На следующий день помощник мистера Осборна привез нам проектор и экран. Он собрал его, засунул пленку в колесико, а мне оставалось только задернуть занавески и нажать на кнопку. Но вместо этого я целое утро пялился на пустой экран. От Майи ни слуху ни духу.

Во втором часу пришла Джилли.

– Как делишки? – крикнула она, стоя в прихожей. И, так и не получив ответа, громко повторила: – Ты что там делаешь?

– Кино смотрю.

Она заглянула в гостиную и увидела, что я уставился на пустой экран.

– Ты что, выпил все свои таблетки в один присест?

Ничего подобного я не делал, но когда услышал то, что она сказала, то подумал, что это неплохая идея.

Джилли расстегнула пуговки на платье. (Как будто мне не было известно про ее шашни с Брюсом.) Под униформой оказалась розовая облегающая майка. Я, конечно, полюбовался на ее прелести, но былое очарование куда-то улетучилось. На нее мне было наплевать – то ли дело Майя. Знаете, я был так наивен, поэтому и рассчитывал, будто теперь, после того что произошло в лесном домике, Джилли объявит мне, что влюблена в другого.

– Ты что, обкурился? – спросила она простодушно.

– Нет, просто мне скучно. Ты сегодня виделась с Брюсом?

Может, попросить ее передать записку?

– Мы почти каждый день видимся. Когда он живет дома.

– Неужели Двейн не ревнует тебя к нему?

– Нет. Ты единственный, к кому он может меня ревновать. – И она поцеловала меня в щеку. – Знаешь, мой парень думает, что Брюс «голубой». Но это только между нами.

– Что ж, мы оба прекрасно знаем, что это не так.

– Ну, знаешь, он красит волосы и все такое… Не исключено, что он бисексуал. – Джилли перестала вытирать пыль и закурила сигарету. – Впрочем, мне нет до этого никакого дела. Чем бы Брюс ни занимался.

Поразительно! Она так убедительно делала вид, что он ее абсолютно не волнует.

– Кстати, я слышала про тебя с Майей.

– Что?!

– Что ты попал в капкан, который она поставила, чтобы поймать Двейна, его отца или еще кого-нибудь из них.

– Твой парень браконьер?

– Ну, блин. Он, считай, профессионал.

– А чем ему олени не угодили?

– Он продает рога и желчные пузыри одному китайцу, который живет в Пленфилде. Тот из них лекарства делает… от импотенции.

У меня не было настроения, чтобы болтать, но Джилли удалось меня заинтриговать.

– И что, помогает?

– Осборн их пьет.

А вот этого я бы предпочел не знать.

– А зачем Двейн в собаку стрелял?

– С чего ты взял, что это сделал он? Вечно его обвиняют в том, чего он не делал.

Странно, что она заступается за своего драчуна. Я-то думал, что Брюс совсем вскружил ей голову. Наверное, верность бывшему возлюбленному достойна уважения. Только если этот возлюбленный не Двейн. Я его терпеть не мог.

– Да ну? Может, он решил, что это олень? Да ладно тебе. Это черный Лабрадор, и теперь у бедного пса только три лапы.

Наверное, это все из-за курса семейной терапии, который преподнес нам дедушка. Помню, как-то психолог показал мне одну хорошенькую картинку, на которой был изображен сказочный домик и семья, живущая в этом домике, а потом спросил меня, кто на этой картинке похож на меня больше всего. Я показал на собаку.

– На твоем месте я бы ужасно разозлилась на Майю за то, что она ставит эти капканы.

Сказать по правде, мне казалось, что это было лучшим, что случилось за всю мою жизнь.

– Какой еще капкан… О чем это ты?

– Слышала я эту ерунду насчет консервной банки. Двейн сам чуть в него не попал. Он говорит, что еще устроит им за то, что они расставляют свои идиотские капканы.

– Почему он считает, что ему позволено кидаться на людей?

– В основном он путается только с богатыми.

– И что теперь он собирается делать? Подстрелить одну из их лошадей?

– Это у него нужно спросить.

– Говнюк твой Двейн. – Мне казалось, я могу говорить так, без утайки, потому что знал, чем она занималась с Брюсом в домике.

– Ты его просто не знаешь.

– Человек, который стреляет в собаку, – говно.

– Я передам ему.

– Вот и хорошо. И не забудь сказать, что если он еще раз швырнет в меня банку пива или будет ко мне лезть, то его арестуют.

– Гейтс никогда не арестует Двейна за то, что он дерется с тобой или с твоими новыми богатенькими друзьями.

– Почему же это?

– Потому что Двейн может здорово навредить многим людям, если ему это будет надо.

– И как же он это сделает?

– Не забывай про уши мистера Мак-Каллума.

– Что это значит? – Кажется, она сказала что-то такое, чего не должна была говорить.

– Ладно, давай забудем об этом и выпьем пивка.

– У нас нет пива.

Вообще-то я нашел целую упаковку в старом холодильнике, который стоит в подвале. Мама, видимо, не знала о нем, когда изгоняла из нашего дома алкоголь. Пусть Джилли Двейн с Брюсом угощают.

Браконьеры, ловушки на ондатр, уши мистера Мак-Каллума, дипломатический иммунитет Двейна, Осборн, принимающий лекарство от импотенции, сделанное из украденных желчных пузырей: получалась какая-то странная пищевая цепь. Мне никак не удавалось соединить ее звенья, и поэтому я выключил свет, нажал на кнопку проектора и погрузился в мир яномамо, в котором звучал голос моего отца.

Он комментировал все, что происходило в кадре. Слышать его голос – впервые в жизни – было странно. Он звучал умиротворенно. Я представил, будто папа рассказывает только для меня. Наконец в кадре появился он сам, окруженный толпой обнаженных индейцев. Отец только прибыл. Словно Полоний Лаэрта, он предупредил меня: «Жить в обществе первобытных людей – это и привилегия, И большая ответственность. Ведь они никогда не имели контакта с внешним миром, и даже представления о нем. Само присутствие наблюдателя меняет их жизнь, причем настолько существенно, что нам сложно это представить…» Его молодой голос, чем-то похожий на мой, звучал взволнованно. Когда я был простужен, то говорил в точности так же, как и мой отец. Только папа был намного умнее, конечно.

В основном он рассказывал о том, о чем мне и так было прекрасно известно. Я так много и так часто думал об этих людях, что теперь мне казалось, будто это не документальный фильм, а домашнее видео, запечатлевшее моих далеких родственников, которых я никогда не видел вживую. Фильм был просто супер: мужчины нюхали энеббе и вообще вели себя в полном соответствии с данным им именем – «жестокие люди», а их шаманы насылали и снимали чары и проклятия, чтобы защитить себя или красть души соседских детей. И мне было приятно, что отец шутит, обращаясь ко мне (он невозмутимо заметил, что когда неженатые пары хотели предаться радостям незаконной любви, то, прежде чем тайком удалиться в кусты, они все употребляли одно и то же неуклюжее объяснение: «Мне нужно в туалет»). То же касалось и неверных супругов. Отец перевел все, что они говорили, и сделал к фильму субтитры.

Документальный фильм был посвящен празднику, на котором, по приглашению племени, с которым жил мой отец, должны были присутствовать жители другой деревни, находившейся от них в одном дне пути. Целых две недели яномамо занимались тем, что убивали отравленными стрелами обезьян-баша, выкуривали броненосцев из норок и собирали бананы. Эти кадры прерывались съемками того, как индейцы наряжались для пира, который вовсе не был их главной целью. Когда я читал субтитры, то хохотал как сумасшедший. «Зачем только нам столько хлопотать ради этих людишек, которые питаются спермой муравьеда?» «А может, нам лучше сразу убить парочку этих обжор, украсть их женщин и самим съесть все, что мы приготовили?» Возможно, папа выразился бы более красноречиво, но в основном все разговоры, которые вели между собой «жестокие люди», сводились к одному: «Давайте обманем наших соседей и напугаем их до смерти так, чтобы они побоялись возвращаться и нападать на нас!»

– Финн! – заорала Джилли, стараясь перекричать шум пылесоса.

Пир только начинался. Я надеялся, что, если не стану отвечать, она оставит меня в покое.

– Финн!

Люди яномамо из соседней деревни танцевали на поляне, сжимая в руках натянутые луки и пучки стрел. Они ужасно кривлялись, готовые и пировать, и сражаться – с одинаковым воодушевлением. Потом они запели воинственные песни-ваияму.

– Фи-и-инн!

Я остановил пленку, но выключать проектор не стал. На экране застыл прыгнувший индеец. Его член был привязан к талии веревочкой. На корточках сидела голая девочка. Ее тело было раскрашено красными полосами. Хотел бы я знать, на что она смотрит с таким безразличием – на этого мужчину или на его достоинство? Встав на костыли (подмышки болели нещадно), я поковылял через комнату, распахнул дверь и закричал:

– Слушай, я никак не могу сосредоточиться. Неужели нельзя…

– К тебе твои друзья приехали. – Джилли, даже не взглянув на меня, продолжала пылесосить.

– Какие еще друзья?

Я выглянул в окно. Майя и Брюс привязывали своих лошадей к железной скамье, которая стояла у одного из кленов, растущих перед домом. Кобыла Майи была без седла. Вероятно, они купали лошадей. Поверх ее мокрого купальника была надета майка с надписью «Жизнь – это не репетиция», а на ее ногах были высокие ковбойские сапоги. Видимо, она сама только что вылезла из воды. Она была одета очень небрежно, в отличие от Брюса, который был при полном параде: на нем были белые бриджи, черные сапоги и рубашка-поло – самая настоящая рубашка-поло!

Джилли выключила пылесос и пяткой ноги, обутой в шлепанец, нажала на кнопку, чтобы втащить шнур.

– Пойду убирать на втором этаже.

Наверно, она не хотела, чтобы они видели ее в роли горничной. Меня тоже кое-что смущало. В той футболке, которая была на мне, я сегодня спал, и спереди у нее оставались следы, по которым можно было определить, что я ел последние три раза. Сегодня после завтрака это было шоколадное мороженое. Кроме того, я чувствовал себя слишком упоенным своим несчастьем, чтобы заниматься такой ерундой, как мыть голову или выдавливать прыщик, вскочивший у меня сегодня утром на подбородке.

Пока Майя подходила к дому, я стащил с себя футболку и понюхал свои подмышки. Джилли с изумлением смотрела на меня.

– Собираешься устроить им горячий прием?

Кажется, все будет хорошо, если я не стану размахивать руками. Потом я подскочил к зеркалу, висящему в прихожей, и выдавил прыщик.

– Ты что! Я же его только что помыла!

Там, где недавно отражалось мое лицо, образовалось пятнышко гноя. Майя была уже у двери. За чистой рубашкой на верхний этаж я сбегать не успею. Я вытер гной с зеркала своей вонючей футболкой, швырнул ее в шкаф, повернулся к двери и открыл ее как раз в тот момент, когда Майя подняла руку, чтобы постучать.