Текст книги "Жестокие люди"

На земле валялись использованные презервативы. Я расстегнул брюки, и они свалились на лодыжки. В метре от нас крыса стащила кусок черствого хлеба у стайки голубей. Майя повернула лицо к зимнему солнцу и прикрыла глаза, чтобы не видеть, какая уродливая обстановка нас окружает. Она дрожала, трепетала под моими пальцами и была похожа на ребенка, который ждет, когда врач сделает ему укол. Она была в курсе, что сначала ей будет больно, а потом – хорошо. Майя готова была разрешить мне все что угодно. Главное – чтобы я не задавал вопросов.

– Почему ты сказала, что не получала моих писем? Черт, да я же писал тебе каждый день! – Я перестал терзать ее и начал выкрикивать вопросы: – Что ты делаешь в Нью-Йорке? Опять сбежала?

Она не ответила. Просто заплакала. От этого мне стало легче.

Наконец, Майя, всхлипывая, сказала:

– Это была ошибка, – потом поправила трусики и застегнула пальто. Эрекция у меня все еще не прошла. – Надо было подождать. Сама виновата. Но мне не хотелось быть сегодня ночью одной.

– Ты расскажешь мне все завтра?

Майя кивнула и вытерла нос рукавом пальто.

– Поверь мне, я все устрою.

Мы взялись за руки, словно потерявшиеся дети, и, ни слова не говоря, пошли по парку. Потом я проследовал за ней во вращающиеся двери отеля «Плаза». Наконец Майя закрыла дверь нашего номера люкс на шестом этаже и опустила занавески, чтобы для нас наступила ночь. Но я все еще не понимал, куда она меня ведет.

– Хочешь, раздербаним мини-бар? – Майя нервничала, но старалась, чтобы голос звучал спокойно и, не дождавшись моего ответа, стала смешивать для нас какой-то коктейль. Она небрежно бросила свою сумку на стул, стоявший рядом с холодильником с блестящей поверхностью. На пол выпали золотая кредитная карточка «Голден Экспресс», билет на «конкорд» и розовая пластинка с противозачаточными таблетками. Майя передала мне ром с кока-колой и увидела, как я таращусь на содержимое ее рюкзака.

– Я начала принимать их, когда мы познакомились.

– О, как романтично! – Она меня не убедила.

– Тогда мне действительно так казалось. – Майя положила в рот три таблетки и запила их двумя большими глотками коктейля. – Постоянно забываю их принимать. Как ты думаешь, у меня усы вырастут?

Она рыгнула. Я засмеялся. Но мне не очень верилось, что она стала принимать их только из-за меня. Если я был единственным ее любовником, то почему она продолжала пить таблетки, когда сбежала из дома, и после того, как ее поймали и отправили в Швейцарию?

Потом она подошла ко мне с очередной порцией бурбона и колы, села со мной рядом на кровать, взяла меня за руки и положила их себе на колени. Мы с Майей остались вдвоем в шикарном гостиничном номере с мини-баром и огромной кроватью – что еще нужно для счастья. Казалось бы, наступил тот самый момент, когда я мог воплотить в жизнь свои самые разнузданные мечты. Но я мог думать только об одном: сколько швейцарских членов трогали ее пальцы, пока меня не было рядом?

– О чем ты думаешь? – спросила она меня.

– О том, какое это счастье – видеть тебя. – Естественно. Что еще я мог сказать?

– Да ладно тебе. Все это так странно. И мы оба это знаем. – Майя встала, взяла из бара еще две мини-бутылочки с виски, вылила их содержимое в наши стаканы, в которых таял лед, и опять уселась на кровать.

– Мне казалось, что если я скажу это, то на самом деле почувствую.

– Поэтому ты всегда говоришь людям только то, что им хочется услышать? – Майя подняла с пола свой билет на самолет и нахмурилась.

Усталость от многочасового перелета и разочарование сделали маленькие морщинки на ее лице более заметными. Особенно когда она смеялась. Когда она постареет, эти складочки превратятся в гусиные лапки. Вообще-то она уже чуть-чуть постарела.

– Возможно, если бы я был богаче, то мог бы позволить себе говорить людям правду. – Мне вовсе не хотелось ее злить. Это вышло случайно.

– Знаешь, когда ты вырастешь и разбогатеешь, то поймешь, что деньги не имеют никакого отношения к честности.

– С чего ты взяла, что я когда-нибудь разбогатею?

– Дедушка так думает.

– Ерунда какая.

– Но тебе приятно это слышать, правда? – Я ничего не ответил. Тогда она порылась в своей сумке, вытащила оттуда сигарету и добавила: – Он считает, что ты на него похож. – Потом закурила, выпустила колечко дыма и проткнула его пальцем. Этот жест раньше казался мне прелестным. – Дедушка говорит, что у тебя есть все, что для этого нужно. Так что у тебя будут самые дорогие игрушки, не беспокойся.

– И как это понимать? – Мне вовсе не хотелось накуриваться до бессознательного состояния, но тем не менее я взял у нее самокрутку.

– Ты не веришь в то, что можешь быть счастливым.

После того как мы выпили все, что можно было смешать с колой, я открыл бутылку джина. Мама часто говорила, что от джина люди начинают беситься со злости. Но я был слишком пьян, чтобы помнить об этом. А Майя так напилась, что когда решила покрасить губы, то забыла снять с помады колпачок. Я пытался заполнить нелепую паузу, но это выходило у меня очень неуклюже. Я начал лепетать что-то о забитом голе (естественно, не упоминая о том, что мяч срикошетил от моей спины). В общем, рассказывал об этом так, словно в истории чемпионата мира не было более ослепительного мига. Но она перебила меня:

– Ты по мне скучал?

– Да я из-за тебя жопу рвал!

– Из-за меня?

– Твой дед сказал, что, если я стану одним из лучших учеников, он отвезет меня в Швейцарию.

– И тебе это удалось?

– А тебя это так удивляет?

– Все считают тебя амбициозным.

– И что из этого? – Мы начали обмениваться колкостями.

– Это не мои слова. Люди так говорят.

– Что именно?

– Что ты сумел правильно использовать время, чтобы втереться в доверие ко всем нужным людям. Все тебя любят: я, дедушка, Брюс… Мама считает, что вы это все спланировали еще до того, как приехали в Флейвалль.

– Чушь собачья.

– Хорошо, если так.

Майя сказала это серьезным тоном. Но когда она посмотрела мне в глаза, то запрокинула голову назад и захохотала. В руке у нее была банка лимонада, и в этот момент она была страшно похожа на свою родительницу.

Голова у меня кружилась от выпитого алкоголя, чувства вины и стыда, и я отпрянул от нее, словно ребенок, который испортил чужую вещь – дорогую и ценную, с которой, как ему было прекрасно известно, не разрешалось играть.

– Я лучше пойду домой.

– Хочешь, покажу тебе свою татуировку? – Я уже стоял у двери и вряд ли остановился бы, чтобы посмотреть на нее, если бы Майя не добавила: – Я сама ее сделала.

Покачиваясь, она встала на ноги и закатала рукав. На тыльной стороне ее бледной левой руки, на которой виднелись прожилки голубых вен, было несколько отвратительных надрезов. Это было мое имя.

– Я сделала это бритвой и углем. – Совсем как яномамо. – Извини, что не дописала второе «н». Я упала в обморок. Вот так-то. Fin. – Она произнесла последнее слово на французский манер, как будто хотела сказать «конец». – Так что, как видишь, я думала о тебе, когда хотела… – Мне много раз представлялось, что она безжалостно бросает меня, но такой способ даже не приходил мне в голову.

Вдруг у меня возникло такое чувство, будто я опять выпрыгиваю из окна общежития. Пол стремительно помчался мне навстречу. Теперь я знал, что мы оба сломаны, что мы оба падаем вниз, и мне не нужен был никто, кроме нее.

Мы были пьяны, но я отчетливо помню, что мы решительно помогли друг другу раздеться и упали на кровать. Это было похоже на чудо, потому что мы оба были живы. И обнажены.

36

Когда я проснулся, тени все еще лежали на полу. Я не сразу понял, что уже наступило утро. Потом включил лампу и увидел, как на электронных часах поменялась цифра. Они показывали одиннадцать часов сорок три минуты. По всей комнате была разбросана одежда, нижнее белье и бутылочки из-под джина и виски (оказывается, ром мы тоже пили). Голова у меня болела, а скомканные простыни пахли так, что сразу было ясно, что на них происходило. Майя включила в ванной воду – все это казалось мне смутно знакомым. Так делают взрослые. Кажется, нечто подобное я наблюдал в фильмах, на которые дети до шестнадцати лет не допускаются. Вдруг я заметил, что мои пальцы и член покрыты засохшей кровью.

– Если ты проснулся, то не смотри, пожалуйста, под одеяло! – выкрикнула Майя из душа.

Естественно, это было первым, что я сделал. Я потянулся и дотронулся до влажного темно-красного пятна посредине кровати. Странно. Засохшее симметричное пятно растекшейся крови напоминало мне картинку из теста Роршаха – помнится, когда я был в восьмом классе, дедушка заставил меня пройти его, чтобы узнать, не сойду ли я в один прекрасный день с ума, как моя мама. Разумеется, он не говорил этого, когда доставал свои чернильные кляксы. Но я до сих пор помню, как он противным голосом спокойно выспрашивал у меня: «А здесь что ты видишь. Финн?» Словно мистер Роджерс в Швейцарии.

Это пятно напоминало красную летучую мышь. Глядя на него, я вспоминал о кровавых жертвах, которые приносят яномамо. Вдобавок оно служило доказательством того, что Майя была девственницей. Или это какая-то болезнь? Одно из двух. Я сразу перестал предаваться воспоминаниям и ассоциациям и осмотрел свой окровавленный член на предмет повреждений, но никаких ран не увидел.

Именно в эту минуту мне показалось, что события начинают складываться в единую цепь. Показалось ли мне, или я видел на самом деле, как насильник вытащил из моего тела опавший член, покрытый темной кровью и мерцающий во мраке, словно уторь, а потом поднялся на ноги? На самом ли деле он уронил зажигалку, прикуривая сигарету после того, как насладился моим бездыханным телом? Или это фантазии моего воспаленного мозга?

Я потянулся за сигаретой и чиркнул спичкой. Мне казалось, что никотин поможет мне избавиться от тяжелых мыслей. Вместо этого я вспомнил о пожаре. Об этом мне тоже думать не хотелось. Но дом, в котором жила Майя, все еще теплился – по крайней мере, в моем воображении. И там, под обломками и пеплом, лежала Пейдж – обгоревший кусок мяса с бриллиантом в зубе.

Потом Майя опять выкрикнула из ванной:

– Не хочешь ко мне присоединиться?

Спичка обожгла мне пальцы. Я потушил ее и задернул одеялом простыню, чтобы спрятать улики. Мне очень хотелось принять с ней душ, не опасаясь того, что сейчас появятся взрослые и помешают нам. И мне никак не удавалось отогнать мысль о том, что теперь мы связаны кровью.

Мы проделали это еще дважды. Один раз – стоя в душе, а второй – на диване, ожидая, когда нам принесут в номер завтрак. Потом, уплетая яичницу с беконом, я начал подумывать о том, не стоит ли нам попробовать те позы, которые предпочитали люди племени яномамо и респонденты журнала «Пентхаус». Но тут Майя потянулась через поднос, поцеловала меня в щеку, оттопыривающуюся из-за набитого едой рта, и предложила:

– Теперь можешь задавать мне свои вопросы.

– Прямо сейчас? – Пожалуй, было бы безопаснее просто продолжать заниматься любовью.

– Ты ведь этого хотел, кажется.

Я на нее разозлился. Зачем она все усложняет?

– Почему ты не отвечала на мои письма?

– Я получила их только на прошлой неделе. – Она подошла к своему чемодану и вытащила оттуда пачку открытых конвертов, перевязанных обувным шнурком.

– Брюс дал мне этот адрес. Я знаю, что он правильный: месье Буре, Рю де Рен, 26, Женева.

– Месье Буре – это Билли Буре, дружок Брюса. Он закончил Гарвард на год раньше моего брата и решил поработать годик учителем геометрии в школе Ле Роси, чтобы кадрить богатых девиц.

– Какого черта этот засранец не отдавал тебе письма?

Майя посмотрела на меня так, что мне сразу стало ясно: ее ответ мне не понравится.

– Это Брюс попросил его об этом.

Меня затошнило, прямо как в те бессонные ночи, когда я лежал и воображал, как Майя трахается с другими парнями. Меня предали, и это было ужасно. Слишком ужасно. После того как Майя застала меня с Джилли, у нее, конечно, были причины на меня злиться. Но что такого я сделал Брюсу, из-за чего он не хотел, чтобы его сестра получала мои письма? Если он решил, что я говнюк и недостаточно хорош для Майи, то почему он продолжал звонить мне? Зачем он приезжал в школу с Коко и знакомил меня с той блондинкой – как там ее зовут? А потом сказал мне, что у Майи появился парень?

– Что ты имеешь в виду? – настаивал я. – Мне казалось, что Брюс хорошо ко мне относится и что он хочет, чтобы мы были вместе. Это он предложил мне зайти к вам домой и помириться с тобой – в ту ночь, когда случился пожар. Он же был моим другом! Зачем ему нужно, чтобы мы расстались?

– Он боялся, что, когда мы с тобой помиримся, я расскажу тебе, из-за чего начался пожар. – Майя нервно одернула простыни и выглянула в заснеженный парк.

Мне казалось, что я сижу в автомобиле, въезжающем в кирпичную стену. Машину вела Майя. Сейчас, вот сейчас она скажет мне, что это она подожгла дом. Вряд ли я смогу дать ей разумное объяснение своим поступкам. Пейдж погибла, и она не воскреснет, если я начну орать на Майю. Кто знает, может, это был несчастный случай. Кроме того, возможно, что если я промолчу, то Майе по-прежнему ничего не будет угрожать, а Брюс поверит в то, что я один из них.

Моя подруга пустилась в объяснения:

– Когда меня поймали в Филадельфии, Брюс пытался уговорить дедушку, чтобы он заставил меня подписать какую-то бумагу, по которой меня лишат наследства, если я расскажу кому-нибудь о том, что произошло. Но дед сказал, что, во-первых, это дело будет разбираться в суде, а во-вторых, я уже достаточно взрослая, чтобы понимать… как он это сказал, не помню… – Майя дрожащими пальцами сжала сигарету и, подражая Осборну, продолжила: «Грязное белье не станет чище, если стирать его прилюдно».

– О чем я мог рассказать, по мнению Брюса?

– Он заявил, что в один прекрасный момент ты решишь, что у тебя есть отличное средство, чтобы заставить нас платить. – За что платить? Я недоумевал. Неужели он действительно полагал, что шестнадцатилетний подросток может попытаться выжать из них деньги? Я едва поспевал за ее словами. – Я пообещала, что не скажу тебе, но он понял, что я вру, и поэтому устроил все так, что мне не передавали твои письма. Видимо, он решил, что если я подумаю, будто у тебя нет желания мне писать, а ты – что мне некогда тебе отвечать, так как я развлекаюсь, то мы скоро забудем друг о друге. И тогда ему не придется беспокоиться о том, что когда-нибудь, сидя рядом с тобой, я расскажу, что… это моя мать подожгла дом.

– Этого не может быть! Я все видел. Миссис Лэнгли никак не могла этого сделать. – Мне надоело, что мне постоянно врут. Поэтому я заорал: – Твою мать! Ты, кажется, пообещала, что скажешь мне правду!

– Ты что, правда думаешь, что это сделала я?

Я промолчал.

– Значит, все, о чем ты мне писал – что ты знаешь о том, что я ни в чем не виновата и что ты меня любишь и всегда будешь любить, – неправда? Ты такой же, как все.

– Нет.

Майя чуть не перевернула столик на колесиках, когда кинулась к своему чемодану.

– Между прочим. Финн, мама подтвердила это, когда мы с Брюсом и дедушкой навещали ее в больнице, после того как ее выписали из отделения интенсивной терапии.

Мне очень хотелось ей верить. Я стал припоминать все, что случилось той ночью. Сначала я проскользнул в дом и случайно забрался в комнату миссис Лэнгли, затем побежал вниз, открыл дверь, увидел огонь, а потом… Нет, версия Майи не соответствовала действительности. Огонь развели, пока я и ее мать были на втором этаже.

– Она вообще наговорила много всякой ерунды.

– Например? – Она перестала собирать вещи.

– Ну, что я – герой, который спас ее. На самом деле я обыкновенный трус, потому что даже не собирался искать тебя или помогать твоей матери – наоборот, я отталкивал ее и даже ударил ногой. Я думал только о том, как спастись самому.

– Это мне известно. – Майя подошла обнять меня. Но мне было так стыдно, что ее утешения на меня совсем не подействовали. – Это Брюс хотел, чтобы все думали иначе.

– Зачем?

– Он сказал, что если мы будем говорить всем, будто ты спас маму, то никто не заподозрит, что она хотела покончить жизнь самоубийством. – Странно, но я готов был простить Брюсу все, но только не то, что он заставил меня разыгрывать из себя героя.

– А мистер Осборн знал об этом?

– Сначала нет.

– А что он сказал, когда узнал?

– Что герои бывают разные.

– Да, здорово.

– Дедушка все еще злится на Брюса из-за этого. Он тебе сочувствует.

– Можешь передать своим родственникам, что им не о чем беспокоиться. Я получил стипендию на обучение в престижной школе. Мама – массажистка, которую Осборн называет врачом. Я еще не совсем с ума сошел и поэтому не буду никому ничего говорить. Но это не меняет дела. Твоя мать не имеет никакого отношения к этому пожару, черт бы его побрал, и она вовсе не пыталась покончить жизнь самоубийством.

– Нет, пыталась! И это моя вина! – Майя завыла так, что я сразу заткнулся.

Теперь она уже не была малолеткой, изображающей тридцатитрехлетнюю особу. Она рыдала как виноватый ребенок. Внимательно разглядывая носки своих туфель, делая длинные паузы и слизывая слезы, она дрожащим голосом медленно и подробно рассказала, что произошло в тот день. Я внимал каждой паузе, каждому изменению тона ее голоса. Дело не в том, что мне хотелось понять ее, просто я хотел уловить тот момент, когда она соврет. Мне не терпелось узнать о еще одном предательстве, чтобы я наконец смог повернуться спиной к этому племени и освободиться от болезненной, унизительной потребности быть любимым этими людьми.

– Я страшно злилась на тебя из-за Джилли. Она пришла ко мне в то утро и сказала, что вы делали это всего один раз, и то только потому, что с тобой случилось что-то ужасное. Джилли сначала подумала, будто ты шутишь, но потом поняла, что это не так, что ты говорил вполне серьезно. Но она так и не объяснила мне, что имеет в виду, и тогда я просто взбесилась: орала, чтобы она убиралась, что ее отца уволят, хотя, конечно, никто никого не уволил. У меня просто в голове не укладывалось, что ты доверяешь ей больше, чем мне.

– Я хотел тебе рассказать, но…

Майя закрыла мне рот рукой, совсем как маленький ребенок, который просит маму замолчать.

– Потом все расскажешь, если захочешь. Дай мне закончить. В общем, я села в машину и поехала искать маму, чтобы сказать, что мы с Пейдж поедем в Нью-Йорк и остановимся там у ее брата. Я увидела, что ее автомобиль припаркован у лесного домика. Дверь была закрыта. Я заглянула внутрь и увидела ее голой. Она сидела на каком-то мужчине.

– Кто это был?

– Я видела только его ноги, и когда она слезла, он начал… – Майя задыхалась от слез. – Понимаешь, она ждала все эти годы, пока папа был в больнице, а когда он выздоровел, то… Я решила подождать, пока она выйдет оттуда. Тогда она сделала вид, что вспотела от игры в теннис.

Я припомнил две совокуплявшихся фигуры, закрытую дверь и миссис Лэнгли в теннисном костюме: время сжалось до одной секунды, которая изменила мою жизнь. В моей жизни тоже было что-то похожее. Помню, в один прекрасный летний день я тоже разыскивал маму и, так же как и Майя, набрел на голубой «пежо», припаркованный у домика. И дверь дома была закрыта. Я смотрел в то же окно, что и она. Но что я там видел? Женское тело и светловолосую голову меж ее раскинутых ног. Когда в окне появился Брюс, я разговаривал с его матерью. Он сделал мне знак молчать. Потом, когда миссис Лэнгли ушла, Брюс повернулся и сказал что-то Джилли. Но ее я не видел. А потом, когда поинтересовался у нее, не ревнует ли ее Двейн к Брюсу, она так расхохоталась… «Ты единственный человек, к которому он может меня приревновать». Она вовсе не хотела меня обмануть. Просто сказала правду. Но если Брюс был там не с Джилли… То с кем?…

Тут я чуть не сказал вслух то, о чем думал, но Майя меня перебила:

– Я вошла в дом, чтобы посмотреть, с кем она там была, но этот человек закрыл дверь изнутри. Он не впускал меня, а мама кричала: «Ты ничего не понимаешь, это не то, что ты думаешь».

Я изо всех сил сдерживался, чтобы не проболтаться. Иначе наш разговор превратился бы в страшный скандал. За закрытой дверью был Брюс. В этом не было никаких сомнений. Он был там не с Джилли, а со своей матерью. Когда их застали, Брюс представил все так, чтобы я решил, что он развлекается с горничной.

– Как ты думаешь, кто был там с твоей матерью?

– Бен Николсон.

– Кто это?

– Этот ублюдок – ее теннисный тренер. Ты же видел, как они мило общались на моем дне рождения.

Я не видел, но даже если бы и так, это ничего не меняло: с ее матерью был Брюс, а не какой-то Бен Николсон. Однако я закивал с глубокомысленным видом. В свою защиту могу сказать только одно: не так уж легко, знаете ли, сообщить человеку, что его мать и брат – любовники. Но я молчал не только по этой причине.

– Что случилось после этого?

Теперь, когда мне был известен их отвратительный секрет, я почувствовал нечто вроде превосходства. Представляете, препарируете вы какое-то экзотическое животное, и вдруг обнаруживается, что оно гораздо больше похоже на человека, чем вы сами!

– Я поехала домой и стала собирать сумку. Мне хотелось уехать как можно быстрее. Но потом пришел Брюс.

– Ты сказала ему, что застала маму с этим теннисистом? – Майя утвердительно кивнула. – И что он тогда сделал?

– Он такой хороший, ты знаешь. Брюс заплакал – прямо как на Рождество, когда его заставляли раздавать свои подарки, а потом пошел к ней в комнату и, когда вернулся, сказал, что она сделала ошибку, но это больше никогда не повторится. Он просил меня пообещать, что я никогда не расскажу об этом папе или дедушке. Как будто такое могло прийти мне в голову! Из комнаты вышла мама. Со своей банкой лимонада, естественно. И когда она увидела чемодан, то ударила меня и стала кричать, что не разрешает мне уезжать без спроса и что у меня нет никакого права судить ее, так как я сама готова сбежать из дома, чтобы трахаться с тобой. И зачем только я сказала ей, что собираюсь рассказать все дедушке… – Майя, уткнувшись лицом мне в шею, сотрясалась от рыданий.

– Ты ему рассказала? – Оказывается, точек, которые необходимо было объединить в одну линию, было больше, чем я предполагал.

– Нет. Я поехала в Нью-Йорк. Гуляла по Гринвич-Виллидж. Спала в машине. Я собиралась возвращаться домой, но потом увидела фотографию Пейдж в газете. Мы ведь хотели вместе уехать, но она купила эти транквилизаторы, а потом, пока меня не было, она, видимо, приняла их, залезла в спальню Брюса и заснула там. Он ей всегда нравился.

Он нам всем нравился.

Я, конечно, сказал ей, что все понял, хотя это было не так. Майя перестала плакать только тогда, когда я рассказал ей, как, когда мы жили на Грейт-Джонс-стрит, я просыпался ночью и слышал, как мама трахается с какими-то мужиками. Не помню точно, что именно рассказывал ей. Пока мы изливали друг другу душу, я все вспоминал о том, как Брюс распевал «трахать и убивать», когда мы смотрели фильм про пир «жестоких людей».