Текст книги "Летописи Белогорья. Ведун. Книга 1"

– Сегодня уже поздно, солнце закатилось. Как говорят мудрые, «солнце отделяет день и ночь; ночь предназначена для сна живых существ, день – для совершения дел», – нисколечко не удивившись странной просьбе, ответил Ведун. – Но ты, отроче, побудь эту ночь без сна –  поразмысли, в одиночестве сидя у живого огня, да спроси-переспроси себя: «А зачем мне выделяться? Не проще ли быть безымянным человеком толпы?» Ведь имя свое можно прославить, но можно и обесславить, а с безымянного спроса нет». А вот когда сам себе ответишь на эти вопросы, так, как солнышко встанет, оденься во все чистое и приходи на пристань.

Уже светало, когда босоногий Лютик ступил на замшелый гранит пристани. Солнце пока еще не вошло в свои полные права, и река пари́ла стылым туманом. Все вокруг казалось серым и унылым, и только на самой причальной кромке белым расплывчатым пятном маячил Ведун. Он преспокойно сидел на самом краю скользких каменных блоков, по-мальчишечьи беззаботно болтая ногами и ухитряясь при этом не соскользнуть в воду. Заметив Лютика, он похлопал ладонью рядом с собой, приглашая юношу садиться поближе, и каким-то сонным, тягучим голосом спросил:

– Ну что, отроче, желаешь ли ты получить имя?

– Желаю, отче, – в тон ему ответил Лютик и сразу же полетел в темную воду.

Холодная вода обожгла его тело не хуже кипятка. Сердце сжалось от страха, а плоть в поисках спасения судорожно забилась в конвульсиях, хватаясь трясущимися пальцами за твердокаменные руки Ведуна, удерживающие ее под водой. Все его существо просило, требовало только одного: «Дышать!»

Безжалостная рука, жестко вцепившись в волосы на макушке, вытащила голову страдальца на парящую гладь реки. И пока он жадным ртом глотал туманную влагу, его мучитель, не давая роздыха, вновь вопросил:

– Твое желание получить имя так же сильно, как и твое желание дышать? – зарычал он в лицо отроку.

И без промедления, даже не выслушав ответ, снова с головой погрузил его в студеную воду. «Какое там имя? Я жить хочу! Просто жить: есть, пить, дышать… Жить!» – мысленно вопил Лютик, трепеща всем своим существом и желая только одного: вырваться, освободиться от жесткой хватки безжалостного убийцы и наконец-то прекратить весь этот кошмар, а потом забыть его как страшный сон.

Ведун вновь вытащил его голову из воды и, подняв вровень, глаза в глаза, грозно вопросил:

– Что ты желаешь: получить имя и умереть или остаться жить, но остаться безымянным?

И снова, не дожидаясь ответа, с головою окунул уже почти бездыханное и безвольное тело в бездонные речные хляби. Лютик уже находился в каком-то полусонном забытьи, тупой апатии, оцепенелом бесчувствии; он уже почти не сопротивлялся намерениям своего убийцы. «Сейчас я умру, – подумал он обреченно, – или не сейчас, а потом, но все равно я умру. Вопрос только в том, что останется после меня? У меня же ничего нет! Даже имени – и того нет, а значит, что и поминать, как звали, меня тоже не будут».

И тут в глубине его уже отчаявшейся, затухающей плоти вдруг возникла белая искра, молнией, насквозь, навылет пробившая все его естество. Устремившись вслед за нею, новорожденный вместе с Ведуном стрелой вылетел из воды на древние камни причала. Пар клубами валил от его разгоряченного тела, он дышал глубоко и мощно. Его трясло, но не от холода, а от какого-то радостного возбуждения, судорогой сводящего каждый его член и призывающего к немедленному решительному действию.

Отрок с яростью схватил за грудки матерого воина, даже не сомневаясь в том, что сейчас он порвет его голыми руками, да так порвет, что только клочки полетят по закоулочкам! Он, кажется, что-то закричал (хотя сам своего крика не слышал) и, с яростью рванув противника на себя, кубарем полетел обратно в студеную воду.

– Вижу я, что ты, паря, не в меру горяч, – услышал он над собой знакомый насмешливый голос. – Не помешало бы тебе немного охолониться, а то как бы зараз не перегореть. Ты поплавай, поплавай немного, полежи на водичке. Вода – она и омоет, и успокоит, как мать. А как отойдешь, так приходи к костру: посидим, выпьем меду, насладимся разговором и музыкой. У нас с тобой сегодня большой праздник – имянаречение!

Прохлада воды отрезвила и дала облегчение, позволив немного прийти в себя. И хотя изматывающее возбуждение Белая унесла не сразу и не полностью, но простор блестящей, медленно текущей воды успокаивал сам по себе. И все-таки немало воды утекло, прежде чем молодой воин решился-таки выбраться на шершавые блоки пристани и подняться по ее древним ступеням. Он не запомнил, как поднялся по лестнице. Отметил только, что, когда предстал перед Ведуном, вся одежда на нем была уже абсолютно сухой.

Хозяин урочища встретил его в торжественном молчании и без единого слова протянул ему свою правую руку для рукопожатия. Обрадованный этим жестом юноша с горячностью схватил ее и крепко сжал в порыве безмерной искренней благодарности. В ответ он почувствовал такое же крепкое мужское рукопожатие и услышал:

– Лютый. Твое имя – Лютый. Оно как скала, на которой ты родился: твердо, остро и ужасно для недругов. Это твоя внутренняя суть и предназначение. Это хорошее имя, не стоит его трепать в досужих разговорах. Зная имя твоего духа, иные могут соблазниться и возжелать воздействовать на него, а через него – и на тебя. Не соблазняй без меры ни людей, ни демонов, ведь демоны или сами нас искушают, или вооружают против нас все тех же людей. А посему открывай свое истинное имя с умом, хорошенько подумав и взвесив, да и то не всем, а только самым близким: другу, жене, побратиму. А для повседневной обыденности нарекаю тебя, родившегося в Соколином гнезде, домашним именем Глуздырь, ведь ты в этом мире все равно что тот же птенец, еще не научившийся летать. Носи его с честью – до тех пор, пока не оперишься и не встанешь на крыло. А там, глядишь, и заслужишь от людей новое прозвище.

У нас, в этом мире, новорожденному на имянаречение принято делать подарки, которые, сопровождая его по жизни, помогут ему прославить свое имя и укрепиться в нем. Я дарю тебе это чудесное старинное копье с уверенностью, что ты не посрамишь это славное оружие.

С этими словами он торжественно, на вытянутых руках протянул вконец растерявшемуся новорожденному свой дар – прекрасный в своей простоте, изяществе и совершенстве линий образчик древнего оружейного искусства. Лютый, конечно же, сразу узнал подарок, ведь это было то самое копье, которое Ведун получил от Серого Полоза за проведение ритуала: булатное, среднего размера, с пером в полруки на длинной втулке, насаженной на ясеневое, потемневшее от времени древко, оплетенное харалужной полосой.

Лютый не знал, что и как положено говорить в подобных случаях. Он как будто бы попал в сказку и боялся ненароком разрушить очарование происходящего. Поэтому он просто принял бесценный дар и застыл в молчании, ожидая, что же еще скажет ему старший. Он со всей отчетливостью понимал, что действительно попал в новый для себя мир, и ему, как и любому попаданцу, было чу́дно и чуднó, страшно и смешно… А Ведун меж тем продолжал что-то говорить, что-то, наверняка очень важное, но Лютый был уже настолько переполнен событиями, что почти ничего не соображал и пришел в себя только после первой чаши меда.

Дальше стало легче! После второй чаши они с Ведуном улеглись возле огня на мягкие овчины. После третьей голова чудесным образом прояснилась, а язык развязался, и Глуздырь впервые за все время своего пребывания на Черной скале почувствовал себя равным. Пусть и не таким умелым и мудрым, как некоторые, но все же не безмолвным слушателем, а человеком уже могущим вести речи. Несмотря на зыбкое состояние мутной дремоты, в котором пребывал после третьей чаши, он выпил еще – совсем немного, для храбрости, присел на корточки и, встретившись глазами с Ведуном, дерзновенно, как равный равного, спросил его:

– Скажи мне, пожалуйста, великий воин, я никто – и звать никак. Я не оратай, не ремесленник и уж точно не домохозяин. Мне скучна мирная жизнь, претит работа в поле и уход за скотом. Меня тяготит привязанность к матери-земле, в которой спят вечным сном мои предки. Я не люблю труд, мне скучен покой. Я ничего не умею и ничего не знаю; и я не хочу ничего уметь и знать, кроме войны. Мне любо разбивать палатки, ломать копья, протыкать щиты и разрубать вороненые шлемы, бить и получать удары. Ответь же мне: зачем я тебе нужен?

– Ну, положим, что имя у тебя есть, да и дрова ты колешь неплохо, – в своей обычной, полушутейной-полусерьезной манере ответил Ведун. – Да и, сказать по правде, у меня на тебя совсем другие виды. Можно было бы, конечно, ответить тебе теми же словами, что и твоему наставнику-Змею, что тебе на Черной скале и безопаснее, и лучше, а полгода – срок небольшой: и глазом моргнуть не успеешь, как уже Белая вскроется. Так бы я ответил Лютику и не погрешил бы при этом против истины. Но, по-моему, отвечать так Лютому было бы и неправильно, и нечестно. Разным людям – разные ответы: по Сеньке шапка, а по Еремке – колпак. Сказать по правде, так мне как раз оказался нужен воин – телохранитель для дочери. Дело это непростое и, как ты сам понимаешь, очень опасное. Да и не всякому оно по плечу будет… Но ты, я думаю, справишься.

С Лютого мгновенно слетело то приятное зыбкое состояние мутной дремоты, в котором он пребывал после третьей чаши. «Мара в опасности! Маре нужна моя помощь!» – криком зегзицы пронеслось у него его голове, мгновенно заставив собрать волю в кулак и проявить всю решимость, на какую он только был способен в таком состоянии. Вслух же он спокойно спросил:

– Что-то случилось с Марой? Скажи мне, где она, что с ней и чем я могу быть полезен?

Ведун про себя отметил его мгновенный переход из состояния покоя в состояние боя и мысленно одобрил выдержку молодого воина.

– Мара сейчас в избушке Яги, что стоит на самой опушке Вещего леса. Прядет себе, наверное, или узлы вяжет, а может, и по хозяйству хлопочет. Хозяйство у Яги дюже большое – на всех дел хватит.

Воображение Глуздыря живописало ему огромную бабищу, с руками, по локоть замаранными в крови невинных жертв, что силой удерживала хрупкую девушку с непокорной седой прядью, и сердце его вмиг наполнилось болью и отвагой.

– Как я могу найти эту избу? – срывающимся от волнения голосом почти выкрикнул он. – Опиши мне эту бабу. Скажи, как она выглядит. Подскажи, как ее можно одолеть. Оружие ты мне уже дал, так что я немедленно отправляюсь в путь!

Ведун поразился внезапной перемене в поведении юноши, но при этом он никак не мог взять в толк, что случилось с молодым воином и почему это он вдруг так взалкал смерти хозяйки границ.

– Ну, вот что, милок… Во-первых, по-нашему с тобой уговору ты с Черной скалы пока что ни ногой. Слово дал? А, как говорится, давши слово, держись, а не давши – крепись, – немного осадил не в меру разошедшегося парня Ведун. – Во-вторых, найти дом Яги несложно, если, конечно, она сама того захочет: ступи на любую тропинку, какая тебе приглянется, да держи в голове ее образ и имя, так она и приведет тебя прямиком к заветной поляне на краю леса. А вот если не захочет тебя Яга видеть, то ты хоть три пары сапог железных износи, да три посоха железных изломай, да три колпака железных порви, да еще, напоследок, и три каравая железных изгрызи, а суженую свою все равно не отыщешь. Да и зачем же ее искать, если она сама через четыре седмицы к нам придет? Вместе с Ягой придет – с той самой, с которой ты, кстати, уже успел познакомиться. Помнишь ее? Ну, такая нарядная, красивая, статная баба, что вместе с Марой подходила к нам на Черную скалу перед самым поединком.

Глуздырь впал в ступор. В его сознании образ веселой, красивой, умной женщины в нарядном платье никак не вязался с образом злобной начальницы экзальтированных баб с растрепанными волосами, в рваных, пропитанных кровью исподницах. Видя его замешательство, но не понимая его причин, Ведун осторожно дотронулся до плеча новорожденного и как можно ласковее спросил:

– Что с тобой, герой? На тебе лица нет! Может, что померещилось? Ты выскажи, что тревожит-то, сразу же легче станет! Ну же, не стой столбом, не разрушай себя, хотя бы словечко молви!

И видя, что тут словами делу не поможешь, плеснул парню в лицо целую пригоршню холодной воды. Это немного привело Глуздыря в себя. Он отер ладонью воду с лица и голосом, срывающимся от волнения, попросил:

– Отче, прошу тебя, расскажи мне про эту Бабу-ягу. Медведь сказывал, что ты эту ведьмину породу уж много лучше его знаешь.

– Медведь много болтает! – нахмурился Ведун. – У тому же, не нашего мужеского ума это дело. Но раз слово дано, а вопрос поставлен, то нужно отвечать. Впредь, сперва думай, а потом уже спрашивай.

У Яги ведь много имен: она и Великая Мать, и хранительница путей, дорог и границ, и Связующая, да много еще чего разного… Все их тебе описывать никакого времени не хватит, а уж чтобы сочетать все вместе, так и жизни будет мало. Я лучше расскажу тебе сказку из нашего мира – про то, как одна девка Ягою стала. Только сказ-то мой уж больно длинный получится: смотри не усни! На, хлебни меду и слушай.

Глава двенадцатая

Волки не живут стадами – волки живут стаями. Волчье Братство не выносит скученности. Вольготно раскинуло оно свои лежки и логовища от затонов озера Великого по туманному Приболотью до скалистых берегов студеного Белого моря и, доходя до отрогов самих Рипейских гор, служит надежной защитой всему Белогорью от жадных до поживы находников.

По дальним границам, вдали от людских поселений, в непролазных чащах сидели в своих «берлогах» хозяева лесных угодий, или, как их называли воины-волки, «одинцы в медвежьей шкуре». В каждой такой берлоге, кроме хозяина, постоянно проживал один, редко – два воспитанника. Башни же «волчьих логовищ», наоборот, всегда находились недалече от людских поселений, служа им не только защитой, но и своеобразными школами для будущих воинов. В каждом таком доме-башне постоянно проживало семь-восемь воинов, не считая Хозяйки волчьего Дома – девицы, обычно из местных, постоянно проживающей в логове и ведущей у братьев-волков все их немалое хозяйство.

Число насельников таких башен могло увеличиваться за счет различных одинцов да шатунов, что вечно бродили от логовища к логовищу в поисках приключений и воинской славы. И когда какой-нибудь мало-мальски знаменитый вождь объявлял о грядущем походе, то вокруг волчьей башни тотчас же начинали сбиваться в стаи те, по чьим понятиям мир без сражений – синоним праздности, ленивого и скучного безделья; те, для которых единственная отрада – война.

В такое время их могло собираться в логове до ста бойцов, а то и более. Бывало и так, что на перепутье крупных поселений и городищ некоторые логовища объединялись, образуя что-то вроде небольших воинских городков-училищ, населенных десятком матерых воинов-волков со своими воспитанниками. В лихую годину у стен таких городищ собирались целые армии из числа тех, кто считал для себя счастье в числе сомнительных, а храбрость – в числе верных благ. Назывались такие городища обычно по особенностям местности. Так, например, городище, что с незапамятных времен стоит на реке Белой, называлось Домом Белых Волков.

Однажды погожим весенним утром к стенам этого городища пришла одна престарелая мать со своею расцветшей дочерью. Подойдя к детинцу, они назвались во всеуслышание и, как велит древний обычай, скромно встали в ожидании хозяина – немного поодаль от высоких стен крепости.

За привод в городище любой женщины полагалась неминучая смерть, даже если этой женщиной была мать или сестра. Только Хозяйка волчьего Дома могла находиться внутри этих стен, да еще удалые паляницы, но этих воительниц уже давным-давно и слыхом не слыхивали, и видом не видывали в волчьих урочищах.

В ту пору вожаком у Белых волков был старый и мудрый шатун по прозванию Липовая Нога. Он, как только услышал от караульных имена пришедших, так мигом поспешил лично поприветствовать дорогих гостей. Да так шустро припустился, что свою деревянную ногу пристегивал прямо на ходу! Еще бы, ведь в Дом Белых Волков пожаловала сама Хранительница путей и границ – местная Яга. Понимая, что Великая Мать не станет тревожить его по пустякам, вожак попутно ломал свою седую голову в надежде догадаться о причинах ее нежданного визита. Но то, что он услышал, превзошло все его ожидания.

– Я к тебе с просьбой, хозяин, – по окончании обоюдных приветствий, несколько церемонно откинув капюшон своего плаща начала Яга. – Не возьмешь ли ты дочку мою к себе на воспитание?

– Помилуй, Великая! У меня уже есть Хозяйка. Еще годик ей до конца срока остался. Не гнать же мне ее, не позорить девку? Да и хозяйка она отменная, братья довольны. Может…

– А я не женою пришла жить, а сестрою, – зазвенел из-под глубоко надвинутого капюшона тоненький, ломкий девичий голосок.

– Молчи у меня, негодница! Придержи свой язык, когда старшие промеж собою речь ведут! – рассерженной кошкой зашипела на дочку Яга и уже спокойнее вновь обратилась к Липовой Ноге:

– Это моя младшая дочь. Последняя. Дочь не по духу, а по крови. Не желает она, видите ли, быть стражем границ, не желает ни детей рожать, ни хозяйство вести, а хочет стать удалой паляницей! Втемяшила себе в голову этакую блажь – ничем не выбьешь! Да в таких делах, сам знаешь, силком ничего не добьешься, а жизнь поломать можешь очень даже запросто… Возьми, старче, девку! Она справная, не подведет, за то я тебе головой ручаюсь! Жаль мне, конечно, от себя ее отпускать, но что тут скажешь… Пожалуй, что только одно: «Слезами горю не поможешь».

– Лучшего поручителя и придумать трудно, – растерянно прогудел Медведь. – Да только мне и ее саму послушать надобно. – Как звать-величать-то тебя, девонька? – как можно ласковее прорычал Медведь и протянул свою волосатую лапищу к капюшону плаща.

Дочь Яги расстегнула застежку плаща и одним ловким движением сняла его с плеч, изящно положив на сгиб левой руки. Перед Липовой Ногой предстала худенькая, большеротая девушка с серыми смешливыми глазами и толстой светло-русой косой. Ничего особенного: девка как девка – таких, как она, в каждой деревне хоть пруд пруди. Одета гостья была просто, неброско – так одеваются, почитай, все жительницы лесных печищ. Единственным, что никак не вязалось с обликом простой селянки, был широкий кожаный пояс с большим бронзовым серпом, подвешенным за специальный крючок. «“Жницаˮ, значит, – определил Медведь, сразу же отметив для себя подол и онучи, мокрые от росы при совершенно сухом плаще. – Стражница границ. С серпом пришла, но без обычного в таких случаях лука и боевой косы. Значит, просто статус свой хочет обозначить. Боевая, стало быть, девка…»

– Люди Беляной кличут, но это детское имя. А другого я получить не успела, так что называй меня, отче, как душе твоей будет угодно, – плавно, как будто бы напевая, с поясным поклоном произнесла дочь Яги приятным мелодичным голосом.

– Ну, что же, Беляна, давай знакомиться! Ты вот что… Верни-ка свой дорожный плащ матери да скажи мне без утайки: почему это тебя сюда мамка за ручку привела? У нас спокон веку так заведено, что воины сами находят дорогу к нашему Дому, да и приходят одни, без мамок и нянек.

– Уж ты прости меня, хозяин ласковый, – побелев, как мел, и вслед раскрасневшись, словно маков цвет, пропела девка: – что не знаю, не ведаю я твоего имени-прозвания! Да только возводишь ты на меня напраслину! Знаю я и чту древние обычаи, и потому пришла к тебе в дом одна-одинешенька. Матушка не была у меня в проводницах-спутницах, а догнала она меня уже возле самого твоего жилища… – И, весело сверкнув озорными глазами, с задорной искоркой прибавила: – Ты же видишь, что я стражница. Неужели же думаешь, что дорогу к дому отыскать не сумею? Да я иголку в стогу сена в безлунную ночь найду – ты и глазом моргнуть не успеешь!

– Ищи! – вдруг жестко, как собаке, рявкнул Медведь, неожиданно ткнув правой рукой куда-то в сторону лесной чащи и в то же время левой рукой резко, без замаха, метнув свой нож в сторону дерзкой насмешницы. – Смотри-берегись, стражница, я ведь моргаю часто!

Но нож так и не коснулся сырой травы, потому что еще в полете его перехватила за клинок тонкая девичья рука и, перевернув по ходу движения, рукоятью вперед вернула хозяину.

– Ступай в Дом, – принял нож Медведь. – Выбери себе место, какое придется. Хозяйке скажешь, что ты из моей стаи. И крепко-накрепко запомни, дочь моя, ибо повторять более не стану: нрав у меня крутой, на расправу скорый, а рука тяжелая. Самовольства в стае не потерплю. Смотри, как бы потом плакать не пришлось. Жить с волками – не напасть, кабы только не пропасть. Если где дашь слабину, то и косточек твоих не сыщут. Лучше уж сразу тогда поворачивай оглобли обратно да тикай до мамкиной юбки.

И задумчиво глядя вслед своей новоиспеченной «дочери», шелестящей подолом по утренней росе, еле слышно процедил сквозь зубы в сторону Яги:

– Может быть, напоследок что-то сказать желаешь, Великая? Что-нибудь из того, что вроде бы как и не к месту, но мне знать надобно?

– Младшая она у меня, последняя! – почти простонала ведьма. – Ты знаешь, что мы в Вещем лесу не рожаем, а как срок подходит, так к людям прибиваемся. Но когда я ее носила, тогда была лихая година. Нас воевала Лоухи – Хозяйка страны мрака и холода, сумрачной Похъелы, туманной Сариолы. Помнишь, наверное, как она, обернувшись страшной птицей – головою словно ястреб, на орла похожа телом – принесла на своих крыльях войско в Беловодье? День и ночь тогда сестры и дочери сражались на Кромке, не зная роздыху. Треск стоял на все семь миров! Я тогда тяжело ранена была, на грани стояла – мерцала. Как сама выстояла – не помню, но хорошо помню, что дочь рожала в мире людей. Тяжело рожала, чуть Богу душу не отдала. Дочь спасла, потом допекла ее в печи, но матерью мне уже больше не бывать… Теперь я больше ведунья, нежели ведьма. Последняя она у меня.

Сказала, развернулась и молча пошла в сторону леса. Гордая и смелая воительница, мудрая и бесстрастная, только вот плечи предательски дрожали под тяжелым суконным плащом.

Так Беляна стала белой волчицей – первой за всю необозримую историю Дома Белых Волков. Это событие не могло не отразиться в волчьей среде, и как только девушка, немного обустроившись на новом месте, вышла за порог своего нового дома, так собравшиеся волчата сразу же пригласили ее поиграть с ними.

Игра называлась «Хозяин горы». Беляна была хорошо знакома с этой забавой и, находясь в людских поселениях, не раз принимала в ней участие. Правила этой древней игры были просты: нужно было забраться на невысокий холм – «гору», снять с шеста шапку, надеть ее себе на голову и выкрикнуть: «Чур меня! Я – хозяин горы!» Каждый играет сам за себя. Запрещены любые удары и захваты руками. В общем, игра была довольно жесткой и, поглядывая украдкой на мускулистые тела своих противников, Беляна даже и не помышляла о победе: дай Бог остаться целой-невредимой да уйти на своих ногах!

Раздался сигнал, и все игроки что было мочи припустили к вожделенному столбу. Беляна также, вместе со всеми, бежала к заветному холму, как вдруг парень, бежавший впереди, споткнулся на ровном месте и упал прямо ей под ноги. От неожиданности девушка остановилась, и ее сразу же сшибли игроки, бежавшие сзади. При падении Беляна со всего размаху ударилась грудью о чье-то выставленное колено, а острый локоть походя прошелся острой болью по ее ребрам. Толпа не остановилась, и по «сестрице» пробежалось никак не менее пяти «братьев». Было больно, досадно и обидно до слез, но окончательное понимание всего происходящего пришло к Беляне только после того, как она поднялась с земли.

Она встала и, оглянувшись вокруг, с удивлением отметила, что никто из игроков уже не стремится к заветному шесту с шапкой. Наоборот: все «волки» неподвижно застыли и, обступив ее настороженным кругом, выжидали, когда она встанет на ноги и продолжит бег. Это была уже не игра «каждый сам за себя», а игра «один против всех». Всем своим видом стая как будто говорила: «Тебя принял Липовая Нога, но не мы. Докажи, что ты имеешь право находиться среди нас! В борьбе обрети право быть своей!»

В стороне в молчании стояли и наблюдали за «игрой» матерые вожаки. Хозяйка, присев на крыльцо и подперев подбородок рукой, с грустью взирала на место предстоящего побоища. Собрались все обитатели Дома Белых Волков – все, кроме Липовой Ноги, и это яснее всех слов говорило о том, что вожак прекрасно знает о происходящем.

Беляна встала, подвернула рубаху, упрямо качнула растрепанной головой и, отгоняя подступившую панику, до боли прикусила нижнюю губу, а затем неторопливо зашагала в сторону шеста на холме. И тотчас же волна потных мускулистых тел пришла в движение и бурлящим водоворотом захлестнула ее с головой. Но она уже была готова к такому повороту событий и, понимая, что от безжалостных жерновов тренированной плоти спасти ее сможет разве что ловкость да природная сметка, сама, без разбега, как в омут нырнула в потный вал людских тел. Девушку плотно зажало со всех сторон, но здесь ее противники просчитались, ведь им было неведомо, что будущих стражниц с самого малолетства учили повсюду искать пустóты и опоры. Годы тяжелого и упорного труда не пропали даром, и теперь, находясь перед лицом смертельной опасности, ее рассудок работал ясно и четко, холодно отмечая по ходу дела: «Вот стопа нащупала чье-то колено, а рука, скользнув в щель между телами, легла на мускулистое плечо». Темя развернулось вокруг этих опор, и изрядно помятая, но целехонькая паляница выскочила на поверхность шевелящейся людской массы подобно тому, как щука или жерех выскакивают на поверхность, гоняясь за мелкой рыбкой. Мать-Ягиня, помнится, так и называла это движение: «прыжок щучкой».

Выскользнула Беляна и легко побежала по головам и плечам, с трудом преодолевая горячее желание пинать ногами потные лица, ключицы и затылки. Но, к ее большому сожалению, это было запрещено правилами игры. И посему она, скрипя зубами, терпела. Женщины умеют терпеть! Когда им это нужно. Толпа же стала заложницей своей тактики: дальние, не видя того, что происходит в гуще события, тупо давили, а стоящие в центре не могли преодолеть это давление, высвободиться и расправиться с легконогой бегуньей. Так, прыгая с головы на голову, как с кочки на кочку, и пробежала Беляна до самого холма. Толпа вынесла ее на своих плечах почти к самому подножию шеста. Там она схватила шапку и, натянув ее по самые уши, во весь голос выкрикнула заветные слова. Ответом ей было гробовое молчание, сменившееся восторженным многоголосым ревом:

– Вот это белка!

– Да ей только по Мировому Древу от Сокола к Медведю скакать!

Ее подхватили, закружили, подняли на руки, подбрасывали в воздух – качали, славили.

– Белка! Белка! – неслось со всех сторон.

С тех самых пор детским именем ее уже никто и никогда не называл, а сказ о Белке-летяге разнесся по всему Белогорью.

С тех пор много воды утекло. Дни сменялись днями, недели неделями. Постепенно Белка стала не просто членом Братства, но и всеобщей любимицей. Она смогла подружиться даже с Хозяйкой, которая поначалу видела в ней только женщину-соперницу и поэтому несколько ревновала всех к странной девке, но, познакомившись с нею поближе, полюбила – так же, как и все остальные насельники Дома. Белка же в свободное от учения время помогала ей по хозяйству, давала советы, да и просто выслушивала немудреные девичьи истории. Поэтому когда через год настала пора искать новую Хозяйку Волчьего Дома, решение братьев было единогласным: «Никого нам не надобно, кроме Белки».

Липовая Нога с матерыми пожевали губами, почесали лохматые головы и рассудили так:

– Поконом не запрещено. А все, что не запрещено, то разрешено. Пусть будет Хозяйкой, если есть на то желание. Но и в учебе спуску не давать.

Вот и вертелась будущая паляница день-деньской, как белка в колесе. Никто не знает, как ей это удавалось, но только ни отдыхающей, ни даже просто праздно сидящей ее никто никогда не видывал. Одни поговаривали, что она, дескать, на Кромку отдыхать ходит, другие – что, поскольку она и так все веды, поконы и прочие науки знает, то за счет этого время для отдыха выгадывает… В общем, Бог весть! Так, в учении и хлопотах прошло целых шесть лет, и тут случилось в Белогорье одно событие…

Все началось на дальнем восточном порубежье. Там, на речке Донке, в деревне с одноименным названием издавна обосновывались всякие вольные люди из тех, кто никого не чтит и не боится, а живет своим умом да умением. Земли вокруг были богатые и свободные, местные дикие племена они подвели под свою руку, а о находниках всяких в тех краях и слыхом не слыхивали.

Вот как-то раз пристали к их селению люди иноземные. Переселенцы откуда-то с полночных земель прибыли. Все кланяются, все честь по чести:

– Не подскажете ли, люди добрые, где у вас тут можно пристать, поселиться, обустроиться?

Донкские им в ответ:

– Да селитесь по левую сторону реки! Там ничего нашего нет.

На том и порешили: по правому берегу Донки все луга, затоны, ловы и прочее остается за местными – пошлыми, а все, что по левому берегу, отходит пришлым. Новое поселение отстроили прямо напротив старого и, не мудрствуя лукаво, назвали Новодонка, а жители его стали зваться новодонкскими. И зажили соседи в любви и согласии.

Все бы хорошо, да только пришли новоселы не отдельными семьями, а всем своим родом. Со всеми своими домовыми, дворовыми, чурами и прочей нечистой силой. А местным духам, что до них, искони на этих местах жили, куда прикажете деваться? Пришлые божки их ни во что не ставят: изводят, давят, вытесняют за грань. Никакого житья не стало для местной нечисти! Кликнули они тогда себе на помощь местных леших и полевиков да и навалились всем скопом на обнаглевших пришельцев. Задавили их числом. Тем деваться некуда, если только на Кромку или еще куда подальше… Вот и стали они тогда науськивать людей, что их принесли с чужбины, на пошлых, что жили на этих землях издавна. Так началась война. Известное дело – демоны всегда предпочитают воевать руками людей.

Донкские были людьми по большей части мастеровыми, ремесленными да торговыми. Живя в мирной безмятежности за щитом Семиградья (но не вступая в союз, чтобы не выставлять посошников и не платить за содержание войска), они давно позабыли, как и с какой стороны нужно держаться за меч или копье. Но их было много, да и родня была под боком. Пришлые же, хоть и были к ратному делу приучены, но, пока не призвали на помощь себе старинных знакомцев из бывших ватажников, терпели от местных одни поражения да всяческие притеснения.