Текст книги "Летописи Белогорья. Ведун. Книга 1"

Глава девятая

Когда-то Башня была и правда всего лишь башней – простым пограничным укреплением, стоящим на страже северо-восточных рубежей Великой Вечной Империи, с населением, состоящим из десятка легионеров-ветеранов с женами и детьми, а также сотней конных ауксилариев с их обозами, любовницами и наложницами. Но со временем к ее толстым каменным стенам стали робко жаться лачуги первых переселенцев, а за ними – и постоялые дворы, ремесленные мастерские и лавки вездесущих купцов. Эти имперские граждане нуждались в защите, и посему возникшее поселение было обнесено рвом, валом и стенами. Место под укрепление было выбрано удобное: «воден путь и край богат», – и поэтому под надежной защитой крепостных стен население стало стремительно расти, и во время описываемых событий Башня уже представляла собой один из наиболее укрепленных, развитых и многолюдных городов имперского северо-востока. И хотя все по-прежнему называли ее просто Башней, она уже давно перестала быть простым пограничным форпостом, а включала в себя целую систему портов, дорог и мощных укреплений, сложенных из местного дикого камня.

Далее, на полночь от ее высоких стен, лежали так называемые Бросовые земли, или Приграничье. Это были мало и плохо изученные и освоенные территории, населенные разношерстным отчаянным народом: переселенцами, искателями лучшей доли, беглыми рабами и преступниками, охотниками и старателями – в общем, всеми теми, кому недостало места в упорядоченных имперских землях. На закат от Башни простирались темные дремучие леса и коварные трясины Приболотья с его зверолюдами, колдунами и прочей нежитью. На восход от Башни, по левому берегу реки Ра – на землях, лежащих вокруг заповедной Священной рощи, – вросло в каменистую таежную твердь богатое Семиградье – земля углежогов, ковалей и рудокопов. Ее неприветливые территории протянулись до самых Рипейских гор и, по слухам, все жители Семиградья были сплошь двоедушниками и, к тому же, состояли в прямом родстве с еще допотопным, а ныне просто сказочным подземным народом.

Так что Парамон – полномочный воевода Башни – считал место своей теперешней службы последним (в смысле, крайним) оплотом и светочем культуры, несомой просвещенными народами Вечной Империи отсталым и погрязшим во тьме невежества северным варварам. Сам Парамон был из славного, древнего, но обедневшего рода, искони служившего Империи на ратном поприще, то есть был, что называется, под трубами повит, под шлемом взлелеян, с конца копья вскормлен. Он с отличием прошел оба Вендийских похода, имел награды из рук самого императора, но, будучи по природе своей простым и честным служакой, выше тысячника так и не поднялся. И, не найдя иного применения своим талантам, по окончании службы в регулярных войсках накрепко завис бессменным воеводой Башни, пребывая в статусе Наместника Северо-Восточного Порубежья, что было для него равносильно почетной ссылке.

И вот сейчас он, прошедший огонь и воду прелый служака, сидел в атриуме своего домуса и, попивая подогретое вино, слушал какие-то небывальщины из уст своего давнего знакомца – главы Черноморской торговой гильдии Вадима Удатного. Со слов этого почтенного гостя выходило, что будто бы он, Вадим, со своими корабельщиками разбил объединенное войско повольников и с бою взял их разбойничье логово – город Вольный. Был бы на месте Вадима какой-нибудь другой, менее маститый рассказчик, то он непременно был бы отправлен куда подальше, а может быть – и того похуже. Но главу Черноморской торговой гильдии в Башне прекрасно знали, уважали и со словом его считались. И все-таки уж больно странным (если не сказать больше – сказочным) выглядел рассказ почтенного гостя.

– Хорошо, Вадим сын Богданович! Положим, что я верю всему тому, что ты мне только что поведал, – как можно значительнее произнес наместник. – Но, скажи на милость, где же нам тогда найти этого великого воителя? Того самого, что в поединке сам на сам при свидетелях сразил самого Лиходея? Этот неуловимый разбойник давно объявлен врагом Империи, и за его голову назначена награда в двести золотых монет. Так что, как говорится, награда ждет героя.

– Да вот же он, Парамон! – недоуменно пожал плечами глава каравана. – Вот этот славный воин, мой корабельный вож! – сказал и указал рукой на своего спутника, изначально принятого воеводой то ли за писаря, то ли за приказчика – в общем, за какого-то никчемного бездельника из числа тех, что вечно трутся вокруг богатых покровителей. – Это он. И тому есть без малого две сотни свидетелей – имперских граждан, что под присягой готовы подтвердить мои слова.

Парамон перевел взгляд на немолодого человека явно негеройской наружности, что доселе скромно помалкивал за спиной Вадима, и недоуменно спросил:

– Как же нам звать-величать тебя… храбрый воитель? Назовись! Какого, скажи на милость, ты рода-племени?

– Что, старый кабан, совсем память потерял? Не узнаешь уже своих старых боевых товарищей? А ведь когда-то гордился тем, что знал и помнил в лицо и поименно каждого бойца в своей сотне! Вспомни, старина, бой у моста в первом Вендийском походе, за который тебя еще, помнится, наградили венком и «ожерельем»! – вдруг неожиданно лихо гаркнул Ведун и одним махом скинул со своей головы капюшон плаща и шапку.

Почтенные имперские чиновники вздрогнули от этой неожиданной мальчишеской выходки и недоуменно уставились на наглеца. Но если лицо Вадима выражало лишь крайнюю растерянность и сильную озабоченность о душевном состоянии своего товарища, то лицо Парамона в течение нескольких мгновений успели сменить, словно маски в театральном действии, выражения крайнего гнева, припоминания, растерянности – пока, наконец, оно не застыло в радостном оскале узнавания.

– Одуванчик! Вадим, клянусь собакой, это же Одуванчик! Эй, там! Вина! Несите самого лучшего! И побольше! – заревел воевода во весь голос, хлопая в ладоши от восторга.

На крик влетела стража и недоуменно застыла в распахнутых дверях. Парамон сделал нетерпеливый жест, и двери закрылись обратно, но тотчас же распахнулись вновь – теперь уже слугами, спешащими с кувшинами и подносами.

– Вадим, ты даже не представляешь, кого ты привел в мой дом! – продолжал меж тем изливать свой восторг воевода. – Смотри!

С этими словами он подскочил к Ведуну и, схватив его за правую руку, начал тыкать ее ладонью прямо в лицо оторопевшего Вадима.

– Видишь этот шрам? То-то! А знаешь, откуда он у него взялся? Этот след оставила стрела одного варвара, пришпилив кисть его руки к моей спине, в то время, когда он меня, оглоушенного, выносил на себе с поля боя! Там тогда столько крови перемешалось, что теперь уже и не поймешь, какая в чьих жилах бежит. То ли кровь его отца в моих жилах, то ли кровь моего отца в его. Вот и получается, что мы с ним, купец, словно кровные братья.

Это случилось еще в первом Вендийском походе, – залпом осушив свой кубок и от этого немного успокоившись, продолжил Парамон. – Мы тогда сопровождали обоз с ранеными к основному каструму на берегу Ра. Все было спокойно: местное население настроено благожелательно, большинство служило у нас в обозе или в ауксилариях, так что обоз грохотал себе потихонечку по ухабам – до постройки нормальных дорог пока еще руки не доходили. Мы въехали на мост через Ущелье демонов. Уже замаячили вдали огни местного варварского городишка, как вдруг этот юнец, что стоит сейчас перед тобой и никак не может допить свой кубок, – видел бы ты тогда его тощую шею и круглую голову, покрытую белым пушком! – вдруг останавливается, поднимает руку и командует: «Стой!»

Я, значит, бегу к нему – узнать, в чем там дело, а он мне и говорит: «Что-то неладно, командир. Слишком тихо». «Слишком тихо!» Я тогда чуть было не прибил недоумка. Ты только подумай: все обозники устали, кони стойло чуют и играют, ветераны ворчат, раненые, растревоженные ухабистой дорогой, стонут, а ему «слишком тихо»! А он мне: «Посмотри, командир: все окна светятся, что уже само по себе необычно. А все собаки молчат – ни воя, тебе, ни тявканья. Тихо. Да и заставы что-то на мосту не видно… Давай, – говорит, – я схожу, разведаю, что да как».

Ну, одного я его, конечно же, не отпустил – отправились тройкой. Кто ж знал, что как раз в это время немирные племена спустились с гор и ударили нам в спину? Хорошо еще, что мы их тогда повстречали да тревогу поднять успели, а то ведь попал бы легион в котел… А если бы, к тому же, и мост разрушили, так и вовсе беда! Другой дороги в тех местах не было – задохнулось бы наступление. А так мы встали у моста, поставили обоз кругом и до прихода наших сил продержались. Но не все…

Давайте, други, снимайте-ка свои дорожные плащи, кафтаны да шапки и поднимем чаши за погибших друзей-товарищей наших!

Рассупонились. Парамон единым махом осушил свою немалую чашу, и тут взгляд его на миг задержался на мече Ведуна. Задержался, да так и залип, все более округляя застывшие глаза воеводы. Наконец, когда они уже совсем стали походить на глаза новорожденного, Парамон оторвал свой взгляд от меча и, обратив его на Ведуна, как-то очень осторожно подбирая слова, спросил:

– А скажи-ка мне… брат…

– Сивый. Мы промеж собою зовем его Сивый, а воины зовут Арнбьерн, – услужливо подсказал воеводе Вадим.

– Сивый… – попробовал на вкус слово воевода. – Ну, хорошо, пусть будет Сивый. А скажи-ка мне, Сивый, если это, конечно, не тайна, откуда у тебя этот меч?

– Да никакой тайны, Кабан, здесь нет. Меч этот мною с боя взят, у одного из ватаманов разбойных повольников, – пожал плечами Ведун и, вытянув из ножен отливающий голубыми всполохами клинок, протянул его рукоятью вперед восхищенному воеводе.

Тот бережно принял благородную сталь на рукав шелковой рубахи и, замирая от волнения, продолжил:

– Ну, что с боя взято, то свято! Только ведь такие мечи по своей доброй воле-то не отдают….. Жив ли все еще тот разбойничий ватаман? Думается мне, что уже нет. Опиши-ка мне, брат, будь добр, его обличье.

– Где-то в наших летах, боец. Высокий, породистый. Должно быть, из хорошего рода и, скорее всего, когда-то служил в имперской армии, но не в гвардии.

– Похоже, друг мой, что от твоей десницы пал последний мужчина из некогда славного рода Девгения Акрита, – все так же задумчиво разглядывая меч, пробормотал Парамон. – А это значит, что тебе положена награда еще и за этого разбойника. Всего, стало быть, тебе причитается четыреста золотых. Ты походя исполнил то, чего вся имперская армия не смогла сделать за последние годы. Воистину, ты настоящий охотник за головами!

И, повернувшись к Вадиму, весело усмехнулся, а затем задушевным голосом старого сказочника продолжил:

– А скажи-ка мне, Вадим сын Богданович, известно ли тебе «Сказание об Агриковом мече»?

– Да полно тебе, воевода, шутки-то шутить! – не приняв его тона всерьез, насупился купец. – Эту сказку в Растове любой ребенок с колыбели наизусть знает…

– А скажи-ка мне тогда, – не давая ему закончить, все таким же таинственным голосом вел свое Парамон: – а не доводилось ли тебе, случаем, держать в руках сей легендарный меч? Или, может быть, ты лицезрел его где-нибудь ненароком?

– Как же, как же! Помнится, в детстве довелось однажды поглядеть: издали, на торжествах, посвященных вступлению в должность правителя провинции. Его тогда выносили из сокровищницы на всеобщее обозрение.

– Ну вот, друг мой, а теперь ты можешь воочию полюбоваться им и даже, если позволит владелец, подержать в руках! Будет, о чем рассказать внукам!

Вадим одним прыжком подскочил к Парамону и, словно завороженный, во все глаза уставился на меч, недоверчиво шепча одними губами: «Клинок голубой стали, длиной в руку; на доле, возле самой крестовины – клеймо в виде буквицы А, стоящей в трех языках пламени…» Потом выпрямился, отер ладонью вспотевшее от волнения лицо и, глядя прямо в глаза ничего не понимающего Ведуна, укоризненно покачал головой и с обидой в голосе выдавил:

– Что же ты молчал-то? А? Я же к тебе со всей душой, а ты… Эх, ты! А еще другом называешься!

– Помилуйте, братцы, я ведь ни о каком таком Агриковом мече и слыхом не слыхивал! Да и в самом-то Растове бывал всего лишь раз, да и то проездом в Вечный город. Как-то тогда недосуг мне было местные легенды выспрашивать, да и не у кого! Рассказали бы уж лучше, что это за диво дивное мне с бою досталось.

– Да перестань! Была тебе охота слушать всякие детские рассказки… Если уж хочется послушать историй, так идемте в таверну «Приют легионера»: выпьем, а к вечеру там соберутся ветераны и, клянусь собакой, такого вам понарасскажут, что только успевай ушами по щекам хлопать!

Вадиму тоже до смерти не хотелось пересказывать всем известные, давно уже набившие оскомину байки, но и не уважить просьбу друга он себе позволить не мог. Поэтому он тяжело вздохнул, наполнил свой кубок и, отхлебнув изрядно, задул свечу. А потом, совсем как заправский сказочник, сделал «страшное» лицо и таинственным голосом начал свое повествование…

Эта правдивая история приключилась давным-давно, еще в те времена, когда Растов не входил в состав Вечной Империи, а был самостоятельным княжеством, и правили в нем князья из древнего рода Баторов.

Случилось так, что правящий князь рано овдовел и посему был бездетным, а обзавестись подобающей женой из ближайшего окружения ему мешали бесконечные войны, которые он непрерывно вел со всеми своими соседями. Но настало время, и, как говорит летописец, князь вдруг под старость захотел отдохнуть от ратных дел и покой себе устроить. И тогда привез он себе откуда-то из чужедальней стороны молодую жену. Правду молвить, молодица уж и впрямь была княгиня, да такая, что на зависть всем соседям: высока, стройна, бела… Даже слишком бела, как будто бы и вовсе солнца никогда не видывала. Но зато красоты была неописуемой! У всякого, кто ее встречал да в глаза глядел, ноги так сами собой и подкашивались!

Держала она себя тихо, скромно, незаметно. Пока жив был старый князь, на людях почти не показывалась, а все больше времени проводила в одиночестве: днем – в своей башне, а по ночам – в скачках по окрестным лесам. Селяне за это ее очень жалели: думали, что это старый князь красавицу-жену прячет от чужих глаз подальше.

Впрочем, князь после свадьбы недолго прожил, и вот тогда-то и начались в Растовском княжестве различные нестроения. Недороды пошли, болезни всякие, а главное – люди стали пропадать бесследно: все больше девки молодые да детишки малые. Да и саму княгиню как будто подменили: раньше-то она скромницей жила, а тут как с цепи сорвалась – в такой разгул пошла, что, почитай, каждую неделю любовников меняла! Никем – ни слугами, ни конюхами не брезговала, даже с купцами проезжими – и то блуд творила!

Попервоначалу все думали, что это в ней естество женское играет. Дескать, истомилась молодка, за старым стариком живши, истосковалась по мужской ласке да по плотским утехам. Но потом примечать стали, что-любовники-то ее долго не живут, а чахнут – вроде бы как истончаются и истлевают до срока. А сама княгиня год от года все моложе и краше становится, словно бы во благо ей идут утехи ее бесстыдные. Вот тогда знающие люди наконец-то и смекнули, что княжна эта – никакой и не человек вовсе, а самая что ни на есть упырица.

Всколыхнулся тогда народ и пошел на княжеский кром войною. Да только ничего из этого не вышло… Как только подошли они к крепости, так тотчас отворились ворота детинца и вышла к ним навстречу упыриха – одна вышла, безбоязненно. Так в тот же миг все они и попадали перед ней на колени – ни рук, ни ног, ни земли под собой не чуя. Что тут делать? Так и остались жить, страхом и чесноком воняя.

А в ту пору в тех краях жил некто по имени Девгений, а по прозванию Акрит. Так прозвали его за то, что он когда-то служил в этих краях акритом – охранял границы Вечной Империи. Да вот влюбился в местную красавицу, оставил службу и зажил с ней семейно душа в душу. Ребеночка прижили – сыночка Бог послал. Семь годочков ему тогда как раз исполнилось. И как-то раз пошли жена Акрита с сыном в лес по грибы, по ягоды да и сгинули. День, второй проходит… Целую седмицу их искали, но даже и следов не нашли. Понял тогда Девгений, что это упырица его жену и сына сгубила. Перепоясался он мечом, что еще со службы ратной на стене без дела висел, и пошел к княгине в конюхи наниматься. Назвался своим прозвищем: Акритом.

Сам-то он из себя красавец был, вот упырица его сразу и заприметила. Подошла к нему на конюшне, глазищами своими бесстыжими зыркнула и говорит медовым голосом: а что, дескать, такой добрый молодец на конюшне прохлаждается? Не лучше ли будет ему пройти в горницу да оплестись с нею, княгинею, на перинах пуховых? У Акрита сердце так и взыграло, а в голове все помутилось и птички закаркали. Но тут же он вспомнил про жену-красавицу, упырихой погубленную, и, нимало не мешкая, выхватил свой верный меч и вонзил его прямо в сердце черной колдуньи.

Брызнула холодная черная кровь, пахну́ло духом могильным. Стоит Акрит ни жив ни мертв. А упырице хоть бы что! Вытащила она из себя острую сталь, облизнула кровь с клинка и стоит, прокля́тая, молодца разглядывает да над ним похохатывает: «Что, – говорит, – Акрит, вонзил в меня свой клинок? Ну и как, познал удовольствие? Да только что мне твое людское оружие! Смерть мне суждена от Девгеньева плеча, от Агрикова меча! Так что на, забирай свои железки и оставь их себе: будешь ими в навозе ковыряться. Впрочем, я таких как ты, ретивых, люблю, так что нынче же, как только солнце скроется, придешь ко мне в опочивальню. Да с мечом своим приходи. Пусть это послужит тебе моим вечным напоминанием о твоем сраме. А за то, что меч на меня обнажил да доверившегося тебе убить хотел, наложу я на тебя страшное проклятие. Пусть последний мужчина от твоего семени станет распоследним мерзавцем и негодяем! Да таким, что когда он в этот мир придет, то от своего же меча и погибнет! А теперь, неблагодарный холоп, ступай прочь, с глаз моих долой! И чтобы, как стемнеет, был у меня в опочивальне!»

Вышел поутру Акрит из княгининой спальни – идет, еле ноги волочит: так истомила его своими нечестивыми ласками ненасытная упырица. Бредет по дороге, голову повесил, ногами пыль дорожную загребает, а в кулаке золотой сжимает, что получил от ведьмы в насмешку за то, что хорошо исполнил дело повеленное. Совсем уже выбился из сил, присел на пенек возле самой опушки и горько заплакал. Понял он, что не о семье своей погибшей радеть он должен, а беду лютую, неминучую от народа отвести обязан. Да только как такое исполнить-то? Легко сказать, да тяжело сделать!

Вдруг видит, а возле него, прямо напротив, стоит нищенка-странница да просит милостыню спасенную: «Сотвори мне-ка милостыню спасенную», – говорит. Ну, он ей этот золотой и отдал, а сам сидит ни жив ни мертв да горючими слезами обливается.

«О чем ты, молодец, кручинишься, о чем слезы горькие льешь? – спрашивает Акрита странница. – Врага в слезах не утопишь, а горю слезами не поможешь. Поделись со мною своей тоской-печалью! Быть может, я тебе чем-то помочь смогу?»

«Да чем же ты мне, бабушка, поможешь?» – отвечает Акрит. И рассказал ей все, как есть, без утайки, а сам плачет-рыдает, заливается слезами пуще прежнего.

«И правда, – отвечает ему нищенка, – дело твое непростое и страшное. Сама я еще не вошла в тот возраст, чтобы с таким справиться. Но есть у меня сестра старшая, что живет в лесу затворницей. Может быть, она твоему горю помочь сумеет».

«А далеко ли она живет-то? – спрашивает страдалец. – Мне ведь, как солнце сядет, опять к упырице на блуд идти надобно. А не то она, окаянная, кого другого изведет».