Текст книги "Летописи Белогорья. Ведун. Книга 1"

Ел он много, но не жадно и торопливо, а долго и со вкусом – видимо, наверстывая растраченные силы. А Веденя молча стояла рядом, со щемящей тоской вспоминая давно уже позабытое счастье – кормить своего мужчину. Но все хорошее когда-нибудь кончается… Ведун облизал и отложил ложку, затем встал и, чинно поблагодарив хозяйку за угощение, ласково приступил к главному:

– Спасибо вам, хозяюшки, за хлеб-соль, за уход, за доброту вашу и ласку. Во веки вечные вас не забуду! Скажите мне, красавицы, чем я могу отблагодарить-порадовать вас за ваши старания?

Ответом ему послужило молчание. Веденя смотрела на внучек, а те от страха словно языки проглотили.

Ведун улыбнулся, поскрипел кожей доспехов и вдругорядь спросил:

– Что же вы, красны девицы, молчите? Просите все, что пожелаете! Хотите злата-серебра, или каменьев самоцветных, или еще чего, чего душа желает. Все для вас исполню!

А женщины все стоят себе, как в рот воды набравши. Очей от пола не отрывают, руками теребят плетеные опояски, дышат волнительно, с придыханием.

Тут уж гость дорогой начал не на шутку тревожиться:

– Да полно вам, красавицы-хозяйки! Ведь не вы же меня просите, я сам вам предлагаю! Так что говорите не таясь, смело: чего вам от меня надобно?

Тут, по знаку Ведени, поданному из-за спины Ведуна, девки враз осмелели, подняли свои глаза и, глядя дорогому гостю прямо в лицо, выпалили в один голос:

– Хотим от тебя женской доли!

– Да полно вам шутить, красавицы-чаровницы! Какая, к лешему, женская доля? Я ж вам в отцы гожусь! Просите чего другого!

– А нам ничего другого не надобно, – смиренно промолвили Веденины внучки. – Все другое у нас, слава Богу, в достатке имеется, – и опять скромно потупили очи.

И вот тут-то Ведун, стыдно сказать, засуетился. Он и сам потом с отвращением вспоминал о том, как уговаривал, как умолял деревенских девчонок принять от него золото… Но из песни слова не выкинешь: девки остались непреклонны. Наконец, он успокоился, устыдился. Пробормотав что-то навроде «Воля ваша», покинул усадьбу Ведени и направился в городище, где в полдень сего дня должен был собраться большой вольный круг.

Неторопливо, размеренным шагом бывалого служаки подошел Ведун к пристани, омытой небесными хлябями и очищенной живыми от мертвых. В раздумье остановился напротив кораблей каравана. До сбора круга, по окончании которого он намеревался незамедлительно выдвигаться в путь, оставалось не так уж много времени, а оставлять без ответа оказанное ему благодеяние он не мог. Неблагодарность – худший из людских пороков.

Городище оживало: вокруг сновали люди, среди них было много приезжих – это возвращались прятавшиеся по лесным заимкам окрестные жители. Как только слух о разгроме вольницы Лиходея пронесся над Белогорьем, так сразу же, несмотря на холодное время, они поспешили вернуться в свои покинутые жилища.

При виде облаченного в доспехи кромешника многие из них останавливались, снимали шапки и низко кланялись, а иные чертили в воздухе защитные знаки от нечистой силы и полою кафтанов закрывали детям глаза, но все старались не попадаться ему на глаза и вообще держаться от него подальше. Людская река обтекала Ведуна так же, как река Белая обтекала Черный утес, и очень скоро пространство вокруг него совершенно опустело. Даже корабельщиков не было видно – не спешили они к своему походному ватаману. Таков воинский удел: как только война, опасность, смерть или беда стучится в двери, так ты желанный и почетный гость; а как справился с напастью, так уже и стал не нужен, даже опасен, так как жди от тебя неприятностей.

«Говорят, что в стародавние времена, – размышлял Ведун, – случались волчьи ватаманы – вожди, которые в лихую годину избавляли свой народ от вражеской напасти. Они воевали крайне жестоко, грызли врагов зубами, не щадили ни старого, ни малого, ни больного, ни раненого. Пленных вообще не брали, почитая врагов за некую разновидность больных, заразных животных, от которых следует очищать родную землю. И они чистили. Чистили и, не считаясь ни с чем, очищали. Кровью. А когда смертельная опасность отступала от их народа и домам и пажитям уже ничто не угрожало, то свои же селяне обманом уводили этих ватаманов в безлюдное место и там убивали. Боялись жить с ними вместе…»

Его невеселые размышления были прерваны радостными возгласами, и на камни пристани из ладьи выскочили два брата-близнеца, что захватывали с ним либурну. Сияя от счастья, они подбежали к своему вожаку и взахлеб, наперебой принялись докладывать ему все последние новости. Ведун был настолько погружен в свои размышления, что поначалу даже немного опешил от такого напора. Он не понимал (да и не слушал) того, что ему пытаются сказать братья, однако походя отметил, что ратная сброя им к лицу. Он смотрел на них, дивясь тому, как же раньше не разглядел таких ладных да пригожих молодцев и как живое дело прямо на глазах меняет людей. Тут вставшее солнце осветило братьев с темени и золотыми лучами зажгло солому их волос, а в голове у Ведуна внезапно вспыхнула и заиграла ярким светом веселая радуга. Он приветливо улыбнулся пришедшей мысли, запрыгнул в ладью, разыскал свой дорожный короб и жестом подозвал к себе ничего не понимающих братьев.

– Друзья мои! – с воодушевлением обратился он к растерянным близнецам. – Не могли бы вы исполнить одну мою просьбу? Не в службу, а в дружбу?

Новоиспеченные друзья, совершенно ошалевшие от такого обращения и потерявшие дар речи от такой чести, дружно заулыбались и закивали головами в ответ.

– Вот и отлично! – радостно продолжил Ведун. – Дело в том, что у врачихи, что пользовала меня, на беду вышел весь мед, а у меня как раз оказалось с собой два бочонка. Братцы… Я еще не окреп после немочи и сам их не осилю, так что не смогли бы вы вместо меня отнести ей гостинец? А я уж вас вовек не забуду!

В ответ последовало такое же согласное дружное кивание. Ведун вытащил из своей калиты два перстенечка с самоцветными камушками, добавил к ним еще каких-то дорогих безделушек и, сложив в пригоршню, протянул братьям:

– Вот, возьмите. От себя одарите, кого пожелаете. Не хмурьтесь, это не милостыня – ватаман одаривает! Учитесь жить, как повольники! Вы теперь мои ватажники, так что это ваша доля с либурны. Остальное отдам потом, после дувана. Врачевательнице скажите, что пришли от меня, а то может и на порог не пустить. Да, и еще вот что: назад не торопитесь. Вы, как я знаю, парни рукастые, а врачиха без мужика живет, так что подсобите ей немного по хозяйству… В общем, жду вас не раньше, чем к завтрашней заре. Скатертью дорога!

Последние его слова потонули в восторженном реве сотен глоток, многократно отраженном и усиленном крутыми скалистыми берегами. Это его верные друзья-товарищи, прослышав о возвращении Ясного Сокола, спешили приветствовать своего вожака. Такой встречи Вольный не знал со дня своего основания. Воины выкрикивали приветствия, звенели оружием, трубили в рога, наконец, от избытка чувств, просто орали дурниной. Каждый хотел дотронуться, поговорить или хотя бы поймать взгляд того, о ком уже начали слагать саги и петь песни в воинских собраниях. Ведуна подняли на щит, и под непрекращающиеся бурные проявления восторга бушующая людская волна так и понесла в его детинец. На каменных ступенях лестницы возникла толчея, и тогда щит с Вождем стали просто передавать по рукам, покамест бережно не опустили на самые плиты лобного места.

Верховный ватаман Речного Братства поднял руку, призывая честное собрание к вниманию, и людское море сразу же успокоилось и замерло в ожидании его слова. Вожак снял шлем, передал его на руки Вятко, и его зычный голос наполнил собою стены детинца.

– Хорошо ли вам, ватаманы-молодцы, меня видно и слышно? – прозвучало на площади.

– Хорошо, батька, реки! – эхом откликнулась она.

– Готовы ли вы услышать мое слово?

– Готовы, батька, реки!

– Ну, так слушайте, сынки мои, и не говорите потом, что не слышали! Вы все, здесь собравшиеся, всяк в свое время вступили в Речное Братство. И прежде, чем переступить заветную черту и войти в наш круг, все, как один, произносили слова нерушимой клятвы. Вы клялись на своем оружии исполнять ее, не щадя живота своего. Вы говорили: «Если же я нарушу слова этой клятвы, то не видать мне воли, и тогда пусть меня постигнет суровая кара – всеобщая ненависть и презрение моих собратьев по духу! Пусть поразит меня мое же оружие»! Вот эти слова – вторьте им, братья, повторяйте вслед за мною:

У меня нет дома: Братство – мой дом;

У меня нет отца: ватаман – мой отец;

У меня нет матери: воля – моя матерь;

У меня нет сестры: сабля – моя сестра;

У меня нет…

Слова древней клятвы, подхваченные сотнями мужских голосов, грозным набатом загудели в стенах допотопной крепости. Казалось, что само пространство пульсирует в такт чеканным фразам, дышит созвучно с ними. Люди, стоящие в пригороде, уже не могли разобрать отдельные слова – до них доносился только размеренный, как биение сердца, и тяжелый, как удары кузнечного молота, рокот Речного Братства.

Наконец, когда все обеты были произнесены и перечислены, Ведун извлек из ножен свой меч и, уже стоя с обнаженным клинком в руке, продолжил:

– А теперь скажите мне, ватаманы-молодцы, как вы поступите с тем, кто, вступив в ваш дом, убьет вашего отца и надругается над вашей матерью? Скажете ли вы: «Вот, теперь это будет мне новый отец»? Или же, возможно, даже ценой своей жизни, встанете на защиту жизни отца и чести матери? А? Что молчите?

Грозные обличительные слова лютым кнутом хлестнули по притихшей толпе и, замерев, тяжелым камнем повисли на сердце, пригнув к самой земле и без того поникшие головы собравшихся повольников.

– А я так вам скажу: нет у вас чести! – безжалостно продолжал гнуть свое Ясный Сокол. – Она ушла от вас вместе с волей в тот самый миг, когда вы нарушили данную клятву! А посему я, верховный ватаман, объявляю о роспуске Речного Братства!

Послышался возмущенный ропот, но до выкриков дело пока = не дошло. Ведун еще выше вознес меч и, возвысив голос, продолжил:

– Тише, господа повольники, я еще не закончил! Поскольку город взят мною и моей дружиной с бою, то отныне он уже не может называться Вольным. И, по праву победителя, я нарекаю его Нижним Волоком. Вот теперь все. Если кто желает оспорить мое слово, то милости прошу его выйти с оружием на этот помост и в божьем суде отстоять свою правоту.

По толпе повольников опять пошел гул, но еще слишком свежа была память о минувшей резне, еще болели и кровоточили раны, оставленные оружием вожака на шкурах многих из присутствующих. И, наверное, поэтому никто из них так и не поднялся на лобное место.

– Нет желающих? – спокойно, без вызова продолжил Ведун. – Тогда я объявляю о созыве круга нового Речного Братства. Что смотрите? Я пришел не нарушить закон, но исполнить его. Я не хочу разрушать, я хочу создать такое Братство, которое бы хранило и продолжало выполнять эти законы до тех пор, пока люди живут на земле и видят небо. Чтобы оно хранило их и понимало, а не подгоняло извечные истины под свои сиюминутные прихоти. Так что всех, кто желает сохранить и приумножить наши традиции, милости прошу собраться на весеннее равноденствие на Волчьем острове. Там и законы наши запишем, и старшину себе изберем. А остальные до наступления этого времени должны покинуть пределы Белогорья, ибо, предупреждаю, потом никакой пощады никому уже не будет. Никому!

Глава восьмая

Возле Нижнего Волока воды Белой накатываются на бесплодный скалистый остров, рассекающий ее единый поток на два рукава. Этот остров, называемый Волчьим, своими отвесными скалами напоминает разрушенную крепость, занесенную песками и поросшую соснами и можжевельником. Правый – малый, мелкий и каменистый – поток резко поворачивает в закатную сторону, а воды левого – основного – потока продолжают свой неспешный бег на полдень, через земли Вечной Империи к самому Черному морю. Имперцы, с присущими им высокомерием и гордыней, считают, что правый поток – это и есть русло реки Белой, а левый, более глубокий и мощный – это уже другая, сугубо имперская река под названием Ра. Поэтому во всех имперских документах черным по белому прописано, что река Ра берет свое начало в озере Хорта.

Вот по этому, левому руслу или, выражаясь имперским языком, по реке Ра и шел уже пятый день караван Вадима Удатного. Шел себе неспешно, только под парусами. Сражение, прошедшее наднесь, тяжело сказалось на караванщиках. Правда, убитых (слава Богу!) было немного – всего пятеро, но зато ранены были почитай что все. Многие тяжело. А десять человек так и вовсе пришлось оставить в бывшем Вольном на попечение местной врачевательницы Ведени и ее внучек. К тому же, для присмотра за ранеными товарищами и для догляда за той частью добычи, что не вместилась на корабли, в городище оставили двух братьев-близнецов, добровольно пожелавших взвалить на себя это тяжелое бремя. Так что сидеть на веслах было особо и некому… Но, на счастье, ветер был попутный, а погода благоволила караванщикам: корабли шли ходко, и не далее как на следующий день все уже ожидали увидеть стены Башни.

Несмотря на полученные раны, все корабельщики находились в приподнятом настроении, много шутили и смеялись. Вспоминая минувшее сражение, пели песни, в которых славили свою воинскую отвагу и удаль. Все было в этих песнях: и мудрость вождей, и героическая смерть Олафа Скалы, что и после смерти не выпустил кормило из своих могучих рук, и славные подвиги корабельной дружины… Не было в этих песнях только деяний Ясного Сокола. И имени его тоже в песнях не было. Да и то надобно отметить, что у корабельщиков вдруг как-то поменялось и само отношение к Ведуну.

Нет, его, конечно же, не перестали уважать, но вот о прежних беззаветных любви и доверии говорить уже не приходилось. Другом-товарищем его уже в караване не видели. Теперешнее отношение к нему более всего походило на некое почитание – как какого-нибудь пращура или былинного героя. Или даже некое божество, которое покамест еще к нам благосклонно, но все-таки лучше его лишний раз не беспокоить, а еще лучше – вообще не произносить его имени всуе.

Ведун, конечно же, замечал перемену, произошедшую в настроении корабельщиков, но своего отношения к ней никак не выказывал, в разговоры не лез, а либо дремал себе, завернувшись в дорожный плащ, либо стоял у резной носовой фигуры и «слушал реку». В такие часы Вадим обычно брал кувшинчик славного приправленного пряностями вина и присоединялся к своему товарищу. И тогда они под тихий и мерный плеск волн вели длинные неспешные беседы.

– Ты не серчай на них! – попытался как-то Вадим утешить своего товарища. – Они ведь люди простые: такого боя никогда в глаза не видали. Попервой от такого зрелища любого жуть берет и живот крутит, а когда оторопь проходит, то хочется все это поскорее забыть. Забыть, как страшный сон. С глаз долой – из сердца вон.

– А ты, я так понимаю, уже видывал подобное? – сразу же навострил уши Ведун. – Может быть, тогда, друг-товарищ мой, расскажешь, поможешь скоротать дорогу?

– Да что там особо рассказывать-то? – поудобнее устроился рядышком с другом Вадим и отхлебнул из кувшина. – Я тогда, помнится, только Академию окончил, в возраст вступил, отец мне хорошую жену сосватал…

Когда пришло время Великой Битвы Народов и Император объявил о наборе добровольцев для службы во вспомогательных войсках, Вадим как раз закончил свое обучение в Академии (где сидел у ног самого Аристокла!) и, на волне всеобщего искреннего патриотического порыва, вступил в добровольческий легион. Он и посейчас помнит, как, узнав об этом, охнула и зашлась слезами мать, как вдруг посуровел отец и, не говоря ни слова, снял со стены меч, с которым он служил еще прежнему Императору, и торжественно опоясал им сына. Как его нареченная невеста, красавица Вероника, несмотря на все увещевания своей разумной родни, пожелала немедленно обменяться с ним обетами и кольцами, гордо бросив в ответ боязливым: «Лучше быть вдовою героя, чем женою труса!» Даже дед оставил свое служение в целительнице для бедных, которую содержал на свои средства при храме Неведомого Бога, и явился в родовую усадьбу, дабы благословить прощальный пир, ставший и проводами, и свадьбой. На войну Вадим отправился уже не мальчиком, но мужем.

Сборы были недолги, и уже в начале лета новоиспеченный муж в группе таких же, как и он, героически настроенных молодых людей, растерянно топтался на зеленом берегу Черного острова. Он, конечно же, не чаял попасть в первые, жреческие ряды великой Армии Народов» но и в общем воинском строю для него тоже почему-то не нашлось места. Еще на материке сопровождающий их ветеран вручил ему предписание прибыть для прохождения службы в Особый отряд. Помнится, уже тогда Вадим поймал на себе сочувственный взгляд старого служаки, но не придал этому особого значения и даже не подумал хлопотать о переводе в другое подразделение, благоразумно решив, что его командирам виднее, где и как он сможет принести больше пользы.

И вот он в составе полусотни «чистильщиков», как за глаза называли их команду в войсках. Уже катится обозом в гремящей боевой повозке по прекрасным мощеным дорогам таинственной страны Черных Пирамид. Их небольшой отряд состоял всего из двух десятков конных лучников, сплошь затянутых в вороненые кольчужные сетки, да трех десятков разновозрастных, разномастно вооруженных и разноязыких ауксилариев, разместившихся на пяти боевых возах, ну, и еще одного вечно пьяного то ли знахаря, то ли шамана с окольцованным белым петухом под мышкой. Насчет петуха Вадим сразу смекнул, что это, должно быть, «царик» – у его отца тоже был такой. Отец им очень дорожил и говорил, что этот петух приносит в дом счастье и охраняет его от колдунов и злых чар. Такого петуха распознавали по тому, что он начинает петь еще в яйце и очень быстро растет. А когда царик вырастает, то становится самым почитаемым петухом в округе, ведь он первым поет в полночь и его боится всякая нечисть. «Так что, – решил молодой воин, – наверное, этого никчемного забулдыгу-колдуна и терпят в команде только из-за его волшебной птицы – оберега Особого отряда».

Боевые возы были несколько длиннее, чем обычные крестьянские повозки, но не такие мощные, как имперские: скорее, дом на колесах, нежели крепость. Предводительствовал этим пестрым воинством высокий и тонкокостный шемит – то ли аккадец, то ли кушит, – который так же, как и конники, был с ног до головы облит кольчугой, но только не черненой, а серебреной. Перед отправкой он построил свое разношерстное воинство по родам и, стянув с головы кольчужный колпак, обратился к новобранцам с короткой, но очень выразительной речью:

– Как меня зовут, неважно. Можете покамест звать меня «вождь», а там сами придумаете, как. И свои имена на время похода также позабудьте. Обращаться друг к другу только по прозвищам! Нам с вами предстоит необычная миссия, суть которой вы понять пока что не в силах. Поэтому просто держите нос по ветру, слушайте своих десятников да строго и неукоснительно выполняйте все их распоряжения. Порядки в нашем братстве просты. Сейчас вы все получите серебряные браслеты со знаком Особого отряда. Всякий находящийся в обозе или в расположении лагеря без такого браслета подлежит немедленному уничтожению на месте, как и любое животное или птица, вдруг непонятно как оказавшиеся рядом с вами. Также немедленному уничтожению на месте подлежит любой покинувший лагерь без специального разрешения либо вышедший за линию возов в ночное время, сумерки, дождь или туман. А также любой, присвоивший себе что-либо – любую даже самую незначительную вещицу —или не выполнивший приказ, каким бы странным тот ему ни показался. Всегда будьте на страже, и если заметите хоть какие-то странности в себе или в поведении своих товарищей или в том, что вас окружает, немедленно поднимайте тревогу. Немедленно! Помните, что все эти правила писаны кровью! Добро пожаловать в Особый отряд! Посвящение пройдете после первого боя. Конечно, те, кто останутся в живых. Все. Вопросы есть?

– Есть! – весело выкрикнул один из новобранцев. – А что значит «какие-то странности»?

– Ну, например, – недобро усмехнулся Вождь, – если тебе, боец, вдруг захочется напиться крови твоего боевого товарища из его же башмака. Или с тобою вдруг начнет разговаривать полевой цветок. Или услышишь из придорожных кустов призывы о помощи… Одним словом, все, что угодно. Как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть.

Первый хутор показался уже к вечеру первого дня. В вечерних сумерках в селение решено было не заходить, и обоз встал лагерем неподалеку, почти у самой околицы. Поставили возы вкруг, повечеряли и, выставив охранение, отошли ко сну. Ничего необычного. Вадим с такими обозами с семи лет хаживал – и потому чувствовал себя почти как дома. Но первые потери их отряд понес как раз в эту ночь: двое новобранцев вышли из круга возов, чтобы справить нужду, да так и не вернулись обратно. Сгинули. Даже имен их никто не запомнил. Так и пропали безымянными… А Особый отряд, казалось, что и не заметил потери двух своих бойцов. И утром, когда прокричал петух и проиграли «зарю», все, как ни в чем не бывало, позавтракали, и обоз с грохотом вкатил в селение.

Вадим за свою жизнь уже успел кое-что повидать, но такое селение он видал впервые. Оно как будто бы сошло с какой-то картинки – навроде тех, что продают по медяку на осенних ярмарках. Аккуратные белые домики под красными черепичными крышами утопали в зелени ухоженных садов; повсюду радовали глаз яркие пятна клумб и цветников; нигде ни пылинки, ни соринки, ни перышка. Везде было настолько чисто, что хотелось разуться и пройтись босиком по теплым уличным плитам. Эту прекрасную картинку несколько портили трупы людей и животных, беспорядочной кучей наваленные прямо посередь двора, у самого колодца. Особенно сильное впечатление произвели на Вадима трупы девочки и мальчика лет пяти-шести, очень нарядно одетые, причесанные и ухоженные. Они лежали, распахнув небу свои голубые глаза, казавшиеся непомерно огромными на их даже в смерти красивых тонко очерченных лицах… А возле этой кучи мертвых тел спокойно стоял их Вождь и куском ветоши очищал лезвие своего ножа от свежепролитой крови.

Кажется, тогда Вадима сильно стошнило желчью… Пока он приводил себя в порядок, остальная команда, не тратя времени даром, побросала трупы в колодец, затем сожгла все, что только могло гореть, и буквально сровняла некогда прекрасный хутор с землей, оставив на чистейшей мостовой безобразную грязную черную проплешину.

Между тем, Вождь закончил чистить свои ножи, неспешно подошел к Вадиму и участливо спросил:

– Ну как ты, боец? Держись, брат! Лиха беда начало! Дальше сердце намозолится – полегче станет! – И, поймав яростный, ненавидящий взгляд своего подчиненного, горько усмехнулся уголками тонких губ: – Да полно тебе, малыш. За кого ты меня, в самом деле, принимаешь?

– Я принимаю тебя за детоубийцу! – яростно прошипел Вадим. – За палача и детоубийцу!

Он выкрикнул ему это прямо в лицо и сразу же весь напрягся, приготовившись к ответной вспышке гнева, но Вождь только пожал железными плечами, а затем резко развернулся на пятках и, приказав играть «сбор – поход», забрался в свой воз.

В следующее селение они вошли ближе к полудню. Оно было настолько похоже на первое, что казалось, будто бы отряд просто вернулся назад во времени к тому, первому хутору. Такие же чистенькие домики, ухоженные деревья и цветники. Такая же выметенная площадь с круглым каменным колодцем посередине, но уже без безобразной кучи мертвых тел. Люди были пока что еще живы. Они, не чуя беды, спокойно стояли небольшой кучкой возле загона с овцами, такие же чистенькие, ухоженные и нарядно одетые, как и их близнецы на первой ферме: муж и жена, мальчик и девочка.

Вождь подал всем знак оставаться на местах и жестом подозвал к себе Вадима. Тот бестрепетно подошел, готовый ко всему, даже к смерти, лишь бы только не допустить повторения кровавой бойни, лишь бы больше не глядеть в мертвые детские глаза. Глаза… Что-то вдруг насторожило молодого воина. Что-то, что было в глазах этих пока еще не убитых мертвецов. Или что-то, чего в них не было. В них не было ничего! Глаза были пусты, как тени на мутной стоячей воде…

Вождь заметил его оторопь, ловко вытащил одну овцу из отары и одним махом перехватил ей горло. Хлынула горячая кровь. Остальные овцы тревожно заблеяли, но с места не сошли, а продолжали все так же топтаться на месте и жаться друг к другу. На лицах людей вроде бы тоже промелькнула какая-то тень – скорее удивления, чем неудовольствия… Но даже если это и было так, то эта тень тут же и пропала, даже не дав себя как следует рассмотреть. Вождь вытащил вторую овцу, третью, четвертую… Вадим как зачарованный смотрел на происходящее. Оно настолько не укладывалось в его привычные, полученные в Академии представления о миропорядке, что он просто впал в ступор, став на время простым созерцателем, изо всех сил старающимся сохранить свой рассудок от неминуемого распада. Он так старался не сойти с ума, что даже не уловил тот момент, когда Вождь взял за руку мальчика и подвел к нему.

– Посмотри ему в глаза! – жестко, как приказ, гаркнул он Вадиму прямо в лицо. – Глаза – это зеркало души. Что ты видишь в этих глазах? Какая душа отражается в них?

И, не ожидаясь ответа, выверенным ударом послал мальчишку вслед за овцами. Он проделал это так быстро и ловко, что Вадим даже не успел вмешаться. А может быть, просто не сумел или не смог. Закоченел. Но страшнее его бездействия была ответная реакция на происходящее у остальных членов семейства –  или, правильнее будет сказать, ее полное отсутствие. Точно такая же тень, как и после смерти овцы, вроде бы мелькнула – и… И ничего!

«Как такое вообще возможно? – раненой птицей билось сознание Вадима. – Медведи, волки, коровы – все звери оберегают своих детенышей! Да что там звери? Даже курица – и та, не щадя своей жизни, отчаянно бросается на ястреба, защищая своих цыплят от смерти. Все живое защищает свое потомство и мстит за его смерть! Все живое, а тем более – люди! Значит…»

– Это не люди? – еле слышно выдавил он из себя.

– Это нежить, – сочувственно похлопал его по плечу Вождь. – Бездушные твари, пища упырей и некромантов – всех тех, кто хочет жить вечно, но не в своем духе, а в своем теле.

В той местности, откуда я родом, как-то раз – наверное, по грехам местного правителя –  трижды был неурожай. Шли затяжные дожди. Хлеб на нивах, леса и травы – все гнило на корню. Дороги размыло, а водоемы тухли и превращались в разверстые гнойники. К хлебному неурожаю присоединился и сильный падеж скота. Селяне всерьез поговаривали о новом Потопе. В довершение всех этих бед, а может быть, как их следствие, на провинцию обрушился Черный Мор. В городах и весях в дополнение к привычному запаху плесени добавились запахи разложения и дыма, а улицы наполнились горестными стенаниями и трупами, которые некому было хоронить – непогребенными мертвецами. А затем и нежитью… Толпы этих неупокоенных, бродя во множестве в серых дождливых сумерках окрест людских поселений, одним своим видом наводили смертельный страх на добрых поселян. И они не были так безобидны, как эти «добрые фермеры»! Они нападали на людей и домашнюю скотину, и случалось даже такое, что и днем, при свете солнца рвали на части все живое. А уж что творилось в тех местах под покровом ночи!..

Так вот, той нежитью были грязные, смердящие, оборванные, сплошь покрытые гноящимися струпьями и язвами выживальщики. Они лязгали зубами, рычали и ревели, как голодные демоны. С их изуродованных губ слетали желто-серые клочья пены, а скрюченные пальцы разрывали любую плоть, до которой только могли дотянуться… Так что…

– Вождь! Прошу прощения, но я хорошо знаю, как выглядит нежить. И эти… местные особи… ну совсем на нее не похожи! Совсем.

– Ну ты, малыш, даешь! – громко расхохотался Вождь и звонко хлопнул себя ладонями по ляжкам. – Сравнил дикую, больную и голодную особь нежити с ухоженным домашним питомцем упыря! Знаешь, как упыри называют их между собою? Быдло – скот, приготовленный на убой! А некроманты, скажу я тебе, – очень рачительные хозяева: они свою скотинку любят, холят, лелеют, даже дрессируют. И скотина тоже любит своих хозяев. Мне кажется, что любовь к своим хозяевам – это единственное чувство, доступное быдлу. Иначе как же еще можно объяснить, что ему безразлично все, кроме, может быть, жратвы, зато хозяев своих оно защищает до последнего издыхания?

Вот был у меня один случай в Приболотье. Нашли мы, значит, логово одного упыря из местной знати и решили сначала с ним самим разобраться: истребить, так сказать, сам корень зла, а уж потом заняться его питомцами. Но стоило нам только приблизиться к поместью и обнажить оружие, как тут же вся эта злосчастная весь набросилась на нас! Вся нежить – вся, от мала до велика – в едином порыве бросилась на защиту своего хозяина! Старики, дети, бабы с грудными младенцами на руках! Еле-еле тогда к вечеру управились… А упырь утек под шумок. Так-то! А ты говоришь… И чему вас только в ваших академиях учат?

– Но как же так? – не сдавался Вадим. – Ведь сказано: «Красота спасет мир»! Ты только посмотри на них! Сам же видишь, какие у них красивые лица. А ведь на лице отражается свет души…

– «Красивые», – сердито передразнил его Вождь. – И животное бывает красивым, и ложь, и даже смерть! Ты эти свои пустопорожние академические умствования оставь, а еще лучше – совсем выбрось из головы! Живи здесь и сейчас, и с людьми так же, без зауми разговаривай. А уж ежели надумалось тебе пофилософствовать, то тогда вспомни слова поэта:

А если это так, то что есть красота

И почему ее обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?

К тому же, не торопись с выводами, – продолжил свою гневную отповедь Вождь. – Я так понимаю, что хозяев этих домашних питомцев уже истребили, так что через седмицу, а может быть, и ранее, они начнут дичать. Вот тогда-то и хлебнем по полной! Будут тебе, малыш, и пена у рта, и трупная вонь, и неутолимый голод и жажда…

В этот день они потеряли еще одного бойца. Местный колодец оказался мелковат и не смог вместить в себя тела всех убитых. Пришлось копать яму. А когда последнее, женское тело тащили железными крючьями в разверстую могилу, то с ее руки на камни мостовой соскользнул затейливый цветной браслетик. Один из «чистильщиков» – добродушный парень с простоватым веснушчатым лицом оратая – нагнулся, чтобы подобрать красивую вещицу (ну не пропадать же добру!) и сразу же, без лишних слов, заработал от своего десятника кайлом в затылок. А как же иначе? Не в бирюльки, поди, играем! Вчерашние товарищи, не говоря ни слова, теми же крючьями стащили свежий труп к остальным и подожгли, облив земляным маслом. Потом могилу разровняли, а о парне и думать забыли.