Текст книги "Летописи Белогорья. Ведун. Книга 1"

Она что-то еще такое говорила, но Глуздырь ее уже не слушал: он кубарем скатился с крыльца и, чуть не расквасив себе нос о резные балясины, стрелою подлетел к черноволосой спутнице Яги. Он подкатился к ней под самые ноги и, взяв ее ладони в свои, вдруг замер, не зная, что и как сказать, как высказать все то, что было у него на сердце, все, что он пережил и передумал за время их безмерной разлуки. Пауза затянулась, а потом вдруг лопнула, как перетянутая тетива лука:

– Мое имя Лютый, – промолвил Глуздырь.

– Мое имя Виола, – промолвила Мара.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕЛАЯ РЕКА

Белый – не цвет: это свет. Свет Творца и начало творенья.

Все состоит из него: он – среда та, что нас окружает.

Мы же, мерцая, не в силах постигнуть основы единства:

Белый граним на цвета, сообразные собственной сути.

Мир многоцветный – он суть порождение наших изъянов.

Только в сиянии белого света все вещи сверкают едино…

Трактат «О природе Радужного Моста»

Глава первая

Вадим Удатный не зря носил свое прозвище. Он начал ходить с торговыми караванами еще семилетним отроком: был помощником кашевара, потом сидел на веслах, стоял у кормила, а там уже и сам почал водить караваны. И всегда и повсюду ему сопутствовала удача. Вот и этот, как ему думалось, последний его торговый караван начинался очень удачно.

Вадим уже давно мечтал иметь постоянное место на торжище в каком-нибудь беломорском погосте. А еще лучше – в самом Беломорске, торговом центре всего северного Белогорья. Эту мечту лелеял, конечно же, не только он один: все члены Черноморской торговой гильдии спали и видели точно такие же сны. Но пока это были только сны, розовые и несбыточные, ведь для того, чтобы они стали явью, нужно было иметь право на место на торжище. А в Беломорске, да и во всех других погостах Белогорья, для этого было необходимо являться членом местной артели. Но местные «гости» в свои артели пришлых не брали ни под каким предлогом, ни за какие коврижки. Не помогало ничего – ни тугая мошна, ни щедрые дары, ни громкие титулы, сулящие партнерам невиданно огромные барыши. Виданное ли дело! – сам глава Черноморской гильдии набивается в товарищи, но ни одна даже самая что ни на есть захудалая артель не пожелала принять такое сулящее огромные прибыли предложение.

Можно было бы, конечно, создать свою, но тогда требовался поручитель из местных – с состоянием, перекрывавшим годовой торговый оборот. А где найти товарища такого, да чтобы уж не слишком дорогого? Местные золотые пояса в ответ на такое заманчивое предложение только пожимали плечами да отшучивались, ссылаясь на то, что вся казна в деле. Князья и бояре соглашались, но за такой пай, что любая торговлишка становилась в убыток. Вот и приходилось иноземным гостям каждый год после ледохода дружно пускаться в бешеный весенний гон, дабы успеть в Беломорск к весенней ярмарке. Ну, или покупать меха, солнечный камень и моржовый зуб у местных торговых людей втридорога, а свой товар менять на местный втридешева.

И вдруг пришла весточка от верного человека по имени Гостята: «Нашел я тебе, батюшка Вадим сын Богданович, поручителя, да такого, что надо бы лучше, да не придумаешь! Самого вожака местных повольников по прозванию Ушкуй». Ушкуя Вадим знал не понаслышке: он не раз пересекался с этим «вольным воеводой», когда хотел немножечко обойти местные артельные правила, и всякий раз после такой встречи зарекался больше так не поступать – выходило себе дороже. И вдруг такая удача! Воистину Бог поцеловал его в темя! Быстро снарядил небольшой, всего из трех кораблей, торговый караван (ну не впустую же гонять в этакую даль!) и спешно двинулся в путь.

А дальше все пошло наперекосяк. Несмотря на всю возможную поспешность, с которой Вадим прибыл в Беломорск, Ушкуя он в нем не застал. По словам верного человека, пришли тревожные вести с закатной стороны, и воевода, собрав дружину, не мешкая отбыл навстречу незваным гостям. Что тут можно поделать? Решили ждать.

На постой расположились в доме Гостяты. Корабельного вожа, или лоцмана, как на свой варварский манер его называли пришлые с заката, пришлось рассчитать – не платить же ему за простой! Правда, за все товары Гостята назначил хорошую цену и, видимо, испытывая чувство вины перед старым знакомцем, сам поставил ему меха и солнечный камень чуть ли не себе в убыток. Так что поездка сулила оказаться очень прибыльной. Но ведь только не за такими барышами примчался на полуночный край земли Вадим!

В ожидании Ушкуя промаялся Удатный в Беломорске аж до самого листопада, потянувшись в родные края только вместе с журавлиным клином. Собрались быстро, в одночасье, как только увидали, что стаи журавлей резко собираются и сразу же исчезают: это была верная примета, говорящая о том, что осень наступит быстро и будет очень холодной. Пока снаряжали караван, Гостята кланялся и извинялся, вертясь перед гостями, как уж на сковородке, но глаза прятал, а прощаясь, до того рьяно пожимал Вадиму руку, что аж набил мозоли на ладонях.

В пути-дороге все шло своим чередом и складывалось удачно. Верхний Волок прошли без происшествий, и до самого Белогорска все шло как по накатанной дорожке, но здесь возникла заминка. Пришла беда, откуда и не ждали: не нашел себе Вадим корабельного вожа для дальнейшего пути по реке Белой… Старейшина местных проводников Важин только разводил руками да тряс седою головою: «Конец водной путины! До ледостава вернуться никак не можно! Так что все вожатые разбрелись по семьям, и теперь их уже от баб и детишек до самого ледохода нипочем не оторвешь…»

Пройти реку без опытного вожатого – это само по себе еще не беда, а полбеды. Вадимов старший кормщик Большак не раз хаживал по реке Белой и как свои пять пальцев знал ее судоходное русло. Беда состояла в том, что корабельный вож был не просто вожатым, но еще и посредником в расчетах с Речным Братством. Он оценивал товар, назначал пошлину за провоз, получал деньги и лично, головой отвечал за все свои решения. Вступая на борт головной ладьи, вожатый вывешивал на мачте свой знак, и с этого момента судно – или караван судов – уже находились под защитой Речного Братства. Такой порядок вещей бытовал на реке с давних пор – еще задолго до объединения разрозненных шаек повольников в единое сплоченное сообщество, но после создания Братства превратился в закон, подлежащий безусловному и неукоснительному исполнению. Потому пускаться в путь без вожатого было не просто очень рискованно – это было смерти подобно. Конечно же, всегда находились «умники», не желающие следовать общим правилам и ищущие для себя лучшей доли – такие, как, например, сыновья почтенного Ермолая и Киры (земля им пухом!), что из числа скороспелых новых богачей.

Случилось так, что однажды некоему Ермолаю, служившему в то время в одной из южных имперских провинций ауксиларием, довелось оказать какую-то незначительную услугу одному из местных племенных вождей. Никому не ведомо, в чем эта услуга состояла, но только вождь, преисполнившись благодарности за оказанную ему помощь, наладил с Ермолаем «немую» торговлю красным самородным золотом.

Десятник быстро разбогател и, получив имперское гражданство по выслуге лет, оставил службу, перебрался с семьей в столицу одной юго-восточной имперской провинции и открыл торговый дом «Ермолай и сыновья», став одним из богатейших людей на всем тамошнем побережье. На то время были у отставного десятника три сына, которых он, не мудрствуя лукаво, назвал по порядку их появления на белый свет: Первак, Вторак и Третьяк.

По его кончине сыновья получили огромное состояние своего отца, но не унаследовали ни его практического ума, ни чутья и природной сметки. Везде и повсюду кичились они своим богачеством, снискав себе дурную репутацию людей высокомерных, пустых и вздорных, неспособных на настоящий поступок. И вот однажды, когда на пиру Черноморской торговой гильдии кто-то из гостей после очередной чаши вина посетовал на торговые порядки в Белогорье, Первак стал похваляться, что они с братьями проведут торговый караван до самого Белого моря и обратно. Причем проведут, никому ничего не платя: никаких замытных, поклонных и любых других подорожных сборов, а также не принося никаких иных даров.

Его, конечно же, подняли на смех: вино ударило в голову! Слово за слово, побились о велик заклад, да такой, что если он с братьями исполнит свою недавнюю похвальбу, то быть ему главой торговой гильдии, а нет – так все их семейное имущество отойдет в казну гильдии. Сказано – сделано. Снарядили тогда братья восемь больших кораблей с товарами, да посадили в них триста боевых холопов с наймитами из числа гулящих людей, да наняли в охранение две вольные дружины из норманнов и отправились славу себе добывать.

Вверх по реке они прошли свободно, без задержек. По большой воде проскочили между отмелями, оставив столицу Речного Братства далеко по левому борту, а дальше с попутным ветром и веселыми песнями быстро дошли до самого Верхнего Волока, показав корму всем участникам весеннего гона.

Но на обратном пути, сразу же после Волока, не успели они еще выйти на стрежень, как к ним подошел шитик с четырьмя молодчиками, двое из которых сидели на веслах, а двое представились местными корабельными вожами. Выглядели они все на одно лицо: загорелые, обветренные, белесые, в простых портах и рубахах беленого льна, перепоясанных широкими, увешанными оружием кожаными поясами. И только один, вооруженный двумя полусаблями, выделялся средь них воинским обручьем и золотой серьгой в ухе.

Вожей приняли на борт и очень мягко, но как можно более доходчиво объяснили, что в их услугах не нуждаются, а посему настоятельно советуют им не стоять на пути каравана, а не мешкая отбыть восвояси.

Тут слово взял молодец с серьгой в ухе – видимо, что вожак:

– Я – Вятко, ватаман здешних повольников, – тряхнув белесым чубом, начал он. – Сообщаю вам, гости дорогие, что вы находитесь во владениях Речного Братства, а в гостях воля не своя. Так что я предлагаю не ссориться, а заплатить за проход через наши земли, да попутно не забыть зайти в Вольный город.

– Насколько мне известно, – начал менторским тоном вести переговоры Первак, – всю землю и эту реку в том числе создал Господь. Мы все – его дети. Так почему дети одного Отца должны платить друг другу?

– Потому что, почтенный торговец, – без тени раздражения, со всей серьезностью ответил Вятко, – все сотворенное, что существует в мире, имеет отпущенный ему от Бога удел, данный ему на пропитание. И нет ни одного создания, которое было бы оставлено без внимания и милости Создателя. Нас кормит наш удел, а тебя – твой. Но к чему эти вопросы, купец? Правила едины для всех!

– Брат, зачем ты тратишь время на этих голодранцев? – неожиданно жестко встрял в разговор Вторак. – Время – это деньги, а этот сброд явно не стоит потраченного на него времени! Заруби наглеца да выброси за борт на корм рыбам, вот и вся недолга! А ежели сам не желаешь об это быдло руки марать, так давай я им по-быстрому уши обрежу!

С этими словами бравый купчик выхватил из своих богато изукрашенных ножен саблю и наотмашь полоснул клинком ближайшего к нему вожа. Тот замер от неожиданности, растерянно хлопая белесыми ресницами, даже и не подумав схватиться за поясной нож (а другого оружия у него попросту не было).

Зато ватаман среагировал молниеносно. Резко крутанувшись на месте в сторону атакующего, он левой рукой обратным хватом вытащил полусаблю и, положив ее клинком на предплечье, скользяще, словно боевым наручем, отвел смертельный полет купеческой сабли. Правая же рука ватамана, двигаясь согласно с его закручивающимся телом слева направо, попутно зацепила оторопевшего парнишку и, задвинув его за спину, легла ладонью аккурат на рукоять правой полусабли. Когда ловкие пальцы обняли ее потертую рукоять, то боец, не мешкая, начал раскручивать спираль в обратную сторону, и тогда оба клинка одновременно двумя стальными молниями расчертили пространство перед вожаком. Клинок в левой руке отбил купеческую саблю и, освобождая место собрату в правой руке, отвел ее в сторону. Тот не преминул воспользоваться возникшей брешью и со всею набранной во время скручивания силой обрушился на голову Вторака.

От немедленной смерти купца спасли стеганая шапка да скрытый под ней стальной колпак. Эта защита несколько ослабила силу удара, и полусабля не разрубила голову, а просто отбросила, заваливая на спину, тело среднего брата. И все же никто из присутствующих не поручился бы за то, что молодчик все еще был жив. Во всяком случае, его бледное, залитое кровью лицо, уставившись неподвижными, широко распахнутыми глазами в небо, не выдавало никаких признаков жизни.

Взревев раненым зверем, Первак рванул свой клинок из ножен и, одним прыжком перелетев через тело поверженного брата, отбросил Вятко на самый нос ладьи. В отличие от Вторака, скрещивавшего оружие разве что только с учителями и учениками в зале Школы защиты, Первак успел – еще вместе с отцом – поучаствовать в настоящих боевых схватках, да и в мирной жизни не давал своему клинку ржаветь, праздно украшая стену.

Старший сделал боевым холопам знак оставаться на месте, а сам, стянув с правой руки кафтан, стал медленно надвигаться на изготовившегося к бою ватамана. У купца была только одна сабля, но она была гораздо длиннее, да, к тому же, будучи воеводой каравана, Первак был одоспешен в легкую посеребренную кольчугу, стальные наручи и легкое кольчужное наголовье. Более не тратя времени на пустые разговоры, опытный поединщик сделал длинный выпад и, выверив дистанцию боя, пошел «класть крестом», загоняя мощными размашистыми ударами своего более верткого противника на самый нос ладьи – туда, где узость пространства лишила бы его подвижности и возможности для проведения всякого маневра. К тому же, ватаман прикрывал еще и второго, безоружного и совершенно беспомощного корабельного вожа, а потому, вертясь за двоих, он должен был вскорости измотаться и свалиться от усталости. Тогда его можно будет взять живым и показательно наказать, дабы и другим было неповадно шутить с братьями Ермолаевичами. Поэтому купец и рубил, что называется, со всей мочи, вкладываясь в удары, стараясь утомить противника, не давая ему ни мгновения для передышки.

Но и Вятко тоже не был новичком клинкового боя, к тому же, зачастую его жизнь напрямую зависела от умения владеть клинком. Он не принимал удары тяжелой сабли твердой рукой, а все больше скользил, ища лазейки для своих легких, коротких клинков, при этом вертясь на узком ладейном носу, как уж на сковородке. Так что, несмотря на все свои надежды, быстрой и легкой победы наскоком одержать Первак не сумел и накрепко завяз в бесконечном обмене ударами. А между тем груз прожитых лет вкупе с жизнью, полной излишеств, уже давали о себе знать предательским колотьем где-то в правом боку, в подреберье, и тяжелой, сжимающей сердце отдышкой, показывая, что прыть уже не та и силы на исходе.

Схватка же, между тем, и не думала затухать. Клинки отчаянно звенели, посыпались искры, и в воздухе остро пахнуло горячей сталью, но никто из бойцов не мог добиться преимущества. Но вот, наконец, после очередного столкновения клинок Первака опрометчиво скользнул по обуху полусабли, увлекая руку вперед – вниз, с явным намерением воткнуться в живот Вятко. Тот, в свою очередь, почувствовав грузную направленность движения, но не стал его отбивать, а, проведя лезвие до самого крыжа, довернул свою руку в локте, коротко и быстро поразив запястье противника. Хлынула горячая кровь. Рука, сжимающая рукоять, мгновенно разжалась, и сабля, обиженно дребезжа, загремела по доскам палубы.

Но еще до того, как сталь успела коснуться дерева, Первак с неожиданным для его возраста и комплекции проворством мышью юркнул за широкие и надежные спины своих боевых холопов и уже оттуда, голосом, дрожащим от напряжения и страха, натужно завопил:

– Лучники, готовься! – и уже спокойнее, без истерики: – Сдавайся! Как тебя там? Вятко! Сдавайся, а не то всех постреляем! Мои ребята белку в глаз целят, чтобы шкурку не испортить. А тебя с твоими клевретами и вовсе могут за один залп превратить в ежей. Только вместо иголок из вас будут торчать наши стрелы!

– Обещай, что сохранишь жизни моим товарищам, и я сложу оружие, – отвечал ватаман. – А нет, так уж лучше пусть умрут в бою, чем под ножами твоих ухорезов!

– Ну почему же только им? – деланно удивился купец. – Мы же люди, а не звери! Зачем же нам с братьями лить кровь понапрасну? Даю свое купеческое слово, что если ты со своими товарищами немедленно сложите оружие, то я не убью ни тебя, ни твоих людей!

Вятко вложил полусабли в ножны, затем присел, аккуратно положил свое оружие на настил и начал вставать, подняв кверху пустые ладони, как вдруг в глазах у него потемнело, а в голову ударила такая сильная боль, что он без памяти упал лицом вниз, прямо на шершавое струганное дерево.

Из забытья его вывел ушат речной воды, со всего размаху выплеснутый в лицо. В голове шумело, все тело горело и жалобно ныло. Видимо, пока он находился в беспамятстве, его пинали ногами – вот этими самыми, обутыми в красный сафьян, что сейчас маячат перед глазами. Связанные руки и ноги не шевелились, поэтому два дюжих холопа подняли его, как деревянную куклу, и явили пред ясные очи обладателя замечательных сапог.

Перед Вятко стояли все три брата Ермолаевича. Младший – дебелый детина с едва пробившимся юношеским пушком на лице – поддерживал среднего с замотанной головой и в красных сапогах, а тот, в свою очередь, опирался на плечо старшего, держащего правую руку на перевязи.

– Очнулся? Вот и ладушки! – деланно обрадовался старший брат. – Наконец-то нам можно отправляться в путь-дорогу. А то мы из-за вас столько времени потеряли! Ты ведь вроде как к нам в провожатые набивался? Ну, так мы тебя уважим: будешь у нас впередсмотрящим, да и товарищам твоим дело найдем. Привяжите его!

Через связанные руки Вятко пропустили веревку и вздернули его на носу корабля, прямо под резной головой коня. Его товарищ, внук старинного друга Важины, был накрепко примотан к мачте ладьи, а два других спутника, связанные по рукам и ногам, лежали в лодке под присмотром лохматого мужика с топором в руках.

– Как видишь, я держу свое слово, – глумливо заулыбался Первак. – Все честь по чести. Вы живы, мы вас не убили и не убьем. Вас убьет река.

И обернувшись к столпившимся корабельщикам, сначала воздел свои руки, отягощенные золотом, к небу, а потом опустил их к реке и пафосно, нараспев воскликнул:

– Мать-река Белая! Сколько лет я по тебе хаживал, сколько раз ты убаюкивала меня, как дитя, качая на своих волнах! Но я, неблагодарный, за все это время не поднес тебе даже самого малого подношения! Так прошу же тебя, Белая: прими из моих рук этот скромный дар!

С этими словами он сделал знак лохматому мужику, и тот одним ударом топора прорубил днище шитика. Вятко посмотрел на лодку и с ужасом увидал, что она дала течь и постепенно наполняется водой. Он забился в своих путах, как сокол в силках, в бесплодной надежде вырваться, дабы слету поразить гадину-купца. Но веревки держали крепко, и узлы были затянуты надежно… Вскоре силы покинули его истерзанное тело, и ватаман опять провалился в спасительную темноту беспамятства.

Первак был недоволен. Скоро его караван пройдет под стенами Белого города, и, учитывая то, что малец, привязанный к мачте, был родом из этих мест, им нужно готовиться к неласковой встрече. Не то чтобы он всерьез опасался местных воев – даже после вчерашнего вероломного ухода вольных норманнских дружин его караван все еще представлял собой могучую силу и был не по зубам местному разобщенному сброду. И все же нужно было быть во всеоружии. Береженого Бог бережет!

«Норманны!» – скривился, как от зубной боли, купец. Явились вчера под вечер в его шатер во всеоружии. Раскудахтались, как на своем тинге: «Это подло, это бесчестно! Такие мерзкие дела несовместимы с кодексом воина и позорят ваш род! Мы не желаем служить под началом такого хевдинга!» Затем развернулись и были таковы. Задаток, конечно же, не вернули. Ничего, когда он станет главой гильдии, то непременно поквитается с этими предателями! А пока что нужно приготовиться к встрече и, пожалуй, отпустить мальчишку – с него все одно нет никакого проку, только одна морока.

Старший Ермолаевич как в воду глядел: под стенами города их уже ждала небольшая и, судя по всему, наспех собранная дружина. Кораблей было немного – всего шесть насадов, но зато весь берег был до отказа заполнен вооруженными и изготовившимися к бою селянами. Ни катапульт, ни баллист видно не было, но и лучники с такого расстояния представляли собой серьезную опасность.

Первак в своей воеводской сбруе вышел на нос ладьи и, приобняв за плечи юного корабельного вожа, нарочито застыл возле ватамана, висящего под резной лошадиной мордой. Берег ответил на этот вызов глухим молчанием. Ни стрелы, ни проклятия не слетело с суши, только дворовые собаки протяжно выли на чью-то смерть. Когда последние городские обламы скрылись с глаз, Первак развязал руки юного пленника и, указав ему рукой в сторону родного берега, коротко бросил:

– Ты свободен. Иди и передай своим соплеменникам, что мы вам не враги. Наоборот, мы пришли в эти земли для того, чтобы освободить вас от постылого разбойничьего рабства. Скажи им, что союз с нами принесет Белгороду неисчислимые выгоды и блага.

Мальчишка не спеша размял затекшие запястья и поднял тяжелый взгляд покрасневших глаз на воеводу. Спокойствие и одновременно ненависть пополам со снисходительным презрением настолько явно читались в его взгляде, что купец не выдержал, и резко опустил глаза.

– Ты глупец, – как-то обыденно, как нечто само собой разумеющееся изрек малец. – Глупец и мертвец. Как ты думаешь, кого ты там, у волока, жизни лишил? Это же были сыновья тех людей, что стояли на берегу! Семейный надел у нас переходит к старшему сыну, второй получает долю имущества и отделяется на сторону, а остальные ищут себе доли в Речном Братстве. Здесь, на реке, в тяжелых трудах, ратных подвигах и дальних походах зарабатывают они себе достояние, необходимое для того, чтобы по возвращении в родные края завести семью и осесть на земле. Прощай, глупый купец! Я знаю, что мы с тобою больше никогда не свидимся.

Сказал, сиганул с борта в воду – и был таков: только его и видели. А вот караван Ермолаевичей больше не видели. Никто, нигде и никогда. И корабли, и люди, и товары – всё как в воду кануло. Что там с ними стало, про то Бог весть, но только местные рыбаки поговаривают, что в ту пору опустился на Белую сильный туман, да такой густой, что вытяни руку – так и пальцев своих не увидишь, да такой едкий, что аж глаза слезятся. Вот в этом-то тумане, говорят они, и растворился этот злосчастный караван. Весь растворился, как есть, без остатка – как мед в молоке.

Правда, одна рыболовецкая артель, что промышляла в тех краях, клялась и божилась, что никакого тумана не было вовсе. А будто бы снизошло на Белую облако небесное. Встало белой стеной от берега до берега и от речной синей глади до самой синевы небесной, соединив собою хляби земные и хляби небесные. А через то облако радуга мостом легла, да такая яркая, что невозможно и глаз оторвать! И будто бы корабли, когда входили в это самое облако, вдруг становились бесцветными, прозрачными и как бы истончались – таяли, смешиваясь с речной водой, словно ледышки под лучами яркого весеннего солнца.

Эту историю хорошо знали и часто вспоминали за кружкой пива в портовых тавернах по всему побережью. Вадима же более всего брала за душу история матери, чад и домочадцев незадачливых братьев. Поскольку все очевидцы из норманнов поклялись в том, что Первак все-таки принес дары, то он был признан проигравшим велик заклад, и все семейное имущество торгового дома «Ермолай и сыновья» отошло в казну Черноморской торговой гильдии. После этого оставшиеся без кормильцев и лишившиеся средств к существованию семьи исчезнувших братьев, чтобы не помереть с голоду, разбрелись по домам своей родни. Одна только Кира – мать пропавших братьев – осталась горевать в пустом доме.

Ее, конечно же, звали с собой, но старуха заупрямилась, заявив, что раз тела ее сыновей не найдены, то, значит, ее дети живы, а раз они живы, то обязательно вернутся к своей матери. Она объявила награду за любые известия о пропавших сыновьях, и бессовестные проходимцы, которыми кишмя кишат все портовые притоны империи, быстро выманили у нее последние монеты и оставшиеся фамильные драгоценности. Они рассказывали матери, повредившейся от горя умом, различные явно шитые белыми нитками небылицы о нелегкой жизни ее детей, которых они, якобы, самолично встречали: то в рабстве у эфиопов, то в больнице для неимущих, то в лепрозориях, то еще невесть где. Она верила их историям, потому что хотела, чтобы это стало правдой, а они наживались на ее страданиях и, пропивая гроши вдовицы в портовых притонах, вовсю потешались над ее доверчивостью. Сумасшедшая старуха еще долго бродила по торжищам, портовым докам и пристаням, выкликивая имена своих пропавших сыновей, а потом вдруг пропала. Что с ней сталось? Может быть, поверив очередной байке, отправилась на край света – выручать своих непутевых детей, а может быть и так, что умерла. Бог весть…

Такой судьбы Вадим никому не желал: ни себе, ни чадам своим и домочадцам, ни еще кому другому. А это значило, что и речи не могло быть о том, чтобы пускаться в дальнейший путь по реке Белой без вожатого. «Зимовка, конечно же, сильно ударит по мошне, ну да ничего! Накинем цены – утрясем убыток, а вот если продолжим путь, тогда уж точно выйдет себе дороже», – так размышлял Вадим Удатный, с затаенной тоской глядя с мостков Белогорского причала вслед запоздалым птичьим караванам. Как вдруг в его невеселые думы радостным вихрем ворвался голос старого Важины:

– Ага, вот ты где, Удатный, обретаешься! А я спешу к тебе с хорошими вестями. Выходит так, что я нашел тебе провожатого. Да такого провожатого, что надо бы лучше, да не придумаешь!

Купец встрепенулся: сердце его радостно забилось, а тягостные мысли мгновенно улетучились. «Воистину милость Бога не оставила меня!» – с облегчением подумал он и, прогибая доски настила, бросился навстречу главе речных проводников.

– Ну, спасибо тебе, старина! Вот уважил так уважил! Кого из родни уговорил? – подскочил он к Важине. – Ну же, не тяни! Кто бы он ни был, скажи ему, что я заплачу вчетверо против обычной платы да, к тому же, готов сразу же выдать задаток за следующий путь.

– Да нет, этот не из моей родни будет, – растерянно пробормотал старик. – Это наш целитель, Ведун с Черной скалы. Да ты не беспокойся, купец: вожак он опытный, и на реке его хорошо знают. Я могу поручиться за него, как за самого себя: своею честью и всем своим достоянием! – добавил он ритуальную фразу. – Могу, ежели пожелаешь, конечно, свои слова и грамотой засвидетельствовать. А о цене сам с ним толкуй. Он сказал, что готов идти с тобой бесплатно, за провоз и небольшое грузовое место. Ему как раз по собственной надобности в ваши края вдруг приспичило.

Вадим крепко задумался. Природная осторожность и недоверчивость боролись в нем с купеческой скаредностью. Он терпеть не мог нечаянностей и никогда не брал в попутчики незнакомых людей. Но тут случай был особый, а, как сказал один имперский воевода, отчаянные времена требуют отчаянных мер. «Да и Важин за этого Ведуна ручается, к тому же, и деньгу сохраним, и лекаря приобретем… Да и деваться просто некуда. Не зимовать же, в самом деле, в этой Богом забытой глуши!» – скаредность победила.

– Ну, раз ты готов поручиться за него, то я, из уважения, пожалуй, дам ему место на своей ладье, – с кислым лицом, задумчиво, как бы все еще сомневаясь в своем решении, отвечал купец. – Пойдем оформлять сделку! Давай, веди своего… Как его там? Ведуна!

– Так зачем же его вести, батюшка? – удивленно вытянулся Важин. – Вот же он, тут, со мною рядом стоит.

При этих словах главы речных вожей Вадим и правда заметил смиренно стоящего рядом с ним невзрачного, по-дорожному одетого мужика с кожаным коробом у ног.

– А, вот оно что! – разочарованно протянул купец. – Ну, ладно. С тобой, любезный, поговорим потом! А сейчас ступай, мне сейчас некогда. Придешь на рассвете – тогда и познакомимся, да и ряд заключим.

– Здравствуй, почтенный гость! – глядя прямо в глаза и не сходя с места, неожиданно сильным голосом отвечал мужичина. – Ты прав: познакомиться с тобой мы всегда успеем. А вот трогаться в путь нам нужно немедленно. Зима в этом году будет ранняя, лютая и снежная, так что если чуток припозднимся, то, боюсь, придется тебе не по воде, а по льду до дому добираться.

Вадим нахмурил лохматые брови и скрипнул зубами: дерзкий ответ мужика пришелся ему не по нраву. Зато Важин озабоченно всплеснул руками и, напрочь позабыв о купце, принялся дотошно расспрашивать Ведуна о его видах на грядущую зиму и предстоящих холодах, охая, ахая и хлопая себя по бедрам при каждом услышанном ответе.

– Я сказал, что мы выступаем завтра, – с металлом в голосе перебил старика старшина каравана. – Это значит, что приходи завтра на рассвете. А нет – так катись на все четыре стороны! И впредь, покуда тебя не спросят, не лезь со своими советами! Знай, свое место и не указывай мне, как и что мне делать, – и, развернувшись лицом к оторопевшему Важине, уже спокойнее добавил: – Пойдем, отче, нас с тобой ждут неотложные дела.

Но тот мягко обогнул купца и, подскочив к Ведуну, положил ему руку на плечо:

– Ну что же… Хм… Корабельный вож, давай прощаться. Не знаю, что тебе и пожелать-то в дорогу! Попутного ветра, удачи? Все это для тебя кажется неуместным. Слушай дорогу: она тебя выведет, не обманет. Возвращайся, как обещал: на ледоход. Да еще передай от меня поклон Мазиле, да скажи ему, что жду его к себе на Зимнее солнце.

– Прощай, глава! Спасибо на добром слове! Да ведь только не на прогулку собрались: уж больно время дорого, да ненастье поджимает… Не до гостей нам в дороге будет, так что навряд ли я с Мазилой встречусь.

– Мазила, милок, – это тебе не какой-нибудь там облакопрогонник или ветродуй! Это старый, опытный вож! Ты уж прости меня, старого, но не чета тебе! Я так скажу, что без его ведома по реке Белой мышь и та не проскочит, а не то что целый караван, да еще с тобою в придачу! Захочет, так вашу дорогу закроет-перекроет и узлом завяжет: тогда и вовсе не будет вам никакого пути-дороги. С него станется. Ну, с Богом!

Глава вторая