Текст книги "Летописи Белогорья. Ведун. Книга 1"

Глава шестая

И опять волны плещут о борт корабля, и опять ветер гудит в корабельных снастях. Несутся-плывут кораблики: поскрипывая, влекут корабельщиков на рать великую, на битву неминучую. Притихли добры молодцы – к сече грозной готовятся: точат ножи-сабельки булатные, правят брони дощатые, ладят шеломы железные, вспоминают тех, кого позабыли, благословляют тех, кого вспомнили. Только вот весточку родным послать они не могут: всех вестовых голубей разом, в одночасье беспощадно извел Ведун – сразу же, как только поставили его на Кругу походным ватаманом. Да не только голубей извел, а и всякое иное сношение с внешним миром запретил ватажникам строго-настрого, так что летели теперь кораблики, словно немые призраки, ни с кем из встречных не здороваясь, приветы-поклоны никому из знакомцев не передавая. Сам Ведун следил за этим очень строго. Но никто и не думал роптать: все видали, как денно и нощно служит ватаман общему делу, как за дружину свою радеет. Весь в трудах-заботах.

Ушли, канули безвозвратно в прошлое тавлеи да неспешные досужие беседы за чашей сладкого вина. А поговорить с Ведуном Вадиму Удатному ох как было надобно! Никак не шел у купца из головы тот самый вечерний разговор на островной пристани с ватаманом Вятко. И ведь вот что интересно: не сегодня-завтра предстоит сеча лютая, и может так статься, что придется ему в чужой стороне голову сложить… А Вадиму одна только в свете дума, одно только не идет у него с ума. Гложет главу торговой гильдии один вопрос, не дает он ему ни покоя, ни сна: «А что же все-таки сталось с тем самым Третьяком, сыном Ермолая и Киры, после того, как вызволила его матушка из страны теней?» И ведь вопрос-то был далеко не праздный: «Куда же все-таки, в самом деле, подался этот выходец с того света? Почему не вернулся в Растов?»

Долго ходил Вадим кругами, навроде кота возле миски со сметаной, пока, наконец, не улучил подходящий момент, чтобы перемолвиться с Ведуном. Он выбрал то время, когда кромешник, как обычно, на зорьке стоял на носу ладьи, возле самой резной головы коня и, полуприкрыв глаза, слушал реку. Услыхав за спиной осторожное покашливание, ватаман чуть-чуть подвинулся в сторону, как бы предлагая главе каравана занять место рядом с собой.

– Ты попробуй меня понять, Арнбьерн, – подойдя поближе, издалека повел свою речь Вадим. – Ты только не подумай, что я праздную труса. Только ведь золото – оно что? Ничто! Золото всегда можно вернуть. А вот людей погибших уже не вернешь никогда, люди дороже золота. Так что лучше уж золото отдать, да людей сберечь.

– Не о том ты, Вадим сын Богданович, думу думаешь, – с какой-то потаенной грустью в голосе эхом отозвался Ведун. – «Лучше – хуже» – это ведь только тогда имеет смысл, когда ты с ровней своей разговариваешь, да на одном, понятном вам обоим языке излагаешь, да в одних словах и жизненных ценностях. Да только тут, в Вольном, ты, друг-товарищ мой, не на торжище, а разбойнички – это тебе не домохозяева, что наперед себя по жизни глядят да детям своим загодя гнездо вьют. У этих душегубов никакого «завтра» нет – одним днем живут, одной только лихостью промышляют. Для них есть только «сегодня, здесь и сейчас». Тут другой язык надобен! Такой язык, чтобы тебя уразумел тот, кто ни свою, ни чужую жизнь ни в грош не ставит и ни на копейку не уважает. А такие, скажу я тебе, купец, они – как животные: понимают только язык силы. Зачем такому торговаться с тобой да вымарщивать свою долю, если он и так может запросто все у тебя отобрать? Ты понимаешь? Все, в том числе и жизнь! Забрать по праву сильного. Так что с ними, купец, нужно и дóлжно вести разговор только на языке кнута и пряника… Но только ведь ты, Вадим сын Богданович, не об этом хотел поговорить. Такие сторонние вопросы перед сражением сами собой в тень уходят. А бой  это мир без теней, тонов и полутонов. Рать – она как проба, все по своим местам расставит: кто трус, кто храбрец, кто товарищ, кто подлец. А поскольку твое место в строю давно уже в первом ряду, то, стало быть, ты, как человек ратный, не об этом накануне битвы тревожишься. Выкладывай, Удатный, о чем у тебя душа болит! Рать – дело святое, негоже встречать смерть с камнем за пазухой.

– Да нет никакого камня, – устало промолвил Вадим. – Просто Третьяк, сын Ермолая и Киры, никак из головы не идет. Все думаю: вот ведь бродит он где-то по свету – одинокий, неприкаянный… Может быть, если встречу, то и помочь ему чем-то смогу? Ну, к делу пристроить или свое дело открыть… Жалко парня!

– И как давно тебя такие мысли тревожат? – с интересом спросил Ведун. – С прошлого ужина или год-два? Сколько?

– Да что ты, помилуй! Я так далеко назад не заглядываю. Но вот что скажу тебе точно: с самого Белогорска преследуют неотступно. Даже порой снятся. И Третьяк, и мать его Кира, да будет земля ей пухом!

– Ты вот что, Вадим сын Богданович, ты этим делом не шути. И если доведется тебе встретиться с этим выходцем с того света, то вот тебе мой совет: беги от него, как от огня! Уноси свои ноги так быстро, как будто за тобой сама Смерть гонится! А может, что и того похуже.

Вадим оторопело вылупил глаза и, проглотив от неожиданности язык, недоуменно уставился на своего собеседника.

– Что смотришь, как баран на новые ворота? – неожиданно жестко продолжил Ведун. – Такой выходец для тебя пострашнее «белой девки» будет. Сам посуди: его прокляли, то есть силком, живого на тот свет отправили, а там ведь время не так, как у нас, в мире дольнем бежит. И он, воочию наблюдая, переживал, как истлевает его одежда, плоть: все то, что доселе было ему так дорого и близко, тает, как воск свечи… Он кричал, не слыша своего крика, в бесконечном безвременье вечно наблюдая свой сиюминутный распад… А потом его вдруг вытащили обратно на белый свет. Живого. Как будто рыбу, задыхающуюся на пыльном берегу, опять опустили в прохладную глубь реки. А теперь ответь мне, купец: захочет ли рыба снова вернуться на сушу? Вот точно так же и возвращенец: все сделает, кого хочешь ни за грош продаст, предаст, убьет, только бы опять не переживать ужас распада. Он ведь не воин! Сила материнской любви велика, но слепа и потому губительна для недостойных ее. Для матери ее родное дитятко – не прóклятый мерзавец, а все тот же малыш, что когда-то играл у нее на коленях.

– Неужели так велика сила проклятия? Ну, ведь всяко в жизни бывает… Чего не скажешь в сердцах под горячую руку! Что же это, все так уж и сбывается?

– Сбывается, купец, еще как сбывается! Это как удар в бою: или ты его отражаешь, или он тебя поражает, но в любом случае ты на него откликаешься. Только сказанное слово разит сильнее меча. И раны от него поглубже и поболезненней будут, да и заживают они не в пример дольше, чем нанесенные железом. Потому со словами нужно быть очень осторожным и никому, никогда, ничего не говорить в сердцах.

Да только ведь с нашими незадачливыми братьями случилась совсем другая история… В ней ведь не один только голословный «напуск на ветер». Нет. Здесь другое.

Знаешь, как поступают знающие люди в Приболотье, когда кто-нибудь из пришлых сотворит великую шкоду да и убежит, скроется от возмездия? Тогда собираются в круг самые старые, самые прелые старики, отрывают от своей одежды лоскуты, пишут на них своей кровью проклятие, а затем сжигают и, растворив в браге, пьют по очереди. Последним чару пригубляет самый старый из них, а то, что не допьет, выплескивает с присловьем – «пускает на ветер». Оттого зарождается встречник, что серым вихрем неустанно носится по свету до той самой поры, покамест не найдет проклятого и не закрутит-затащит его живьем в Серые земли. А как затащит, так последний из тех, кто эту брагу пил, в тот же самый день и помирает. И по смерти его болотники узнают, что их проклятие наконец-то исполнилось. Так-то! В ту пору, когда-братья-то пропали, на берегах Белой столько дедов померло, что и хоронить не успевали! Так что рядом с твоим Третьяком обязательно такой вихрь – серый встречник – кружит-вертится. Коли попадешься в его круг, то и проклятие разделишь. Вот тогда, купец, не только удачи, но и всего достояния лишишься.

На следующий день, ближе к вечеру Ведун объявил остановку и общий сбор. Оно и понятно: караван почти подошел к Вольному городу. Еще немного – и за поворотом откроется скалистый Волчий остров, стоящий подобно вещему камню на водном распутье. Только надписи не хватает: «Направо пойдешь – в город Вольный попадешь, налево пойдешь – в город Растов попадешь. Но, куда бы ты ни пошел, все равно живу тебе не бывать».

Корабли встали у правого берега – в подходящей, достаточно глубокой и закрытой бухте, а корабельщики сошли на берег – теперь уже на военный совет. Соответственно статусу происходящего, все они были вооружены и одоспешены. Суровая непреклонность читалась в глазах дружинников, как будто бы они вот прямо сейчас, после совета, отправлялись на битву с грозным врагом. Ведун напомнил всем собравшимся о договорах и предварительных планах и, получив всеобщее подтверждение и одобрение, еще раз прошелся по всем вехам предстоящей битвы. Закончил он свою речь так:

– Ну что же, друзья, давайте прощаться! Даст Бог, еще свидимся. А нет, так на небе жизнь другая. Пусть каждый исполнит то, что должен, и пусть будет, что будет! Мне в мой челнок нужны двое помощников-добровольцев. Есть желающие?

Здесь корабельщики засмущались: больший хоронится за среднего, средний за младшего, а с младшего и спроса нет. Одно ведь дело в едином строю с друзьями-товарищами супротив ворога ратиться – как говорится, на миру и смерть красна, и уж совсем не дело – сгинуть, пропасть без вести, прикрывая самоубийственную задумку Ведуна. Ведь где ж это видано, чтобы в одиночку вражескую галеру топить?

Ведун обвел притихшее общество долгим понимающим взглядом, с тяжелым вздохом покачал головой и хотел уже было… Но тут вперед выступили два брата-близнеца, доселе состоявшие при Вадиме на побегушках.

– Дядька Сокол, возьми нас – не подведем! – глядя озорными влюбленными глазами, разом бойко выкрикнули они и выступили вперед.

Тут уж зашевелились и остальные воители: видно, стыдно стало зрелым мужам, что юнцы обошли их в мужестве. А Вадим так и вовсе обомлел от такой неожиданности. Он ведь взял этих близнецов в поход только из жалости! Пожалел сироток, глядя, как они ломаются на погрузке в порту. Отец-то-кормилец уже, почитай, два года как погиб на сплаве, а в семье пятеро детей мал мала меньше да мать, вечно хворая от непосильных трудов. Вот и взял он их в поход – присмотреться да пристроить туда, где покажутся. И вот надо же было такому случиться! Как он теперь их матери в глаза-то смотреть станет? Ведь на верную смерть ведет их Ведун… Сам-то, небось, благодаря своей выучке, выживет, а вот мальцов точно погубит. Но делать уже было нечего: все слова бесполезны, и ничего не исправишь.

Ведун махнул рукой, дескать, все, набор окончен, и указал сиротам место возле себя. Остальным же сказал так

– Всем отдыхать. Костры не разводить, только жаровни. До самого начала боя все дружинники налагают на себя во имя завтрашней победы обет молчания. Кто нарушит этот зарок, того остальные без предупреждения должны вязать и, заткнув рот, отложить до моего прихода. А там уж я его, голубчика, на Кромку вытащу да дознаюсь, зачем он свой рот где не надо раскрывает.

На том и разошлись. Все по своим кораблям.

Предрассветный туман застал Ведуна и его команду уже одетыми, оружными и готовыми к свершению подвигов. Провожать их собралась, почитай, вся дружина, ведь от того, как они справятся с делом, зависел весь дальнейший ход событий.

А должны они были сделать даже и не дело, а так – сущую безделицу: скрытно подойти к галере, что запирала собою проход по левому берегу, и потопить ее, а еще лучше – сжечь. Ну, или хотя бы вывести из строя так, чтобы она не смогла участвовать в предстоящем сражении. Затем они должны были взять весла в руки и, не жалея сил, грести как угорелые, дабы как можно скорее живыми и, по возможности, невредимыми присоединиться к остальной дружине, которая в это время скрытно, в сумерках речного тумана подойдет и встанет на якорь у правой оконечности острова Волка.

Вся команда Ведуна снарядилась единообразно – в длинные темные суконные плащи с капюшонами поверх кожаных рубах и портов, в кожаные же шапки и медные прилбицы. На поясах у сияющих от счастья юношей висели чеканы и недлинные мечи – те самые укороченные мечи-близнецы в три пяди, что Ведун отвоевал у Серого Полоза; за спиной топорщились большие круглые щиты. Все встали в круг:

Встану, пойду, всех сквозь пальцы обведу.

Все рты закрою, очи зоркие отведу,

Зрячего ослеплю, чуткого оглушу,

Говорливого онемлю, резвого остолблю.

Меня не услышать и не узреть,

Ни старшему, ни младшему не углядеть.

Навожу немоту, навожу слепоту.

Туман, туман, опустись!

Перед очами людей объявись,

Будь как разлитое молоко – бело,

Чтобы никто и ничто моего не узрело.

Чтоб глядели – не углядели,

Услыхать моего не сумели…

Древние слова повисли в вязком непроглядном тумане бухты. На последнем слове дружинники разом, длинно и шумно выдохнули пар, который тут же слился с утренним туманом, насытив его до густоты киселя. Ведун зачерпнул прямо из жаровни рдеющие угли, растер их в своих ладонях и, смешав со смальцем, провел полученной вязкой черной смесью по головам и лицам близнецов, сразу превратив их довольно симпатичные лица в уродливые маски демонов. Затем он скинул с себя мятель и шапку и сам – весь – с головы до ног перемазался оставшейся жирной грязью, став похожим на нежить из ночных кошмаров. Со стороны казалось, как будто черная ночь порвала-изломала Ведуна на неровные клочки, нелепо застрявшие в густой мякоти тумана так, что он становился то частью тумана, то частью ночи. Смотреть на это было неприятно: у многих вдруг зарябило в глазах, и они отвели взгляд, а у иных и подвело животы. Кромешник лихо тряхнул стоящими дыбом клочковатыми черно-белыми космами и крикнул:

– Ну, вот и черен я, как ночь-матушка! Не увидеть меня вражьему оку.

При ближайшем рассмотрении черная галера оказалась старой – скорее всего, недавно списанной из состава имперского флота либурной из тех, что занимаются разведкой, охраной прибрежных вод, борьбой с пиратами и доставкой важных грузов. «Если считать вместе со штурмовым отрядом, то никак не меньше сотни бойцов», – прикинул Ведун и, сделав знак близнецам, распластался на дне челнока. Его наметанный глаз не замечал ничего необычного, разве что немного настораживала группа стругов, бестолково сбившихся у кормы. «Значит, с них и начнем», – решил Сокол и, подняв повыше, чтобы не намочить, кожаную сумку с горшками неугасимого огня, без всплеска скользнул в обжигающе холодную осеннюю воду. Близнецы тотчас же опустили в воду обмотанные тряпками весла, и челнок бесшумной серой тенью скользнул к носу либурны, где слился с ее окованным бронзой тараном.

Сокол, осторожно перебирая руками, проплыл вдоль борта и, ухватившись руками за канат, привязанный к якорному камню, неслышно взобрался на палубу либурны – аккурат за палаткой кормщика. Пока что все шло на диво хорошо и удачно: от часовых на палубе его закрывала палатка, а на стругах отчего-то и вовсе было пусто. Сокол сел спиной к носу корабля, аккуратно развязал мешок, вытащил тлеющий трут и зажег фитили на горшках с горючей смесью. На мгновение задумался, с чего начать, и с силой метнул пару горшков в скопление стругов.

Предрассветные сумерки окрасились заревом пожара. Смоленые кораблики тотчас же вспыхнули и заиграли огнем, дружно и весело перебрасываясь между собою языками пламени и пощелкивая снопами искр, заполняя пространство вокруг либурны дымом, шумом команд и суетой заспанных людей. Сокол выскочил из своего укрытия и, пробежав без помех до мачты, развернулся и метнул горящий горшок прямиком в раскрытую старшинскую палатку. Та, как будто бы только этого и ждала, радостно вспыхнула, добавив к шуму дымной суеты еще и запах горелого мяса вперемешку с воплями обожженных и горящих заживо людей.

У либурн не было палубы – только узкий дощатый помост соединял нос и корму корабля, и потому на дорогу назад у Сокола оставался только этот шаткий настил, на котором его уже поджидали тревожные дымные тени, неприязненно свистевшие метательными копьями и ощерившиеся сталью корабельной стражи. Это было ожидаемо: змеи платили хорошо, и потому наймиты, служившие в их вспомогательных войсках, набирались из опытных, бывалых рубак, а не из вчерашних оратаев и углежогов.

Здесь пришлось слегка повозиться: вязаться с опытными бойцами, конечно же, было несподручно, да, к тому же, время и огонь сильно поджимали, так что Сокол просто прошел сквозь стражу и забросал горшками с неугасимым огнем деревянное нутро корабля, стараясь накрыть пламенем как можно большее пространство. Скоро весь корабль превратился в один огромный воющий и визжащий костер, который почему-то никто не спешил потушить. Наоборот, вся команда злосчастной либурны стремилась как можно скорее покинуть горящую посудину. Полуодетые, обожженные и до смерти перепуганные люди яростно расталкивали друг друга и, несмотря за опасность переохлаждения, без малейших колебаний бросались за борт, в темные холодные объятья реки Белой. Да и сам Сокол сразу же, как только прошел сквозь стражу к носовым подмосткам, тоже, нимало не мешкая, с разбега, сиганул прямо в обжигающую темноту воды – к затаившемуся в ожидании челноку.

Разгадка такого странного поведения корабельной команды пришла тут же, как только он покинул горящее судно. Она пришла вместе с колебанием бортов, яркой вспышкой и страшным грохотом. Корабль взорвался, расколовшись на две неравные части, и покрыл всю водную гладь вокруг себя горящей пленкой земляного масла вперемешку с головами людей и деревянными обломками. Наверное, хозяева корабля намеревались в случае неблагоприятного для них исхода водного сражения использовать либурну как брандер, для чего и наполнили ее трюмы амфорами с горючей «кровью земли». «Странная тактика для разбойников, ставящих во главу угла исключительно одну только наживу», – вскользь подумалось Ведуну, и он, сделав для себя зарубку на память, послал близнецов пускать стрелы в пловцов, околевающих в студеной воде, а сам яростно заработал веслами.

Шитик и вправду летел сам, но Соколу нужно было согреться, поэтому он продолжал размеренно и мощно грести веслами, ускоряя и без того быстрый бег резвого челнока. Скоро обломки либурны скрылись в тумане, матово поблескивающем красноватыми сполохами угасающего пожара. Стрелять стало не в кого, и Ведун посадил на весла близнецов, а сам расслабился и растекся мыслью, стараясь увидеть последствия вылазки своей команды. По всему выходило так, что лучше и быть не может. Дым и огненные сполохи наверняка уже были замечены с другой галеры, и можно было с уверенностью сказать, что сейчас она, сломя весла, спешит на помощь своей попавшей в беду товарке. Так что худо-бедно, а половина разбойничьего войска сейчас очень занята и еще долго пребудет в этом состоянии, а это, в свою очередь, означало, что дружине Ведуна пора было переходить ко второй части задуманного.

Уже давно пропели третьи петухи и утренняя звезда совершенно исчезла в холодном сумраке рассвета сырого и пасмурного осеннего дня. Задул резкий порывистый ветер, и набухший тяжелой влагой туман всполохнулся над рекой и пополз вверх по скалистому берегу, бесстыдно открывая любому нескромному взору три застенчивые ладьи, сиротливо жавшиеся друг к другу в тени Волчьего утеса.

Никто не спал и даже не дремал. После плотных молочных объятий непроглядного тумана корабельщикам вдруг стало голо и неуютно вот так, затаившись, выставляться на всеобщее обозрение – захотелось действия. Уж лучше огонь битвы, чем холодная сырая дрожь изматывающего ожидания! Но хуже всего было неведение. Дружинники слышали отдаленный гул и видели вспышку какого-то взрыва. Они понимали, что это уже вступил в бой их воевода. Вождь почал, и теперь их дело – закончить битву победой. Но вместо славной сечи они бессильно прозябали, прячась в холодной тени поросшего диким мохом утеса и, стиснув зубы, с томлением взирали на густой смолистый дым далекого сражения.

И все же, несмотря на всеобщее напряженное ожидание, прибытие Ведуна застало дружину врасплох. Никто не мог понять, как такое могло случиться. Что же это они все – спали, что ли, или грезили наяву, что не смогли углядеть момент прибытия его челнока? Просто неожиданно все вдруг заметили, что воевода уже стоит себе, как ни в чем не бывало, возле своего дорожного короба и молча облачается в доспехи. Да не один стоит, а с братьями-близнецами, усердно помогающими ему застегнуть пряжки и подтянуть ремни. Лица братьев едва не лопались от распирающего их смеха, но пальцы работали уверенно и ловко, как будто бы они всю свою жизнь только и делали, что служили в оруженосцах при знатном воине.

Ведун неторопливо (может быть, даже нарочито неторопливо) облачился в свой замечательный анатомический кожаный доспех, попрыгал, проверяя плотность подгонки и, удовлетворенно хмыкнув, подал сигнал к всеобщему наступлению. Так началось утро Нижневолоцкой бойни.

Вадим хорошо помнил слова, сказанные Ведуном на совете: «Идите безбоязненно. Только держите рот на замке и не звените железом. Помните, что, пока не начнется битва, никто из разбойников не обратит на вас никакого внимания. Я не буду отводить им глаза, нет. Наоборот, я притяну их взоры к себе – и только к себе: прикую их железными цепями, замкну железными замками. Весь мир сузится для них до моих отнюдь не богатырских, размеров, и все они устремятся ко мне, как стадо сбегается на призывный зов пастушьего рожка. Но так будет только до первой схватки, а как начнется битва, то уж тут держитесь сами.

На вас накатит три “волныˮ. Первая будет из самых опытных, хорошо подготовленных и вооруженных бойцов, ярящихся друг перед другом напоказ и потому не боящихся ни смерти, ни крови. Тут уж стрел и сулиц не жалейте: таких лучше бить влет, поодиночке да на расстоянии – ближний бой с ними страшен и непредсказуем.

За ними пойдет вторая “волнаˮ – это будет сущий сброд, полупьяный, плохо вооруженный и трусливый. Одним словом, бараны, влекомые на убой. Но не стоит их недооценивать. Их сила коренится в толпе – в той тупой давящей злобе стадного чувства, которое плетью-семихвосткой безжалостно гонит ее на верную погибель. Они не боятся смерти  они боятся жизни, так что если захлестнут, то мало никому не покажется.

Третья “волнаˮ – это будут воины с галер, из отставных служак: хорошо обученные и вооруженные наймиты, не понаслышке знающие, что такое повиновение и чувство локтя, и умеющие сражаться как плечом к плечу в едином строю, так и сам на сам. Пожалуй, эта волна пострашнее двух первых вместе взятых будет. Ну, да Бог не выдаст – свинья не съест! Если в первых двух “волнахˮ не завязнем, сдюжим, то, глядишь, что и третьей не будет! Хозяева этих бойцов держат их больше для себя – что-то навроде сторожевых псов при стаде, следящих за тем, чтобы скотина не разбежалась по кустам от страха. Время раздумий и сомнений прошло. Нам остается только сражаться и или победить, или храбро умереть, не прося пощады и самим не щадя врага!»

Все правильно тогда сказал ватаман, разложил, как по писанному. Да только позабыл он на том военном совете упомянуть, что-корабельщики-то – все сплошь домохозяева, а это значит, что хороши они только в обороне… Но за свое будут биться насмерть. «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим», – так, кажется, они поют. Ведь на пристань-то, себе за спину только норманнов взял, а Вадимовыми ратниками побрезговал. А может, так оно и к лучшему… Нечего попусту хорохориться – бой все покажет.

Корабли мягко уткнулись в камень пристани, высадили на ее гранитные плиты два десятка решительных вооруженных людей и отошли направо, на заранее оговоренные позиции. Пристань и пригород удивили прибывших корабельщиков своей грязью и зловещей тишиной, необычной для портового города. Повсюду были видны следы запустения и безразличия. Вокруг не видно было ни души: ни рыбаков, ни лодочников или какого иного работного люда… Не было даже часовых или хотя бы сторожей – один только ветер сердито гонял по гранитной мостовой клочья застарелого мусора.

Все разъяснилось после того, как по дымному запаху пищи они нашли местный трактир, а в нем – с десяток караульщиков, отдыхающих в компании полуодетых девиц. Сами караульщики уже, как говорится, не вязали лыка и посему оказались совершенно непригодны для допроса – хоть с пристрастием, хоть без. Зато перепуганные девицы оказались на диво словоохотливыми и без лишних уговоров поведали дружинникам, что вчера на сходе ватаман объявил, будто бы ему из очень надежных источников стало известно об идущем через их воды караване – настолько богатом, что поживы хватит на всех. Но на этот раз добычу дуванить они будут не между ватагами, а только между теми из повольников, которые лично примут участие в ее захвате. К тому же, тем из молодцев, кто завтра отправится с ним в набег, он от себя лично прямо сейчас выставляет две бочки зелена вина на пропой души.

– Тут такое началось! – кудахтали девицы без умолку. – Мы со страху попрятались, кто куда, чтобы не попасться под горячую руку. Но все, слава Богу, обошлось без крови. Все хотели идти в набег, никто не желал оставаться в городе, так что стали ватажники метать меж собою жребий, кому богатым быть, а кому стоять на страже. Этим вот не повезло…

А дальше пошел совсем интересный рассказ. Оказалось, что и стража детинца тоже топит горе в вине, только они уже успели напиться до потери сознания и сейчас спят на сеновале.

Изначальный план Ведуна трещал по всем швам. Ворота детинца стояли открытыми, рядом с ними на земле валялась вусмерть упившаяся стража, а может быть, и не стража, а просто те из разбойников, кто предпочел хорошую выпивку доброй драке… В общем, Вольный был взят без потерь, без единого выстрела и вообще без крови. Сокол на ходу перекинулся с Вятко парой слов и, оставив на Надежу местное население и пьяные разборки, направился со своим отрядом на пристань.

Скоро в небо над детинцем ударил тугой столб густого черного дыма, означавший, что Вятко запалил смесь дегтя и корабельной смолы, подавая воровским повольникам знак о том, что с их пожитками творится что-то неладное и пора бы им уже возвращаться к родным берегам. Норманны заняли позицию у подножия каменной лестницы, ведущей в пригород, и Сокол остался встречать гостей, стоя в гордом одиночестве посреди загаженной пристани. Гости, однако, заставляли себя ждать, и туман уже почти растаял под лучами холодного осеннего солнца, когда из-за Волчьего острова наконец-то показались первые разбойничьи струги, спешащие, ввиду полного безветрия, на одних только веслах к городу, затаившемуся в ожидании исхода событий.

Впереди, значительно оторвавшись от остальных, черным вороном летел большой смоленый струг с громадным воином, неподвижно застывшем на высоком носу. Несмотря на довольно прохладную погоду, на громиле не было никакой иной одежды, кроме кожаной туники, чешуйчатого панциря да шлема с нащечниками и кольчужным назатыльником. Струг, не сбавляя хода, стрелой летел прямо на гранитные блоки пристани, и когда всем уже казалось, что он вот-вот расшибется в щепки, раздалась команда «Весла в воду!». Лопасти резко вошли в воду почти что под прямым углом. Гребцы разом легли на них грудью и, наклоняясь всем телом в сторону кормы, удержали-таки изогнувшиеся и застонавшие от напряжения весла поперек движения.

Струг застыл, как резко осаженный конь, даже немного взбрыкнул и, сначала задрав к небу свою корму, а затем вскинув нос, скинул могучего воина. Почувствовав толчок корабля, здоровяк немного присел, оттолкнулся от носового настила (да так мощно, что судно накренилось, чуть не черпанув воды) и, замахнувшись в прыжке огромным мечом, подобно камню, выпущенному из катапульты, ринулся прямо на Ведуна.

Тот, видимо, тоже решил не ждать, пока его, словно плевок, разотрут о грязные плиты причала, и, подпрыгнув вверх, также устремился навстречу своему давнему заклятому врагу. Только его прыжок в сравнении с надвигающейся неотвратимой громадой могучего воина выглядел как-то несерьезно, будто прыжок кролика в пасть удава. Кролик вытянул в прыжке свои лапки вперед – наверное, для того, чтобы удаву было легче его заглотить, но недопрыгнул, промахнулся и, с обеих сторон воткнувшись своими стальными когтями-наручами в могучую шею змея, начисто срезал тому голову – как ножницами. А потом ловко подхватил ее на лету, сорвал шлем и, схватив за сальные волосы, поднял высоко вверх, выставив на всеобщее обозрение бледное, звероподобное лицо с низким скошенным лбом, округлым подбородком и крупными желтыми зубами.

Меж тем безголовое тело, увлекаемое занесенным мечом, бесформенной тушей свалилось обратно в струг, обдав гребцов фонтаном крови из начисто перерубленной шеи.

– Сокол! Слава! Сокол! Слава! – ревели, надсаживая грудь, дружинники, заглушая нечленораздельное, но явно угрожающее рычание разбойников. Зловеще звенела и скрежетала сталь, вылезая из уютных кожаных чехлов. Истошно вопили чайки, шарахаясь меж клубов едкого дыма. Завывали боевые рога – пристань накрыла первая «волна».

С подоспевших стругов на гранитные блоки причала заскользили первые застрельщики из числа самых бесшабашных, самых жадных до драки, отпетых разбойников. Старая пристань явно не была рассчитана на подобный людской вал, и поэтому места, пригодного для высадки, всем не хватало. Разбойные повольники в ожидании своей очереди толкались, ругались и, сбиваясь в тесные кучки, очень мешали друг другу и своим лучникам, не давая им взять верный прицел. Воистину, если уж иметь врагов, так много: тогда они помешают друг другу расправиться с тобой!

А вот ратникам с Вадимовой ладьи образовавшаяся сумятица была только на руку. Помня наказ Ведуна, они не стали жалеть стрел и сулиц, и потому залп, произведенный почти в упор, оказался по-настоящему страшен. Стрелы и болты смертоносным ливнем хлестнули по тесно сбившейся незащищенной толпе. Выпущенные с такого близкого расстояния, они даже без выцеливания легко находили себе поживу и разили, не зная промаха. Их стальные жала насквозь прошивали звериные шкуры и легкие брони и, не встречая для себя достойной преграды, выкашивали разбойников, словно пал – сухую траву. Почти полностью полегла, так и не успев вступить в битву, первая «волна» разбойных повольников. Раненых почти не было.