Текст книги "Летописи Белогорья. Ведун. Книга 1"

Он немного замешкался, размышляя, как бы ему в таком деле и честь соблюсти, и воинов не потерять. Но воительница сама решила за него эту непростую задачу. Видимо, приняв его выход из строя за вызов на поединок, она отчаянно взмахнула своим сельхозорудием и с глухим рычанием бросилась вперед. Прошло время речей – настало время мечей!

Для того чтобы надеть шлем, времени уже не оставалось, и поэтому старый боец просто уронил его на землю и, одним махом выхватив меч, с разворота наотмашь рубанул прямо в хохочущий оскал бешеной волчицы. Та, с легкостью парировав его удар обухом ножа косы, умело ушла вниз и в сторону и продолжила свое скольжение-кружение, не спуская с него серых настороженных глаз. Опытный боец сразу же узнал эту манеру боя, отметив, что в данном случае она будет малополезна: закружить его ей не удастся – спину ему надежно прикрывает хирд, а от секущих и полосующих ударов косы его надежно защищает железо доспеха. Убивать ее он, пожалуй, не станет – не стоит наживать себе врагов на новом месте. Просто отожмет обезумевшую от пролитой крови девчонку к реке, загонит ее в воду – пусть немного охладится! – и, лишив преимущества в подвижности, спокойно обезоружит. Таков был план.

Но сумасшедшая волчица опять все испортила. Неожиданно она прекратила свое бесплодное кружение и решительно пошла в лобовую атаку. Прямой удар косы он даже не стал отражать – просто подставил под него свой щит. Острое лезвие легко разрубило кожаную окантовку и, пройдя плоскость щита почти до самого умбона, накрепко засело в вязком дереве. Разворот вокруг оси с резким, широким взмахом руки легко вырвал оружие из скользких от крови ладоней юной воительницы, а одновременный удар плоскостью клинка в голову должен был бы завершить поединок, но…

Но дева битв вдруг пропала, будто ее и вовсе не бывало на том самом месте, и меч вождя, не найдя себе поживы, с обиженным свистом прочертил пустоту и, скуля, припал к ноге хозяина. А безоружная воительница вдруг чудесным образом оказалась совсем рядом с вожаком, буквально лицом к лицу. Она обняла его и сказала:

– Ты храбрый воин и доблестно сражался! Я проверяла тебя, но теперь вижу, что ты достоин пировать в Зале Павших вместе с другими эйнхериями. Сейчас я поцелую тебя, и ты окажешься прямо перед вратами Вальгринд, и они будут раскрыты для тебя настежь.

«Произнеся эти слова, дева битв поцеловала вождя, и он сразу же исчез из нашего мира», – так, во всяком случае, рассказывали потом некоторые из числа его дружинников. Но были и такие, которые говорили иное: «Голая девчонка со щербатой косой оказалась мороком, который навела сама хозяйка подземного мира Хель. Хотя, может быть, она была просто верховной жрицей Владычицы Пустошей. Она приблизилась к вождю. одна половина лица и тела у нее была живая, как у прекрасной девы, а другая – словно человеческий костяк, обтянутый мертвой коричневой кожей. На ней были только украшения и обрывки савана. Хозяйка загробного мира вдунула вождю в рот серую землю мертвых, и он рассыпался прахом, словно сам стал этой землею… А всех нас – весь хирд – вдруг взяла сонная оторопь. Мы стояли, словно замороженные, и не могли пошевелить ни одним членом, и ужас обволакивал нас со всех сторон, ища лазейку к нашим сердцам. А жрица Повелительницы мира мертвых ходила меж нами и резала нас, как жертвенных баранов. И перебила бы всех – принесла в жертву Хозяйке Туманного Мира, не вмешайся эта добрая женщина».

«Этот вождь был не настоящий воин, а просто очень искусный боец, обыкновенный убийца, – подытожила белая волчица свои наблюдения. – Он не смог пройти вслед за мной в Серые земли, не знал Пути, вот и умер на дороге от неведомого страха. Беспутные всегда страшатся неизвестного». Расправившись с вождем-душегубом, она вновь вооружилась косой и опять было принялась за кровавую жатву, но тут ей в ноги бросилась какая-то женщина: судя по богатой, расшитой бисером кике – большуха из местных. Она упала на колени перед никак не ожидавшей такого поворота событий воительницей и, припав к ее ногам и безудержно рыдая, стала молить:

– Яга-воительница! Матушка! – причитала она, обнимая ее скользкие от крови колени. – Не губи, дай слово молвить! Прости-пощади мужиков наших! Оставь хоть на семена! Не местные они: ни обычаев наших не знают, ни порядков не ведают! Не признали они тебя, глупые, не приветили, как подобает! Учить их, дурней, надобно, а не казнить! Не ради них, неразумных, прошу, а ради малых детушек. Не сироти, великая, безвинных!

И замахала руками, призывая других баб. Те – видимо, от отчаяния позабыв всяческий страх, – не заставили себя ждать, и скоро ноги волчицы намертво облепила воющая, беспрерывно кланяющаяся и кающаяся рогатая толпа. Одни протягивали ревущих детей, иные, оголяя грудь, клялись сосцами своими, но все плакали навзрыд, не стесняясь и не стыдясь выставлять напоказ свои слезы. Нет оружия сильнее, чем женские слезы! А материнские размягчат и камень – не то что сердце молодой девушки, не успевшее еще ожесточиться, очерстветь от горя, страданий и несправедливости. Воительница опустила косу и, приподняв липкими от крови пальцами смелую бабу за подбородок, не разжимая губ, глухим замогильным голосом проскрипела:

– Как звать-величать тебя, дочь почтенной матери?

– Люди Верой зовут, но тебе мое имя виднее.

– Вера – «истинная правда», – попробовала слово на вкус белая волчица. – Ну что же, Вера… Говоришь, учить надобно? Может быть, оно, конечно, и так. Да только запомни, что урок, закрепленный кровью, запоминается лучше. Будем считать, что на сегодня урок окончен. В полдень, как солнце пригреет макушку, собери всех жителей села у вечевого помоста. Всех-всех-всех собери! Ты поняла меня, Вера?

Большуха облегченно вздохнула и радостно закивала головой, а разноголосый бабий вой сразу же, как по команде, умолк, а еще через мгновенье и вся улица опустела.

В полдень, когда ничто не отбрасывает тени и ничему нечистому негде спрятаться, у вечевого помоста вновь собрались все насельники Новодонки. На этот раз толпа вела себя довольно смирно, слушала внимательно, без ужимок, гримас и переглядываний. Стояла спокойно, не поднимая дерзких глаз на посланницу Волчьего Братства. Та стояла перед ними, как была: не одетая и не раздетая, безоружная, но вооруженная, не зверь, но и человеком назвать трудно… Недовольная!

– Я же просила собрать всех жителей Новодонки! Но вижу я здесь далеко не всех. Вера, где же остальные?

– Помилуй, матушка Ягиня, – испуганно захлопала коровьими глазами растерявшаяся большуха. – Все собрались – как есть все! Из тех, конечно, кто в живых остался.

– Людей я вижу, но не вижу среди вас ваших деревенских демонов, всех этих домовых-дворовых, прочих-разных и иже с ними.

– Да как же мы их соберем-то? Ведь отродясь такого не бывало, чтобы люди нечистую силу на вече звали! Да и не властны мы над ними…

– Хорошо, – не стала спорить посланница. – Ждите здесь, никуда не уходите. Я сама их позову.

И царственно спустившись с помоста, прямиком направилась к самому большому дому, что стоял аккурат через дорогу, напротив вечевой площади. Она шла, хохоча и пританцовывая, со зловещим звоном волоча за собой свою иззубренную косу и при этом напевая детскую считалку:

Раз, два, три, четыре, пять,

Начинаю вас искать;

Всюду ходит волк, волк,

Он зубами щелк, щелк!

При первых же звуках этой считалки и согласного с нею звяканья косы о камешки всех собравшихся на площади прошиб холодный пот. Некоторые потом уверяли, что будто бы своими глазами видели, что это сама Смерть в виде скелета с косой танцевала на пустых улицах Новодонки. А кромешница, меж тем, неспешно вошла во двор, воткнула косу в границу меж дворовыми вереями и, не стучась, по-хозяйски вошла в избу.

Сначала все было тихо, как вдруг добротная постройка, сложенная из вековых сосен, как будто бы подпрыгнула, одновременно раздавшись во все стороны. Внутри избы что-то хлопнуло или разорвалось, и из всех щелей ударил яркий медовый свет. Впрочем, дыма и огня видно не было, зато сам дом заходил ходуном: углы шатались, стены и крыша скрипели, куски дранки дождем сыпались с перекосившейся крыши. Всем казалось, что добротное строение вот-вот, сейчас, прямо на их глазах развалится. Открывались и закрывались, хлопали и скрипели ставни и двери, было слышно, как внутри падали, трещали и ломались столы и лавки, со звоном разлеталась посуда… Местный сказитель потом описывал происходившее так:

Бабы стали рыдать, а вереи – хохотать,

Ворота скрипеть, а куры – летать,

Сор под порогом закурился,

Верх избы зашатался, конек свалился,

Двери побутусились, тын рассыпался.

Потом дом успокоился и, ненамного разъехавшись, встал по-старому. И тогда на покосившееся крыльцо вышла посланница. В руках она держала простое помело, которым сноровисто выметала из избы какой-то колючий сор. Помело в ее руках вертелось, как живое, умело сметая серые клочки в одну кучку и не давая им разлететься по всей округе. Попав на землю двора, кучка вдруг завертелась волчком и, обратившись вихрем, бросилась прочь через настежь распахнутые ворота, но, наткнувшись на стальное жало косы, дико взвизгнула и распалась серой пылью – будто бы никакого вихря и не бывало! Но по центральной улице веси, двигаясь от околицы к вечевой площади, уже набирал силу еще один – подобный первому, но гораздо более могучий – крутень. Песок, тряпки, мусор, листья и сломанные сучья деревьев – все это, смешавшись, закружилось по улице, собираясь в огромный столб, роем несущийся прямо на людей. Молодые деревца ломались, как лучинки, и одно за другим, подхваченные силой кружения, летели вдоль по улице, смешиваясь с дорожной пылью и грязью. Грохоча, валилась заборы, у некоторых домов медленно поехали крыши…

Посланница вышла на середину улицы и, с дерзким вызовом уперев руки в бока, встала на пути колдовского вихря, а затем со словами «Вы ветры и вихри налетные, наносные, набродные, неведомые, полдневные, летучие, могучие! Вы не войте, не шумите, крылья свои опустите, да на землю сложите» вытащила боевой нож и метнула его прямо в самую гущу крутящегося ужаса. И, как и в первый раз, раздался дикий, полный ненависти и боли нечеловеческий крик, после которого встречник рассыпался, превратившись в трухлявую кучу мусора, а окровавленный нож просто упал на землю.

– Ну, вот и все, – удовлетворенно сказала ведьма, подобрала нож, размела по сторонам пыль и труху и, как ни в чем не бывало пройдя сквозь толпу селян, расступившихся перед ней в немом благоговении, прошествовала на вечевой помост. – Уже смеркается, – устало, как после тяжелой работы начала свою речь посланница Братства Волка. – После захода солнца любые собрания не проводятся, речи не ведутся и клятвы не принимаются. А посему я, сберегая ваше и мое время, буду держать речь сразу же ко всем насельникам вашей веси. Сразу в двух Мирах.

Она широко развела руки и резко хлопнула в ладоши. Мир вокруг треснул и еще больше посерел. А добрые селяне, уже в который раз за сегодняшний день испуганно заохали, увидав рядом с собой, по соседству, возле самых своих ног, каких-то непонятных существ небольшого росточка – ну прямо как детки малые! Но эти соседи выглядели почти что как люди, только не до конца оформившиеся телом, а сотканные из каких-то серых нитей или лучей и потому кажущиеся волосатыми, лохматыми, как будто бы животными. Соседи серыми лохматыми комками испуганно жались к ногам рогатых большух и беспрестанно тряслись, тихонечко подвывая и явно прося у них защиты.

Да и сама посланница выглядела, мягко говоря, непривычно. В том, что касается ее внешности, мнения селян несколько разошлись, хотя большинство собравшихся видели ее наполовину красивой молодкой, а наполовину – костяным человеческим остовом, что, в общем-то, после всего перенесенного этими добрыми насельниками за столь длинный, богатый событиями день было нисколько неудивительно.

– Меня, видимо, пытались здесь оскорбить, величая сукой. Но при этом как-то позабыли, что я белая волчица – полномочный представитель Братства Белого Волка, а это значит, что я по определению сука. Я забуду о том, что случилось здесь сегодня днем. Забуду на один год. Через год я вернусь, и горе тем из вас, у кого окажется короткая память. За одного такого будет отвечать весь род! Ибо сказано: «Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь!» Вы должны мне одежду и очелье. И косу тоже сами наточите: вас учить – только косу тупить! Идите по домам и похороните своих мертвецов, а ровно через год я приду. Ждите!

И вдобавок – ни словечка, словно все, что было прочь. Сказала, развернулась и ушла в предзакатный туман, спиной к заходящему солнцу, будто ее тут и вовсе небывало. И только вечно голодное воронье, слетаясь на свой пир, черной тучею кружило над поверженной весью.

Глава четырнадцатая

Между тем, пока собеседники наслаждались разговором и медом, день уже догорал. Фитилем оплывшей свечи солнце пряталось за горизонт, окрашивая небо красным заревом и удлиняя ночные тяжелые тени.

– Э, да ты, милок, совсем сумлел, как я погляжу! – прервал свой рассказ Ведун, глядя на молодого воина, прикорнувшего с закрытыми глазами на овчине. – Ничего, сейчас поспишь, отдохнешь и к утру будешь опять как новенький. Тогда и с соседями познакомишься!

Но Глуздырь не спал: он самого детства любил слушать сказки бывалых, лежа с закрытыми глазами. Так ему было легче сосредоточиться на звуках голоса рассказчика и, следуя за повествованием, как бы внутренними глазами увидеть все то, о чем он слушал. Обычно если рассказчик был хороший, то он даже не просто слышал, а переживал историю, становясь ее соучастником. Вот и сейчас, все еще находясь под впечатлением от страшного рассказа Ведуна, он уже было хотел притвориться спящим, но один вопрос не давал пытливому юноше покоя, зудя назойливой мошкой, и он знал, что не сможет забыться сном до тех пор, пока не прихлопнет это назойливое насекомое.

– Скажи мне, старче, – не раскрывая глаз, тихо спросил юноша, – помоги с ответом. В моей жизни было мало женщин. Можно сказать, что я их вовсе не знаю. Но все те, с кем я встречался, были добрыми ко мне, заботливыми и ласковыми. Я привык считать, что такова женская природа, что именно этими прекрасными свойствами и отличается женский мир от мужского, что женщины смягчают нас, делают добрее, человечнее, что ли. Так как же тогда, скажи на милость, в одном женском теле могут уживаться и такая величественная красота, и такая воистину звериная жестокость?

– Да ты я вижу, отроче, ничего-то не понял из моего рассказа! – разочарованно протянул Ведун. – Слышал звон, да не понял, где он. Попал пальцем в небо! Липовая Нога был мудрец, каких еще поискать! Я думаю, что когда-нибудь найдется летописец, чье перо будет достойно описать все его мудрые деяния в назидание потомкам. Ты, на овчинке лежа, лучше вот о чем поразмысли: вожак ведь все учел, все взвесил! И то, что пришлые не знают наших обычаев, и то, что у них с женами плохо (у переселенцев всегда не хватает баб), и то, что в тех местах, откуда они родом, у женщин нет права голоса. Их вече ведь так и называется – «собрание мужей». К тому же, новое поколение на новом месте в возраст еще не вошло, значит, с Ягой и ее стражницами границ знакомо ну разве что понаслышке. Все просчитал старый воитель! Ну, пошел бы он посланником сам или послал бы туда матерых. Что было бы тогда? Местные с Братством ссориться, конечно же, не стали, затаились бы до лучших времен, перетерпели. В результате болезнь так бы и осталась неизлеченной: ушла бы в глубину, затаилась и копила гной. А потом все равно вылезла бы наружу, вот только тогда бы уже малой кровью не обошлось, и мы бы с лихвой познали все ужасы междоусобицы, когда сосед против соседа, а брат против брата воюют. Вот тогда бы вдоволь похлебали красного винца! Так похлебали бы, что еще долго бы головы болели! Ведь отправляя посла, Братство тем самым молчаливо признавало притязания местного вождя на княжение. А это, я тебе скажу, со временем такая бы была бы заноза в заднице всего Белогорья!

Теперь давай поговорим о жестокости. Вот ведь и тут старый хитрец все учел, все предвидел! Как ты думаешь, что бы учинили с этой злосчастною весью братья-волки, когда бы узнали (а они бы непременно узнали!) об оскорблении, нанесенном их любимой сестре? Да их бы никто не смог удержать от немедленной и лютой мести: ни Липовая Нога, ни все медведи вместе взятые – никто! А скажи мне, отроче, ты когда-нибудь видел поселение после набега волчьей стаи? Правильно, не видел! И не увидишь, потому что нет таких поселений. Стая в бою люта и врагам спуску не дает: каждый дом, что выставил бойца, она раскатает по бревнышку, пустит на дым, а землю засыплет солью. Да от этого селения бы пепла – и того не осталось! Осталось бы только проклятое место с вечно голодными воющими духами, которое путники обходят стороной за несколько поприщ.

Ты, может быть, думаешь, что белая волчица не смогла бы уклониться от расправы разбушевавшихся селян и уйти по Кромке? Да в любую минуту могла! Но не стала. А не стала, потому что знала, что уйди она тогда, и в деревню нагрянет волчья стая. Пожалела насельников! Сама, малой кровью разобраться решила. Разобралась, но не как волчица, а как Яга (то-то будет радость для матери!). И получилось у нее великое, доселе небывалое дело: два воинских клана, мужской и женский, в ней, девчонке, сочетались без слияния. Да таких умниц днем с огнем поискать – не найти! Ты только представь себе, отроче, воинов, вскормленных молоком подобной волчицы! Это же воины-священники! Настоящие Князья, которым ведомы и покон, и закон, и грань! Созидатели и разрушители империй! Кто дерзнет бросить им вызов?

– Но, как же, старче, – не отставал от Ведуна Глуздырь, – ведь ты же сказывал, что хохотала она. Как же можно смеяться над чужой смертью и болью? Нас еще в змеином питомнике учили, что радоваться этому недостойно настоящего воина, что воин сердцем своим не участвует в делах смерти – он просто работник, хорошо исполняющий свое дело. Ведь не может же лекарь, вычищая острым лезвием гнойную язву, еще и глумиться над страданиями больного? Так как же тогда она смогла?

– Правильно вас учили! Правильно, да только не всё до вас доносили. А такая полуправда есть все та же ложь, ведь поверхностное знание дает поверхностное представление, а поверхностное представление рождает поверхностное мышление. Ты сам подумай: ведь смех смеху рознь! Сейчас уже поздно, а наспех, в двух словах, о таких вещах мудрые люди не рассуждают. Так что давай пока что мы с тобой оставим эту тему для другой беседы, а всего лучше будет, если ты при встрече саму Ягу об этом порасспросишь.

Опять же, волхвы так детишкам сказывают: «Смех при убивании превращает смерть в новое рождение, уничтожая само душегубство. Такой смех представляет собой акт благочестия, превращающий смерть в новое рождение». То есть когда воин, стоя на грани между жизнью и смертью, бесстрашно хохочет прямо в лицо безносой старухе, это тебе не глумливое хихиканье душегуба: такой задорный смех есть способ начинания или зачатия новой жизни через смерть, а хохот – воссоздания жизни через смерть. Не хотела воительница по доброте душевной им вечной погибели в битве за дело неправедное, ведь таким прямая дорога в обитель холода, сырости и мрака, вот и хохотала над ними, спасая их души, а женский смех – он ведь в обоих мирах слышен, да и в остальных тоже гулким эхом отдается.

Да, к тому же, видишь ли, отроче, ведь история-то наша на этом не заканчивается… Через год решила Яга, как и обещалась, проведать, как там ее наказы исполняются, и опять пришла в эту деревню. Но на сей раз оборотилась она странницей: котомку да клюку дорожную взяла и в вечерних сумерках тайно пришла в селение. Стала она ходить под окнами и слушать, о чем люди говорят. А в селении как будто черный мор прошел: ни души не видать, ни песен, ни смеха не слыхать. Девки не поют, бабы не судачат, старики не брюзжат, даже собаки – и те еле брешут. Да и сама деревня вся какая-то поблекшая да облезлая стоит, словно кляча заморенная.

Подивилась Яга: она-то ведь запомнила это селение шумным да не в меру говорливым, а тут – тихо, как на кладбище! Вот и решила попроситься на постой, чтобы все самой получше разглядеть да хорошенечко разузнать. Нашла она тот самый дом, где Вера живет, встала под окнами, постучалась: «Пустите, люди добрые, странницу на ночлег!» Открывает ей дверь баба, тоже вся какая-то потухшая, неухоженная, как будто пожеванная. Насилу Яга в ней ту самую дородную большуху распознала – так сильно баба изменилась! Хозяйка странницу без лишних слов в избу впустила, за стол усадила, вечерять накрыла, а угощенье-то – всего крынка молока да черствая горбушка хлеба. Смотрит странница, а с печи на нее глаза голодные глядят да животы пустые урчат. Отодвинула она угощенье и позвала детишек к себе за стол. Тут баба расплакалась-разревелась: «Ты прости, – говорит, – меня, странница, за столь скудное угощение. Рада бы я тебя накормить-напоить-приветить, да ведь все как есть, подчистую выгребли проклятые прихвостни Яги!» – и в слезы.

Стала ее старушка расспрашивать, что случилось, что приключилось да как они дошли до жизни такой. Баба ей все и рассказала. И про вече то злосчастное, и про кару немилостивую, и про то, что случилось позже. «Все, – говорит, – у нас соседи от имени Волчьего Братства забрали. Все ловы, борти, покосы, пажити – все как есть, подчистую. Мужики наши на них день и ночь за одну еду горбатятся, ведь детей-то кормить надо, да нечем: все, что было из имущества, продали, все на прокорм ушло. Девок обижают, проходу не дают, прямо у реки умыкают…».

Всю ночь в избе горели лучины да лились откровения и горькие слезы, а с первыми петухами сошла личина с Яги, и предстала она перед хозяйкой в своем истинном обличии. Только та и бровью не повела, лишь лицом посуровела. Встала, ушла в бабий кут и принесла оттуда женскую одежку, очелье и косу-горбушу. Принесла – и положила перед Ягой на стол: «Бери, – говорит, – все по ряду. А за ту правду, что я тебе выплакала, можешь меня казнить. Только тогда уж, сделай милость, и деток моих тоже жизни лиши – все равно им до весны не дожить. Так уж лучше сразу, чтобы не мучились, с голоду не пухли». Ничего не ответила хозяйке ночная гостья и к платью новому не притронулась. Только косу свою взяла, да и растворилась в сумерках, словно ее и не было вовсе.

Вече в Донке собиралось не в пример медленнее, чем у их соседей. Народ шел неспешно, даже неохотно, ленивой квашней стекаясь с трех концов на площадь. Весь была большая и богатая, народу много – не меньше, чем в иных городищах: все больше мастеровой люд – гончары да кожевенники, но власть держали торговцы. Ведь одно дело – что-то изготовить, а уж совсем другое – продать продукты своего ремесла. А будешь против торговых людей выступать, так может статься, что для твоих поделок в их обозе не станется места, вот тогда и вспомнишь про свой длинный язык – вспомнишь, да откусишь его себе, потому как ничего иного укусить у тебя не будет.

Вот и сейчас весь народ уже собрался, а хозяева Торгового конца не торопились – знали себе цену. Наконец, пришли: четверо осанистых, дородных мужиков с окладистыми бородами до самых расшитых золотом поясов, с длинными посохами, украшенными тяжелыми литьем и каменьями. Важно стуча символами своей власти, они прошли на помост и встали рядком, лицом к народу, а спинами – к Яге.

Вперед выступил самый важный и осанистый бородач и, недовольно оглядев притихшую толпу, строго спросил:

– Почто, народ честной, шумим, от дел отрываем? Или заняться больше нечем, как только на сходках горло драть?

– Это я народ собрала, – продралась из-за широких раззолоченных спин Яга. – Я, посланница Братства Волка. Помните меня? Я годом раньше с вами рядилась.

– А тебе что здесь надобно? – наигранно удивился глава торговых людей. – Нам покуда в вас никакой надобности нет! Как будет потребность, так опять кликнем. Так что нечего тут народ баламутить! Ступай отсель, не о чем нам с тобой здесь разговаривать. В терем приходи!

– Ну как же это не о чем? Очень даже есть, о чем, почтенный старшина, нам с вами поговорить! Например, о том, как вы, пользуясь именем Братства, соседей своих изводите да неправду творите! Очень бы мне хотелось поговорить об этом, да не с глазу на глаз, а прилюдно.

– Ах, ты об этом! – ничуть не смутился торговец. – Ну так бы сразу и сказала! Мы всему цену знаем и деньгу платим честную. Небось, не обманем, мы ведь не какие-нибудь там ухорезы голоштанные, что только и умеют по лесам скакать да мечами махать!

С этими словами он отвязал довольно объемистый кошель и небрежно высыпал его содержимое прямо под ноги паляницы. Остальные торговцы последовали его примеру и с не меньшим чванством высыпали содержимое своих тугих кошельков на доски помоста. Монеты катились, звякали, задевая друг друга и натыкаясь на поршни воительницы, сливались в одну небольшую золотую лужу. Та же никак не могла взять в толк, о чем ведет речь этот богато одетый толстопузый нелюдь. Она ведь пришла для того, чтобы говорить с людьми о чести и о совести, и поэтому никак не могла понять, какое отношение ко всему этому могут иметь деньги. Ведь не деньгами же, в самом деле, меряются честь и совесть!

Торговец углядел ее замешательство и расценил его по-своему:

– Что, замерла? Небось, столько-золота-то никогда и в глаза не видала! Ничего, мы люди не жадные! Приходи ко мне вечерком, я и тебе отсыплю! Приоденешься немного, а то девка ты видная, а ходишь в обносках! А пожелаешь, так я тебя и в шелка заморские одену – как княгиня ходить станешь!

Паляница слышала и понимала отдельные слова, обращенные к ней, но они для нее никак не связывались в осмысленный текст. Ну не может же, в самом деле, нормальный человек предлагать ей деньги за… Или может? Или это не человек? Она подняла глаза на разохотившегося торговца, встретилась с ним взглядом и сразу поняла: может! Этот – может! Он же нелюдь – от него же уже мертвечиной пахнет! Она не боялась крови: она боялась смердящего трупного яда.

Торговец нюхом почуял что-то неладное и отступил к своим товарищам. Те тоже заметили перемену и, привычно сплотившись вокруг вожака, поудобнее перехватили свои посохи. Опять просвистела молния косы, и четыре головы с глухим стуком, словно спелые кочаны капусты, упали на помост.

И вот тогда она завыла, глухо и печально плача о людской низости и скорбя о своем бессилии что-либо исправить. Услышав этот нечеловеческий вой, народ в страхе шарахнулся по домам. Здесь все были наслышаны о происшедшем в соседней деревне, и поэтому никто даже не помышлял об отпоре.

Увидав их трусливое бегство, Яга волчком закружилась на месте и, по-разбойничьи вложив в рот четыре пальца, пронзительно засвистела им вслед. И вот так – то воя по-звериному, то свистя по-соловьиному – она продолжала свое неистовое кружение вокруг четырех обезглавленных тел, пока постепенно не оборотилась в небольшой серый вихрь, к которому сразу же со всех дворов потянулись такие же жуткие встречники. Это местные духи спешили на зов своей повелительницы, как собаки, бегущие на свист хозяина; как волки, услышавшие призывный вой вожака. Ибо кто кем побежден, тот тому и служит. Весь была обречена…

По прошествии нескольких лет местный сказитель-очевидец опишет это событие так:

А от того ли да от посвисту соловьего

Да от того ли да от покрику звериного

Тут все травушки-муравушки уплеталися,

Все лазоревы цветочки осыпалися,

В теремах маковки покривилися,

Стеклушки в домах из окон посыпались,

Бабы брюхатые разродилися,

Кобылы жеребые жеребилися,

А кто стоял, так все по двору лежат…

И неизвестно, что бы тогда сталось с этой весью, да и вообще осталась ли бы она на белом свете, но, по счастью, как раз в это время недалече по своим делам держал путь один простой, никому не ведомый целитель. Увидал он встречники и, поняв, откуда ветер дует, бросился что есть мочи к погибающему селению на выручку. Долго он тогда Ягу успокаивал… С рассвета до заката без роздыха! Наконец-таки успокоил сердечную.

Вышла она к народу тихая, удовлетворенная, и говорит:

– Я пришла сюда к людям. Но вы не люди – вы нелюди. Я не могу вас назвать даже животными, ведь даже тем известны благодарность и жалость. Вам же ни то, ни другое не ведомо. Вы как дети малые: только о себе и печетесь. А посему вот вам мое слово. Смотрите не подведите, ибо второго случая у вас уже не будет! Соседям все верните, немедленно и сторицей. Самоуправление в обеих деревнях отменяется: теперь вы одно городище, находящееся под опекой Братства Волка. И вот вам первые помочи: построить совместно с соседями мост через Донку. Кто захочет уехать – скатертью дорога, но не раньше, чем вернет долг и построит мост. Никаких денежных и иных откупов – только личный труд каждого жителя городища. На все время строительства вводится круговая порука: за одного отвечать будут все, так что увиливать и отлынивать не советую. Построите мост – позовете. Пока все. Всем все ясно? Вопросы есть?

Вопросов не было. Все понимали, что они стали заложниками собственных отношений с внешним миром. Друзей и союзников у них нет и никогда не было, а наймиты против Братства Волка не сдюжат, да и не пойдут. Вот так вот… Говорят, правда, что некоторые из торговых людей пробовали сбежать, но что с ними сталось, про это никому не ведомо. Только тех людей нигде более не встречали, а имен их никогда не слыхали…

Долго еще рассказывал Ведун Глуздырю разные побасенки, вводя его в новый, непривычный и в чем-то даже загадочный мир. Между тем, осень уже давно вступила в свои права: похолодало и часто дождило. И поэтому насельники после дневной работы собирались для разговоров уже не у костерка, а в избе Ведуна, выходя на двор только для отработки воинских ухваток. Дни сменялись днями, а недели неделями, время текло тихо и спокойно, как воды Белой реки, пока однажды рано поутру их вдруг не разбудил веселый женский голос:

– Эй, хозяева! Вам работники не нужны? А то есть у меня молодица – на все руки мастерица: ткет, шьет, жнет, песни поет и пляшет, платочком машет!

Еще не пришедшие в себя ото сна насельники, кое-как, на скорую руку, одевшись, опрометью выскочили на двор – встречать долгожданных гостей.

– Фу, мужским немытым духом пахнет! – скривила Яга свой тонкий нос (хотя мылись они накануне вечером). – Так-то вы ждете-встречаете, гостей дорогих привечаете?