Текст книги "Летописи Белогорья. Ведун. Книга 1"

Глава пятая

«Ночью вся природа погружается в сон. В это время засыпают и люди, и животные. И делают они это не только по какой-то издавна заведенной привычке, но и потому, что ночь в природе – это то же самое, что и сон для нашего тела. Одни только хищные звери не спят ночами, да еще, подобно этим хищникам, бодрствуют во тьме грабители и воры: как только наступит ночь, так выходят они из своих убежищ, чтобы найти себе поживу. А с восходом солнца – этого общего пробудителя всей природы – все это зверье, не могущее выносить его свет, тотчас скрывается в свои логова. А еще ночь – это время нечистой силы и нежити, но об этом лучше в такое время не вспоминать», – так размышлял Вадим, неторопливо спускаясь в бледных красноватых переливах угасающей вечерней зари к месту ночлега своих кораблей. Он особенно любил это таинственное время предзакатных сумерек. Ведь если сон называют малой смертью, то вечерние сумерки – это преддверие смерти: время, когда человеку стоит отрешиться от всего суетного и, остановившись хотя бы на мгновение, поразмыслить о том, с чем же он вступает в обитель смерти. Вот, к слову сказать, сейчас закат – самое время отправляться на боковую, а у Вадима все никак не шел из головы его давешний разговор с корабельной старшиной.

Левая оконечность Рыбьего острова была более отлогой, нежели правая, которая, как казалось, просто решила отколоться от материнского скалистого берега, дабы зажить самостоятельной, отдельной жизнью. Прямо за мысом лежала удобная бухта, обустроенная грубым, но надежным причалом, к которому суда каравана и пристали на ночлег. У самой воды притулилась банька, а повыше, на недоступном для паводков взгорье укрепился небольшой хутор, закрытый с севера и запада голой отвесной скалой. Во дворе хутора корабельщиков уже ждали и постой, и угощение, да еще, в придачу, и бочка прекрасного густого пива, и сарай полный душистого сена, и… В общем, все то, что так желанно усталому путнику, уже месяц как не ступавшему по твердой земле.

Сначала в парнýю степенно направилась корабельная старшина: глава каравана, кормщики, их помощники и десятники, а уже после них с шутками и прибаутками повалили остальные корабельщики. Вожаки, меж тем, неспешно направились в избу: судить, рядить, мед-пиво пить да разные разговоры разговаривать. Чинно расселись по лавкам.

Вадим ждал этого момента с некоторой потаенной тревогой, ведь он, честно говоря, даже не представлял, как ему рассказать своим давним товарищам о том, кого он нанял корабельным вожем. Лишь бы Сирка-малец по простоте душевной не сболтнул кому чего лишнего! Он предупредил паренька заранее, шепнув тому, что, дескать, это дело тайное: Финист не желает огласки своего путешествия, а посему и говорить о нем ни с кем покамест – до особого распоряжения – не следует. Мальчишка надулся от важности (ну как же, ему ведь важные люди доверили такую тайну!), затем многозначительно повел глазами и, приложив палец к губам, исчез по своим делам. Вадим был уверен в его молчании так же, как и в том, что Бог есть. А вот в чем он совсем не был уверен, так это в том, что ему следует обсуждать личность Ведуна со своими корабельщиками. Но и смолчать перед старинными товарищами тоже было негоже… Вадим набрал в грудь побольше воздуха, задержал дыхание и, как в омут головой, бухнул:

– Друзья мои! Хотите – верьте, хотите – нет, а только наш корабельный вож на поверку оказался самим верховным ватаманом всего Речного Братства – Ясным Соколом. Слыхали, небось, про такого?

Он ожидал услышать в ответ возгласы удивления, недоумения, возмущения – хоть что-то, что помогло бы ему продолжить свою речь, но никакой обратной связи не последовало. Все его верные помощники даже и ухом не повели, продолжая, как ни в чем не бывало, все так же молча мочить свои усы и бороды в пахучей янтарной медовухе. Один только Надежа отставил свою пустую кружку в сторону и вдруг, с чего-то развеселившись, принялся зубоскалить:

– Ну вот, дядька Вадим, теперь тебя в Растове все купечество станет бояться! А то как же: ведь сам Ясный Сокол служил у тебя на посылках! – начал он было свой веселый треп, но, поймав взгляд отца, сразу же осекся.

– Такие, как Арнбьерн, не служат никому, только Богу одному! – неожиданно и пафосно вступил в разговор обычно отмалчивающийся на советах Олаф Скала.

– Все люди должны кому-нибудь служить. Служение – это единственное, что может наполнить жизнь смыслом! – возразил Надежа. – Мы видим, как служат друг другу друзья, как мать служит сыну, жена – мужу, муж – жене, и так без конца. Даже животные – и те служат людям, как слуги своим господам! Так что все живые существа, а уж тем более люди, кому-нибудь да служат.

– Арнбьерн не человек, он – дерево! – все так же торжественно продолжал гнуть свое старый кормщик. – Такое же, как и первые люди Аск и Эмбла. Дерево, связующее разные миры и потому целиком не принадлежащее ни одному из них. Я начал ходить в море ради приобретения богатства и славы с той самой поры, как мне исполнилось семь лет. И скажу, что на своем веку мне довелось повстречать немало достойных хевдингов, с честью носящих на теле знаки своих воинских кланов. И с ними я ходил, и против них я ходил. Но никогда доселе я не встречал воина, носящего одновременно знаки и Медведя, и Орла. Мировое Древо ведь растет и в Небо, и в Землю, пронизывая и соединяя между собой одно и другое. Орел вьет гнездо в его ветвях, в небе, а логово Бера – это берлога в корнях, в земле. Так как же, я вас спрашиваю, возможно сочетать все это в одном человеке?

– Что-то ты заговариваешься, дядька Олаф! – не сдавался Надежа. – Как-то не похож наш Ведун на того, кто «растекается мысью по древу». Уж он, скорее, из тех, кто бьет эту самую белку в глаз, чтобы не попортить шкурку.

– А я разве назвал его Рататоск? – продолжал Скала. – Нет, конечно же, он не белка-«грызозуб»! Он не посредник на посылках – он и есть само Древо…

– А что, Вадим сын Богданович, тебя тревожит-то? – видя, что разговор уже уходит в совсем заоблачные дали, и потому стараясь вернуть его к более насущным вопросам (да заодно помочь сыну выпутаться из затруднительного положения), подал свой голос Большак. – Ты нам толком скажи: чем ты недоволен-то? Может быть, Ведун наш что-то не то делает? Так мое слово такое: реку он знает, как свои пять пальцев; с повольниками, как мы видим, все так разрешил, что лучше и не бывает. Или ты подозреваешь его в чем?

– Да я не об этом! – нахмурился Вадим. – Я мыслю, что такие люди, как наш Ведун, почем зря с места не срываются и в дальний путь не пускаются. И уж тем более на зиму глядя. С чего это он вдруг загоношился? Я сколько лет мимо Белграда ходил, а ведь о нем и слыхом не слыхивал. Ох, чует мое сердце, что неспроста он к нам на корабль пожаловал! Помяните мое слово, неспроста!

– Мудр ты, вожак, как в воду глядишь! – снова взял слово Олаф Скала. – Ведь не зря же полуночные воины прозвали его Альбатросом. В тех краях, откуда я родом, этих птиц называют еще буревестниками, потому как способны они предугадывать бури и шторма. Пока вокруг тишь, да гладь, да божья благодать, они спокойно парят себе в небе, а с приближением шторма или бури опускаются близко к воде и начинают неистово метаться и кричать. Так что ты зришь в корень, это верная примета: раз буревестники всегда предвещают бурю, то там, где они начинают хлопотать да гоношиться, и надобно ждать бед и напастей.

– У нас в Приболотье таких зовут волчий пастырь, – вставил один из десятников: – где он, там и буря.

– Э, брат, тут ты попал пальцем в небо! – перебил его другой. – Буревестник бурю чует, а волчий пастырь бурей управляет…

Слово за слово, завязался нешуточный спор, к которому вскоре присоединилась вся старшина. Корабельщики разгорячились и подняли такой крик, шум и гвалт, что даже не заметили, как Вадим поднялся со своего места и тихохонько выскользнул из теплой духоты избы на свежий холодок вечернего ветерка.

С хутора доносились веселый смех и дружные радостные возгласы. «Играют, – улыбнулся Удатный. – Прав был Ведун: ко времени отдых. И место хорошее! Чего только люди болтают о нем всякую надуманную чушь?» Он неспешно спустился к пристани. От сумрачной тени скалы отделилась фигура ору́жного норманна. Вадим успокаивающе махнул ей рукой, и тень опять наполнилась, давая главе каравана возможность поразмыслить в мнимом одиночестве.

Но поразмыслить не удалось. Плеснуло весло, и к причалу скользнул все тот же расписной стружок все с теми же самыми людьми, что давеча отбыли на нем. «Ну вот, отдохнули – и будет. А теперь начинаются танцы с волками», – подумал Вадим и поднялся навстречу гостям.

Первым из лодки выпрыгнул Ведун, а за ним на камни причала сошел тот самый повольник, что оставил на берегу свой старшинский посох. Прочие остались сидеть на веслах. Ведун поздоровался так, как будто они давно не виделись, и представил своего спутника:

– Вот, Вадим сын Богданович, это мой старинный друг и побратим, ватаман Речного братства Вятко. Вятко, это Вадим Удатный – купец, богатый гость, глава Черноморской торговой гильдии. Прошу любить и жаловать!

У Вадима вдруг пересохло в горле, как будто он ничего не пил со вчерашнего дня, а челюсть так отвисла от удивления, что в рот залетел заблудившийся комар:

– Это что же, тот самый Вятко? Но ведь ты же… Вы же все пропали без вести… Растворились, так сказать, в тумане! Как же такое может быть?

– Ну, туман – это еще не смерть, – блеснул зубами Вятко. – Я сумел найти дорогу, а остальные – нет.

– То-то же их мать Кира говорила, что ее сыновья живы, что не видит она их среди мертвых! А ведь ее тогда никто не слушал, за городскую дурочку держали…

– Они не живы, купец, но и не мертвы. Они прокляты и бесприютно скитаются в мире теней. Впрочем, одного, самого младшего, мать все-таки вытащила из Серых земель, спасла ценой своей жизни. Она так молила, так сильно звала его к себе, что беспутный сын, в конце концов, услышал ее зов и по нему, как по лучу, вышел на белый свет. Такова сила материнской любви.

– А остальные? Разве у них не было тех, кто бы их сильно любил? Друзья, дети, наконец, жены – уж они-то точно любили и ждали своих без вести пропавших мужей!

– Конечно же, они их любили. Как водится, не без этого… И собаки тоже любят своих хозяев. Да только, видимо, силы их любви для такого подвига не хватило. Знаешь, купец, как у вольных людей поется?

Жинка погорюет, выйдет за другого,

За мово товарища, забудет про меня…

– Ну, хватит языками чесать, еще успеете наговориться! – бесцеремонно прервал их беседу Ведун. – Вятко, кликни кого-нибудь, пусть позовут сюда Надежу. Сам же пока что постой, не отходи далеко. Дело есть.

Вятко поднял руку в каком-то жесте, и вдруг откуда ни возьмись из закатных сумерек появился Сирко. У Вадима сердце упало – а ну как малец вдруг захочет лично поблагодарить своего ненаглядного Финиста, и тут окажется, что Ясный Сокол ни сном ни духом не ведает о своем щедром подарке? Но, слава Богу, пронесло. Купец даже и глазом не успел моргнуть, как мальчишка уже метнулся выполнять данное ему поручение. Однако все равно нехорошо это, не по-людски – чужим именем прикрываться. Чай и свое не стыдное! Вадим глубоко вдохнул и на одном выдохе рассказал Ведуну все то, что приключилось между ним и Сирко. Все, как есть, рассказал, без утайки.

– Понимаешь, – добавил богатый гость, – чем он меня купил? Ну, сказал бы так, как обычно в подобных случаях отбрехиваются: «Хочешь – слушай, хочешь – нет, а врать не мешай!» Так ведь нет же: он со мною за честь говорить начал! Хороший мальчишка. Есть в нем стержень. Такого не придется учить: «Береги платье снову, а честь смолоду». Для него это образ жизни, он уже всосал все это с молоком матери. Из таких вот мальчишек и вырастают настоящие мужи. Позвал бы с собой, так ведь, знаю, что не пойдет. Да и подарок от меня тоже не взял бы… Вот я от себя, как от тебя, и одарил его. Без какого-то там иного умысла, просто от души. Не серчай.

Ведун с любопытством посмотрел на своего нанимателя. По-новому посмотрел. Как будто бы увидел его в первый раз. И до того он вдруг стал ему интересен, что ватаман аж даже прищурился, его разглядывая.

– А ведь ты прав, купец! Ой как прав! Кулаками да острыми железками махать, это ведь любого натаскать можно, здесь ума большого не надобно. Да только что проку с такого учения? В дружине такой умелец и даром не нужен! В Вечной империи таких и за людей-то не считают: выставляют, словно зверей, убивать друг друга на потеху толпе. Вон, скоморохи тоже зверей разным диковинам учат, да только ведь звери от этого учения людьми-то не становятся! А вот внутренний стержень дорогого стоит. Был бы у человека стержень в душе, а остальному научим! Был бы остов, а мясо и жилы нарастим! А без внутреннего остова это уже и не человек вовсе, а так, умелец – животное, выдрессированное, чтобы убивать, навроде боевого пса.

Только, скажи на милость, зачем же с собою-то парня забирать? Нам и самим такие отроки нужны. И еще как нужны! Народу-то вокруг много, да только людей мало. А за дар твой прими, купец, мою благодарность. За мной теперь должок, так что жди: будет тебе отдарок.

Тем временем подошел Надежа. Подошел и замер напротив Ведуна, вытянувшись в струну и буквально пожирая его восторженными глазами. Сирко воспринял это как должное, зато у Вятко заблестели глаза от еле сдерживаемого смеха. Сам же Ведун, почувствовав перемену в поведении корабельщика, недовольно нахмурился и пробурчал сквозь зубы:

– Что с тобой, кормчий? На тебе лица нет. Подойди к нам сюда, встань поближе, познакомься с ватаманом Вятко. Вятко и Надежа, запомните друг друга: это очень важно! А я покамест с вашим посыльным парой слов перекинусь.

И, подозвав жестом юного повольника, спросил:

– Ну что, ватажник, все ли подобру-поздорову у нас в ватаге, все ли пришлось по нраву?

– Все так, как и должно, батька ватаман, – преданно глядя ему в глаза, бойко отвечал нимало не растерявшийся отрок.

– А что же ты тогда, скажи на милость, подарок мой не носишь? Или не угодил?

От подобного вопроса Сирко поначалу впал в ступор, но, сглотнув тугой ком, застрявший в горле, и сморгнув сухие слезы, вытащил из-за пазухи, прямо супротив сердца, что-то завернутое в чистую тряпицу и, бережно развернув ее, протянул на вытянутых руках драгоценный подарок.

– Тяжелый он, болтается, – пробормотал отрок смущенно. – Моя опояска его не держит. Нелепо выглядит…

Тут уж у всех вожаков – видимо, от речной измороси – вдруг намокли глаза, ведь только что, прямо сейчас они только и заметили старую, латаную-перелатаную одежку, разношенные, дырявые поршни с рваными обмотками и самодельную лыковую опояску юного повольника.

– Пойдем-ка, брат, подыщем тебе достойный пояс. Негоже дарить коня без сбруи! – промолвил Ведун и, приобняв отрока за худые плечи, повел его к ладье. – Посмотри: может быть, этот тебе сгодится?

С этими словами он вытащил из своего короба прошитый наборный кожаный пояс, украшенный серебряными накладками. Продев его в кольца обоймиц серебряных ножен дареного ножа, он попытался застегнуть ремень на тонкой талии мальчишки, но тот оказался слишком велик для хрупкого отрока, и поэтому Ведун повесил ему оружие через плечо, как будто перевязь с мечом.

– Ну вот, теперь в самый раз будет! – оглядев с ног до головы щуплую фигурку, удовлетворенно хмыкнул ватаман и добавил: – Ну-ка, выхвати клинок! Как тебе, все ли сподручно? – И, довольно улыбаясь в бороду, понизил голос до полушепота и заговорщицки поведал: – Носи это «перышко» от Финиста Ясного Сокола и помни, что оно непростое, а чудесное. Знай же, Сирко, что если вдруг закапает с клинка кровь, это значит, что Финист в смертельной опасности и нуждается в твоей помощи. Помни об этом, юный ватажник, а я тебя вовек не позабуду. Мы теперь с тобою связаны общей тайной!

И, оставив мальчишку восторгаться подарком, подошел к Вятко и Надеже.

– Что, ватаманы-молодцы, хорошо ли запомнили друг друга? Ну, вот и ладушки! Извини, Надежа, но нам с ватаманом перекинуться парой слов нужно. – И, обождав, когда кормщик отойдет, продолжил: – Скажи, брат, а что за человек этот Сирко?

– Да что тут скажешь? Малец как малец! Сирота из местных, белогорских. Шустрый, смышленый, наши его уважают, у ровесников верховодит. Обыкновенный.

– А где он зимует? У родни? Ну ведь не может же быть так, чтобы совсем один? Вроде бы растрепанную бабищу в саване уже давно в этих краях не видывали.

– Есть родня, как же не быть! Да только он ее чурается. Приходили они с подарками, кланялись, с собой звали, но он их совсем признавать не желает. На верфи в Вольном зимует – там теперь, среди древоделов его родня.

– Ты вот что, ватаман… Определи-ка ты его на эту зиму трудником к деду Мазиле, а то тому и поговорить-то уже не с кем. А так и малому хорошо, и старому отрадно.

– Помилосердствуй, Сокол! Пожалей мальчишку, ведь он как-никак сирота! Уж больно Мазила суров: не держатся у него отроки, бегут от него, как от скаженного!

– Ничего. Чует мое сердце, что этот отрок не сбежит. Да и хватит уже ему болтаться на посылках – пора в учение отдавать да к делу пристраивать. Прямо сейчас и отчаливайте! Заодно пригони мне от Мазилы челнок пошустрее, да такой, чтобы без понукания, сам бы птицей летел! И попроси у старого для меня неугасимого огня… Ну что, мой старый друг, пришла пора прощаться. Кто знает, свидимся ли еще? Прощай, не поминай лихом!

Но Вятко не стронулся с места. Он стоял, набычившись, широко и твердо расставив ноги, скрестив на груди могучие руки. И, глядя на вожака исподлобья, с вызовом процедил сквозь зубы:

– Я останусь с тобой.

– Брат, послушай меня: будет больше пользы, если ты останешься здесь. Нужно оставшихся повольников по их ватагам развести, да так, чтобы они в Вольный город ровно через седмицу попали. Нужно…

– Я остаюсь с тобой, – упрямо повторил Вятко. – Ты тут давеча за волю речь держал. Так вот, Сокол, знай, что я – вольный человек! И, будучи вольным, следую туда, куда мне велят моя честь и совесть. Поэтому я остаюсь с тобой. Мы же с братьями, когда ты подобрал нас, клялись тебе, помнишь? «Где твоя голова ляжет, там и мы свои головы сложим!» Мое слово – не дым! А с прочими делами и без меня найдется, кому управиться.

Ведун было вспыхнул (непослушание в походе смерти подобно!), но вовремя вспомнил о том, что он здесь, вроде как, всего лишь корабельный вож, и для ватамана Вятко его слово не указ, а посему сменил гнев на милость и, немного подумав, рассудил так:

– Добро. Тогда мы сделаем немного иначе. Собери ватажку в два-три молодца, не больше, но из самых верных – таких, чтобы если что, то и насмерть стоять готовы. И немедля следуй с ними в Вольный город. К Мазиле подойдешь – он напрямки, неведомой дорогой проведет. У твоей же ватаги остался дом в детинце? Вот в нем и расположитесь да ждите меня. Я прибуду через пять дней. Запомни: ровно через пять дней поутру ты откроешь ворота детинца и впустишь Надежу с товарищами. Будешь ему в помощь. Все понятно?

– Сокол, давай я кликну ребят? Ты только слово скажи – мы всю Белую поднимем, стальной метлой выметем с ее берегов пришлых!

– Нет, Вятко, нельзя нам людей подымать, нельзя допустить междоусобицы. Я и тебя по той же причине звать не хотел. Если полыхнет братоубийственная война, то врагам нашим это будет только на руку. Тогда они победят. Ведь вся эта свара для того и затевается, чтобы вольных людей лбами сшибить да обескровить, а уж потом, обессиленных, освободить да к рукам прибрать. «Разделять, разнуздать, чтобы взнуздать и властвовать» – вот их девиз! Так что нам, брат, большая кровь ни к чему – малой обойдемся. Я же ведь целитель, вот и вскрою этот нарыв точно, одним махом – так, чтобы только гной да дурную кровь спустить. Очистить живое и здоровое от мертвечины и грязи. Да, кстати, о грязи… Чуть не забыл! Ты купи пару бочек дегтя да корабельной смолы и на своем подворье отложи до моего прибытия. Ну вот, теперь, вроде бы, и все. Давай, ватаман, с Богом, увидимся через пять дней!

Ведун тепло попрощался с Вятко и неспешно направился к стоящему в стороне Вадиму, попутно ломая голову о том, как бы ему помягче, но доходчиво преподнести купцу дурные вести.

Удатный сразу же заметил невеселый настрой своего корабельного вожа и обреченно вздохнул: «Пришла беда – отворяй ворота. Не отворишь – и остального забора лишишься!» Сразу же поникли могутные плечи, напоминая, что он уже немолод и, к тому же, очень, очень сильно устал, что вся эта поездка какая-то неправильная, что… Он выбросил из головы весь этот мусор, вдругорядь вздохнул и с тяжелым сердцем шагнул навстречу несущему на крыльях бурю. Углядев, что тому нелегко начать разговор, сам приступил с вопросами:

– Что, Ведун, опять невесел, буйну голову повесил? – как можно более беззаботно спросил купец. – Или нам со стороны нужно ожидать войны, иль набега силы бранной, иль другой беды нежданной?

Ведун весь вскинулся, недобро прищурился и пристально вгляделся через глаза в самую душу Удатного, как бы пытая ее: «А тебе-то это откуда известно?» Но сдержался и вслух промолвил:

– Какая чудесная ночь! А, Вадим сын Богданович? Как же дивно вокруг! Какое благорастворение воздухов! Нам бы потолковать с тобою надобно, о делах наших поразмыслить. Безотлагательно.

– Помилуй, батюшка, зачем же откладывать? Давай прямо сейчас пройдем в избу, а там нас уже вся старшина дожидается, там. Там и сядем рядком да и поговорим ладком.

– Может быть, купец, мы все-таки сначала с тобою с глазу на глаз новости обсудим, а уже потом станем выносить их на круг?

– Я тебе, повольник, уже, помнится, как-то толковал про то, что здесь, в походе, мы все друг другу товарищи? Скажу тебе больше: здесь мы все – как одна семья, и если беда стучится в дом, то и встречать ее мы должны и будем в семейном кругу. И никак иначе!

Ведун погасил свой взгляд и, не говоря ни слова боле, вслед за Вадимом прошел в избу.

Надежа успел проскочить наперед и сообщить корабельной старшине о внеурочном совете, поэтому когда Вадим с Ведуном поднялись в избу, все уже были в сборе. Ведун, как хозяин хутора, первым вошел в горницу, скинул мятель, поклонился на четыре стороны и прошел к столу. Все сразу отметили золотой старшинский пояс и воинский меч на перевязи, которые, в сочетании с расшитой шелковой рубахой, придали облику вожа неуловимый налет суровой властности. Стало сразу же понятно, что нынче разговаривать с корабельщиками будет уже не давешний никому не известный и непонятный седой мужик – наймит в дорожной одежке, а полномочный ватаман Речного Братства. Только и корабельщики ведь тоже были не лыком шиты: за длинным общим столом сидели матерые, битые-перебитые жизнью мужи, прекрасно осознающие, что по пустякам ночные собрания не затеваются. Они сразу же как-то внутренне подобрались: чутье и богатый жизненный опыт безошибочно подсказывали им, что в их затянувшемся походе наступает какой-то поворотный момент. Отодвинулись тарелки и кубки, выпрямились спины, прокатилась волна перешептываний, и в горнице повисла напряженная выжидательная тишина.

– Тяжелую весть я принес вам сегодня, господа корабельщики, – размеренно и веско бросая слова, начал Ведун. – Вольный город пал. В начале лета он был захвачен разбойным сбродом под предводительством некоего ухореза по прозвищу Лиходей. Он убил прежнего ватамана – моего давнишнего друга Радима. Но пока его ватаманство не признано на кругу Речного Братства, судить и рядить от имени Братства этот разбойник не вправе. Так что в городе правит произвол разрозненных шаек, безвластие и беззаконие. Кое-каким караванам удалось-таки проскочить промежду отмелей левого берега; остальные были захвачены, разграблены и сожжены. Так что, господа корабельщики, решайте сами, как вам в этих условиях лучше поступить: попытаться договориться с захватчиками или прорываться с боем.

С этими словами Ведун уронил на доски стола глухо звякнувший серебром кожаный мешок с водным мытом и отступил на шаг, передавая слово дальше по кругу.

Далее по старшинству слово взял Вадим:

– Я так мыслю, друзья мои, что нужно нам договариваться с новой властью. К тому же, мнится мне, что все это сугубо внутренние разборки повольников к нам, гостям, никакого касательства не имеющие. Мне, например, все равно, кому платить замытную пошлину.

– С кем договариваться-то хочешь, вожак? – осторожно, так, как спрашивают у больного о здоровье, спросил Большак. – Сказано же: «безвластие и беззаконие». Кому серебро понесешь? Кому кланяться станешь?

– А вот этому самому Лиходею и поклонюсь, – не сдавался Вадим. – Ничего, чай спина не сломается, а голова не отвалится! Ведун! Ведь он же наверняка знакомец твой? Так поведай нам о нем. Скажи, кто он, каков из себя, что ему по нраву, как его уластить да умаслить можно.

Ведун печально улыбнулся, уже в который раз удивляясь тому, как свято верят иные представители рода человеческого в силу золота. «Ведь по себе же о других судят, – с усталой горечью подумал кромешник. – Некоторые даже милость Творца пытаются купить подношением, как будто это благорасположение какого-нибудь голодного духа. Все кроят да выгадывают! Их бы на Кромку сволочь, чтобы воочию узрели, безумные, всю силу тления… Да ведь нельзя: напугаются до смерти, умом тронутся. Они же ведь просто дети! Большие, неразумные дети, пытающиеся засунуть огромный, как многослойный пирог, мир, в свою маленькую детскую корзинку».

– Ты прав, Вадим сын Богданович! Лиходей – мой давний знакомец. А что касательно того, кто он, то тут, почтенные ватажники, в двух словах не ответишь… Дело в том, что в мире людей много воинских кланов, различно толкующих понятие «воин». Есть среди них такие, которые ищут людей, что уже изначально, с самого своего рождения несут в себе зерно воинского духа. Они собирают эти семена под свои знамена и, напитывая зерно духа, воспитывают и взращивают из своих питомцев настоящих воинов. Но есть и такие кланы, которые не считаются с личными качествами человека. Они просто истребляют в нем личность и, опустошая тело, подселяют на освободившееся место одного из послушных» им голодных духов. Так ученые маги этих кланов превращают доселе вольного человека в некоего мерзкого двоедушника. Или, по-вашему, в воина-шамана.

Надобно сказать, что любой из путей требует от неофитов огромного напряжения, и далеко не все из них справляются с выпавшими на их долю нагрузками. Особенно же трудны выпускные испытания, которые выводят воспитанника на грань между жизнью и смертью, понуждая из темноты на свет шагнуть, как в первый раз. Находясь на этой грани, испытуемый слышит голос Блазня, советующий ему прекратить эту бессмысленную битву за жизнь, перестать бороться, остановиться и просто легко, быстро и безболезненно умереть в бою, и если он соблазняется, то либо погибает, либо становится безумным зверем, которого выслеживают и забивают свои же братья по клану.

Но у неудавшихся двоедушников все обстоит еще страшнее. Ведь ежели по каким-то причинам подселенный дух не прижился на новом месте – ну, не показалось ему там, запах не понравился или старый человеческий дух не до конца извели, – то дух злобы поднебесной начинает всячески мучить своего носителя, буйствовать, склонять его к извращениям. Такой одержимый, терзаемый духом-мучителем безумец, да еще и обученный ратному ремеслу, бывает для людей страшнее черной смерти.

– Это что же выходит, Лиходей-то ваш – что-то навроде берсерка будет? – подал голос Олаф Скала.

– Ну да, что-то навроде того-этого! – с усмешкой протянул Ведун. – Только с одним небольшим отличием. Наш Лиходей – это выкидыш Змеиного Братства, так что это не бешеный медведь, а, скорее, бешеный ящер.

– Как же ты, Вадим сын Богданович, с берсерком договариваться-то станешь? – развеселился старый кормщик. – Ты ж к мухоморам-то совсем не приучен! С них знаешь как попервоначалу да с непривычки тошнит-то? Захлебнется ведь разбойник в твоей блевотине!

Горница грянула дружным хохотом. Под его веселые раскаты было единогласно принято решение пробиваться с боем. Теперь дело оставалось за малым: всего-то придумать, как это решение исполнить и при этом остаться в живых. Сотня корабельщиков против пяти сотен оголтелых разбойников-душегубов… Мнения разделились. Большинство присутствующих стояло за быстрый – молниеносный – прорыв в имперские воды, под надежную защиту пограничной стражи. Ведун же указывал на то, что змея надо разить в голову, и потому предлагал сначала захватить Вольный город, а уже потом по открытой воде спокойно идти в Растов.

– Вы вот о чем, друзья-товарищи, подумайте, – веско говорил он притихшим корабельщикам: – наши разбойнички – это ведь просто разномастный сброд. И вооружены они хуже, и корабли у них – не чета нашим, но зато их много больше нашего. Если бы не галеры, что ждут нас на выходе из озера, то можно было бы и пойти на прорыв, а так – завязнем в этой каше мелких суденышек и челноков, облепят они нас со всех сторон, лишат хода, закружат, как собаки медведя… А попадем в окружение – так они нас числом задавят. Навалятся всем скопом на одного. Не сдюжим, захлебнемся… С другой стороны, нас меньше, но мы хорошо вооружены, а главное – тесно сплочены друг другом. Мы – дружина! И если мы выманим из Вольного основные силы противника, то легко сможем занять город и навязать бой на наших условиях.

– Но в городе, помимо пришлых разбойных ватаг, есть еще и местные жители: ремесленники, рыбаки, торговцы… Все семейные, почтенные люди, с бабами да детишками, – возразил кто-то из десятников. – Коль возьмутся за топоры, так поднимется такая серьезная сила, что нам будет не совладать. К тому же, я надеюсь, что мы не собираемся ратиться с мирными горожанами?

– Не беспокойтесь, не станете, – сухо заверил Ведун. – По той простой причине, что в городе их просто нет. В Вольном, помимо разбойников, остались только непотребные девки, содержатели притонов, питейных заведений да еще скупщики краденого. Весь честной народ давно уже подался, куда глаза глядят, а лишь бы только подальше от этих мест. Так что встреча с коренным местным населением вам не грозит.

– Ну хорошо. Положим, что займем мы город, – рассудительно повел речь Вадим. – А дальше-то что? Что мы с ним делать-то станем? Не зимовать же?

– А дальше… Дальше все только и начнется! – поняв, что его предложение принято, радостно продолжил Ведун. – Начнется все самое интересное. Вот вы подумайте, други, а за-ради чего воюют разбойники? Ведь не за-ради чести или славы не щадят они животы свои? Конечно же, нет, ибо они не воины! Их главная цель – это добыча, ну и, конечно же, покуражиться, поглумиться, самоутвердиться за чужой счет – не без этого. Но главное – это добыча! А где они хранят все свое награбленное достояние? В Домах. У каждой шайки в Вольном есть свой Дом, в котором она и хранит свой кош…