Текст книги "Летописи Белогорья. Ведун. Книга 1"

Но ватажники не отступились. Подошли свежие силы, и они, перестроившись на ходу, разделились на два потока. Левый поток – небольшой, всего в полсотни клинков – продолжил атаку на детинец: его бойцы высадились на пристань и устремился к каменной лестнице, на которой, укрывшись за стеной щитов, ощетинился сталью хирд норманнов. Корабли же правого потока развернулис, и с ходу атаковали суда Вадима, при этом закрыв своими бортами, как щитами, штурмовиков-повольников от атак стрелков с ладьи.

Вот тут, на воде, и завязалось настоящее, правильное сражение. Каждая сторона оказалась в привычных для нее условиях: разбойники нападали, купцы – оборонялись. Все было знакомо и отработано не одним поколением извечных супротивников. А вот у штурмового отряда на лестнице что-то не заладилось! Поначалу все тоже пошло как по писаному: строй на строй, гремят копья длинномерные о щиты расписные, а сабли булатные – о шлема золоченые… Крови нет, зато шуму-звону досыта – красота! Но тут в этот воинский праздник встрял Ведун – и все испортил. Он тогда как раз закончил бить своими коваными башмаками по головам и пальцам раненых разбойников, сшибая их, немощных, в кровавые воды реки Белой. А завершив это дело, сразу же приступил к бойцам штурмового отряда.

Сначала подобрал он копья-сулицы, что без дела валялись на пристани, да зачал метать их в спины разбойничьи, выбирая из них самые широкие. А когда закончились копья-сулицы, то и сам он пошел резать ворогов. Подошел Ведун к ним спокойно, вразвалочку, подобрал какую-то острую железку – и ну ее совать под ребра разбойникам. Те почуяли, что за спиной у них творится что-то неладное, хотели было развернуться да отпор дать, но тут разом ударили копья норманнские, и дрогнули храбрые ватажники – не вынесли они боя на две стороны: по камням пристани горохом рассыпались. Ведун сделал знак норманнам, чтобы те стояли на месте, а сам принялся гоняться за оставшимися разбойниками, как лиса за курами, сбивая их к краю пристани в одну кучу.

Тут бы и победу праздновать, но подошли остальные силы разбойников, и на дружину Ведуна налетел мутный вонючий шквал второй «волны».

Вся речная гладь враз потемнела от лодок, челноков, шитиков и еще не пойми каких разномастных посудин, полных вопящего вооруженного сброда. Оставшиеся без своих хозяев бесхозные струги, бестолково трущиеся бортами у самого причала, мешали этому воинству добраться до пристани, дабы, не мешкая, устремиться к своему честно награбленному достоянию. Так что прошло некоторое время, прежде чем оно начало появляться в зоне действия Ведуна. К тому же, снеккар, до этого прикрывавший Вадимову ладью справа, вдруг устремился на простор речной волны, давя и круша этот корабельный мусор, застрявший на его пути. К шуму боя и крикам чаек добавились жалобные крики тонущих людей и сухой треск сминаемого дерева, а снеккар гордо шел прямо через эту вязкую кашу, подминая лодки и топя людей. На своем месте у рулевого весла стоял во весь свой немалый рост старый седой хевдинг Олаф Скала, препоясанный мечом и наряженный, по случаю такого праздника, в свои самые лучшие доспехи и одежды.

И все же первые ухорезы уже успели забраться на гранитные плиты причала, и недобитки из первой «волны» разом воспряли духом. Вооруженное разношерстное скопище все больше разбухало и возбухало. И вот, наконец, настал тот момент, когда разбойные повольники решили, что их собралось уже вполне достаточно, чтобы разом покончить со своим мятежным верховным ватаманом. Заметив угрожающее шевеление толпы, Ведун выдохнул и, сжав кулаки, «ласточкой» нырнул в омут человеческой плоти.

Его личное время замедлилось, а тело потеряло плотность, и поэтому ветер сразу же подхватил его и понес вслед за дыханием. Зрение утратило резкость и четкость, исчезла перспектива, но запахи остались. Мир стал серо-коричневым, но не однородным, а состоящим из дурнопахнущих пятен-пузырей разной прозрачности. Сокол не противился ветру, но чувствовал, что лететь нужно туда, где сквозь серую мглу пробивался свет; и он позволил ветру нести себя к свету. Сокол летел, парил, широко расправив крылья и поэтому иногда задевая маховыми перьями темные пузыри. Тогда они лопались, и к кислому запаху похоти, затхлому запаху страха и резкому, пряному запаху гордыни добавлялся приторно-сладкий запах крови. Запах смерти. Иногда вверху темнота сливалась в один серый ком, но внизу всегда находились просветы, и поэтому Сокол, стараясь найти выход к свету их этого вонючего серого мира, никак не мог взлететь ввысь, а потому был вынужден носиться взад и вперед вдоль понизу, рискуя изодрать свои крылья.

Любому оружию для наиболее действенного его применения нужно пространство. Пространство боя. А если у бойца нет такого пространства? Нет свободы перемещения, достаточной для того, чтобы показать все свое умение?

Разбойники сбились на краю пристани в тесную кучу: тут уж не только не размахнуться, но и просто вытащить клинок из ножен – и то затруднительно. А Ведуну не было нужно место для замаха: наручи с остро отточенными пластинами из голубой стали, превратившие его руки в боевые тычковые кинжалы-кастеты наподобие вендийских катаров, буквально прорезали ему путь в этой шевелящейся человеческой массе. Со стороны казалось, что он двигается безумно быстро, мелькая то здесь, то там, появляясь чуть ли не одновременно в разных местах. Сам же Ведун считал, что наоборот: это все окружающие его люди почему-то двигаются очень медленно, все равно как мухи в меду. Он же сам неспешно ходил меж ними и, раздвигая толпу руками, повсюду оставлял за собой жуткий кровавый след. Как заденет кого правой рукой – так брюхо вспорет, а как левой мазнет – так горло вскроет. А поскольку двигался он беспрестанно, «волчком», то скоро вокруг забили десятки кровавых фонтанов, а пристань стала еще грязнее за счет содержимого кишечников и желудков разбойников, попавших под кинжальные лезвия его наручей.

Эта-то склизкая вонючая жижа и подвела Ведуна. Он уже единожды прошелся сквозь шумное скопище вчерашних ремесленников, торговцев и оратаев, запальчиво размахивающих острым железом, когда, развернувшись, наткнулся глазами на простоватого дебелого парня, тупо сидящего в кровавой грязи. Его не знавшие бритвы щеки были мокры от слез, крови и соплей. Своей здоровой левой рукой парень бережно прижимал к груди окровавленную правую руку и круглыми глазами удивленно-обиженного ребенка тупо взирал на обрубок, из которого толчками, сразу в три струи хлестала темно-красная кровь. Рядом с ним в луже крови и нечистот валялась его правая, отрубленная кисть, все еще сжимающая ржавый мясницкий тесак. Повинуясь скорее внутреннему порыву, нежели ходу битвы, Ведун решил пощадить и не добивать несчастного и потому резко изменил естественный ход своего движения-кружения. И сразу же поплатился за это.

Его подкованные башмаки заскользили по осклизлым камням, и, потеряв равновесие, он с разгона влетел в какую-то липкую бесформенную кучу. Выучка не подвела: воин упал на руки и, резко откатившись в сторону, успел заметить наконечник копья, ударивший аккурат в самое место его падения. Ведун быстро перекатился за спину парня и, укрывшись за ним, как за щитом, попытался встать на ноги, но тут уж копья ударили с двух сторон. Кромешник подтянул безвольное тело на себя, и дебелый молодец, пронзенный копьями своих же собратьев, умер быстро и без мучений, а Ведун, упершись в труп ногами, оттолкнул его вместе с застрявшими копьями и вскочил на ноги.

В боку закололо. Значит, он все-таки поймал копье… Удар прошелся по касательной, но поставлен был на совесть, и если бы не бронзовые накладки, то наверняка бы распахал кромешника от живота до самой груди. Меж тем разбойники, заметив паузу в его непрерывном движении, почувствовали простор и решили взять одиночку в кольцо. Слева, где свободного места было немного больше, какой-то латник из первой «волны» уже раскручивал над головой цепь гасила. Справа раздвигал плечом толпу бородатый оборванец с секирой, а впереди стеною встали те два бойца, которые только что посадили на «перья» своего товарища и, расставшись с застрявшими копьями, схватились за сабли. Нимало не мешкая, Ведун метнулся к ним и, сграбастав обоих в охапку, словно родственник после долгой разлуки, с треском сшиб лбами, отправив обоих в страну снов. Секирник, горя желанием укоротить Ведуна на голову, размахнулся и рубанул, что есть силы, наотмашь. Он наверняка исполнил бы свое намерение, если бы Сокол остался стоять на месте, но он уже оправился от падения и, расправив крылья, выхлестнулся навстречу латнику, а лезвие секиры, свободно пройдя сквозь освободившееся пространство, по самые щеки завязло в ребрах оглушенного сабельника.

Между тем, стальной шар гасила уже летел Ведуну в грудь. Не пробьет – так захлестнет, опутает цепью, лишит движение свободы, а там уже и остальные вороги подтянутся: навалятся, затрут-задавят толпой… Сокол встретил гибкое оружие вихревым выхлестом правой руки и, намотав предплечьем цепь на пол-оборота, переял движение, перенаправив шалыгу в голову секирника, натужено вытягивающего свое застрявшее оружие. Стальной шар смачно чмокнул бородатого в лоб, а Сокол уже скользнул латнику за спину и как следует приложился кулаком к его шее, стыдливо выглядывающей из-под стальных платин панциря.

Окружение было разорвано, и Ведун, не мешкая, снова смешался с шумной толпой вооруженных людей. Он прекрасно отдавал себе отчет, что только чудом избежал смертельной опасности, и посему сразу же (в который раз!) зарекся никогда больше не умствовать и не судить, кому жить, а кому умирать, а просто добросовестно и честно исполнять свое дело. Делай то, что должен, и пусть свершится то, что суждено!

Это совсем не было похоже на честный бой, где сталь, скрестившись со сталью, искрит и наполняет воздух тревожным запахом грозы. Более всего это походило на скотобойню, где под безжалостным ножом мясника покорно расставались с жизнью пришедшие на заклание беззащитные животные. В мертвом воздухе стоял тяжелый туман невыносимого смрада, а само зрелище было настолько отвратительным, что даже видавшие виды норманны бледнели и отводили свои глаза в сторону. А иные из артельщиков, особенно те из них, что были помоложе, так и вовсе попросту блевали, изрыгая наружу содержимое своих желудков, или же, скрючившись в три погибели и закрыв голову руками, валялись безвольными куклами на дне ладьи, не в силах выносить весь ужас этого тошнотворного зрелища.

Наконец, настал тот момент, когда вся вторая «волна» превратилась в груду шевелящейся, воющей и скулящей дурнопахнущей кровавой массы. Ведун, с головы до ног заляпанный кровью и кишками и оттого походящий скорее на какого-то демона, нежели на человека, встал посреди этой груды и, простерши к небу окровавленные лицо и руки, испустил торжествующий победный клич:

– Слава! – и упал замертво.

Только этого уже никто не увидал, потому как небо его услышало и ответило. Где-то вдалеке глухо пророкотало, и сразу же с небес на землю рухнула глухая холодная водяная стена, разом накрывшая собой весь тот ужас, что потом назовут в народе Нижневолоцкой бойней.

Глава седьмая

Сначала в дверь осторожно, даже как-то боязливо постучали. Веденя ждала гостей, но отодвигать засов не спешила. Она ждала гостей с той самой поры, как только увидала колдовской туман у Волчьего острова. Ей и до этого, еще со вчерашнего вечера было как-то не по себе, а уж как узрела неподвижно висящее плотное молочное облако, так сразу же и подумала: «Быть беде». Как в воду глядела! А уж как со всех сторон пошел дым валить столбом, да вороны слетаться начали, то уж тут примета верная: жди гостей! Вороны – известные вестники смерти. Иные воители рассказывали, что будто бы эти птицы в ожидании поживы стаями сопровождают армии, спешащие на битву.

В дверь забарабанили уже громче, настойчивее. Значит, не местные. Местные бы побоялись так ломиться, остереглись бы проклятия старой ведьмы, да, к тому же, и не пройти им через ее начертанное слово… Она ведь еще с лета, как только внучек своих из городища срамного забрала, так сразу же хутор со стороны ручья и очертила:

Вкруг моего двора крута каменна стена,

Железный тын да стальной клин.

От лихих людей свой дом закрываю,

От злых целей дверью порог защищаю.

А чужому нет к нам пути,

Чужим нечего в наш дом нести.

Вот, опять же, внучки: Зоряна и Ждана. Девки на выданье, кровь с молоком, да и восемнадцатую весну уже справили. Пора им замуж, а то переспеют… Веденя к ним сурова, в «черном теле» держит, чтобы на глупости времени не оставалось. Так работой выматывает, что к концу дня спят обе, сердечные, без задних ног. Но природу все одно ведь не обманешь! Да и разве можно силком-то женской доли лишать? Не по-людски это!

Теперь уже старая, добротная дверь просто сотрясалась от тяжелых ударов. Натужно кряхтел, но пока еще держался дубовый засов, изо всех сил сопротивляясь людскому напору. Ведь не ровен час сломают!

Веденя встала с лавки, оправилась, цыкнула на внучек и пошла встречать гостей. Не успела она отворить избу, как в сени, только что не сбив хозяйку с ног, ввалились шестеро здоровенных, воняющих потом и кровью оглоедов, несущих на дорогом, добротном плаще неподвижное окровавленное тело. Веденя, не привыкшая к такому обращению, замахала руками и рассерженной гусыней налетела на пришельцев, яростно выталкивая их назад, в сырые объятия холодного осеннего вечера.

– Тетка Веденя, это же я, Вятко. Не признала, что ли? – подал голос один из вошедших. – Тут у меня друга сильно помяли. Обмер он после битвы… Не знаем, жив или нет. Помоги, сделай милость, ты же врач! Твое слово и совсем пропащих из-за Реки возвращало!

– А, Вятко! Как же помню, помню! – голос знахарки стал вкрадчиво-ехидным. – Это же ведь ты, племянничек, стоял и спокойно смотрел, как зятя моего Радима убивают? Да его жене, дочери моей Дарьяне, что вслед за мужем своим на костер взошла, поленья в огонь подкладывал?

– Не тебе о том судить, тетка Веденя, – посуровел повольник, – но я поступал согласно законам нашего Братства. Впрочем, все это уже не важно… Вот, смотри, этот человек сегодня посчитался с убийцей твоего зятя. Это сам Ясный Сокол! Это он отрубил голову Лиходею и перебил его шайку.

– Лиходей мертв? Слава Богу! Благодарю тебя, Вятко, за хорошие вести и на радости такой прощаю! Но дорогу ко мне забудь… На год. Да будет слово мое лепко-крепко, как меч булатный! Все. Тащите своего друга в избу, кладите на стол и выметывайтесь отсель подобру-поздорову!

– Верни его, старая! – прогудел второй, осанистый, с окладистой бородой. – Проси взамен чего хочешь, ничего не пожалею! Только верни его!

– А у тебя, купец, что за забота? – подбоченилась Веденя. – Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. А Вятко – разбойник, и друзья его – тоже разбойники! Так что пошел вон вместе с остальными! Давайте, давайте, выметывайтесь поскорее!

И заметив, что гость весь побагровел от гнева и намеревается что-то ей возразить, пригрозила:

– Цыц у меня! Я в этом доме хозяйка, так что и правила мои. А если кому-то это не нравится, так того вместе с дружком его повольничком на двор выставлю!

Услыхав такое слово, гости быстро и молча занесли тело в жарко натопленную просторную избу и, положив его на длинный дубовый стол, прямо напротив устья, все так же молча, с поклоном удалились. Осанистый, правда, хотел было что-то сказать, но поймав взгляд хозяйки, быстро потупил очи и, не вымолвив ни словечка, безропотно, вместе со всеми покинул негостеприимный дом.

Веденя охнула, бессильно опустилась на лавку и отерла лицо краем платка: «Вот страху-то натерпелась! Чего ради взбеленилась? Просто не смогла иначе – проклятый характер! От бабки достался».

Вбежали внучки, плеснули в лицо водой, напоили с ковша. Сама не могла – так всю и колотило от пережитого. Попив водицы, врачиха сразу же пришла в себя и сноровисто принялась за дело. Подобное было ей не впервой. И ее внучки, и ее дочь, и она сама, и ее мать, бабка, прабабка и прапрабабка – все жили этим ремеслом, так что никому ничего объяснять нужды не было. Девки сноровисто сняли с болящего доспехи и одежду и испуганно ойкнули при виде обнаженного тела. Веденя, услышав крик, сразу же взвилась и сорокой влетела из сеней в избу:

– Что горланите-то, скаженные? Мужской плоти, что ли, не видали? – по привычке забубнила врачиха, но как только сама увидала тело на столе, так сразу же и осеклась. – А ну-ка переверните его на живот! – скомандовала она своим помощницам и сама принялась тягать безвольное тяжелое мокрое тело. – Да, девки… Занесло к нам в гнездо птицу высокого полета, – пробормотала хозяйка, с интересом разглядывая знаки и шрамы на теле. – Я о подобном только от бабки своей слыхала. Такому немудрено и Лиходея завалить! Видно, услышал Бог мои молитвы. Ну, что стоите? Быстро за дело! Там, в печи, напар крапивный со вчерашнего дня томится. Обмойте страдальца, потом вытрите насухо и натрите золой и солью. Не всего – только грудь и живот.

Сама же Веденя, пока ее внучки суетились, выполняя порученное, как можно более тщательно осмотрела, ощупала, огладила и, казалось, даже обнюхала своего подопечного, не оставив без внимания ни одной части его тела. Удовлетворившись осмотром, она небрежно бросила своим помощницам:

– Как все исполните, то полóжите его в печь и позовете меня. На крыльце буду, – и, по-старушечьи шаркая ногами, неспешно вышла из избы на воздух. Годы брали свое…

На крыльце, нахохлившись, словно мокрый филин, неподвижно сидел давешний бородатый купец. Веденя тихонько подошла к нему и присела рядом. Они немного помолчали, привыкая друг к другу, а потом врачиха неожиданно мягко, почти ласково сказала:

– Не волнуйся, старче. Ступай себе к своим. Все с твоим товарищем сладится. Он живехонек и в полном здравии, просто спит. Спит беспробудным мертвым сном. Надорвался, сердечный. Сам ведь, поди, ведаешь, что по местам иных сражений и ходить-то опасно. Столько там не ко времени ушедших, неупокоенных душ обретается! Ведь души убиенных к месту кончины телесной привязаны. Такие места прóклятыми становятся – нет в них людям ни житья, ни покоя: так и жди, что «жильца» себе подцепишь. Вот он и стоял до последнего, проход для беспутных держал, нежить от городища отводил. Как князь какой, право слово! Только ведь князь душу кладет за други своя, а этот за всех радеет – бремена чужие на себе носит. Да только тяжелы, ох как тяжелы бремена непутевых! Вот он и устал от трудов тяжких, ушел за Реку в страну грез… Но то уже, отче, не твоя печаль-забота! Я его оттуда возверну, чай, не впервой. А ты иди почивать. Тебе назавтра трудный день предстоит.

– Благодарю тебя, стара! Скажи, а может, и я чем помочь смогу? – радостно встрепенулся осанистый.

– Говорю же тебе: иди отдыхай! – уже с напором повторила Веденя. – У меня помощников и без тебя хватает. Ты мне лучше вот что скажи… Каким это ветром этакого сокола в наши края занесло?

– Он у меня в торговом караване корабельным вожем служит, – только и нашелся, что ответить, купец.

Веденя многозначительно посмотрела на него, а затем, не сдержавшись, по-девичьи прыснула от смеха и вдруг залилась безудержным веселым хохотом:

– Корабельным вожем? Служит? Ну, отче, ну, уморил! Каков же тогда ты сам, если тебе такие люди служат?

Вадим поначалу хотел было рассердиться на глупую бабу, но вдруг, заразившись ее веселостью, и сам расхохотался. Они смеялись долго, до слез, до полного изнеможения, пока, наконец, не выплеснули из себя все накопившееся напряжение и, обессилев, не прислонились к резным перилам крыльца. Наконец, врачиха утерла краем платка набежавшие слезы и, поднявшись с мокрых досок, уже спокойно сказала:

– Ну, не хочешь говорить, так и не надо. Понимаю, что не моего женского ума это дело. Только ты сейчас ступай отсель. Ступай, вожак, иди к своим людям. Иди и скажи им, чтобы они более нас не тревожили. Ему покой надобен. Как и всем нам.

Оставшись одна, Веденя немного постояла, обождала, покуда за купцом простынет след, потом подновила черту у ручья и пошла на зов внучек-помощниц.

Врачиха знала, что ее подопечный только что не говорит, но зато все прекрасно слышит и понимает. Правда, сейчас он был в печи и, стало быть, ничего не слышал, а значит, настало время ей поговорить с внучками о деле. Она нетерпеливым жестом усадила сестер за стол, а сама, сев напротив и придвинув вплотную лицо, горячо зашептала:

– А теперь слушайте меня, девоньки, внимательно! Воителя этого седого мы с вами исцелим-вытянем, а как вытянем, так понабегут сюда его друзья-товарищи, начнут вас одаривать. И вот тут-то вы смотрите, делайте все правильно: в глаза им не глядите, речей с ними не ведите и никаких даров от них не берите. А если будут настаивать, то отвечайте просто: «Нас ваш товарищ одарит». И все – ни словечка боле. Запомните это крепко-накрепко! А как начнет вас этот седой молодец благодарить-одаривать, так и от него ничего не берите, отнекивайтесь и ждите, покуда он вас самих попросит выбрать отдарок. Вот тогда уже просите у него себе женской доли. Только ее – и на этом стойте.

– Бабушка, а что, если он не станет настаивать? Хмыкнет, развернется, да и уйдет? – хором спросили сестры. – Тогда что делать-то станем? ведь впереди зима…

– Впереди жизнь, дурехи! – усмехнулась Веденя. – Такие, как наш белоголовый, завсегда отдариваются, все за собой подчищают. Вот помяните мое слово: не пройдет и года, как у нас в городище никто даже и не вспомнит не то что о нем, а даже о том, как его зовут. Ладно, пойду посмотрю, как там наш болезный.

Врачиха разделась до исподнего и, кряхтя, полезла в устье печи. Пробыла она под сводом недолго, все время ворча и шумно возясь в горячей тесноте, пока – вся из себя недовольная – наконец-то не вылезла наружу. Сказала сухо:

– Беда, девки! Совсем не вспотел белоголовый. Ни капли… Сухой, как старый сапог. Я пока осматривала его, и то взопрела вся, а он лежит себе, хоть бы что. Давайте-ка вытащим его обратно да положим на печь, на лежанку.

Ведуна опять обмыли и, скрипя от натуги, заволокли на перекрышу. Веденя сама аккуратно застелила беленую глину чистыми холстами, накрыла своего подопечного лоскутным, стеганым на лебяжьем пуху одеялом и, удостоверившись, что ему тепло и уютно, скомандовала своим внучкам:

– А теперь вы, красавицы, раздевайтесь и живо ложитесь с ним по правую и левую руку. Что стоите столбом? Пошевеливайтесь! Время не ждет – и так мы с печью обмишулились.

Девчонки стушевались, зарделись, словно маков цвет, одновременно прыснули в кулак и остались стоять на месте, смущенно теребя пояски. Веденя удивленно посмотрела на них, а потом, видимо тоже кое-что уразумев, также ударилась в краску и, чтобы скрыть смущение, гусыней зашипела на замешкавшихся внучек.

– Вы чего это там себе надумали, охальницы? Не для баловства-непотребства всякого стараюсь! Быстро! И чтобы лежали у меня смирно, как мышь под веником!

Сестры засобирались на лежанку и, скользнув под теплое одеяло, тесно зажали холодное и твердое, как полено, тело с обеих сторон. Врачиха меж тем принялась готовить целебное питье, да мази для растирания, да еще бог знает что. Она бестолково бегала взад и вперед по избе, суетилась, ворчала, сетовала на то, что нет меда… Пока опять не услышала на печи сдержанное хихиканье. Зегзицей метнувшись по лесенке на настил, она уперлась глазами в стоящее колом лоскутное одеяло и, игриво усмехнувшись, пробормотала с нескрываемым облегчением:

– Будет жить! – Затем, успокоившись, прибавила уже веселее: – Все, девки, посмеялись – и хватит! А сейчас давайте спать. Завтра на всех заботы станет!

Сама же села на лавку и теперь уже неспешно, со вкусом принялась готовить свои снадобья, все так же ворча на иссякшие запасы меда. Потом терпеливо, по капле вливала свои отвары через пересохшие губы и стиснутые зубы в уста спящего, потом…

Долго ли, коротко ли она так провозилась, о том не помнит: за делами быстро время летит! Только вдруг как будто холодом подуло в жарко натопленной избе. Огонек светильника испуганно задрожал, замерцал, отбрасывая вокруг причудливые тени и вдруг делая хорошо знакомую комнату таинственной. Веденя встала, оправилась, потуже затянула узел на платке и неспешно направилась к дверям.

И этой встречи она тоже ожидала. Знала загодя, что не избегнет. Мнила, что смогла к ней подготовиться, как следует, но как только увидала воочию невесть откуда вылезшую узкую тропу, а на ней – высокую, ладную бабу с косой-горбушей, так на сердце у нее и захолонуло, а между лопатками потекла тонкая струйка пота. Тропа, меж тем, серой лентой легла вдоль берега и чутко замерла, упершись в притихший каменистый ручей.

– Что же ты, хозяйка, меня так неласково встречаешь? По имени-отечеству не величаешь, преграды всякие чинишь на пути да в дом не зовешь? – медоточивым голосом растеклась ночная гостья. – Или ты и впрямь решила, что твоя деревенская ворожба меня остановит? Да полноте, угомонись! Избавь и меня, и себя от ненужных хлопот. Пригласи в дом.

– А у нас и так все дома, – уперев руки в боки, с вызовом ответила Веденя. – Все люди добрые, от трудов дневных праведных уставшие. Уже давно спят, а ночные гости нам без надобности. Так что ступай своей дорогой, добрая женщина, нечего тебе спать на чужих простынях.

– Да ты что, бабка, совсем нюх потеряла? – рассерженной кошкой зашипела пришлая. – Не чуешь уже, кто пред тобой стоит? Да я тебе…

– Ты мне, милая, «спасибо» скажешь да в ножки поклонишься! А может быть, за то, что я мужа твоего сберегла, так еще и проклятие снимешь, что ваше племя на мой род наложило.

– Ты что, старая, белены объелась? Какой еще муж? Ты же знаешь, что мы безмужние…

– Ага, знаю, я и сама такая же. Только вот как бабой стала – до сей поры диву даюсь, – съязвила знахарка. – Ннаверное, ветром надуло! Может, ты меня просветишь?

– Но-но, ты мне говори, да не заговаривайся, – грозно нахмурила очи гостья и, выставив вперед правую ладонь, шагнула вперед.

Сначала ее ладонь утратила очертания, будто бы растворилась в ночи, а потом вдруг проявилась, но уже белесым скелетным костяком. В воздухе раздался негромкий звон, как от лопнувшей струны. За спиной гостьи заклубилась серая мгла, и загустевший воздух пошел волнами так, словно он и не воздух вовсе, а водная гладь, в которую кинули камень.

– Стой! Угомонись! – испуганно воскликнула врачиха. – Он на грани, на самой ниточке висит: нельзя его сейчас тревожить! Если вдруг оборвется нить и он в бездну канет, как искать станем?

На крик из избы в одних срачицах выскочили внучки, но, увидав ночную гостью, сразу же оробели и быстро юркнули за Веденину спину. А баба с косой хищно повела длинным носом и опять растеклась медовой патокой:

– Что-то от вас, девки, мужеским духом пахнет, – почти ласково пропела она. – А скажите-ка вы мне, мои разлюбезные, с кем это вы сегодня постель делите?

Несмотря на показную сладость голоса, все невольно поежились. В воздухе явственно запахло грозой. Испуганно заскулил-заверещал домашний дух. Зловеще заскрипел-завыл лес. Тропинка встрепенулась и, невзирая на все ухищрения Ведени, медленно и неотвратимо поползла по камням притихшего ручья.

– Они все спали на печи, на лежанке, – жарким шепотом зачастила хозяйка, – отогревали его от мертвого сна. Не делай этого! Ты же всех – и его, и нас – погубишь!

– На печи? – сразу успокоилась незваная гостья и опять повела своим длинным носом. – Да, верно, на печи. Что же ты сразу-то не сказала? – И, как ни в чем не бывало, продолжила: – Ты, как я вижу, из вещих женок будешь. Ишь ты, как далеко забралась! И здесь тем же промышляешь?

– Я врачевательница! – гордо вскинувшись, отвечала Веденяю – Людей спасаю. Спроси любого окрест – меня здесь все знают!

– Ну-ну! – в миролюбивом жесте вскинула ладони Яга. – Не будем ссориться! Тем более что я у тебя, вроде как, в долгу. Ну, так слушай: тогда, после войны, вас прокляли до третьего колена, так что внучки твои чисты. Я вижу, что они уже вошли в возраст и давно впрыгнули в поневу. Ну так вот им от меня по трудам их подарочек: быть им замужем за первыми встречными!

Сказала – и пропала, будто вовсе не бывало. Все утихло, и Веденя с внучками остались совсем одни. Они обнялись, уткнулись друг другу в плечи и разревелись в три ручья, оставив на одежде друг друга мокрые разводы.

Ведун пришел в себя к концу второго дня. Все это время Веденя и внучки были рядом: поили настоями, обтирали напарами, растирали мазями и медвежьим жиром, разминали покрытое шрамами неподатливое жилистое тело, не давая ему закаменеть-засохнуть. Они привели в порядок его доспехи и одежду. Ухаживали за своим подопечным, как мать за больным ребенком.

В то время ему грела постель Зоряна. Она так намаялась за день, что даже и не почувствовала, как он встал и слез с печи. Так что первой кромешника все же увидала Веденя. Увидала – и сразу же укорила себя за оплошность: надо было возле лестницы поставить лохань с водою или хотя бы мокрую тряпку постелить. Но кто ж знал-то? Знала бы, где упасть, соломки бы подостлала!

На Ведуне из одежды была только беленая, под цвет его волос, исподница. Его глаза были плотно закрыты, а руки вытянуты перед собой. Он осторожно ступал босыми ногами и, довольно уверенно обходя углы, прошел через всю избу, не задев ни одного предмета. Остановился, упершись ладонями в закрытую дверь в сени. Веденя бесшумно подскочила, быстро отворила ее перед ним и, прижав палец к губам, дала Ждане знак молчать. Ведун все так же, не размежив глаз, нагнулся, чтобы не задеть головой о косяк, и прошел к выходу на двор. Веденя и эту дверь отворила. Выйдя на воздух, Ведун встал посередь двора лицом в сторону реки Белой и, согнувшись в земном поклоне, торжественно произнес:

– Покойся с миром, славный воин! Двери открыты. Обитель радости ждет тебя! – и резко выпрямился, широко распахнув глаза.

Как бы в созвучии с его словами где-то вдали пророкотали раскаты грома, а в сумраке вечернего неба блеснули перуны. Ведун еще раз, уже молча, поклонился, развернулся… и упал на руки вовремя поспевших женщин.

Дальше все пошло уже проще. Подопечного оттащили в избу, усадили за стол, накормили, словно малое дитятко, с ложечки, и уложили почивать на полати. А поутру он встал уже сам, молча умылся и оделся в принесенное и все так же, не говоря ни единого слова, сел за стол. Веденя засуетилась, подавая угощение, девки было дернулись ему помогать, но он так сурово глянул, что они враз остыли и отошли в бабий кут.