Текст книги "Летописи Белогорья. Ведун. Книга 1"

– Я вижу, что твоя одежда немного пострадала, – как ни в чем не бывало, продолжил он. – Разреши нам восполнить твою потерю.

Он подал знак, и шустрый малец, вылезший невесть откуда, тараща восторженные глазенки, протянул Ведуну на вытянутых руках новенькую шелковую рубаху.

– Прими, не чинись, уважь старика! – продолжил Олаф, заметив отстраняющее движение Ведуна. – Это самое малое, чем я могу выразить тебе свою благодарность за спасение жизни – своей и моих людей. Этот волк не скользил бы сейчас по крови Земли, если бы у Черных пирамид Скиталец морей не прорвал Ткань мира. Прими наш дар и позволь исцелить твое тело чудодейственным бальзамом, секрет которого издревле хранится в нашем роду. Нам предстоит дальняя совместная дорога, а твои раны нуждаются в уходе.

Ведун, признавая правоту мудрого старика, вдругорядь склонил свою голову в поклоне. Затем расстегнул пояс, стянул окровавленные лохмотья и, обнажившись по пояс, подставил свое истерзанное тело под пахучую клейкую массу. И вновь изумленный вздох пробежал по рядам норманнов: они увидали знак «атакующий орел», затейливыми узлами выжженных шрамов покрывающий всю спину Ведуна. Всем присутствующим случалось слышать о нем, но вот увидать воочию довелось впервые.

– Арнбьерн! – новое имя восхищенно прошелестело по снеккару и крепко-накрепко пристало к Ведуну на все время похода. – Арнбьерн!

Глава третья

Вадим пребывал в превосходном расположении духа. Он стоял на носу своей головной ладьи и изо всех сил боролся с искушением раскинуть, подобно крыльям, свои руки и полностью отдаться стремительной радости полета. Корабли с парусами, наполненными попутным ветром, и в самом деле летели над речными волнами, подобно птицам, несущимся на крыльях ветра. Хотелось отринуть все тревоги и заботы и просто лететь вместе с ними в дальнюю даль. Лететь, смеяться и петь.

Ветер загулял да по синю морю,

Паруса раздул, погнал кораблики.

Те летят в волнах, словно соколы,

Да как орлы летят все сизокрылые.

Попутный ветер ровно и мощно надувает паруса. Весело скрипят весла в руках гребцов. Негромко плещутся волны, лаская крутобортые корабли. Тихо дремлет, закутавшись в черный мятель, Ведун. Правда, норманны на свой варварский манер зовут его Арнбьерн, что по-ихнему означает Орел-Медведь. Вслед за ними, так же по-сказочному витиевато стала звать-величать нового корабельного вожа и падкая на все заморское молодежь. Сказка, как известно, – ложь. Вот и Вадиму это имя казалось именно что сказочным, поверхностным: вроде бы и правильным, но не отражающим всю глубинную суть их необычного попутчика, к которому матерый глава корабельщиков за четыре прошедшие седмицы уже успел хорошо приглядеться. Настолько хорошо, что даже стыдно подумать! Прикипел душою к этому суровому человеку. Настолько прикипел, что, и сам не понимая, зачем и для чего он это делает, поведал этому совершенно незнакомому попутчику все свои печали и радости. Рассказал даже то, в чем и сам себе-то боялся признаться.

Ведь, если посмотреть со стороны, то у него вроде бы и дела идут хорошо, и в семье мир, и дом – полная чаша. Вот только радости нет, как никогда и не бывало. К примеру, взять хотя бы старшую дочь: умница и красавица, а замуж никак выйти не может. Ведь давно уже просватана девка, да что-то там у них с женихом не заладилось, а что – поди узнай! А через это и младшей дочери дорога под венец не лежит… Или вот еще пример: основал Вадим на свои средства в Растове бесплатную лечебницу – одну из лучших на всем северо-восточном побережье. Таких лекарей-целителей собрал, что и из самой столицы уважаемые люди ездить на поправку здоровья не брезгуют. А вот случилось так, что стоптал случайный верховой младшего сынишку, и никто из тех маститых лекарей поставить его на ноги не может. Так и сидит мальчонка, уже год как, сидит сиднем…

Ведун слушал внимательно, не перебивая, иногда задавал вопросы, но при этом не жалел, не охал и не ахал, деланно выказывая свое сочувствие, а только мрачнел, серея лицом, словно бы и сам напитывался домашними горестями Вадима. И тому на душе вдруг и правда становилось немного спокойнее, а вместе с этим и как-то легче нести свою земную ношу, словно усталому путнику, что опирается на вовремя подставленное плечо доброго попутчика.

Ведун, словно почувствовав касание мысли Вадима, открыл глаза и, потянувшись спросонья всем телом, решительно скинул уютный плащ и направился к хозяину каравана.

– Здрав будь, Вадим сын Богданович! – как обычно, то ли шутливо, то ли торжественно обратился он к главе каравана. – Скоро – я так мыслю, что к полудню, – мы выйдем к Рыбьему острову. Там налажено неплохое пристанище для путников, вот и подумалось мне: а что, если нам остановиться на ночлег? Ненастье мы обогнали, даже запас небольшой имеем. Так что, быть может, дадим людям роздых? Пусть косточки разомнут да по твердой земле походят. Как скажешь?

Предложение было здравое: люди притомились, да и кораблям требовался осмотр. Корабль – он ведь как женщина или конь: охотно повинуется лишь тому, кто ему нравится, кто за ним ухаживает.

– Добро. Поди подмогни Большаку, мы ведь доселе этот остров завсегда стороной обходили, так что тамошнее русло будет ему в новинку.

Рыбий остров… С ним связана еще одна сказка реки Белой – из числа тех, что так любят пересказывать друг другу артельщики, греясь вечером у жаркого огня.

Стоит в Белогорье небольшое городище Донкское. Когда-то давным-давно это были два разных немирных селения, но однажды пришла их жителям в головы светлая мысль объединиться и жить сообща, дескать «всем миром, да ежели умеючи, то и ведьму бьют»! Построили тогда соседи промеж селами мост и стали совместно хозяйствовать. Здесь надобно заметить, что через те места – от самых Рипейских гор по речке Донке да через Озерный Край – издревле пролегал Соляной путь. А как-селяне-то мост смастерили, так этот путь уже не в обход пошел, а напрямки – сухопутьем до самой реки Белой. Чуть ли не вдвое короче выходила дорога прямоезжая! Стало тогда это городище быстро разрастаться и богатеть: по две ярмарки в год проводило!

Проживал в том Донском городище один хитроумный торговец солью по прозванию Наум. Всего-то у него было в достатке, но все ему было мало. Вот и решил купец расширить свое дело и поискать себе новые торговые места. Дело хорошее, да только за морем и телушка – полушка, да перевоз дорог: уж больно торговые пошлины на соль были велики, а прибылью жадный торговец делиться ни с кем не хотел. Тогда и пришла Науму на ум одна хитрая мыслишка (не иначе как нечистый дух купчину надоумил). «А что, если, – подумал он, – устроить торговлишку в стороне от Соляного пути? Вон в Приболотье соль на торгу дороже золота! Выходит, что навар перекроет все мыслимые расходы, а если, к тому же, еще и тайно возить, так и вовсе баснословная прибыль получится! Только подельник из местных нужен…»

Сказано – сделано. Нашел себе Наум в Вольном городе товарища: такого же выжигу, как и он сам. Снарядил небольшую ладью, загрузил ее по самые борта бочками с солью, а сверху для запаха немного рыбы навалил. Да набрал себе корабельщиков из числа своих закупов, снасти всякие рыболовные прихватил. А чтобы никто ни о чем не догадался, распустил слушок: «Решил я заняться рыбным промыслом, сколотил артель – будем ловить белорыбицу». И все у него шло, как по маслу (кто ж рыбаков на реке Белой считает?), пока не пристал он к этому острову. Не успели «артельщики» высадиться на берег, как глядь – подгребает к ним небольшой расписной стружок и выходят из него семеро молодцев: все при оружии, морды разбойничьи – одна другой страшнее.

Сразу же приступили с расспросами: «Здравствуйте, – говорят, – люди добрые! Кто такие будете? Куда и откуда путь держите? Да зачем в наши края пожаловали?» Наум, не моргнув глазом, им в ответ: «Рыбаки мы, с Белогорска, с Донкского городища. Промышляем белорыбицу». Повольники в ответ: «Так ведь далее за островом начинаются ловы Речного Братства. С кем из местных сговорились?» Наум и тут не растерялся: «Так мы, – говорит, – дальше этих мест идти и не собираемся. Здесь, на этом самом месте и будем промышлять». Поскребли молодцы затылки, сели в струг и ушли себе восвояси, несолоно хлебавши.

А Наум выждал пару дней да погреб дальше. Но только они от острова отчалили, глядь – летит им навстречу знакомый стружок: «Что, молодцы-артельщики, хороший ли был лов? Нагнал вам водяной белорыбицы?» Наум опять врет, не краснеет: «Да, ватаманы-молодцы, все подобру-поздорову: водяной добрый, улов обильный. Вот едем в Вольный город на торжище». «Так зачем же вам так далеко веслами махать? Давайте мы у вас весь улов сразу и возьмем! Да и цену дадим честную, беспошлинную – вдвое больше того, что вы выручите на торжище». Охнул Наум, да деваться некуда: сказанное слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Ему бы отступиться да покаяться – глядишь, и разжалобил бы повольников. А он вместо этого удила закусил – и поехал, и понес: «Я торгую, где хочу и с кем хочу! И никто мне не указ!» Разошелся…

Повольники сразу же смекнули, что дело тут нечисто: не могут рыболовы от своей выгоды отказываться! Взошли они на ладью да и выбили у одной из бочек днище. Глядят, а там рыбы-то почти что и нет – одна только соль! Они за другую бочку – и там тоже соль! Наум и тут в отказ: «Я тут на всю путину запасся». Те опять спорить не стали. Высадили его обратно на остров и строго-настрого, под угрозой лютой смерти наказали: «Никому из артельщиков с острова не уходить до тех пор, пока они всю соль на рыбу (и только на рыбу!) не переведут».

Вот и просидели горемыки-закупы всю путину на острове, да только и делали, что ловили рыбу. Запас продуктов, что они взяли с собой в дорогу, быстро закончился, а корабли, проходящие мимо, зная их историю и не желая ссориться с Речным Братством, к острову не приставали. Так что все это время питались артельщики исключительно одной только рыбой.

А когда пожелтевшие листья осыпались с деревьев и на смену летним грозам пришли затяжные осенние дожди, то изможденные, покрытые язвами бедолаги все-таки отважились выйти на речную дорогу. Остановившим их повольникам они показали пустую, как скорлупа выеденного яйца, ладью без единой крупицы соли и рассказали удивительную и поучительную историю про то, как купец Наум вдруг очистился сердцем и раскаялся во всем содеянном. Как он ползал в ногах у артельщиков, как простил им все их долги и выплаты по обязательствам. А потом слезно просил прощения у всего честного люда, а особенно – у Речного Братства. Как, наконец, не вынеся мук совести, он на глазах у своих плачущих товарищей, предварительно крепко-накрепко связав себе руки и привязав к ногам очень большой и очень тяжелый камень, сбросился вниз головой с крутого обрыва.

Благочестивая история про раскаявшегося Наума сильно позабавила ватажников: «За совесть да за честь хоть голову снесть!» На том все успокоились и разошлись, кому куда было потребно.

А корабельщики этот остров с тех пор стали называть Рыбьим. Нечистое это место! Люди говорят, что будто бы они сами, своими собственными глазами видали, как по ночам, волоча за собой камень, по острову бродит неупокоенный Наум. Будто бы нападает он на тех смельчаков, что отважились остановиться на ночлег в этом проклятом месте, и, костлявыми руками хватая их за горло, леденящим душу голосом просит соли…

А еще говорят, что после этой самой встречи с артельщиками из Вольного города выгнали взашей одного тамошнего купца. Выперли в одночасье, не дав не то что собраться, а даже как следует одеться – и то не позволили. Со всеми чадами и домочадцами. И строго-настрого, под угрозой смертной расправы запретили впредь появляться в землях Речного Братства. Вот ведь как совпало!

«Ну вот! Помяни лешего – он тут же и появится!» – мысленно выругался Вадим. И то ведь правда: стоило только вспомнить о повольниках, как на мысу злосчастного островка сразу же нарисовалась зловещая одинокая фигура. Правда, для того чтобы рассмотреть детали, было еще далековато, но все было ясно и так: ну кто же еще будет стоять в проклятом месте на холодном осеннем ветру?

У купца неприятно засосало под ложечкой. Оно, конечно, кто спорит? Ведун – молодец хоть куда! Целитель отменный: Большаку застарелую рану вылечил, а ведь сколько лет мучился, сердечный! – так страдал, что в непогоду от боли разве что только на мачту не лез. В тавлеи, опять же, играет неплохо. Вот он, Вадим, вроде бы тоже дока в этой игре, а у Ведуна ни разу выиграть не сподобился. Воины его любят, за своего держат; норманны даже имя дали, а это дорогого стоит! Да только здесь, на переговорах с Речным Братством, другое свойство надобно: здесь важно не то, что ты сам знаешь, а то, кто тебя самого знает! Слава нужна! Да такая, чтобы соколом летела впереди тебя, а не тащилась бы старой, заморенной клячей в обозной пыли. Эх, пропадай моя телега, все четыре колеса!

Купец с сомнением покачал головой и покосился на щит с доселе неизвестным ему символом, что повесил на мачте его корабельный вож. Тяжело вздохнул и… вздрогнул от веселого окрика, вдруг раздавшегося у него над самым ухом:

– Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко! – Вадим резко обернулся и лицом к лицу столкнулся с Ведуном. – Не тревожься, Вадим сын Богданович! Ты лучше прикажи спустить паруса да челнок вели на воду спустить. Водяное мыто готовь – пойду с ватажниками поторгуюсь. Эх, давно я замытное в руках не держал!

Вадим, не понимая причин подобной веселости, хмуро отдал необходимые распоряжения, и скоро легкий челнок весело заскользил навстречу одинокой фигуре на мысу. Повольник, судя по всему, был из нарочитых: дорогая соболья шапка лихо задвинута на самый затылок так, что белесый чуб лихо вьется на осеннем ветру; кафтан хорошего цветного сукна со спущенным с правого плеча рукавом был перепоясан широким, расшитым золотом и каменьями старшинским поясом; за пояс был заткнут прямой кинжал в полруки, а на самом поясе висели палаш в затейливых ножнах и небольшой топорик-чекан. Опирался ватаман вольных людей на старшинский посох с серебряным шаром-набалдашником величиной с добрый кулак.

На этом геройском фоне фигура вожа, облаченная с ног до головы в черный мятель, выглядела неубедительно, просто и безыскусно. Между тем, Ведун, умело работая веслом, подогнал челнок к мыску, вытащил его на берег и неторопливо подошел к бравому ватаману повольников. О чем они меж собой говорили, Вадим не слышал, поэтому он, напрягая глаза, наблюдал за происходящим на берегу и старался не упустить ни одной детали.

Сначала что-то сказал ватаман. Ведун ответил ему степенно, с достоинством поклонился и подал замытное. Тут вожак вольных людей неожиданно сделал резкое движение навстречу и сбросил капюшон с головы представителя корабельщиков. Седые волосы, подхваченные ветром, словно белые лучи света, сверкающим кругом разметались по черному сукну, и ватажник вдруг замер, словно громом пораженный, а потом бросился Ведуну в ноги. Впрочем, это могло только показаться Вадиму, потому что вожатый, не дав этому порыву исполниться, сразу же подхватил ватамана за плечи и привлек к своей груди.

Они какое-то время простояли, обнявшись, словно прислушиваясь к биению сердец друг друга, а потом Ведун резко отстранился и протянул главе ватажников кожаный мешок с водным мытом. Тут у Вадима сердце опять захолонуло: ватаман, судя по резкому отстраняющему жесту, наотрез отказался брать положенную плату. Знать, не ко двору пришелся Ведун Речному Братству! Дружба дружбой, а служба службой! Беда…

Меж тем знакомцы на мысу еще какое-то время попререкались между собою, а потом ватаман резко отстранился и, положив два пальца в рот, засвистел: громко, переливчато, по-разбойничьи – так, что у Вадима аж уши заложило. На этот сигнал из-за острова стремительно вылетел расписной челн, полный лихих людей, и не успел купец и глазом моргнуть, как галечная отмель заполнилась до зубов вооруженными ватажниками. Вожак что-то сказал, и вся команда, включая незадачливого переговорщика, весело загоготала, погрузилась на расписной челн и споро отбыла в неизвестном направлении. А в челнок забрался отрок – на вид лет эдак двенадцати-четырнадцати – и, резво работая веслом, сноровисто погреб к головной ладье Вадима. А на опустевшем галечном мысу, сиротливо поблескивая серебром литого навершия, остался стоять одинокий, всеми забытый старшинский посох.

– Меня зовут Сирко, – взойдя на борт, после обычных в таких случаях приветствий важно проговорил малец. – Гребите к левой оконечности острова – вас там ждут.

Раздуваясь от чувства собственной значимости, юный посланник Речного Братства сурово нахмурил белесые брови и, замерев в нарочито воинственной позе, на какое-то время многозначительно замолчал. Но скоро возраст и любопытство взяли свое, и юный ватажник, не утерпев, скороговоркой выпалил:

– А вы что, дружина Финиста – Ясного сокола?

– Какого такого Финиста? – ошалело хлопая глазами, удивленно спросил Вадим.

– Как какого? Того самого, что ушел в челне с нашим ватаманом. А что, разве есть еще какой другой Финист? – полюбопытствовал отрок и, не дожидаясь ответа, с гордостью продолжил: – Я все про него знаю! Его так назвали в честь одной заморской жар-птицы, которая сначала сгорает в огне, а потом сама себя вновь из пепла возрождает!

– Феникс, что ли? – все еще не придя в себя от изумления, включился в разговор купец.

– Ну, я и говорю: Финист! – восторженно округлив глазенки, возбужденно затараторил Сирко. – Он это имя давным-давно получил – еще до того, как стал верховным ватаманом Речного Братства. Он тогда по Белой со своей ватагой гулял: реку нашу от разбойников очищал, чтобы людям, значит, привольно жилось. Невзлюбили его за это злые ватаманы-душегубы и решили изничтожить. Легко сказать, да тяжело сделать. К ватажникам в таком паскудном деле обращаться за подмогой они не решились: знали, как любят вожака в Братстве, а выйти сам на сам супротив него боялись – ведали его силушку богатырскую. И вот как-то собрались они, числом семеро, подкараулили его темной ночью на пустынном острове и, когда он расставил свой бел-шатер да на ночлег в нем устроился, всем скопом на него одного сонного и набросились. А только ведь такое дело – не честь, не хвала молодецкая: ведь сонного-то бить – что мертвого! Да только они и семеро его одного пуще смерти боялись, а потому даже рукопашного боя ему не дали, а окружили шатер и забросали горящими стрелами да горшками с горючей смесью. И метали они эти стрелы до тех пор, пока весь запас, что у них был, не извели, и покамест все, на том месте, где стоял шатер, не прогорело до серого пепла. Но и после этого злодеи все равно его боялись, и потому решили дождаться утра, чтобы при свете солнца собрать кости сожженного ими ватамана и, положив их в медный ларец, бросить в самый глубокий омут, под охрану омутника. Окружили изверги пепелище плотным кольцом и встали на страже.

А когда утренний туман растаял под лучами встающего солнца, то перед изумленными разбойниками предстал сожженный ими Финист. Целый и невредимый. Он стоял, попирая ногами пепелище, весь ослепительно белый, с двумя сверкающими мечами-молниями в руках. Живоглоты, сраженные видом подобного чуда, утратили всякие остатки мужества. От ужаса их волосы встали дыбом, а ноги вдруг ослабели и подкосились. Стали тогда злодеи ползать перед Финистом на брюхе и униженно просить пощады. «Хорошо, – говорит им ватаман. – Раз вы раскаиваетесь в содеянном, то пусть сам Бог вас рассудит! Даю вам возможность своей кровью искупить все ваши прегрешения. Выбирайте, злодеи: либо сей же час будете биться со мною не на жизнь, а на смерть, но только знайте, что тогда не будет вам от меня никакой пощады, либо сражайтесь друг с другом, и тогда того, кто останется в живых, я пощажу и отпущу на все четыре стороны. В том даю вам свое ватаманское слово!»

Стали тогда злодеи друг с другом биться. Первые трое из них сразу же погибли от клинков своих недавних товарищей: умерли на месте, не успев даже толком изготовиться к бою. Но дальше схватка застопорилась: что называется, нашла коса на камень. «Косой» стал огромный, похожий на больного медведя, нечесаный разбойник, вооруженный длинным, в прямую сажень, мечом, которым он и зарубил, что называется, одним махом двоих из своих недавних подельников. Остальные, видя, что в одиночку им этого зверя не одолеть, объединились между собою и, образовав тот самый «камень», стали дружно наседать на громилу уже всем скопом, кружа вокруг него, как стая собак вокруг медведя. Долго они так бились – до самого полудня сталью звенели. Наконец, когда деревья перестали отбрасывать тени, из семерых разбойников в живых остался только один. Это был тот самый звероподобный душегуб по прозвищу Лиходей. Он был настолько огромен, что и правда походил на медведя, вставшего на задние лапы (люди говорили, что его мать снасильничал хозяин леса), и настолько могуч, что даже полученные раны не сломили его. Он был весь избит, изранен и даже лишился в неравном бою одного глаза, но, собравшись с силами, поднялся, разогнулся и встал перед Финистом во весь свой немалый рост, а затем ушел. Сам ушел, на своих ногах, подпираясь, словно костылем, своим огромным мечом. А ватаман его не тронул, только сказал ему вслед: «Я вижу тебя насквозь, Лиходей! Я знаю, кто ты сам и кто твои хозяева, но знай, что ни они и никто другой не помогут тебе, если хотя бы даже твоя тень покажется в Белогорье!»

Ничего не ответил Финисту поверженный душегуб. В молчании забрался он в свой челн и, свалившись кулем на дно, уплыл вниз по течению Белой. С той поры его в Белогорье и видом не видали, и слыхом не слыхали.

А тела погибших разбойников так и остались лежать на прибрежном бесплодном песке этого пустынного островка. Непогребенными и неприкаянными. А что прикажешь с ними делать? Земля этих душегубов не примет, а насильно зароешь – так ведь осквернишь ее, упырей породишь. Огонь также нельзя осквернять эдакой мразью, да и совершить водное погребение по той же самой причине тоже было никак невозможно. Не примут эдаких мерзавцев чистые стихии! Хотели было покидать тела в болото, на ничейную землю – туда, где нельзя ни ходить, ни ездить, но никто из мужиков не захотел мараться. Собрали только их оружие да кое-какие вещи, связали в кули и покидали болотнику на поживу. А все остальное долго еще белело голыми костяками на бесплодной ничейной земле островка, покуда в какой-то особенно сильный ледоход не смололось талыми льдинами. С той поры этот остров зовется в народе Островом скелетов.

– А скажи-ка мне, братец, – хитро усмехнулся себе в бороду купец, – откуда тебе все это известно? Сам Феникс, насколько я его знаю, навряд ли стал бы распространяться о чем-то подобном. Да и Лиходею этому, тоже вроде бы как не с руки так себя славить. Откуда-сказка-то? Небось, сам придумал?

– По себе, купец, людей меряешь! Хочешь – верь, хочешь – не верь, но недоверием не обижай! – сразу же посуровел лицом мальчишка и в бессильной ярости так крепко сжал кулаки, что пальцы судорожно сплелись, а кисти рук побелели. – Всему этому есть… то есть был свидетель. Один рыбак на этом самом острове в ту пору со своей суженой встречался. Они, когда все началось, лодку под прибрежный ивняк загнали и затаились, а сам рыбак потом выполз наверх, спрятался в кустах и своими глазами сам все видал, а уж потом и маме моей рассказал. Мама-то в лодке осталась! Они в этот день и зачали меня. Это наше семейное предание, я знаю его с самой колыбели.

Сказал – и молча замер, натянутый, словно тетива, готовый в любую секунду сорваться и броситься на обидчика, посмевшего усомниться в его честности.

– Ну, прости, брат, – смутился Вадим, стушевавшись под яростным взглядом серых глаз. – Я ведь не хотел тебя недоверием оскорбить! Просто так, без всякого умысла вопрос слетел.

Но мальчишка не оттаивал. Купец последними словами клял себя за длинный язык: «Сначала думай, потом говори, ведь слово не воробей, вылетит – не поймаешь», – запоздало повторял он себе избитую истину. К тому же, Сирко был прав да еще по-юношески прямолинеен и не склонен к уступкам в вопросах чести. Понимая, что одними словами делу не поможешь и нужно как можно скорее менять тему пошедшей не в то русло беседы, вожак каравана не нашел для себя ничего лучшего, как попросту соврать:

– А ведь Финист мне про тебя сказывал, – принялся он сочинять на ходу. – Велел тебе подарок от него передать. На память.

С этими словами Вадим вытащил из-за голенища свой засапожный нож и торжественно протянул его Сирко. Тот, увидав протянутое оружие, сразу же позабыл обо всем на свете и, как мотылек на свет, потянулся к ножу. Он принял его как святыню, на вытянутых руках. Немного обнажил, блеснув голубой сталью, драгоценный клинок и замер в немом восхищении.

– Чем будешь отдаривать ватамана? – чтобы хоть как-то разрядить возникшую паузу и переменить разговор, решился пошутить караванщик. – Такой подарок-то ведь и воеводе впору!

– Зачем же мне от ватамана отдариваться? – искренне удивился отрок. – Ведь он славой своей со мною делится, удачу воинскую в мой дом несет, а я что же, перед его носом дверь захлопну?

И опять глава Черноморской торговой гильдии прикусил свой язык. Давненько уже он так часто не попадал впросак! Видно, терял былую хватку. Он привык жить в мире, где все подарочки любят отдарочки, где подарки глаза запорашивают, где человек не скажет тебе слова, не ступит и шага даром, не подарит сущей безделицы без потаенной надежды получить за нее какого-нибудь самого маломальского отдарка.

Первый свой отдарок – как подарок для своих родителей – он смастерил из лоскутка, оторванного от своей рубашонки, под чутким руководством бабушки (да будет земля ей пухом!), когда ему исполнилось лет эдак пять. Это стало настоящим семейным праздником! Его тогда в первый раз в жизни усадили за общий семейный стол и стали называть не «дитятко», а «сынок»! Помнится, что родители назвали много гостей, и он, в первый раз надев настоящую мужскую одежду – порты, рубаху – да еще и перепоясавшись настоящим поясом, появился перед всеми собравшимся уже в качестве нового члена семьи, а отец представил его как сына и наследника. Правда, и обязанностей с этого времени заметно поприбавилось, но все равно: это был самый лучший, самый счастливый день в его маленькой жизни. Он наконец-то стал частью могучего рода!

И вот тут-то до Вадима вдруг дошло осознание того, что так смутило юного ватажника в его, казалось бы, невинном вопросе! Это внезапное озарение было сродни последствию от крепкого отцовского подзатыльника, неожиданно и резко прояснявшего в отрочестве замутненную сыновью головушку. Ну в самом деле! Он же и сам тогда, в свой первый раз, не получил никакого отдарка от родителей, да и сам никогда не ждал ничего подобного от чад и домочадцев. Речное Братство – такая же семья, где ватаман – отец родной, а ватажники – его дети, братья между собою. Родня не по крови, но по духу! И посему, давать ватаману отдарок было равносильно отказу от признания его отцовства и верховодства.

Самое пронзительно-обидное в этом открытии состояло для Вадима в том, что ведь он и сам все это давно, с самого малолетства прекрасно знал. Знал, да, выходит, позабыл. Разменял истинное знание на суетное разумение и, совершив этот неравноценный размен, сам не заметил, как обратился из человека умного в человека разумного. Или, лучше сказать, в человека успешного: вечно спешащего, торопливого, растерявшего в повседневной суете глубину и силу мысли.

От невероятной тоски сердце вдруг сжалось, а затем забилось втрое быстрее, словно стараясь поскорее выгнать из себя вон эту щемящую занозу. Вадим еле-еле сдержал слезу и уже протянул было руку, чтобы потрепать отрока по льняной голове, как вдруг осекся. Сегодня он получил хороший урок, а ученик учителя по голове не треплет. Не пристало!

Глава четвертая

Челн мягко обогнул Рыбий остров с правой оконечности, и сразу же дружно ударили весла, мощно посылая легкий кораблик прямо на береговые скалы. С этой стороны пролив был очень узким и настолько каменистым, что никакие суда, кроме самых легких плоскодонок, не рисковали заходить в эти воды. Пенистый бурлящий поток, зажатый между скалистыми берегами, несся подобно дикому, необъезженному коню, и мало кто из корабельщиков взялся бы обуздать его норовистый бег.

Ватажники сделали три мощных гребка и, сразу же положив весла на дно, взялись за шесты. Течение неудержимо сносило дощатый челн, и в какой-то момент показалось, что оно непременно расшибет его в щепки о скалистые берега. Но ватаман гакнул, шесты дружно нашли опоры, и юркий челн, резко вильнув разукрашенным носом, с разгона влетел в неприметную расселину между отвесных скал и спокойно закачался на водной глади тихой бухты, полностью закрытой со стороны реки.

Бухта была небольшая, по форме напоминала равнобедренный треугольник, образованный прямыми отвесными скалами, на вершине которого находилась расселина, а в основании лежала полоска чистого песчаного берега. На берегу виднелась непонятно как здесь оказавшаяся расписная бревенчатая избушка, притулившаяся своей задней стеной аккурат к самому камню скалы. В Белогорье было множество домов, расписанных по фасаду, с цветными балясинами, косяками и ставнями, но эта избушка была расписана полностью – от конька и до самой завалинки. Она вся словно лучилась яркими веселыми красками и поэтому сама казалась ненастоящей, а как будто бы нарисованной на сером камне скалы.

На песке уже лежало с десяток расписных братьев нашего юркого челна, и он сходу присоединился к ним. Ватажники сошли на берег и, радостно гомоня, дружной гурьбой направилась к избушке. Но не успели они пройти и десятка шагов, как вдруг дверь избы резко, визгливо растворилась, и на крылечке нарисовался кряжистый, седой как лунь старик в волчьей душегрее с заряженным самострелом в руках.

Все прибывшие сразу же замерли на месте, как вкопанные, боясь даже шелохнуться. Меткость этого старика уже давно и прочно вошла в поговорку всех повольников Белогорья, и никто из них не желал проверять ее истинность на своей шкуре. Правда, в последние годы случалось и так, что зрение подводило старого стрелка, но от этого он стал еще более опасен, потому как ли́ца-то он, может быть, и правда различал плохо, но зато стрелы на движение и на слух метал все так же хорошо, как и в прежние времена.

– Это кто здесь шляется? – неожиданно молодым, звонким голосом крикнул стрелок. – Кому там дома не сидится? Отвечай, вражий сын, а то сейчас стрельну!