Текст книги "Летописи Белогорья. Ведун. Книга 1"

После того на корабль взошли они вновь, ибо ветер

Их понуждал, и, парус подняв, его растянули

С помощью шкотов с обеих сторон, и ладья понеслася

По морю быстро, как быстрый по воздуху сокол несется,

Крылья дыханью ветра отдав, он их не колеблет

Взмахом, но на распростертых парит среди высей небесных…

– задумчиво бубнил себе под нос Вадим Удатный, стоя на носу головной ладьи своего каравана. Слушая его невнятное бормотание, бывалые корабельщики знали, что купец был не в духе. Когда их вожак был настроен благодушно, то обычно затягивал что-нибудь более певучее из своей любимой старины «О Садке-купце, богатом госте»:

Нагружал Садко тридцать кораблей,

Тридцать кораблей златом-серебром,

А еще нагружал мелким жемчугом.

Как и все корабли, они поплыли,

Они поплыли да во сине море,

А и полетели они, как черные вороны.

Вадим и правда пребывал не в лучшем настроении и не желал говорить с кем бы то ни было, а уж особенно – с новым корабельным вожем, объясниться с которым ему было просто необходимо. Но именитый купец, может быть, первый раз в своей жизни не представлял себе, с чего начать этот разговор и как вообще подступиться к этому непонятному человеку. Взять хотя бы вчерашнюю вспышку раздражения на пристани. Ну чего ради, спрашивается, он так завелся? Ведь, положа руку на сердце, грамота, полученная им от Важины, была сущей пустяковиной, не стоящей выеденного яйца. Вполне бы хватило и его слова. Но ведь понесло же, к свиньям собачьим! Что такое нашло? И ведь прав оказался этот Ведун: выдвигаться нужно было еще вчера. Тогда бы и сраму утреннего не случилось…

Собираться начали еще со вторых петухов, чтобы с третьими отправиться в дорогу. Ведун был уже на месте. Все такой же тихий и неприметный, он сидел себе тихонечко в сторонке на своем дорожном коробе. Вадим и теперь бы его ни за что не заметил, если бы специально не искал глазами.

Погрузка шла споро, каждый корабельщик хорошо знал свое дело и не нуждался ни в понуканиях, ни в подсказках вожака. И все-таки что-то было не так… Наметанный глаз опытного караванщика уже наверняка это «что-то» заметил и послал сигнал, но прочесть его купец никак не мог. Вроде бы, все как обычно, но…

Стоп! На берегу толпились бабы. Многие в киках; иные, несмотря на раннее утро и колючий осенний холодок, пришли с детьми. Если бы это было в родном городе, то все было бы понятно: родня корабельщиков пришла прощаться. Но в Белогорске, насколько ему было известно, ни у кого из его людей родни не было. А меж тем женского племени все прибывало и прибывало. Заинтересовавшись этакой невидальщиной, Вадим шутливо обратился к женскому собранию:

– Что, бабоньки, в такую рань дома-то не сидится?

Гробовое, зловещее молчание было ему ответом. Но глава каравана – видимо, спросонья – не уловил, не почувствовал всей угрозы этой напряженной тишины и продолжил вести беседу все в таком же игривом тоне:

– Али женихов себе, красавицы, приглядываете? Полноте, голубушки! Все уже поженены, вкруг ракитового куста покручены! Так что шли бы вы лучше по домам, к мужьям да по своим делам!

Бабы и эту его шутку не приняли, но и не оставили без внимания:

– Бабу свою поучи щи варить! А нас и без тебя, кособрюхого, есть, кому поучить! – выкрикнул чей-то возбужденный голос, и все женское собрание вспыхнуло соломой в едином порыве бурного негодования.

– Ишь, какой хрен с горы выискался на нашу голову! Шел бы ты отсель, да куда подальше, со своими советами!

Вадим, не понимая причин такого возбуждения, счел за лучшее промолчать. Как опытный семейный человек, к тому же, имеющий двух великовозрастных дочерей на выданье, он не понаслышке знал, как трудно иной раз бывает успокоить даже одну-то крикливую бабу. Особенно ежели та распалится, как верховой пожар. Говорить с такой – все равно что тушить огонь соломой. А когда такие бабы сообща да еще друг от дружки распаляются, так с ними и вовсе нет никакого сладу! Видно, поэтому и назначил Господь каждому мужу только по одной жене, ведь недаром же сказано древними: «Спорящий с женщиной сокращает свое долголетие» – вот и бережет Господь мужское племя!

Вдруг мимо него вихрем прошелестел Ведун и, как рыба в воду, сходу вошел в гомонящее женское сборище.

– Неждана, здравствуй! – окликнул он, как видно, свою давнюю знакомую. – Как здоровье сыночка, все ли подобру-поздорову?

И, не дожидаясь ответа, протек дальше вглубь женского собрания, попутно обращаясь к каждой бабе по имени, осматривая детей и по ходу дела давая какие-то советы. Его речь текла негромко, плавно и неспешно; журча и перекатываясь так, словно это лесной ручеек бежал по камешкам. И – о чудо! – бабы, вытянув свои шеи, подобно гусыням послушно засеменили вслед за удаляющимся от пристани Ведуном. Вадиму и самому вдруг до смерти захотелось послушать, о чем таком толкует деревенский лекарь: он даже сделал шаг вслед за ним и уже было ступил на дерево причала, но вовремя опомнился и, взяв себя в руки, сделал вид, будто отвязывает причальный конец. А тут и вожатый воротился, отвязал конец, прыгнул в ладью и замер на корме, задумчиво и неотрывно глядя в сторону берега.

Вадим еще раз с головы до пят окинул взглядом нового корабельного вожа. Сейчас он уже не казался ему тихим и невзрачным – наоборот: опытный глаз сразу же отметил твердый прищур серых глаз, прямой породистый нос и жесткую складку губ, прячущуюся в небольшой, но густой и окладистой бороде. Одет просто, но добротно. Скорее по-воински, нежели по-дорожному: верхняя одежда – от сапог до шапки – вся из добротной, хорошо выделанной кожи. На запястьях отливают серебром наградные браслеты легионера, что даются в восточных легионах за личную храбрость; опять же, воинский пояс в дорогих чеканных серебряных бляхах. Из-под шейного шарфа выглядывают две гривны – серебряная и стальная вороненая – с нанизанными на них разномастными кольцами. Значит, новый знакомец и вправду лекарь, причем как гражданский, так и военный. Наверняка служил в имперских войсках иммунном на двойном жаловании. Вон какая знатная да тяжелая калита висит у него на поясе! Такую впору главе купеческой гильдии носить, а не деревенскому знахарю. И все же… Что он там, этот Ведун, высматривает в рассветных сумерках?

А Сивый ничего не высматривал: он вспоминал свою последнюю встречу с Ягой. Когда молодые замерли друг перед другом, Яга тронула его за рукав и повлекла к мосткам через Гремящий ручей:

– Мне пора, – сказала она просто. – Жду тебя к себе на Летнее Солнце.

– Зачем? – недоуменно вырвалось у Сивого. – Что такого я могу сотворить в вашем женском уделе, чего вы не сможете сами?

Яга как-то по-особенному грустно улыбнулась и посмотрела ему глаза в глаза:

– Ты же знаешь, соколик, бабий век недолог. Вот и мой, чую я, близится к завершению. Скоро уйду я, сокол мой ясный. Стану, вслед за матерью, доживать свой век в глухой лесной чащобе, а то и странницей перехожей – зачну мерить шагами землю. Дочери мои уже давно на крыло встали и разлетелись по своим уделам. Одна я осталась, как перст одна. Дочку хочу. От тебя. Последнюю, любимую. Как мне мама пела, когда колыбель качала: «Красавицу взлелею, выращу такой, чтобы в целом мире не было другой!» Так что на Летнее Солнце жду.

Несмотря на то что на дворе было довольно прохладно и утренний ветерок, забираясь под рубаху, пробирал до костей, Сивый вдруг покрылся испариной и, запинаясь на каждом слове, с противной дрожью в голосе и сердце торопливо забормотал:

– Помилуй, Арысь! Ты же знаешь, что за дело мне предстоит. А ну как не вернусь, сгину в пути? Всякое может случиться! Не на ярмарку же пряниками торговать направляюсь. Тут не до жиру – быть бы живу!..

Он хотел еще что-то добавить – что-то очень важное об ответственности в принятии решений, но та, которую он впервые за много лет назвал по имени, быстро прижала сухие пальцы к его губам.

– Тсс! И слушать ничего не желаю! Слово дал – стало быть, вернешься к сроку! – И с чисто женской логикой добавила: – И только попробуй мне не вернуться!

И, не прощаясь, не говоря больше ни слова, развернулась и неторопливо поплыла прочь по лесной дорожке, которая вдруг услужливо поворотилась направо – в дикий, доселе нехоженый лес – и, проводив Ягу до поворота, опять вытянулась вдоль берега Белой.

Так что Сивый ничего себе не высматривал, но где-то глубоко в душе надеялся: а вдруг да промелькнет на высоком речном обрыве меж белоствольных сосен знакомая рысья душегрея?

Его ждал Путь, а значит, не время было тужить и предаваться воспоминаниям. Это уже спето! Прожитого не пережить, а прошедшего не воротить. Ведун встряхнулся, отбрасывая былое, и пошел вперед, на нос ладьи – к Вадиму.

– Здрав будь, господин! – завел было он свою речь, но купец резко перебил:

– Вот когда ты будешь жить в моем доме и есть мой хлеб, – наставительно сказал глава каравана, – тогда и будешь звать меня господином. А здесь, в походе, мы все друг другу товарищи. Так что зови меня просто, по имени – нечего чиниться.

– Как скажешь, – усмехнулся Ведун в бороду. – Ну, тогда слушай, Вадим сын Богданович! Слушай внимательно, что я тебе скажу. Подрядился я довести тебя до имперских границ. Сейчас первая седмица листопада – поздновато, конечно, для того чтобы пускаться в столь дальнюю дорогу, но в другое время до конца грудня мы успели бы дойти до Пограничной Башни, а там уж и рукой подать до твоего родного града Растова. Холодных ливней, конечно же, захватили бы с избытком, но река в тех краях не встает, так что до зимних холодов успели бы пристать к причалу. Это если в обычный год… Но в этом году, как я тебе давеча уже говорил на пристани, зима будет ранняя, лютая и снежная, и если мы уже теперь как следует не поспешим, то застрянем на зимовку где-то возле Вольного города. Посмотри, вожак, за корму на полночную сторону. Видишь на самом краешке окоема небольшое расчерченное полосами коричневое облако? Это, почтенный купец, идет снежная буря. Ходко идет: вчера еще была с булавочную головку, еле видна, а сегодня уже заплатой небо кроет. Вот такое мое слово. Что скажешь на это, Вадим сын Богданович?

– Говори, что предлагаешь, – нахмурился купец. – Только предупреждаю сразу: о том, что надо бы разворачивать оглобли назад, в Белгород, даже и слушать не стану!

– О возвращении речь вести не буду, но скажу только, что если мы не хотим с этой тучей встретиться, то двигаться нам придется день и ночь, без остановок. О ночевках на берегу тоже придется забыть. Попутный ветер я тебе обещаю, за безопасное движение в любое время дня и ночи ручаюсь; но над твоими людьми я не властен, и приказать им грести не покладая рук не могу.

Длинная пауза повисла в холодном осеннем воздухе. Вадим понимал, что вожатый говорит дело, и раз опытный человек считает необходимым двигаться безостановочно, то, значит, так тому и быть. Но если посмотреть на все это с другой стороны, то выходит, что весь установленный ряд летит псу под хвост. Как откликнуться корабельщики на многодневную изматывающую гонку? Спорить они, конечно же, не станут, но за спиной беспременно зачнут судачить, дескать не жалеет Вадим своих людей: ради барышей готов их до смерти загнать. И в Растове эти кривотолки, само собой, не прекратятся, а обрастут новыми досужими домыслами. Как тут быть, ведь на чужой роток, не накинешь платок? Как поступить, чтобы со временем такая слава не вышла боком, ведь доброе имя лучше большого богатства, а добрая слава лучше серебра и золота. Да только вот зарабатывается доброе имя годами, а потерять его можно в один миг!

Ведун молча наблюдал за внутренними терзаниями купца. Он видел, что тот уже давно принял решение и теперь размышляет о том, как бы ему из этого решения извлечь наибольшую для себя прибыль. «Вот ведь как устроен торговый человек! – размышлял воин. – Казалось бы, жизнь висит на нитке, а он думает о прибытке».

Между тем Вадим наконец-то нашел выход из этого затруднительного для него положения. Решение было простое и очевидное: «Кто предложил, тот пусть и отдувается!» Вслух же сказал:

– Добро. Вечером, как только пристанем к берегу, так сразу соберу людей, и ты им сам все подробно, по порядку обскажешь.

– Зачем же нам ждать до вечера? – не отставал неугомонный проводник. – Я ведь уже говорил тебе, купец, что у нас каждая минута на счету? Ну так не тяни: вели незамедлительно пристать к берегу.

«Не нукай, не запряг!» – мысленно огрызнулся Вадим не в меру разошедшемуся настырному мужику и неспешно направился на корму, дабы отдать необходимые распоряжения Большаку. Старший кормщик каравана ничем не выказал удивления, только зыркнул на него из-под своих седых лохматых бровей и, не выпуская из рук кормила, взглядом послал помощника в воронье гнездо.

Ближе к полудню на левом, пологом берегу впередсмотрящий заметил подходящее пристанище с чистым песчаным дном и готовым кострищем. Корабли спустили паруса и медленно пристали к берегу, уткнувшись острыми носами в прибрежный песок. С грохотом упали сходни, и корабельщики сошли на берег, недоуменно гадая о причинах внеурочной остановки, а мальчишки-кашевары разбежались по округе, ища дрова для костра. Вадим дал указание собраться всем, и когда корабельщики стали в круг и, снявши шапки, затихли, наклонился к самому уху Ведуна и еле слышно сказал:

– Ну вот, я свое дело исполнил. Все по уговору! Теперь твой черед – давай, делай то, что должен.

Ведун вышел на середку образовавшегося круга. Поклонился до земли на все четыре стороны, а хозяину каравана поклонился наособицу. Представился честному собранию и повторил все то, что ранее уже говорил Вадиму. Он знал, что опытные корабельщики с первых же слов уловили всю серьезность создавшегося положения, и все-таки еще какое-то время продолжал витийствовать, давая им возможность осмыслить ответ. Но, несмотря на все его старания, после того как он закончил свою пространную речь словами «Таким образом, вы увидите свои дома не через десять седмиц (и это в лучшем случае), а всего-то через пять», ответом ему была тишина. Молчали простые корабельщики, молчала старшина, молчал, как в рот воды набрал, и сам Вадим. Наконец, прокашлявшись для привлечения внимания, но не выходя из круга, подал голос Большак:

– Ты вот что, мил человек. Говоришь-то ты хорошо, складно говоришь. Только вот с корабликами-то нашими ты так познакомиться и не удосужился! Ведь не знаешь, поди, не ведаешь, а справятся ли они с такой гонкой-то, не потонут ли часом со всеми нами, не развалятся. Ты бы, для начала, взошел на кораблики-то, да присмотрелся, что к чему, а уж потом бы мы и обсудили твои речения.

Сивый досадливо крякнул. Он не понаслышке знал этот древний и уже основательно всеми подзабытый корабельный обычай, но и в мыслях не держал, что он может быть применен к нему, человеку со стороны – всего лишь не ворочающему веслом наймиту. Впрочем, отступать было уже поздно, да и некуда, поэтому он принял вызов и, смиренно поклонившись, произнес:

– Благодарю, отче, за науку. Когда прикажешь начать осмотр?

– Да как будешь готов, так и приходи, – оглаживая бороду, благодушно прогудел Большак. – А мы с товарищами пока что достойную встречу тебе приготовим. Уж так тебе все покажем, что надолго запомнишь! – добавил он несколько двусмысленно и сразу же, как по команде, все корабельщики зашевелились, весело загалдели и дружно направились к своим ладьям.

Ведун снял с себя оружие, браслеты, гривны и всю верхнюю одежду. Хотел было снять и исподнее (ведь порвут же в клочья!), но, поразмыслив, махнул рукой и просто перепоясался поясом без ножа.

Правила предстоящего действа были просты и общеизвестны. Бывало, что иногда они немного разнились в деталях от места к месту: в одних ватагах нужно было дотронуться до мачты, а у других – до носовой фигуры… Но общее правило было неизменным: пройти сквозь команду и взойти на борт корабля. Бить запрещено.

Ведун усмехнулся, вспомнив, как когда-то он еще совсем неопытным юношей всходил на борт «Медведя Морских Струй». Он тогда, помнится, не успел даже и ступить на палубу драккара, как его «легонечко, по-дружески, просто толкнул» в грудь его побратим Ушкуй. От этого толчка он перелетел через всю палубу и плюхнулся в море с противоположного борта. «Так что будет непросто, но весело», – подумал Сивый и легкой рысцой затрусил к судовой стоянке.

Корабли стояли возле берега вольготно, как у себя дома, всем своим видом показывая, что в ближайшее время они отсюда никуда уходить не собираются. Посередине гордо задирала свой высокий резной нос большая набойная ладья самого Вадима с корабельной дружиной в сорок человек. По левую руку от нее встала ладья поменьше, всего-то на два десятка дружинников: такие ладьи еще иногда на северный манер называют кноррами. А по правую руку занял место норманнский снеккар с тридцатью хирдманнами.

Корабельщики в предвкушении предстоящей веселой потехи кучковались, возбужденно переговариваясь, возле сходней своих кораблей. Сивый решил начать свой путь с осмотра кнорра и далее продвигаться от корабля к кораблю вдоль берега. Приняв решение, он, не мешкая, но и не торопливо, размеренным шагом направился к добротным сходням новенького – судя по всему, совсем недавно вышедшего из верфи – кнорра.

Его уже ждали. Двадцать молодцев, все один к одному: голос в голос, волос в волос. Высокие и крепкотелые, они обнажились по пояс и, поигрывая мускулами, ярились на холодном осеннем солнце. Корабельную дружину на кнорре возглавлял старший сын Большака – Надежа. Это был его первый поход в звании кормщика, и он изо всех сил старался оправдать оказанное ему доверие, путая, по неопытности, понятия «быть» и «казаться». Поэтому он вместе со своим помощником, братом-погодком, вышли вперед и встали аккурат перед сходнями, закрывая собой дорогу на борт судна. Они сцепились в единую глыбу, крепко-накрепко, крест-накрест, переплетя перед собой могучие руки и скалясь на пришельца всеми зубами. За их широкими, как амбарные ворота, спинами, толпились такие же молодые, полуголые здоровяки, сгорающие от нетерпения выказать свою удаль. Они занимали собою все пространство сходней, и, глядя на эту ярую свору, всем и каждому сразу же становилось понятно, что никто из них с места не сдвинется, и назад уже тоже не будет ни шага. Многие из этих корабельных дружинников, невзирая на запрет, сжимали кулаки и разминали плечи, нанося сокрушительные удары по воздуху и явно уповая на то, что победителей не судят.

Сивый спокойно подошел к братьям и положил свои ладони на их могучие плечи. Бравые молодцы, думая, что он сейчас попробует их протолкнуть или раздвинуть, еще больше собрались и, готовясь погасить или хотя бы смягчить ожидаемый толчок, напряглись, немного согнули ноги в коленях. Но Сивый понимал, что никакая сила не в состоянии пробить эту живую стену, поэтому он этого делать и не стал, а, почувствовав ладонями возрастающее напряжение, вдруг подпрыгнул и встал обеими ступнями на скрещенные руки братьев. Те, увидав его ноги на уровне своих лиц, опешили от подобной наглости и, непроизвольно резко дернув всем телом, стряхнули негодника со скрещенных рук. Сивый же не стал противиться их посылу, а, приняв силу толчка, взметнулся над головами, подобно камню, выпущенному из катапульты. Он завершил свое падение, угодив прямиком посередь мускулистых телес молодых корабельщиков.

Бравые ватажники, спасаясь от опасности, летящей прямо с неба на их буйны головы, непроизвольно и дружно шарахнулись в разные стороны и, натыкаясь друг на друга, горохом посыпались с пружинящих сходней в холодную воду. Тех же, кто все-таки смог устоять на шатких деревянных мостках, сбил, словно деревянные рюхи, прокатившийся кубарем Ведун. Прокатился по мосткам и встал, коснувшись рукой мачты. Постоял так немного и, не обращая внимания на раздраженные крики поверженных корабельщиков, неторопливо прошел на нос кнорра.

На набойной ладье тоже приготовились к встрече. Собравшиеся были по большей части люди степенные – молодежи почти нет, собою видные, могучие и осанистые: грудь колесом, борода веником, руки – словно лопаты. Никаких тебе голых телес, игры мускулов, ритуальных оскорблений и прочего зубоскальства! Стояли молча, спокойно засучивая рукава и деловито ожидая начала работы. Им не нужно было цепляться друг за друга: чувство локтя у них уже давно было в крови настолько, что каждый мог даже с закрытыми глазами указать то место, где стоит его товарищ. Они затопили весь верхний край широких, добротных сходней и, за недостатком места, даже вылились на палубу, скучковавшись вокруг могучей фигуры Большака. Строго говоря, это было нарушением правил, ведь на борту имел право находиться один только кормщик, остальным же артельщикам там было не место. Но когда ради общего блага нужно навалиться всем миром, кто станет обращать внимание на подобные мелочи? Дружные сороки и гуся съедят, а дружные чайки – ястреба забьют!

Здесь Ведун сменил свою обычную размеренную походку на мощный размашистый бег. Он со всей мочи несся на ладью, перемещаясь не привычным легким скольжением, а скорее отталкиванием, оставляя в сырой земле глубокие следы. Даже ладейные сходни натужно вздрогнули, приняв на себя всю тяжесть его поступи. Воин в два огромных прыжка проскочил все свободное пространство и, чуть-чуть не достав до изготовившихся к встрече артельщиков, оттолкнулся правой ногой от края сходней – соколом метнулся к высокому носу ладьи. Обхватив ее руками, он провернулся вокруг резной головы и остановил свой полет… в медвежьих объятиях Большака.

Удовлетворенно рыкнув, сивобородый здоровяк крепко-накрепко охватил своими волосатыми лапищами Сивого поперек тела и прижал вожатого к своей могучей груди. Боль мучительного удушья тяжелыми железными обручами сдавила грудь корабельного вожа, голова закружилась, а в глазах запрыгали странные разноцветные пятна. Праздные руки просились разрешить им пройтись по глазам, ушам и прочим уязвимым местам кормщика, сердце и легкие бились согласно с ними. Сивый боялся, что его угасающее сознание вдруг ослабит рассудок, и тогда может случиться непоправимое. Пальцы судорожно выстукивали барабанную дробь на Большаковых ребрах. И вдруг страдалец почувствовал непроизвольную дрожь, волной пробежавшую через все могучее тело корабельщика. Оказывается, что дюжий кормщик по-детски боится щекотки! Пальцы Ведуна ловко скользнули Большаку под мышки и, дойдя до ластовиц, игриво прошлись по мокрой от пота ткани рубахи. Кормчий хихикнул, отмяк, начал ежиться и делать различные непроизвольные движения всем телом, пока в борьбе со щекоткой наконец-то напрочь не позабыл о своем пленнике. Могучие руки разжались, и Ведун, пыхтя и отдуваясь, тяжелым мешком повалился на палубу ладьи.

Оставался снеккар. Норманны построились на берегу привычным для них «кабаньим рылом». За спиной хирда подрагивали хлипкие, не внушающие доверия сходни. На носу снеккара возле резной головы волка стоял и наблюдал за хирдманнами старый седой хевдинг, он же кормщик – Олаф Скала. Старику уже давно шел восьмой десяток; время, солнце и вода начисто выбелили его волосы, но верный данному слову – «умереть за кормилом», он каждый год занимал место у рулевого весла. Даже без оружия и доспехов норманнский строй выглядел угрожающе. «Как будто и не на потеху вовсе собрались эти достойные мужи, но на непримиримую брань», – дивился, глядя на хмурые лица воинов, Ведун.

Сам-то он выглядел не так браво. Серьезных ран и ушибов удалось избежать, но кровь, сочащаяся из мелких ссадин и царапин, слепила глаза, превращая лицо в жуткую маску. Рубаха была надорвана в паре мест, но по подоплеке держалась неплохо; вот только оба рукава оказались надорваны – наверняка будут мешать в предстоящей схватке. В целом все было даже лучше, чем можно ожидать при таком соотношении сил. Остался последний рубеж. Ведун собрался, резким движением оторвал рукава, отер ими лицо и потек к монолитной глыбе хирда.

«Сынок, подойди сюда, – словно наяву всплыли в памяти давние наставления учителя. – Прилепись к этой гранитной скале, приложи ухо и прижми ладони. А теперь затаи дыхание и вслушайся. Слышишь потрескивание? Это шевеление скалы. С виду она покоится единым монолитом, но в самой себе движется: лопается по линиям напряжения, создавая внутри себя трещины, щели и пустоты. Текучая вода найдет их и, просочившись сквозь неподатливый камень по линиям разлома, создаст в нем еще большее напряжение. И, как следствие этого, в скале возникнут новые трещины и пустоты. И тогда единая скальная твердь лопнет и распадется на отдельные валуны. А они, в свою очередь, постепенно дробясь и мельчая, станут булыжниками, потом окатышами… Пока наконец-то не превратятся в гальку и песок. Посмотри, сколько песчинок ты попираешь своими ногами! А ведь когда-то все они высились неприступными скалами. Понял, о чем я толкую? Хорошо. А теперь надень повязку на глаза и заберись по этой скале на самый ее верх…

Гранитные скалы кажутся нам цельными, но на самом деле они неоднородны и состоят из разных частиц: кварца, полевого шпата, слюды… Но ведь если даже твердые гранитные скалы имеют слабину, то уж тем более ею обладают мягкотелые люди, и уж тем паче – группа людей. Чем больше группа, тем больше в ней трещин. Понял, о чем я толкую? А теперь надень повязку на глаза и пройди сквозь рыночную площадь. Смотри, будь осторожен: торговцы очень не любят, когда кто-то наступает им на ноги или опрокидывает их прилавки. Тогда они сразу же становятся очень щедрыми на тумаки, тычки, палки да камни».

И вот так, день за днем и год за годом, каждое утро, в любую погоду он лазил по неприступным скалам и проходил через ненавистный рынок. Так длилось до тех пор, пока однажды он наконец-то не стал преодолевать этот шумный, вонючий и грязный торговый лабиринт на одном движении, не только ни с кем не столкнувшись, но и не услышав себе вслед ни одного окрика. А потом и бегом – из конца в конец, в любом направлении…

Войти в твердь хирда с ходу не удалось. Воин, стоявший во главе клина, вдруг резко вскинул обе руки навстречу, но не ударил, а мертвой хваткой сграбастал Сивого за грудки, гася движение и начисто лишая его всякой подвижности. Но останавливаться было ни в коем случае нельзя, и поэтому, когда его грудина уперлась в препятствие, Сивый не замедлил движения. Его руки, просачиваясь по пустотам, скользнули вперед вокруг сжатых пальцев хирдманна, пролезли ему под локти и стали «наматываться», оплетая его сочленения. Не стерпев пронзительной боли, норманн резко дернулся. Истерзанная рубаха треснула и разорвалась на груди, оставив в его руках довольно приличный лоскут. Сам же воин вдруг застыл, раскрыв от удивления рот, а потом выдохнул: «Бьерн! Бьерн!» Впрочем, Сивый не обратил особого внимания на этот выкрик. Выдернув растерявшегося хирдманна, он незамедлительно затек на его место и, став частью строя, начал свое течение вперед через щели и пустоты.

Надо сказать, что команда на снеккаре подобралась что надо, и противодействие поползновениям Сивого было оказано по всем правилам, так что новому корабельному вожу пришлось совсем несладко. Хирд – это ведь тебе не базарная толпа! Чувство локтя, плеча и места, отточенные до бритвенной остроты в бесчисленных схватках, сварили в походном горниле плоть некогда разных людей в новое существо, дышащее, двигающееся и мыслящее едино. Воистину, здесь все были друзья друг другу! Все были как один. Поэтому Сивому, чтобы протиснуться к вожделенным сходням, пришлось не раз прибегать к болевым воздействиям, благо, возможностей вокруг было хоть отбавляй. Ему моментально отплатили той же монетой, но уж лучше терпеть боль, и пусть с надрывом, но двигаться, чем застыть, завязнув, подобно мухе в паутине, в безжалостных жерновах плоти. Потная рубаха распадалась на клочья, пóходя, словно наждачный камень, сдирающие кожу вместе мясом до самых жил. Сивого словно обдало варом: жжение и острая саднящая боль становились непереносимы.

Иным для того, чтобы не отвлекаться на боль, помогала песня, мягко и свободно льющаяся вовне и уносящая с собой крики и стоны истерзанной плоти. Ведун же в таких случаях пел древние гимны – так его еще сызмальства наставлял Белун: «Жизнь Воина – это битва. Сражение – это его служение. А посему каждый твой миг должен быть наполнен готовностью к встрече с Отцом Небесным. Движение и мышление связаны между собою неразрывно. Всякое дыхание да славит Бога! Двигайся, как дышишь, дыши, как мыслишь, мыслию же устремись к Богу!» Вот и сейчас нестерпимая боль, растворившись в свободном распеве, сразу же отступила, и Ведун, наблюдая себя как бы сзади и сверху, со стороны темени, немного отстраненно вслушивался в свой свистящий шепот: «Этот Единый дышит Сам Собой, не дыша; другого, кроме Этого, тогда ничего не было…».

Двигаясь так, он наконец-то продрался сквозь тиски воинских объятий и выпал на шаткие доски сходней. Ему никто не мешал, и никто из корабельщиков не пытался обежать строй вокруг, чтобы вновь преградить ему дорогу. Все было честь по чести. И хотя Сивый чувствовал себя так, словно его прожевал и выплюнул Волот, он не воспользовался сходнями, а запрыгнул на борт снеккара прямо из воды, нос к носу столкнувшись с Олафом.

Старый кормщик стоял на его пути неподвижно, скрестив на груди сухие жилистые руки, прямо и пристально глядя в глаза дерзкому гостю. И под этим суровым и мудрым взглядом Сивый осекся, весь его задор сразу же куда-то улетучился. Он склонил свою голову перед вещим старцем и… сразу же полетел в холодную воду. Когда же он, отплевываясь от речной мути, вынырнул на поверхность, то увидал протянутую ему с борта костлявую пятерню, ухватившись за которую, он был сразу же втянут на снеккар.

– Как звать-величать тебя, воин? – спросил седой хевдинг. – Мы видим на твоей груди знаки Медведя, да и лицо твое мне кажется знакомым. Скажи, а мы, случаем, не встречались ли с тобой ранее, до сего дня?

– У меня много имен. Местные зовут меня Ведун. В закатных странах я некогда сражался под водительством Пестрого Шатуна. В его Пестрой стае я был известен как Седой Лунь.

– Я был довольно близко знаком со Счастливчиком, но тебя, извини, никак не припомню, а у меня хорошая память на лица. Не сердись на старика за назойливые расспросы, но не участвовал ли ты в Великой Битве Народов?

– Я состоял в Восточной объединенной флотилии, но не воином, а самым обычным облакопрогонником. Тамошние корабельщики прозвали меня Альбатросом.

Хирд гулко охнул и загудел растревоженным ульем. И только седой хевдинг оставался по-прежнему совершенно спокоен и невозмутим.