Текст книги "Дети Аллаха"

Глава 6

Карцер, даже не строение, а конуру из листов металла, заполняла смрадная тьма. Никаких окон, дверь закрыта наглухо, если приспичило, то ходи под себя, лечь негде, да и противно, встать не получится, ударишься о крышу, оставалось сидеть, прижавшись к стене.

Прошлую ночь Самир почти не спал, зверски болела избитая палками спина.

Экзекуцию исполнял Наджиб, и сил он не жалел, работал на совесть.

Утром же провинившегося посадили в карцер, и уже к полудню крыша раскалилась так, что к ней невозможно было прикоснуться, а воздуха в железной коробке совсем не осталось. В какой-то момент Самир начал бредить – он видел перед собой лицо отца, тот превращался в того же Наджиба, потом он оказывался в родном доме, но там царили невыносимые жара и духота, за окнами стреляли, и кто-то хрипло бубнил шахаду в самое ухо, раз за разом, неостановимо.

И сколько ни поворачивай голову, никого не увидишь.

Затем стало легче, Самир пришел в себя, вспомнил, где он находится, обнаружил, что горло саднит, от жажды подводит брюхо, а снаружи, судя по мраку, наступила ночь. Кое-как вытер пот с лица, выбрал тот из углов, где воняло вроде бы чуть меньше, и там попытался задремать сидя.

Пока в карцере царила прохлада, но он знал, что к утру тут будет ледник, металлические стены остынут, и не найдется одеяла, чтобы закутать узника, не отыщется еды, чтобы он мог согреться изнутри.

На рассвете Самира выпустят, но до рассвета еще нужно дотянуть.

Вроде бы даже удалось заснуть. Он очнулся от того, что кто-то поскребся за стеной.

Рядом с лагерем жила свора бродячих собак, по ночам они через дыры в заборе проникали на территорию, шарили в отбросах и порой начинали лаять, и на лай караульные отвечали выстрелами.

– Воистину, Аллах с терпеливыми, – сказал знакомый голос, и Самир вздрогнул: нет, не собака. – Я знаю, что ты там, и что тебе нелегко, и пришел помочь, отвлечь. Слышишь меня?

– Да, – ответил Самир, облизывая губы, сухие, как песок. – А ты не боишься… Разговаривать с наказанным запрещено.

– Моя участь в руках одного лишь Аллаха, – проговорил сторож лагерной мечети. – Что могут люди сделать мне такого, что не допустит Он?

– У этих людей есть палки… автоматы… другое оружие джихада…

– Для истинного джихада не нужно оружия, – в голосе сторожа прозвучала печаль. – Многие, кто знал это, ожесточились и забыли, другие же никогда и не ведали, да смилуется над ними Аллах.

– Ты ничего… не путаешь? – Язык ворочался с трудом, и в собственных ушах Самир тоже не мог быть уверен.

– Существует четыре вида джихада или усердия: джихад сердца – борьба с собственными дурными наклонностями, и он почитается высшим среди остальных, джихад языка – повеление достойного одобрения и запрещение достойного порицания, джихад руки – наказание тех, кто преступает законы Всевышнего, и джихад меча… Печально, но обычно вспоминают только о последнем…

Самир вздрогнул, и тут же напомнила о себе избитая спина, стало так больно, что он упал в багровую тьму, а когда вынырнул из нее, то старик за стенкой говорил о другом.

– …помнил ли ты об Аллахе все это время? – спросил он.

– Смотрел ли… на собственные поступки… божественным оком? – уточнил Самир. – Нет… зачем?

– Чтобы обнаружить внутри сердца тайник, часть души человека, что обращена к Аллаху и несет в себе частичку божественного света, – ответил сторож. – Истины эти я открываю тебе не просто так, видится мне, что ты можешь их воспринять. Твой же брат…

– Не говорите о нем!

Боль от предательства была еще слишком свежа, всякое напоминание об Ильясе вызывало содрогание и тошноту, вид его – желание отвернуться и немедленно сбежать. Тот после обыска к Самиру и не подходил, чувствовал – ничего доброго из этого не выйдет.

– Хорошо-хорошо, – поспешно сказал старик.

– Ну, ладно… Пусть нашел я этот тайник со светом… И что? – Говорить о чем угодно, лишь бы не о том, что произошло вчера, и не о людях, принявших в этом участие.

– И ты обнаружишь в нем сокрытого имама, Владыку Времени, ибо он передает свет Аллаха людям, и без него невозможно существование мира, он объемлет всю мудрость вселенной… Он подобен солнцу, скрытому за облаками, облака не способны спрятать лучи его бытия от чистых сердец; подобен потокам света, которые формируют драгоценные металлы в недрах земли, и почва и тяжелые камни не становятся препятствием для этого… Пусть умма лишена части его благодати, все же она с нами, – голос сторожа полнило глубокое благоговение, он говорил о том, во что сам искренне верил. – Даже в священной книге твоих предков, людей Писания, упомянуто о Махди, да ускорит Аллах его приход.

Самир удивленно заморгал, на момент даже забыл про боль и жажду: разве он в беседах со стариком когда-либо упоминал, что родился и вырос в христианской семье? Нет, не было такого… Тогда откуда тот узнал?

– Семьдесят второй псалом… Он сойдет, как дождь на скошенный луг, как капли, орошающие землю, во дни его процветет праведник, и будет обилие мира, доколе не престанет луна; он будет обладать от моря до моря и от реки до концов земли; падут пред ним жители пустынь, и враги его будут лизать прах…

Самир помнил эти слова, они заставили что-то двинуться в глубине души, словно через корку обиды, злости и боли, наросшую на сердце, начала пробиваться свежая трава! На миг исчезли стены карцера, «Источник» словно пропал целиком, он перенесся в иное место.

– Все знают о том, кто вечен, кто непорочен и бесконечно мудр, каждое слово которого – истина, – продолжил старик, – ибо он разъяснитель того и исполнитель того, что было открыто Печатью Пророков, да ниспошлет ему Аллах благословение и мир. «Писание, которое ниспослали Мы тебе, чтобы повел ты людей от мрака неверия к свету Веры» с соизволения Господа… но ведь исполнить это можно только с помощью человека, свободного от всякого мрака, чьи мысли и деяния сами по себе суть сплошной свет!

– А как же тот имамат, который «Дети Аллаха» строят на земле? – поинтересовался Самир. – С тем оружием в руках, что вроде бы не нужно для джихада, убивая тех неверных, которые уничтожат всех нас и нашу веру, если им не противостоять?

Он вновь ощутил боль в спине, и та привела с собой гнев, металлические стены карцера вернулись на место.

– Имамат в первую очередь – руководство разумом людей, во имя Аллаха, и танки с пушками не помогут, если разум нечист, никакая победа не будет достигнута.

– Будет! – прохрипел Самир. – Мы победим! Мы отомстим!

– Ствол имамата – это терпение и уверенность, – сторож будто его не услышал. – Ветвями имамата является руководство по повелению Аллаха, которое устанавливает имама как посредника между творением и повелением Аллаха, и эти ветви представляют собой кристаллизацию знаний и непорочности имама… Благое древо, имеющее такой ствол и ветви, может быть взращено только десницей Господа, а не деяниями людей…

Гнев исчез столь же быстро, как и пришел, накатила дремота, и вместе с ней – видение колоссального дерева от земли до неба – со сверкающими листьями, гладкой, блестящей корой и похожими на апельсины плодами.

Самир не мог понять, то ли спит, то ли грезит наяву, но в любом случае ему было хорошо и покойно.

Сторож рассказывал о необходимости постоянного божественного руководства для людей, которое может осуществлять только безгрешный имам, владеющий всеми знаниями мира; что первым таким имамом стал Али, а последним, четвертым, ушедшим в сокрытие, его сын Мухаммад, и он жив до сих пор, спустя почти полторы тысячи лет, потому что мир не может существовать без имама, рухнет под собственной тяжестью…

Глава 7

– Невежество властвует миром, точно так же, как во времена появления Пророка, да ниспошлет ему Аллах благословение и мир, только оно еще глубже, ведь все вокруг нас, привычки и искусство, правила и законы – есть невежество-джахилийя!

Сегодня Омар-хафиз был в ударе, он не столько задавал вопросы, сколько рассказывал, и поэтому занятие по практическому исламу выглядело для Самира куда более интересным.

Или, может быть, он привык к наставнику, к его язвительности и дотошности.

– Даже многое, называемое исламским – тоже явления невежества, ведь всякое общество, что не посвящает себя всецело покорности Аллаху во всем, в делах и словах, является обществом невежества! Ради Всевышнего и всех милостей его, помните об этом! – Омар-хафиз сделал паузу и осмотрел слушателей.

Самира утром выпустили из карцера – а после того, как пришел в гости сторож, он даже ухитрился там выспаться, и предутренний холод не помешал – и никто не напомнил ему о проступке, ни из других моджахедов, ни из наставников, ни даже сам эмир, с которым встретились на занятии по чтению топографических карт.

Отбыл наказание – чист перед Аллахом, и тем более – перед людьми.

– Поэтому все общества, существующие ныне на земле, кроме нашего имамата, руководимого худжжей, посланцем Махди, да ускорит Аллах его приход, являются обществами невежества!

Ильяс сидел на обычном месте, рядом, но Самир даже не глядел на него.

После того, как ему пришлось выкинуть кресты, они не обменялись ни единым словом.

– …так что люди во главе обществ, выдающих себя за исламские, могут рассматриваться как вероотступники, – продолжал Омар-хафиз, активно жестикулируя. – Иншалла!

Он замолчал, и по изменившемуся взгляду, по хитрому прищуру Самир понял, что сейчас последуют вопросы. Но не забеспокоился – сегодня он ощущал, что знает и понимает все, что ему нужно, и никакой усталости не чувствовал после суток в карцере.

– Абдаллах, а ну, скажи нам… – Омар-хафиз уставился на Ильяса. – Поведай нам…

– Ислам – последнее и полное послание всему человечеству, на котором основывается уклад человеческой жизни…

Ну да, точная цитата, память у Ильяса всегда была хорошей.

– Чем опасно невежество? – Этот вопрос достался наибу десятого отделения.

– Оно наделяет человека одним из величайших атрибутов Аллаха – суверенностью, и тем самым превращает одних людей в рабов других, – забормотал тот, хотя по лицу было видно – он мало что понимает.

– Верно, – подтвердил Омар-хафиз. – Никто из сотворенных Аллахом не может устанавливать иные законы, чем те, которые были установлены самим Всевышним. Отрицающий подобное – неверный!

Он задал еще пару вопросов, не очень сложных, и, получив ответы, завершил занятие новой цитатой из Корана:

– Когда вступаете в сражение с теми, кто не уверовал, то рубите им головы, пока не сокрушите их полностью!

Поднимаясь, вслед за остальными выходя из-под навеса, Самир осматривал соратников, и неожиданно понял, до чего они все похожи, несмотря на разную внешность и происхождение: все убеждены в собственной избранности, в принадлежности к тем, кто непременно спасется, попадет в рай, когда погибнет в бою с невежеством, сражаясь рядом с другими братьями; уверены в том, что другие, даже именующие себя правоверными, но не подчиняющиеся худжже и не готовые биться за него, неизбежно угодят в ад; что все они готовы пожертвовать собой в любой момент, хоть прямо сейчас, и эта готовность дарит им особое, всепоглощающее счастье.

А он сам? Готов ли? Верит ли?

Сомнения закопошились в душе подобно зубастым червякам, Самир попытался забыть про них, успокоить себя внутренней молитвой, но у него ничего не получилось. Накатила тоска, чуть ли не впервые за проведенное в лагере время вспомнилась Азра, те годы, когда он не думал ни о каком джихаде, а надеялся, что сможет быть с ней вместе.

В казарму он вошел мрачный, и наткнулся на Багдадца.

– Вот тебе раз, – сказал Самир. – Ты, отродье Иблиса, обшарил мой рюкзак?

В глазах возникла багровая дымка, весь мир сжался до украшенного очками лица.

– Нет! Нет! – воскликнул Багдадец, угол рта его дернулся, в глазах плеснул страх. – Не было такого, клянусь всеми именами Аллаха!

– Врешь! – прошипел Самир.

– А ну тихо! – пророкотало над ухом, и что-то горячее и тяжелое легло на руку: лапа Аль-Амина. – Мы все тут братья, мы правоверные, мы должны любить друг друга.

– Я его полюблю. Потом, – Самир попытался сбросить руку наиба, но с таким же успехом он мог разжимать голыми руками тиски. – Только сначала морду разобью… Пусти!

Он рванулся вперед, выбросил кулак, норовя зацепить мерзкую очкастую харю. Багдадец уклонился, стены качнулись, и Самир обнаружил, что лежит, а Аль-Амин прижимает его к земле и хмурится.

– Мало в карцере посидел? – спросил он. – Что? Оставь свой гнев для врагов. Помни, что их много, и что для борьбы с ними нам нужен каждый брат, готовый держать в руках оружие, ведь все мы моджахеды, воины Аллаха…

Под потоком скучных затертых слов гнев Самира начал таять, как сахар в горячей воде. Осталось лишь глухое раздражение, словно заросшая рана, она время от времени дает о себе знать, но по-настоящему не болит.

Зато боль вспыхнула в спине, которую позавчера обработали палками.

– Ладно, пусти, – сказал он. – Я все.

– Да? – Аль-Амин посмотрел недоверчиво, но хватку ослабил. – Вставай, брат. Веди себя мирно среди тех, кто посвятил себя Аллаху…

Наиб жужжал дальше, но Самир не слушал.

Он поднялся и, не обращая внимания на Багдадца, пошел к своему тюфяку. Демонстративно обогнул Ильяса, сидевшего на своем, и лег на спину, закрыв глаза предплечьем.

Доносились реплики сирийцев, снова взявшихся за нарды, Фуад затеял ежевечерний чайный ритуал. Неподалеку был брат; диковатый Яхья, говоривший очень редко, судя по щелчкам, возился с любимым пистолетом; не замолкал Аль-Амин, в сотый раз повторял историю о том, как он любит мать, и что родителей нужно чтить.

Но Самир ощущал себя так, словно находился в центре безводной пустыни, где ни людей, ни даже животных, только сухой песок, источающее жар небо и мертвая тишина, подруга одиночества.

Глава 8

Заснуть Самир так и не смог, а когда в очередной раз посмотрел на наручные часы, то увидел, что стрелки застыли на двенадцати.

Аль-Амин храпел, посапывание доносилось со стороны Багдадца, остальные лежали молча, но сомнений не оставалось: все спят – за день выматывались так, что отрубались мгновенно, едва над лагерем разносился сигнал отбоя. Снаружи выл ветер, доносились голоса караульных, далекий лай собак и мелодичный голос ночной птицы.

Он встал, стараясь не шуметь, и только у выхода понял, куда именно направляется.

Да, им говорят, что прошлое не имеет значения, важна лишь готовность умереть за Аллаха и сила веры, но что такое на самом деле человек без прошлого – пустое место, перекати-поле? И поэтому если у тебя от этого прошлого хоть что-то сохранилось, то цепляйся за него изо всех сил, ведь без него ты никто, не Самир Абд-аль-Малак ибн Салим из Машрика, а безымянный моджахед, неотличимый от сотен, тысяч таких же.

Он знал, что если будет пойман, то получит пулю в лоб прямо на рассвете.

Да и сейчас, ночью, караульные могут выстрелить на шум и движение, и попасть.

Вернувшись к тюфяку, прихватил из рюкзака фонарик, крохотный, чуть больше пальца. Осталась позади казарма, ее смрад, он постоял, давая глазам привыкнуть к темноте, различил очертания соседних зданий, мерцание звезд в вышине, бегущие меж них редкие облака.

Луна, к счастью, пряталась за горизонтом.

Самир скользнул вдоль стены, выглянул из-за угла, и спешно отпрянул, упал ничком – прямо на него шли двое караульных, луч света скользил перед ними, освещая бугристую серую землю.

– …и решили жены смутить мужа. – Судя по голосу, одним из патрульных был красавчик-египтянин. – Спросили они его: кто из нас двоих тебе милее? Отвечай честно! Он же отвертелся, сказал: обе вы милы моему сердцу. Да только ничего у него не вышло…

– Э, с бабами всегда так, – второго караульного Самир не узнал.

– Так вот, – продолжил египтянин. – Жены ему и говорят: «Вот перед нами озеро. Выбери одну из нас, ту, которую меньше всего жаль, и брось ее в воду прямо сейчас». Мужик растерялся, даже рот открыл.

Они были совсем рядом, в каком-то метре, и если посветят в сторону Самира, то увидят, что он лежит тут, прижавшись к стенке казармы, точно куль с рисом или мукой. Сердце его будто остановилось, тело зудело от желания броситься прочь, но он знал, что нашумит.

– А потом поворачивается к первой жене и говорит: «Я помню, дорогая, ты хорошо плаваешь!» – Египтянин захохотал, к нему присоединился его товарищ, и они пошли дальше, даже не повернув голов.

У Самира отлегло от сердца, он выждал, пока патруль отойдет, и заспешил дальше, к ограде, туда, откуда ветер тянет смрад мусорной ямы, где из тьмы несутся ворчание и грызня…

Проклятые собаки! Их еще не хватало!

– Кыш! Прочь! – воскликнул он, нагибаясь в поисках камня.

Первым промахнулся, вторым угодил в цель, и ночь огласил жалобный скулеж. Пострадавший пес бросился в сторону, за ним с лаем побежали остальные, от тишины не осталось и следа.

Самир вновь упал и вжался в землю, зная, что сейчас будет.

– А ну тихо! – крикнули издали, и затрещал автомат, укороченный «клакоф».

Пули прошли над самой головой, одна едва не срезала волосы с затылка, другая звякнула, угодив в столб ограды.

Только бы караульные не побежали сюда, не стали выяснять, что творится!

Собаки, к счастью, рванули прочь, в ту сторону, где в заборе имелась дыра. Прозвучали несколько выстрелов, и Самир, не дожидаясь продолжения, торопливо пополз вперед. Двигаться по-пластунски его научили еще в Машрике, и сейчас он возблагодарил мрачного, неразговорчивого бойца из «Детей Аллаха», что нещадно гонял новобранцев под колючей проволокой и карал за порванную одежду.

На краю ямы он перевел дух, для чего пришлось закрыть рот ладонью.

Включил фонарик и тут же выключил, поскольку услышал шаги другой пары караульных: они двигались вдоль ограды, прямо в его сторону, и до них оставалось метров двадцать.

Бежать? Поздно. Спрятаться? Негде. В мусор бесшумно не зарыться.

Сначала явился страх, в голове замелькали картинки того, что ожидает нарушителя, покинувшего казарму после отбоя. Затем он ушел, вспомнился разговор со стариком в карцере, и Самир неожиданно решил, что самое время посмотреть на ситуацию иначе, вспомнить, что за всеми его делами наблюдает Аллах, и что он делает это прямо сейчас, и не зря он назван Всемилостивым, Всемилосердным, Всепрощающим и Охранителем, Возвеличивающим и Ниспровергающим.

Мысленно прочел шахаду, затем первую суру, и перспектива странным образом сменилась – он посмотрел на себя со стороны, почти как в тот раз, перед распотрошенным рюкзаком, но иначе, с благостной отстраненностью.

Вот человек, подобный червю, лежит он во прахе земном и молит о милости, сердце его открыто, и в нем есть любовь к Создателю, желание послужить Ему, не только убивая других, есть желание быть не только машиной по уничтожению неверных, жажда мира и покоя, завернутые в оболочку мыслей о мести, воспоминаний о давней боли и потерях.

Патрульные остановились, зазвучали их голоса, но Самир не вслушивался в реплики, он был слишком занят.

Он даже не удивился, когда они развернулись и двинулись прочь от ограды, точно обходя мусорную яму. Благодарность затопила все его существо, от пальцев ног до макушки, смешанная с благоговением, восхищением и иными чувствами, которым он не знал названия.

Потом все закончилось, в живот ткнулся угловатый камень, ноздри пощекотала гнилая вонь.

– Слава Аллаху, – пробормотал Самир, и снова включил фонарик.

Луч света, тонкий, как карандаш, заскользил по отбросам быстрым зигзагом. Вспомнить бы, что он видел, выкидывая кресты, но все тогда было как в тумане, словно не он действовал, а некто другой в его теле.

Рваный мешок, груда банок из-под консервов, в них копошится живое, что именно, он не стал всматриваться… Старые армейские ботинки, развороченный цинк из-под патронов, оберточная бумага, проволока, груда очисток из столовой, все вперемешку…

Вот, есть!

Крестик лежал в комковатой бурой жиже непонятно какого происхождения, видимый лишь благодаря шнурку. Второй находился рядом, устроился в яичной скорлупе, перемазанный чем-то черным, похожим на оружейное масло.

При их виде у Самира закружилась голова.

Вряд ли бы он смог внятно ответить, ради чего так сильно рискует, но он понимал, что без этих двух маленьких предметов ему не остаться самим собой в этом лагере, и даже больше – в этой жизни.

Он потянулся к шнурку, дернул за него, и едва не свалился в яму с мусором. Удержался в последний момент, зацепился ногами, свободной рукой, даже напрягшимися мышцами живота. Мгновение балансировал в неустойчивом равновесии, а затем перекатился назад с крестом в руке.

Один есть!

Самир выключил фонарик, и некоторое время лежал, переводя дух, а затем полез за вторым крестом. Удивительно, но не сразу нашел, словно за краткий период темноты тот успел спрятаться, вовсе не желая даваться в руки человеку, его однажды предавшему и выкинувшему.

Но потом обнаружил и извлек из яичной скорлупы аккуратно и медленно.

Зажав в руке пахнущий мочой и гнилью кусочек древесины, Самир понял, что ничто и никто не помешает ему вернуться в казарму, никакие патрули не встанут на его пути, собаки уберутся прочь и земля разгладится под ногами, ведь Всевышний сегодня на его стороне.