Текст книги "Дети Аллаха"

Глава 6

Умм-Насиб держала Самира за руку так крепко, словно боялась, что он убежит. Пахло от нее воском и куркумой, наверняка опять мазала лицо забидом[4]4
  Смесь масла, воска и куркумы.


[Закрыть], чтобы выглядеть лучше.

Ильяса вел сапожник Бутрос, и от него тянуло сигаретами и старыми башмаками.

– Мы никуд… – начал Самир, когда они вышли на площадь перед церковью, где, как всегда воскресным утром, было много народу: стыдно, когда тебя на виду у всех ведут за ручку, точно несмышленого малыша.

– Молчи, мальчишка! – оборвала его Умм-Насиб. – Я вчера все глаза выплакала! Святой Иоанн Милостивец, бомбы летят, ракеты падают, а они неведомо где шляются!

Самиру очень хотелось сказать, что они вернулись, и вернулись живыми, но он понимал, что это бесполезно, и промолчал.

Вчера Умм-Насиб долго ругалась, оглядывая их раны и причитая, что денег на доктора у них нет. Бутрос пытался что-то сказать, но ему не давали вставить и слова, как и мальчишкам – ровно до момента, когда начались дотошные расспросы, где они были и что делали.

Самир с Ильясом заранее условились никому не говорить, что прятались в мечети. О драке пришлось упомянуть, соврать, что сумели убежать, а потом спрятались от налета в одном из подвалов в Кошачьем переулке, где есть несколько заброшенных лавок.

Сейчас Умм-Насиб вела их прямиком к церкви, и можно было только догадываться, зачем.

Самир поймал на себе несколько любопытных взглядов, торопливо перекрестился. Под ногами оказался старый камень ступеней, уложенных больше тысячи лет назад, и он очутился под сводами храма, под суровыми взглядами святых на потемневших от времени иконах.

– Отец Григорий! – закричала Умм-Насиб. – Отец Григорий!

Священник выглянул из-за занавеси, отделявшей алтарь от остальной части церкви, он был в епитрахили, но еще без пояса.

– Уважаемая, – начал он укоризненно. – До службы всего полчаса, уже нет…

– Поговорите с этими неслухами ради Господа! – воскликнула Умм-Насиб. – Вразумите негодников!

Отец Григорий тяжело вздохнул. Похоже, он понял, что с этой женщиной спорить, все равно, что останавливать поезд, встав у него на дороге и грозно нахмурившись.

– Хорошо, – сказал он. – Самир, Ильяс.

Умм-Насиб и Бутрос сделали по шагу назад, так что братья оказались вдвоем перед священником. Тот посмотрел на них сурово, так, что не осталось сомнений – он не всегда служил в храме, а когда-то держал в руках оружие, командовал другими людьми с оружием и был ничуть не мягче того же Наджиба.

– Как говорится в послании к Титу: «Напоминай им повиноваться и покоряться начальству и властям, быть готовыми на всякое доброе дело, никого не злословить, быть не сварливыми, но тихими, и оказывать всякую кротость ко всем человекам», – веско произнес отец Григорий. – Я понимаю, что вы – мужчины, что вы хотите казаться взрослыми, но сейчас не время и не место для этого.

«А когда? – захотелось выкрикнуть Самиру. – Когда будет это время и место?».

Но он только сжал кулаки.

Ильяс уставился в пол.

– Вы должны закончить мектеб. Это не обсуждается. Тебе, Самир, остался год.

Тут он не выдержал, спросил:

– А что мы будем есть? Сидеть на шее у уважаемых людей?

– Нет. Вы переедете в старую трапезную. Сегодня мы начнем ее ремонтировать. Там с Божьей помощью поселятся все, кто лишился домов в последнее время, – отец Григорий перекрестился, и за ним перекрестились остальные, Самир с задержкой.

После налета в Крепостном квартале никто не погиб, поскольку вовремя спрятались, но рухнули еще три дома, и без жилья оказалось двадцать человек. Старая трапезная, расположенная за храмом, простояла заброшенной лет тридцать, с тех времен, когда сюда приезжали паломники из Европы.

Будучи маленькими, братья несколько раз забрались внутрь, чтобы поиграть, невзирая на запрет.

– Поэтому завтра вы вернетесь в школу. А есть будете то, что пошлет Господь. Если уважаемые почувствуют, что им тяжело, – священник указал туда, где стояли сапожник и его жена, – то обратятся за помощью к общине, и мы вас не оставим. Поверьте. Сказано в Писании «Я же беден и нищ, но Господь печется о мне. Ты – помощь моя и избавитель мой, Боже мой!», но помощь эта часто подается руками людей.

Самир шмыгнул носом.

Еще год просидеть за партой в мектебе, слушая нудные выступления учителя, отца Азры? Зачем? Чтобы превратиться в такого же работягу, как сапожник Бутрос, что гнет спину над колодкой с утра до ночи? Врачом или дуктуром-адвокатом ему все равно не стать. Для этого нужны деньги. А где их взять?

– А потом? – спросил он угрюмо. – Что дальше? До смерти жить в трапезной?

– Все в руце Божьей, – отозвался отец Григорий. – Будет день – будет и пища. Сейчас – литургия. Уважаемые.

Он кивнул сапожнику и его жене, после чего вернулся за занавес.

И тут же, словно по беззвучному сигналу, в храм начали заходить люди, в углах эхом отозвалось шарканье, приглушенные голоса, замигала свечка перед образом Святого Макария Антиохийского.

– Вот так, – сказала Умм-Насиб. – Его вы, надеюсь, послушаете?

– А если нет, то клянусь своими усами… – сапожник погрозил кулаком.

Внутри у Самира кипело от возмущения и гнева, но он предпочел склонить голову – если здесь и сейчас он начнет возражать, то ни к чему хорошему это не приведет.

Раздался звон колокольчиков, и началась служба.

Отец Григорий вернулся в полном облачении, в сопровождении служки, и принялся обходить храм, читая «Отче наш». Колыхнулась завеса, обнажая внутренности алтаря, прихожане дружно опустили головы, руки поднялись для крестного знамения.

Самир делал то, что и другие, то, что повторял много лет, с того дня, когда явился сюда совсем маленьким, но сегодня ощущал себя иначе – никакого мира в душе, никакого благоговения, возвышенных мыслей.

Все священные книги, все иконы, все святые не смогли уберечь от гибели сначала отца, а потом мать с сестрой… А если так, то какой от них толк? Может быть, они просто бессильны, ничего не значат, не существуют? Что если есть только Аллах мусульман, единый и неделимый, не требующий специального обряда от тех, кто уверовал? Дающий тем, кто ему следует, силу сопротивляться, воевать, отстаивать себя с оружием в руках?

Отец Григорий во всю мощь зычного голоса, так, что вновь дрогнули свечи, произнес:

– Идеже есть Христос, седя одесную Бога Отца, туда вознесем в час сей ум, сердца и помышления наша!

Хор из мужских, женских и детских голосов ответил ему:

– И со духом твоим!

Самир промолчал, хотя и перекрестился.

– Достойно и праведно есть исповедатися Творцу всяческих, поклонятися Ему и славити Его! – продолжил священник.

– Достойно и праведно есть! – отозвались прихожане.

Самир вновь ничего не сказал, и поймал испуганный, растерянный взгляд Ильяса. Кивнул брату – успокойся, мол, все нормально, и перекрестился, нарочито небрежно, едва не угодив пальцем себе в глаз.

Ильяс открыл рот и заморгал.

Но тут на них обратила внимание Умм-Насиб, и Самир сделал вид, что ведет себя, как надо. Подошел к Святым Дарам в общей очереди, взял кусочек просфоры, омочил губы в чаше.

Но даже это не принесло успокоения, в голову полезли непрошеные мысли: мама никогда больше не войдет в храм, сестра не попросит взять ее на руки, чтобы лучше видеть нарядного отца Григория… те, кто лишил их жизни, сами должны умереть, должны пожалеть о том, что отважились на убийство! И тот, кто убил отца, тоже, тоже!

Это будет справедливо!

Самир вздрогнул, осознал, что читается последнее «Отче наш», и сейчас начнется проповедь.

Огляделся, пытаясь понять, что чувствуют и думают другие.

На большинстве физиономий тупая покорность, никакого интереса, выражение тех, кто выполняет обычный ритуал, не вдумываясь в его смысл, не осознавая, что именно и зачем он делает. Шевелит губами, повторяя каждое слово, мать Азры. Рядом с ней сама Азра, истинный ангел во плоти.

У Самира потеплело на душе, но он поспешно повел взгляд дальше, дальше…

Женщины в платках искоса смотрят друг на друга. Каждая ревниво следит, не запнется ли другая, не пропустит ли момент, когда надо перекреститься или сказать «аминь», кое-кто из мужчин откровенно думает не о высоком, о том, скорее всего, где достать чечевицы или риса, чтобы прокормить семью, как заработать денег на починку дома, пострадавшего от очередной бомбежки, на подношение в ту же церковь, ведь скоро, в первое воскресенье октября, праздник освящения храма.

Если не дашь, то прослывешь нечестивым скупцом на весь Крепостной квартал, и неважно, что дома дети от голода пищат.

И это все его братья по вере?

Да, они вроде бы сохранили огонь, зажженный некогда в этих краях Севиром Антиохийским, возрожденный Иаковом Барадеем и сохраненный Григорием Вар-Гебреусом… Служба идет так же, как она шла до того, как Мухаммад записал Коран. Только ради чего? Чем еще они могут похвастаться?

Братья ли они ему на самом деле, если не хотят мстить за его родных, за единоверцев?

От этой мысли Самира затошнило, он поспешно ухватил крестик под майкой, сжал так, что острые края впились в пальцы. Попытался вслушаться в то, что говорит отец Григорий, уже начавший проповедь, разобрать смысл, но словно лбом уткнулся в путаные, сложные слова:

– Во-вторых, Всевышний Творец принял решение о явлении Своего Слова, то есть Логоса, рожденного от Него прежде всех веков без приведения в бытие подобно тому, как солнечный диск порождает свет, ум – слово и огонь – тепло, без отделения и без разделения между Рождающим и Рождаемым. Но для того чтобы те, кто увидит или услышит о соединении Логоса с плотью, не сомневались и не пугались, Он Сам, предсказывая устами Своих пророков и апостолов в ниспосланном Им Писании, охарактеризовал свое божество атрибутами, подобающими тварным существам…

Умм-Насиб слушала, склонив голову к плечу, на лбу ее залегли глубокие складки. Сапожник Бутрос жевал губами, дергал себя за бороду, ясно было, что он не понимает ничего. Старая Хава-кабила, всю жизнь бывшая повитухой, перешептывалась с соседкой.

Самир вздохнул: почему все так сложно?

– Отказывающиеся именовать Всевышнего так, как Он Сам обозначил Свое божество, пытаются обосновать мнение о Его совершенной несоизмеримости со Своими атрибутами, – продолжал священник. – Мы же утверждаем, что выражаемое в атрибутах сходство между Всевышним Творцом и Его творением имеет место в действительности, но это есть соучастие только в именах, что же до содержания самих понятий, то нет подобия между Ним и ними…

Самир нахмурился, вспомнил, как просто и однозначно звучало все в темной пустой мечети, под грохот разрывов: нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад – Пророк Его… Он – Аллах Единый, Аллах ни в чем не нуждающийся. Не родил он и не был рожден, и нет никого, равного Ему.

Зачем добавлять что-то еще? Чтобы отвлечь, затемнить разум?

То ли отец Григорий почувствовал, что его не очень внимательно слушают, то ли с самого начала так задумал, но он отложил толстую старинную книгу, из которой читал, и объявил громогласно:

– Дети мои! Как сказал Господь: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Так что помните, что кротость есть добродетель великая…

Самира будто ударили кнутом, он вздрогнул, разом заболели ушибы, полученные в последние дни, заныли ссадины, ожила боль в левой коленке, а ведь не вспоминал о ней с вечера.

– Возлюбите? – выдавил он. – Тех гадов, которые маму? Которые бомбами? Как?!

– Тихо! – шикнула Умм-Насиб, а Ильяс ткнул брата локтем в бок, угодив прямо в пострадавшее ребро, но опоздал.

– Возлюбить убийц?! – крикнул Самир так, что услышали уже все. – Ни за что! Помните – вы же читали, что «Не думайте, что Я пришел установить мир на земле. Не мир Я принес, но меч рассекающий»? Как так!?

Отец Григорий посмотрел на него сочувственно.

– Опомнись… – прошептал сзади сапожник Бутрос, и аромат ладана на миг перебила сигаретная вонь.

– Слова Писания нужно в данном случае понимать иносказательно, – проговорил священник. – Если ты, чадо, позволишь мне довести проповедь до конца, то поймешь, что твой гнев напрасен, что его…

– Иносказательно?! – Самира трясло, он понимал, что на нем скрестились десятки осуждающих взглядов, но ему было все равно: он скажет то, что думает, и наплевать, что решат по этому поводу остальные. – Оставить наказание грешников богу! Я угадал?! Долготерпеливому к негодяям, забирающему только тех, кто в него верит, и оставляющему жить тех, кто убивает верующих! Мама ходила в церковь! И папа тоже! Помогло это им?!

Отец Григорий побагровел, ноздри его раздулись, рыжая борода стала дыбом.

– Замолчи! – рявкнул он. – Как смеешь ты осквернять святое место непотребными речами? Богохульник! Понимаю, что горе помутило твой разум, но опомнись, сын мой!

Широкая ладонь сапожника легла на плечо Самира, но он стряхнул ее одним движением. Посмотрел в полные гнева глаза священника, не отвел, не опустил взгляда, а когда заговорил, то каждое слово отдавалось во рту, словно звон закаленного металла:

– Это вы опомнитесь! Сколько можно молиться, звать о помощи с небес!? Бесполезно! Нужно взять оружие и отомстить! Самим! Не надоело вам быть овцами?

Гнев, раскаленный и яркий, почти заполнил ту пустоту, что поселилась внутри в тот день, когда погибли мама с сестрой. Он впервые за последнее время вновь почувствовал себя полностью живым, целым, настоящим.

Краем уха слышал изумленные возгласы, но не обращал внимания.

– Вон! – гаркнул отец Григорий, взлетела его ручища, плеснул рукав облачения. – Анафема тому, кто смеет призывать к нечестию в Доме Господнем!

Самир крутнулся на месте, схватил Ильяса за руку и потащил за собой.

Тот в первый момент попытался вырваться, но почти сразу перестал сопротивляться.

– Он одержим бесом! Бедняжка! – воскликнул кто-то из женщин.

– Нет, просто сошел с ума, – возразил мужчина.

– Дурак, молодой дурак, – горько прошептал один из стариков.

Что удивительно, в этот момент Самир слышал все, что происходило вокруг, шепотки по углам, покашливание, то, как часто-часто бьется сердце Азры, прижавшей руки к груди, потрескивание свечи перед образом Святой Троицы, шуршание мыши под полом. Зато мало что видел – размытые лица, очертания человеческих фигур, наполненный светом проем двери.

– Ты более не один из нас! – продолжал бушевать отец Григорий. – Прочь! Покаешься, и только тогда сможешь вернуться в лоно церкви Христовой!

Самир остановился, через плечо глянул в ту сторону, где остался священник. Затопившая церковь тишина оказалась тяжелой, будто свинец, ее хотелось раздвинуть руками.

– А вы уверены, что я хочу вернуться? – бросил Самир, точно выплюнул, и решительно шагнул через порог.

Глава 7

На кладбище царила удушающая жара, знойный воздух окутывал кресты, размывал их очертания, а камни ограды нагрелись так, что положи ладонь – заработаешь ожог.

– Зачем мы сюда пришли? – пробурчал Ильяс. – Зверски печет, и вообще… Я же… Почему ты все это сказал? – Он всхлипнул. – Нас выгнали… Теперь с кем мы? С кем?!

– Вот тебе раз. Ты собрался реветь, словно девчонка? – Самир обернулся, посмотрел сурово.

Его так же трясло от злости, но он сдерживался, старался говорить спокойно.

– Нет! – но глаза Ильяса блестели, в уголках набухали прозрачные капли.

– Я рад, что мой брат – мужчина. – Самир улыбнулся. – И я надеюсь, что он со мной. Ведь ты со мной?

– Я не хочу, чтобы без никого… – сказал Ильяс. – Мамы теперь нет, мы вдвоем… Теперь еще и из церкви выгнали! Зачем ты такое говорил? Я не понимаю, брат!

– Они все трусы! – заявил Самир. – Ты ведь хочешь отомстить убийцам мамы? Убийцам отца?

Ильяс замялся, принялся скрести подбородок, оттопыренные уши его покраснели.

– Ну… я не знаю… – протянул он. – Если даже хочу, зачем кричать в церкви? Ругаться с отцом Григорием? Я хочу быть сильным… чтобы никто не обижал…

– А что, безропотно слушать его сказки?! Ты… – Самир понял, что кричит, и осекся, сжал кулаки и потряс ими перед лицом. – Они много лет талдычат одно и то же! Подумай, вот те, кто сбрасывает на нас бомбы – они ведь тоже христиане? Так?

Когда-то давно спросил об этом папу, и тот объяснил, что да, хозяева бомб, ракет и самолетов тоже ходят в церкви, но крестятся иначе, а молитвы читают на собственных языках или на латыни. Самир тогда не совсем понял, в чем разница, и как одни христиане могут убивать других.

Много позже он выяснил, что это только у них в Машрике христианские общины, и марониты, и армяне, и греки-православные – небольшие, разбросаны по разным городам и живут в мире, тогда как в соседнем Ливане все друг с другом спорят, и каждый считает свою веру истинной, а уж в Европе и Америке есть еще всякие католики с протестантами.

– Ну, они… – Ильяс почесал макушку, губы сложил уточкой, как всегда в задумчивости. – Я не знаю… ну да…

– Но ведь они нам враги! Они убили маму и сестру!

На этот вопрос Ильяс ответил куда быстрее и с большей уверенностью:

– Да!

– Так выходит, что христиане – враги нам с тобой? – осведомился Самир.

Брови Ильяса поползли вверх, глаза, все еще влажные, наполнило недоумение.

– Нет… Они же… но как?

– Пойдем, – Самир взял брата за руку, как в церкви, повел за собой, туда, где торчали два не так давно поставленных креста. – Если это не доказательство, то что тогда?

Сам понял, что внутри помимо злости и обиды есть еще и боль, и горе, такие же слезы, как и у Ильяса, что он до сих пор как следует не оплакал ни мать, ни сестру, спрятал печаль очень глубоко, запер на замок…

Но не время сейчас думать об этом!

На горе будет время потом. Сначала другое, важное!

– Их убили христиане, да, – сказал Ильяс, глядя на могилы так, словно видел их впервые. – Но мы ничего не можем им сделать! Давай уедем отсюда! Давай уедем! Далеко, туда, где христиане не убивают друг друга!

– А есть ли такое место на земле? – спросил Самир с горечью. – Куда нам ехать? Кафр Касем?

– Нет, в другую страну!

За те пять лет, что их Машрик бомбили, многие из Крепостного квартала уехали. Некоторые в Ливан, где сейчас тихо, другие в Турцию, третьи и вовсе в разные государства Европы. Тот же Кошачий переулок опустел целиком, там остались лишь двое стариков, и те умерли в прошлом году, один сам, а другой не успел спрятаться и его срубило осколком.

– Уехать? Убежать? – Самир стиснул кулаки так, что захрустели костяшки пальцев. – Не отомстив за отца? Его-то убийца здесь, в Машрике, или даже в городе! У нас долг!

Горячая волна накрыла его с головой, захотелось кинуться на врага, на какого угодно, лишь бы он только оказался рядом – пилот самолета, сбросившего бомбу на их квартал, или тот негодяй, что выстрелил в отца – стиснуть горло, бить до тех пор, пока не останется ничего, кроме кровавой каши!

Понял, что дышит тяжело, по лицу текут горячие капли, волосы слиплись от пота.

Ильяс смотрел на брата испуганно.

– Мы должны узнать, кто это сделал, и убить его, – Самир старался говорить спокойно, но слова вырывались изо рта, точно искры из пламени, раскаленные, злобные. – А для этого остаться здесь. Ведь никто из тех, кто уехал, не возвращается. Вспомни! Ну!

Многие клялись, что покидают родину ненадолго, тот же Юнус-часовщик, старый друг отца. Но от него не было ни слуха, ни духа вот уже два года, хотя перебрался он не так далеко, в Иорданию.

– И для того, чтобы отомстить, я пойду на все, – продолжил Самир чуть спокойнее. – Приму ислам, стану одним из «Детей Аллаха». – Он хотел пошутить, но понял, что шутка вышла несмешной, поскольку Ильяс вздрогнул и отшатнулся. – И я надеюсь, ты со мной? Брат ты мне или нет?

Лицо Ильяса исказилось, он отступил, бросил отчаянный взгляд туда, где над домами поднимался крест церкви.

Самир требовательно вытянул руку:

– Ты со мной? Если нет, то ты мне больше не брат!

– Я не… Оно само… – Тут Ильяс глубоко вздохнул и заговорил много решительнее: – С тобой. Мы одна семья.

И положил свою ладонь на ладонь брата.

От этого прикосновения Самир ощутил себя невероятно сильным, поверил в то, что теперь они одолеют все препятствия, даже самые тяжелые, победят кого угодно, всех людей не только Крепостного квартала, но и целой столицы, и, в конце концов, добьются своего!

Глава 8

Паук ждал Самира там, где они расстались три дня назад, – около ларька, и рядом с ним топтались двое мальчишек из своры.

Мелькнула мысль, что он зря пошел сегодня в город, что можно было остаться. Отправиться вместе с Ильясом в мектеб, изобразить покорность, пусть на несколько дней, все равно им не надо беспокоиться о еде, поскольку всех, кто поселился в старой трапезной, пусть два раза в день и невкусно, но кормят.

Братьям достался угол, отгороженный двумя занавесками, с парой соломенных тюфяков на полу. На стене обнаружился портрет толстого усатого человека в пиджаке, над головой которого красовалась надпись «Арабская нация едина, а миссия ее бессмертна».

Но Самир отогнал трусливые мысли, расправил плечи и даже не замедлил шага.

Лицо Паука украсила гаденькая ухмылочка, один из его приятелей недоуменно заморгал, другой наморщил лоб, силясь понять, чего это христианин-свиноед сам идет к ним в руки.

– Вот и он, – сказал Паук. – Старые синяки зажили, хочешь новых, придурок?

– А ты хочешь снова встретиться с «Детьми Аллаха»? – поинтересовался в ответ Самир и испытал приступ острого наслаждения, увидев, как лицо его врага исказилось, а глаза забегали.

Нет, Паук не забыл, как Наджиб парой пинков разогнал его свору.

Самир шагал вперед, как ни в чем не бывало, словно сам держал автомат, а спину ему прикрывали вооруженные соратники, смелые, никого и ничего не боящиеся, даже самолетов с ракетами, не то что какой-то там мелкой швали из двунадесятников.

И Паук не выдержал.

– Уходим, – бросил он, срываясь с места. – Но мы еще поквитаемся с тобой! Проваливай, собака христианская!

Но сам понесся прочь так, что пятки засверкали.

А Самир миновал контору махзуна, куда, как обычно, стояла очередь, и зашел в лавку под вывеской «Табак».

– Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха! – воскликнул горбатый торговец, услышав приветствие. – Мир изменчив, один день приносит медовую сладость, а следующий – луковую горечь! Рахим больше не ждал увидеть тебя в своей лавке, юноша!

Самир полагал, что его отправят на улицу, заманивать покупателей, но торговец поманил мальчишку за собой. Они обогнули прилавок, щелкнул выключатель, и вспыхнувшая под потолком пыльная лампочка осветила крохотную комнатушку, заваленную коробками и ящиками.

Тут властвовал сладкий аромат табака.

– Иншалла, юноша, – проговорил Рахим. – Все просят у Рахима гаванских сигар. Только где взять их, если последняя партия пришла в хранимый Аллахом Машрик пять лет назад? Рахиму приходится кое-что придумывать… – Защелкали зернышки тасбиха. – Пусть простит меня Великодушный, Обогащающий, Вседарящий Владыка Царства. Рахиму приходится делать сигары самому…

И вскоре Самир узнал, как из пластиковых трубочек, колпачков и табачных листьев, выращенных совсем не на Кубе, делать «настоящие гаванские сигары».

– Пробуй, юноша, – сказал торговец, перебирая четки. – А я пригляжу за тобой. Сделаем так, чтобы сам вали не побрезговал, затянулся бы и сказал: «Ах, как прекрасно! Воистину, лучших не сыскать от Стамбула до Багдада!»

Первую сигару Самир испортил, зато со второй все у него получилось как нужно. Рахим придирчиво изучил ее и кивнул, а затем уселся на табурет у двери, изредка выглядывая в лавку, проверяя, не пришел ли кто.

Сегодня на горбатого торговца накалило желание поговорить.

– Ты знаешь, юноша, Рахим платит закят «Детям Аллаха», да и все у нас платят. Попробуй, откажись? Но я не жалуюсь, я рад, что такие, как они, есть в нашей стране. Многие считают их жестокими головорезами… но это не так, видит Всевышний!

Самир удивился – вовсе не ждал от хозяина табачной лавки такой пылкости.

Обычно тот говорил очень медленно, словно обмазывал каждое слово в меду, но сейчас его голос звучал без льстивых, заискивающих интонаций, звучал искренне.

– Они бесстрашно сражаются с нашими врагами, с проклятыми крестоносцами! – продолжил тот, забыв, по всей видимости, что сидящий рядом с ним юноша тоже носит крест на шее. – Не боятся никого, и если так пойдет дальше, восстановят великое исламское государство, основанное Мухаммадом, да ниспошлет ему Аллах благословение и мир! А кроме того, я вижу, куда идут мои деньги… В этом году открыли два мектеба. Первый в Белом квартале, а второй – в Умм аль-Фахм. Ты знаешь, что это «Партия обездоленных», а точнее – «Дети Аллаха» помогли городу восстановить систему водоснабжения, разрушенную западными дьяволами, да покарает их Всевышний?

Самир покачал головой – он этого не знал.

Всегда думал, что «Дети Аллаха» только стреляют, режут и взрывают, да еще охраняют политиков из «Партии обездоленных», когда тем надо выступить перед народом. Конечно, он помнил тот день, когда после очередного налета вода перестала течь из кранов, и как пришлось таскаться к старой колонке возле мазара, стоять в длинной очереди на жаре, держа бидоны, и слушать ругательства, которыми обменивались соседи.

Через несколько дней вода появилась снова, и вали, управляющий столицей, из двунадесятников, долго выступал по телевизору, рассказывая, как много он и его люди сделали для того, чтобы устранить повреждения…

– Я не говорю о школах Махди, которые они создают в деревнях по всей стране! – Рахим покачал головой, поднял руки к лицу, как во время молитвы. – Все там бесплатно! Они кормят престарелых и больных, помогают отстраивать дома после бомбежек… Иншалла!

В лавку кто-то вошел, и горбатый торговец торопливо поднялся, стукнула прикрытая дверь. Самир остался на крохотном складе один, под светом тусклой лампочки, с очередной «гаванской сигарой» в руках.

Но едва закончил ее и положил в деревянную коробочку с крышкой на петлях, как Рахим вернулся.

– Портреты героев джихада, которые они ставят на улицах, ты наверняка видел, – сказал он.

Да, в Рыночном квартале порой встречались огромные фотографии бородачей с автоматами: они улыбались и держали оружие так, словно вот-вот пустят его в ход. Наверняка еще больше таких штуковин попадалось в Белом квартале, где «Дети Аллаха» властвовали безраздельно, но там Самир не бывал.

– Они напоминают нам о героях прошлого, о тех, кто отстаивал нашу землю. Оборонял ее от врагов, да покарает их Аллах! Рахим сам хотел бы встать в ряды бойцов! – Тут горбатый торговец переборщил, ясно было, что он доволен своей лавкой, что ни за какие сладости не оставит ее, да и выглядел он слишком старым и слабым, чтобы взять в руки оружие. – Но, увы, к другим обратил призыв Изз ад-Дин Аль-Кассам, сказавший «Умрите мучениками за страну!», другие займут место Рашида ад-Дина Синана, так и не вышедшего из пещеры в Кафе, куда он удалился…

Сказок про Рашид ад-Дина Синана Самир слышал множество, и про то, как тот посрамил жадного кади, как повелел хозяину дома, где остановился, не резать быка, как добыл воду в пустыне и указал неверную дорогу войску завоевателей, пришедших в Машрик с востока, из бескрайних степей.

Но никогда не думал, что тот как-то связан с «Детьми Аллаха».

Рахим продолжал рассказывать о специальных магазинах, где торгуют дешевыми исламскими книгами для детей, о курсах для подростков из Белого квартала, на которых их учат любить страну, правильно молиться и владеть оружием, о трудовых и спортивных лагерях, о неустанных трудах «Детей Аллаха» на благо родины и веры…

Название, близкое к многобожию, торговца не смущало.

Но Самир дальше не слушал, его мысли уплыли прочь: вот если бы он сам был могуч, как Синан, и умел творить волшебство, то первым делом закрыл бы страну волшебным щитом, чтобы проклятые самолеты разбивались о него и не смели бросать бомбы!

Или воскресил погибших родичей, чтобы избавиться от боли и отчаяния, что свили гнездо внутри и не желали уходить.

– Эй, что ты делаешь, помилуй тебя Аллах?! – от окрика Самир вздрогнул, обнаружил, что замечтался, и вместо сигары у него получилось нечто вроде розетки из табачных листьев.

– Я исправлю, уважаемый! Я исправлю! – поспешно затараторил он.

Из лавки горбатого Рахима Самир вышел, оставив хозяина готовиться к вечерней молитве. И в вечной очереди к махзуну неожиданно для себя обнаружил Азру с матерью.

– Э… мир вам… – пробормотал он растерянно.

После воскресной службы, что закончилась так неожиданно, Самир почти ни с кем из соседей не общался.

Понятно, что Умм-Насиб и Бутрос устроили братьям вечером головомойку, но из дома не выставили. А на следующий день помогли перебраться в старую трапезную, которую спешно начали ремонтировать, переделывать под жилье для тех, кто недавно лишился собственного.

Они с Ильясом обустраивали свой угол, помогали выносить мусор и оборудовать кухню. На них посматривали косо, но случай в церкви никто не вспоминал.

– Ох! Миртебе! – воскликнула мать Азры. – Самир! Чтоты здесьделаешь?!

«А вы?» – очень хотелось спросить ему, но вопрос прозвучал бы невежливо. Уклониться от ответа тоже невозможно, и поэтому Самир признался:

– Ну… я… работал…

– Ах! Да? – Мать Азры нахмурилась рассеянно.

Сама же Азра улыбнулась, и Самира с одной стороны обдало привычным теплом, а с другой – ему стало стыдно, ведь последний раз она видела его два дня назад, когда он кричал на отца Григория.

– Ну… я… пошел… – пробормотал он, отводя взгляд.

– Как же так? Подожди. – Азра посмотрела на мать. – Мы поговорим, можно?

Понятно, что они не в Черном квартале, где на девочку в десять лет надевают никаб и запрещают видеть других мужчин, кроме отца и братьев, но приличия есть приличия, и их нужно соблюдать.

– Что? Даконечно! Нобыстро! Наша очередьскоро!

– Конечно, – и Азра с Самиром отошли на другую сторону улицы, к ларьку.

– Что вы тут делаете? – спросил он шепотом.

– Да ну, ерунда какая-то с документами, – ответила она, глядя на него изучающе. – Скажи, ты ведь собираешься покаяться и извиниться?

– Нет! – выпалил Самир, не подумав, и вздрогнул, поскольку лицо Азры исказилось, словно от сильной боли.

Лучше бы он позволил ударить себя!

– Но почему? Ты же вел себя в церкви недостойно, – сказала она. – Ты покайся. Подойди к отцу Григорию, и…

– Чтобы он меня наказал? Заставил молиться? – перебил ее Самир. – Никогда! Правду я тогда сказал! Понимаешь – правду! Они все трусы!

Азра заморгала чаще, стиснула руки у груди, глаза ее заблестели.

– И что ты будешь делать!? – воскликнула она. – Один!?

– Почему один? Со мной Ильяс.

– Он еще ребенок!

– Он мой брат. – Самир покачал головой: ему очень хотелось взять ее за руку, но он знал, что на глазах у посторонних делать этого нельзя. – Почему ты не понимаешь? Почему мы должны терпеть?

Отчаяние от того, что ему не хватало слов, мешалось внутри с желанием ее убедить, привлечь на свою сторону, сделать так, чтобы она поверила, и к этому добавлялся гнев на тех, кто продолжает твердить о кротости, когда на его дом падают бомбы, а соседи и родные гибнут!