Текст книги "Последняя любовь в Черногории"

– Нет, – еле слышно ответила Варвара. Она была готова расплакаться, как незаслуженно обиженный ребёнок.

– Значит: «мимика лица»…

Олег Борисович побарабанил пальцами по столу. Он чувствовал себя так, будто безоглядно доверившись кому-то, пошёл, не глядя, счастливо и глупо улыбаясь, но вдруг вспыхнул яркий свет и ему поднесли зеркало, а в зеркале он увидел себя в шутовском колпаке и с пластмассовым красным носом. «Судя по мимике лица»! Он с острой болью вспомнил две тысячи долларов аванса, которые он сам – идиот! – навязал Варваре. Он считал, что он уже купил эти картинки за две тысячи, а тут вдруг: «мимика лица».

– Я вас больше не задерживаю, Варвара Алексеевна.

Когда через несколько дней главная бухгалтерша во время планёрки сказала, что у Селивёрстовой закончился испытательный срок, и что для бухгалтерской работы она не подходит, Олег Борисович пожал плечами:

– Раз не подходит, значит, увольняйте.

Увольнению жены Селивёрстов радовался как ребёнок новогоднему подарку. Значит, всё вернётся на круги своя, и снова: семья вместе – душа на месте!

Варвара была по-женски непредсказуемым, но тонким ценителем его мыслей. Теперь он целыми днями напролёт донимал её своими «открытиями».

– Ты представляешь, откопал-таки я эти самые Мазурские болота! Беру и в лоб набираю в поисковой системе в интернете: «Мазурские болота», а он мне выдаёт: «Мазурские озёра»! Это в Польше, там, оказывается, было кровопролитное сражение во время Первой мировой. Точнее, их было два, но мне показалось интересным второе. У немцев оно так и называлось: «Зимнее сражение в Мазурии». Вот так, а я думал, что это в Манчжурии! В мемуарах нашёл любопытный факт. Накануне немецкого наступления в небе появился крест! Вот, послушай, что пишет командир 16-ой роты 106-го Уфимского пехотного полка капитан Успенский: «Здесь не могу не вспомнить странное, прямо чудесное явление… блестящего креста на небе. В один зимний поздний вечер, когда солнце давно уже зашло, солдаты обратили мое внимание на необыкновенно яркие темно-красные полосы на северо-восточной части неба. Полосы эти переливались, словно дрожали, вспыхивая еще более ярким – красным светом, как это бывает летом после грозы («сполохи») и неожиданно из этих полос определенно образовался яркий крест, посиял багровым светом и исчез! За ним исчезли и полосы. Небо стало опять темным…

Виденье этого креста, да еще в стороне России (замеченное многими на фронте), дало повод говорить, что это значит?!»

Варвара слушала плохо. Она ходила, словно в воду опущенная, и реагировала на окружающее вяло, часто плакала и называла себя дурой, потерявшей работу. Селивёрстов её утешал, смеялся над её «глупыми» слезами, говорил, что она не дура, а совсем наоборот. И снова приступал к ней с новым «открытием».

– Вот, послушай, как я начал свою «Монографию»: «Художественная литература – всегда некая условность. Великие писатели возвещают нам истину, но они не произносят её своим голосом…» – и он читал свой первый и единственный абзац до конца.

Варвара ожила только через неделю, когда ей позвонил Олег Борисович и попросил встретиться с ним, для чего вскоре прислал свой автомобиль с шофёром.

– Оставляю предисловие за скобками, сразу беру быка за рога. Пришёл я на последнюю встречу с немцем, и думаю: а что я теряю? Всё равно конец переговорам, я возьми и ляпни: «Нам известно, что вы, господин Фриц, ведёте параллельные переговоры, поэтому деловые отношения с вами мы прекращаем». Это надо было видеть: немец покраснел как школьник. Заикаться начал! И, заикаясь, всё выложил как на духу. Оказывается, этот «жук» из земельного комитета районной администрации, через которого мы собирались для немца покупать землю, пронюхал всё, и сам вышел на него. Предложил ему свои услуги, а комиссионные обозначил размером в одну десятую от наших. Деньги скушал, а дел – никаких. Немец ждёт, а стоит ли ждать? – спросить не у кого. Я ему популярно объяснил, что ждёт он напрасно, что этот мелкий «жучок» решает только небольшую часть вопросов. Мы же гарантируем проведение всей сделки целиком. Теперь этот немец целиком наш. «Вы серьёзные люди, раз у вас такая служба внешней разведки». Знал бы он, как я обошёлся с этой «службой внешней разведки». Получается, что я дурак со всех сторон и, к тому же, грубиян. Вместо извинений предлагаю вам, Варвара Алексеевна, высокооплачиваемую, можно сказать, творческую, работу.

ГЛАВА 4

После окончания школы прапорщиков Николай Хонц попал на передовую в пехотный полк, который в составе 27-ой пехотной дивизии сидел в окопах Восточной Пруссии.

В один из последних дней января 1915 года Николай Хонц с двумя пехотными капитанами – Митей Веселовским и Иваном Лосевым – в наступивших сумерках шёл из окопов по ходу сообщения в тыл, в так называемый «офицерский клуб».

– Держу пари, если в «офицерском клубе» Георгиевский, то он не спит, а играет в карты, – заявил капитан Лосев.

– Кто ж на такое пари согласится? – усмехнулся Митя Веселовский. – Это всё равно, что сомневаться: впадает ли Волга в Каспийское море? Я предлагаю другое пари: с какой фразы Георгиевский заговорит о женщинах: со второй или с третьей? Я считаю, что с третьей.

– Чтобы пари состоялось, мне ничего не остаётся, как утверждать, что со второй. Николай Александрович, а вы как считаете: с какой фразы? – обратился капитан Лосев к Николаю Хонцу.

– С первой.

Все рассмеялись. Тем временем офицеры из хода сообщения выбрались на дорогу. Дорога пересекала небольшой перелесок. За перелеском, на востоке открывалось белое поле. При выходе из перелеска офицеры натолкнулись на группу солдат, смотревших на поле. Один из солдат взволнованно обратился к капитану Лосеву:

– Ваше благородие, посмотрите!

Солдат указал на восточный горизонт. На тёмном, почти чёрном, небе были видны медленно пульсирующие горизонтальные световые полосы от тёмно-золотого до красного цвета.

– Что это такое? – капитан Лосев сам растерялся.

– Удивительно, – обронил Николай Хонц.

– Немного похоже на зарницы, но зарницы бывают обычно летом, – заметил Митя Веселовский.

– Да и грозы никакой нет. Мороз…

Сила свечения стала стремительно нарастать. Полосы постепенно слились в равносторонний крест. Крест висел и переливался красным и багровым цветом. Солдаты все поснимали фуражки и принялись крестятся, некоторые упали на колени в снег.

– Матерь пресвятая Богородица…

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя.

– Спаси и сохрани, Владычица Небесная.

Капитан Лосев тоже снял фуражку и перекрестился. Митя Веселовский испуганно-суеверно быстренько перекрестился мелким крестом. Николай Хонц стоял окаменев, он упёрся в крест странным взглядом, будто пытаясь его пересилить.

Загадочный крест тронул в каждом из них такую глубину, что до «клуба» они шли молча, каждый думая о своём.

Пока они идут, погружённые в свои мысли, скажем несколько слов о спутниках Николая Хонца.

Крест. По мотивам романа «Восемнадцать». Художник Антонов О. В.

Капитана Дмитрия Александровича Веселовского в третьем лице, с подачи его закадычного друга капитана Лосева, называли Митей Веселовским. Можно только удивляться, как такое мягкое и беззащитное, как нежный женский животик, имя прилепилось к глыбистому с хмурым набрякшим лицом матёрому вояке. Однако же, прилепилось! Наверное потому, что сквозь его грубую «каменистую» телесную оболочку просвечивал какой-то чистый и гармоничный свет, впрочем, едва уловимый.

При первом же знакомстве с капитаном Иваном Герасимовичем Лосевым возникало ощущение, почти зримое, что за его фигурой, стройной и ладной, с уверенной осанкой, стоит просторная, свежесрубленная из вековых сосен, изба с коньком на крыше, а в избе – многодетная счастливая семья, рядом – налаженное хозяйство с ухоженной скотиной и полными амбарами, а где-то, чуть вдали, на фоне синего неба угадывается силуэт каменной церквушки на зелёном холме. Может быть, семья живёт совсем и не в избе с бодрым смолистым запахом, а в городском доме или квартире, но обязательно в семье – лад, а дом – полная чаша. Взгляд его спокойных серо-голубых глаз, открытый, прямой и ясный, ещё больше располагал к себе. Однако, через некоторое время после знакомства с ним, люди начинали улавливать во всём его облике, как некий тончайший оттенок, что-то, похожее на тревожное ожидание, а на дне его глаз угадывалось если не страдание, то затаённая печаль. В тот момент, в январе пятнадцатого года, понять причину тревоги и печали было невозможно. За спиной, точнее в Вильно, у капитана Лосева, действительно, была прекрасная семья с четырьмя детьми, на службе он в положенный срок получал положенное звание, денщик его уже два месяца возил в обозе его Георгиевское оружие. И только будущая его горькая судьба, объяснит его тревожное предчувствие. Сам он попадёт в немецкий плен, и, будучи в плену, в революцию он потеряет не только Россию, как все, но и всю многочисленную семью, которая умрёт от голода, холода и болезней. И всё же, после этого он найдёт в Боге силы, чтобы жить полнокровной жизнью, а не доживать, высыхая и питаясь только памятью о счастливом прошлом. Впрочем, всё его будущее протекает за пределами романа.

«Офицерский клуб» представлял собой основательный каменный сарай брошенной хозяевами-немцами небольшой усадьбы, по-немецки, фольварка. В нём отдыхали ночью свободные от несения службы офицеры батальона. Нижние чины и часть солдат отогревались в усадебном доме, более просторном. Ночью в промозглых окопах оставались только дежурные взводы, и под покровом темноты делали свою невидимую работу разведчики.

В «клубе» на отгороженных занавесками и ширмами койках отдыхали два офицера. Посреди комнаты за большим столом, сколоченным из строганных некрашеных досок, в густом желтом, словно масляном, свете керосиновых ламп сидел подполковник Георгий Семёнович Георгиевский, командир артиллерийской батареи. Его холеные белые руки с тонкими пальцами то летали, то задумчиво замирали над раскинутым пасьянсом.

– Наконец-то! – поприветствовал он вошедших. – Предупреждаю, если и вы откажетесь составить партию, и попытаетесь завалиться на бок, то я немедленно передислоцирую в фольварк, прямо к окнам «клуба», свою батарею и открою огонь по окружившим нас соснам.

Спало оцепенение, и вошедшие офицеры разом заговорили о небесном знамении. Оказалось возможным говорить шутливо.

– Я это понимаю так, – сказал капитан Лосев, снимая шинель. – Крест видели многие, но не все. Кто видел, те получат Георгиевские Кресты!

Рассмеялись все, кроме Мити Веселовского, в последние дни часто капризного и мрачного.

– Не знаю, кому какой крест достанется, – махнул он рукой, – а мне – это уж точно! – достанется деревянный. Ещё в девятьсот пятом мне его хотел вручить японский император. Многие его получили, но мне не достался. Теперь мой черёд… Георгий Семёнович, сдавайте карты!

– Нет, господа, меня, кресты не вдохновляют ни в небе, ни на земляном холмике, ни на груди, – решительно заявил Георгиевский, чрезвычайно ловко, манерно, тасуя колоду.

– Само собой! Господину подполковнику, – вставил слово капитан Лосев, – кресты не нужны: он своим фамилией и именем дважды награждён: один раз при рождении, второй раз при крещении.

Опять улыбнулись.

– Я признаю только одну награду: женщины! – Георгиевский положил перемешанную колоду на стол. – Железный крест ничего не даёт. Деревянный – лучше, если в рай попадёшь. Но мне дорогу к вечному блаженству заступила седьмая заповедь. Поэтому и деревянный крест меня не вдохновляет… Две недели назад ездил я по служебным делам в Вильно. Вот, думал, – награда! И что же я вижу? Куда девался развесёлый город Вильно?! На улицах освещения почти нет, лица у людей и те посерели. Угадайте, что я нашёл на месте кафешантана Шумана с его сумасшедшей программой и шикарными бар-дамами? Склад медикаментов Красного Креста! Вот это поистине – невыносимые тяготы войны… А женщина, между прочим, самый надёжный вход в рай.

– Ну, это смотря, как пасьянс ляжет, – смеясь, возразил капитан Лосев. – Как говаривали греки: «В жизни нет ничего лучше хорошей жены, и нет ничего хуже плохой».

– Иван Герасимович, не смешивайте соль с сахаром, не путайте жену с женщиной. Женщину надо уметь разглядеть и понять, и тогда любая женщина – вход в рай.

– Любая?

– Любая. Хорошо, конечно, войти в блаженную страну через парадные ворота, но можно и захудалой скрипучей калиткой…

Кто засмеялся, кто улыбнулся.

– Господа, давайте потише… Георгий Семёнович, хватит смешить, а то мы мешаем отдыхать людям.

– Что ни говорите, а женщина – загадка, даже если она и жена твоя, с которой весь век прожил бок о бок, – в диссонанс с тоном разговора, вдруг задумчиво сказал Митя Веселовский, уже сидевший с Георгиевским за столом в ожидании остальных. – Наступает конец, и ты понимаешь, что всю-то жизнь прозанимался всякой ерундой, а загадку-то так и не разгадал.

В голосе его прозвучала нотка такой тоски, что снять напряжение каким-нибудь шутливым замечанием никто не осмелился. Повисло тягостное молчание. Нашёлся только Николай Хонц, зацепившийся за слово «разгадка».

– Господа, хотите, расскажу, как я ходил к гадалке? – предложил он.

– Мы все – слух, – выразил общее мнение капитан Лосев, расчерчивая на листе поле для преферанса.

Здесь необходимо пояснить, как получилось, что Николай Хонц на удивление быстро сошёлся с офицерами полка, особенно с тремя упомянутыми партнёрами по преферансу, несмотря на то, что все трое были кадровыми военными, прошедшими русско-японскую войну, а он был просто студентом, окончившим трёхмесячную школу прапорщиков. И дело было не только в том, что на передовой отношения всегда проще и сердечней, чем в тылу или в штабах. Новоиспечённый прапорщик сразу проявил себя удивительным образом. На первой же неделе он попал в ночную стычку с группой просочившихся в тыл германских разведчиков. В одном из эпизодов столкновения он в одиночестве пролежал, «не дыша», два часа, в засаде возле лощины, куда нырнули две вражеские тени, и, когда уже перед рассветом те попытались отойти за линию фронта, застрелил одного немца, ранил и пленил другого. На следующий день, когда он осматривал ночное поле боя и солдаты собирали трупы, ему стало плохо. Несколько дней его мутило, а ночами он метался в плену кошмаров, но на фронте через это проходят все. Через несколько дней Георгиевский, невзначай, заглянул Николаю Хонцу в глаза и увидел в их глубине, особый стальной отблеск, будто в зрачках прапорщика тускло блеснули два штыка. «В нашем полку прибыло», – заметил Георгиевский по этому поводу в разговоре с капитаном Лосевым. Заметил он это с удовлетворением, потому что в основном вместе с вновь прибывающими испечёнными кое-как за три месяца прапорщиками в армию широкой волной вливался штатский дух. Но вернёмся в фольварк и послушаем рассказ Николая Хонца.

– Начало войны застало меня в Крыму, на отдыхе. Ночь я провёл без сна, и на восходе у меня уже было твёрдое решение бросить тоскливый университет вместе со всей своей прокисшей петербургской жизнью и пойти на фронт. Признаюсь, приняв это решение, я так высоко воспарил над грешным Крымом, что в морской дали забрезжили и проливы, и крест над Софией…

– Крестов-то и здесь хватает, – мрачно заметил Митя Веселовский, – а вот вместо солнечных морских проливов – зимовка в болотах.

– Тем не менее, я в подлинности тех своих чувств не сомневаюсь… может быть, не хочу сомневаться. Своё знаменательное решение я несколько дней праздновал в ресторанах города с моим севастопольским приятелем поручиком С. Когда обычные развлечения приелись и захотелось чего-нибудь запредельного, С. вспомнил о гадалке А., местной знаменитости. Отправились мы к ней, не скрою, с настроем мистическим. Гадалка, кстати сказать, оказалась не жгучей цыганкой, а приятно полноватой белолицей блондинкой с певучим малороссийским голосом. Мне она наговорила много неопределённого. Да и если эти туманные предсказания сбудутся, то их, пожалуй, и не узнаешь. Моё мистическое настроение таяло, как апрельский снег. А в финале она меня совсем развеселила. Я настойчиво выпытывал у неё, от чего я умру: от пули, от снаряда или от штыка? Сначала она упиралась, мол, на такие вопросы не отвечают, но потом сдалась. «Хорошо, – говорит, – я отвечу, потому, что вы через некоторое время забудете сказанное. Вы замёрзнете». Чтобы понять всю комичность её слов, надо знать, что у меня с детства есть одна особенность: я совершенно нечувствителен к холоду. В двадцатиградусный мороз я могу без перчаток час не снимать палец с курка, лишь бы вода не попала, иначе палец просто примёрзнет к железу. Короче говоря, я вышел от гадалки улыбаясь. С. вошёл к ней вслед за мной с такой же жаждой откровения, а вышел сложившись пополам от хохота. Вот его диалог с гадалкой:

«Что меня ждёт в будущем?» – «Вы пойдёте на фронт».

«Это понятно – я военный». – «Вы будете в настоящих боях».

«А бывают игрушечные бои?» – «Вы будете ранены».

«Не смертельно, надеюсь?» – «Нет, легко. В руку, правую или левую, точно не вижу».

«Это всё?» – «После ранения вы вернётесь в Севастополь».

«Не густо». – «Вы вернётесь и женитесь».

«На кузине Александре?! Ни за что!» – «Нет. На мне».

– Мысль замечательная! – засмеялся сдававший карты Георгиевский. – Вместо брачных объявлений, которыми переполнены газеты, надо печатать сообщения: «Гадаю!» Сейчас к гадалкам валом валят военные, и если каждому говорить то, что услышал С., то кто-нибудь да женится.

Разговор стал стихать – карточная игра постепенно засасывала в свой омут. Николаю Хонцу вскоре стало скучно, и он вышел из игры. Упомянутое к слову гадание воскресло и не хотело ни бледнеть, ни развеиваться. Перед глазами вставали нерассказанные приятелям картины севастопольского гадания, совсем не смешные, сжимавшие сердце. Не спалось. Николай Хонц накинул на свои широкие плечи шинель и вышел покурить возле «клуба». Мелкие чужые колючие звёзды тревожно мигали. Сильные и резкие порывы западного ветра время от времени раскачивали верхушки елей. В шуме и свисте ветра раздавался треск ломаемых веток. Но даже неожиданно наступившее тревожное смятение природы, будто чем-то угрожавшее, не могло заслонить неотвратимо выплывших из памяти картин, не могло заглушить прозвучавших в Севастополе слов, которые уже полгода звучали в душе Николая Хонца.

– Почему вы не спрашиваете о Софье?

Вопрос застиг его в дверях. Он обернулся бледный. А. пристально смотрела в тёмный стеклянный шар, стоявший у неё на столе.

– Откуда вы знаете о Софье?

А. не отвечала, продолжая пристально всматриваться в шар.

– С Софьей всё кончено, – овладев собой, ответил Николай Хонц. – Она замужем, у неё ребёнок, и она уже забыла меня.

– Она и хотела бы забыть вас, но это не в её власти.

– Зачем ей думать обо мне, если ничего нельзя вернуть, если я уже упустил свою судьбу? Я повзрослел, но поздно. Я сейчас в расцвете сил, но зачем мне этот расцвет? Я чувствую, что могу разрушить Сонину семью. Могу, но не хочу.

– Вы вините себя во всём и страдаете, но ваша любовь – не только ваша. Она пришла к вам из прошлого. И препятствия пришли тоже издалека.

– Зачем такие грандиозные слова, когда моя жизнь не только умерла, но уже и похоронена? Для всех война – несчастье, а для меня выход из тупика: смерть, но не самоубийство, да ещё с пользой для России.

– Жизнь – не то, что вы о ней думаете. Ваша любовь будет жить и после вас. Недостроенный храм достроят идущие следом… и по вашим счетам заплатят другие.

Николай Хонц после того, как вернулся в «клуб», долго лежал без сна за ширмой. До него долетали приглушённые карточные возгласы. Он мысленно разговаривал с Георгиевским. Почему – с Георгиевским? Потому что он сам такой же беззаботный в отношениях с женщинами. Беззаботный, значит – трусливый. Эх, бравый офицер и сердцеед Георгиевский, а прав-то, пожалуй, бедный Митя Веселовский, с его неказистым высказыванием о «разгадывании жены». Какое это счастье – всю жизнь любить одну женщину, видеть её, слышать её голос, не видя её саму, ощущать в комнате, где она только что была, тонкий аромат её духов и тела. Николай Хонц ярко, до галлюцинации, ощутил тихое веяние домашнего уюта и покоя, который мог быть – должен был быть! – который был предначертан свыше, но который не состоялся. Соня со своим расцветшим, несколько тяжеловатым телом, в синем восточном халате… Боже мой, иметь за плечами хотя бы год тихой семейной жизни в обжитых семейных комнатах, где в каждом кубическом дюйме воздуха дышит вечная жизнь… О, халат, о, стоптанные домашние туфли! Николай Хонц готов был сейчас их водрузить на алтарь. Было бы за что умирать! На войне, как нигде, для всех картины домашнего быта теряют скучность и обыденность и приобретают некую идеальность. Может, когда солдат вернётся, то застанет совсем не то, о чём мечтал. Но Николаю Хонцу и мечтать было не о чем: у него не было ни воспоминаний о прошлом, ни надежд на будущее.

Незаметно он стал погружаться в сон. Во сне шла такая же тяжёлая, вязкая война, он также лежал на жёсткой койке, за ширмой также играли в карты офицеры, где-то в темноте тянулись тонкие линии промёрзших окопов, наших и германских, ощетинившихся друг против друга штыками. Постепенно жизнь стала ещё тяжелей, ещё угрюмей и беспросветней, будто она переместилась под землю. Вдруг люди представились движущимися во времени точками. Люди исчезли, остались линии их жизней, медленно и извилисто движущиеся в земле. Не люди, а извилистые корни медленно живут в непроглядной земле в изнурительной борьбе за влагу с другими корнями. Тяжесть росла, невыносимо сдавливала грудь, намереваясь насмерть раздавить Николая Хонца. И вдруг, что-то лопнуло, и из груди ввысь вознеслась некая часть его. И стало легко. Вознеслась туда, где простор, где воздух и свет. Так кто же он – Николай Хонц? Он чувствовал, что корни его по-прежнему изнурительно извиваются, расталкивая сопротивляющуюся землю и другие корни, но где-то там, в вышине, в лёгком и прозрачном воздухе, взращённый соками грубых корней, благоухает прекрасный цветок. Его ласкает весёлый ветерок, аромат его вдыхают влюблённые. На него солнечным оком смотрит сам Бог, улыбается и бережно трогает своими лучами. Николай Хонц неожиданно увидел, что он сам и его жизнь – есть нечто большее, чем его физическое страдающее на земле тело. Жизнь его, как и сказала севастопольская гадалка, действительно не такая, какой он её видел. Его извилистые отношения с Соней, полностью состоящие из мучительных недоразумений – тоже жизнь. Прекрасная жизнь! Он уверенно почувствовал, что где-то там, в невидимой вышине благоухает цветок их любви.

На следующий день от разрыва одиночного, пущенного немцами наугад снаряда был убит Митя Веселовский. На третий день, уложив тело в гроб, так и не смогли вытащить у него изо лба шрапнельный стержень, сразивший его. Капитан Лосев, его самый близкий друг со времён японской войны, держался только до той минуты, когда на могильном холмике на кладбище ближайшей деревушки укрепили крест с надписью: «Энского пех. полка КапитанЪ Димитрий АлександровичЪ Веселовский, убитЪ в бою … -го января 1915 г.» Прочитав надпись, он рухнул на колени и залился слезами. Вскоре все вокруг замёрзли, но никто не осмеливался вернуть его к действительности. Вдруг, раздвинув стоявших, к капитану Лосеву подошёл его конь и ткнулся в него мордой, только тогда тот очнулся.

В день похорон, к вечеру, поднялась и несколько дней бушевала снежная буря. Основная деятельность войск свелась к постоянному откапыванию окопов и ходов сообщения. Полуторааршинные снежные заносы, накрыв все дороги, обездвижили тыл.

– Впервые на этой позиции чувствую себя спокойно, – сказал капитан Лосев Николаю Хонцу в землянке на передовой. – Сугробы более надёжная защита, чем наша хлипкая ниточка окопов с жиденькой проволочкой. Даже назойливая германская разведка и та уже третий день не беспокоит.

Сделав распоряжения, капитан Лосев ушёл, а Николай Хонц, оставшись один в землянке, неожиданно задремал сидя, убаюканный словами командира роты и завыванием вьюги. Вдруг он отчётливо увидел колонну немцев с ружьями и ранцами за спиной, с оловянной решимостью в глазах бредущих сквозь вьюгу по колено в серых сугробах. Удивительную реалистичность видению придавало то, что Николай Хонц будто бы смотрел на проходящую мимо колонну из одной точки, снизу, словно присев и спрятавшись за куст. Казалось, что короткие упрямые рога, венчавшие германские кожаные шлемы в серых холщевых чехлах, царапали низкое пепельное со свинцовым отливом небо…

Николай Хонц вскинулся и ошалелым взглядом обвёл землянку: покоя как не бывало! Тревога электричеством пронизывала воздух: где-то в снегах шли стальные германские колонны. Шли убивать русских. Шли убивать его, Николая Хонца. Когда через час капитан Лосев возвратился после осмотра позиций роты, Николай Хонц прямо, без единого лишнего слова, рассказал о своём видении. Капитан Лосев помрачнел сразу, будто ждал чего-то подобного.

– Георгиевский рассказывал, что вчера в штабе дивизии разговаривал со знакомым лётчиком – сейчас, в метель, они не летают, – так вот, тот говорит, что перед снежной бурей авиационная разведка наблюдала скопление германских войск во всех прифронтовых городах… Сегодня вечером командир полка вызывает меня к себе – попробую расспросить о планах нашего командования.

Полковник Беловодьев встретил капитана Лосева без фуражки. Он в свои пятьдесят лет был совершенно сед. Его распушившиеся после бани густые волосы и борода вокруг морщинистого лица делали его похожим не на военного, а на библейского патриарха, отягчённого и одновременно изукрашенного разветвившимся потомством. Капитан Лосев всю дорогу ломал голову, как бы рассказать про сон Николая Хонца, не будучи поднятым на смех. Однако, взглянув на доброе лицо Беловодьева, он выложил всё напрямую без военных хитростей. Лицо полковника мгновенно потемнело, и между бровей легла такая глубокая складка, что лицо будто треснуло надвое. Он, порывшись в стопке бумаг, вытащил из неё и расстелил на столе подробную географическую карту Восточной Пруссии. Линию фронта на карте он выложил папиросами, извлечёнными из массивного серебряного портсигара. У самой «северной» папиросы он смял мундштук и загнул его на восток.

– Взгляните, Иван Герасимович. Вот, наша Десятая армия на правом фланге Северо-Западного фронта. Что можно сказать о нашей позиции вообще, безотносительно противника? – последовала длительная и глубокая пауза, будто молчание в суде перед вынесением приговора. Капитан Лосев почувствовал, что вопрос обращён не к нему, и ничего не ответил. – Позиция из рук вон! Фронт растянут на сто шестьдесят вёрст. Резервов для маневра нет. Оба фланга висят в воздухе, не опираясь ни на естественные преграды, ни на крепости, – полковник-патриарх опять надолго замолчал. – Пошли дальше. Наша полковая, дивизионная и корпусная разведки докладывают о сосредоточении германских войск в прифронтовой полосе, благо у противника в тылу разветвлённая железнодорожная сеть (не то, что у нас – одна ниточка и ту сейчас замело). Теперь зададим себе наивный детский вопрос: зачем противник сосредотачивает войска? Ответ: не для обороны, так как наше наступление «тихой сапой» никаких успехов и перспектив не имеет, ибо противник опирается на укреплённую линию Мазурских озёр и линию реки Ангерап, тоже хорошо укреплённую. Значит, германский штаб замыслил наступление, – полковник Беловодьев оторвался от карты и несколько раз, заложив руки за спину, прошёлся по комнате.

– Возможно, что наше командование смешает карты противника и упредит его наступление нашим где-нибудь на других участках фронта, но рассмотрим худшие варианты, – он вновь замер над картой Восточной Пруссии. – Вариант первый. Германские войска, имея достаточный численный перевес, перейдут в наступление по всему фронту. Позиций своих мы, конечно, не удержим – линию нашей обороны «укреплённой» назвать нельзя, – но будем пятиться, сохраняя фронт, до Немана. Спрячемся за реку, дальше они не пройдут. Этот вариант предполагает, что германский штаб туповат. А если – не туповат?.. Тогда он использует все слабости нашего правого фланга.

– А почему именно – правого? – нечаянно вырвалось у капитана Лосева.

– За спиной левого фланга в двух переходах крепость Осовец. А у нас? У нас – ничего. Висим в воздухе – не на что опереться. Теперь, взглянем на свою рубашку, которая, как известно, ближе к телу. Что ждёт наш полк и Двадцатый корпус вообще? Вот, посмотрите сами, – полковник Беловодьев указал на загнутый на восток мундштук самой «северной» папиросы, – наш сосед, Третий корпус, составляющий правый фланг армии уклоняется к юго-востоку, будто приглашая противника обойти него. Здесь покой нашей армии оберегают две кавалерийские дивизии, который ведут разведку и наблюдение за окончанием фланга. Вопрос: что может увидеть конница в лесисто-болотистой местности, да ещё занесённой сугробами? Ответ: приблизительно – ничего. И, что если сейчас действительно, где-то в лесах между Неманом и Шешупой совершают манёвр германские дивизии? Конница их не видит, авиация в пургу не летает… А если завтра они начнут нас обходить и резать наши тыловые пути? На Третий корпус, положа руку на сердце, рассчитывать нечего: у него две трети второочередные части. И, если – не дай Бог! – если что, наш Двадцатый корпус окажется в оч-чень невыгодном положении…

– Но ведь в штабе армии думают о возможности такого развития событий? Потом, у них есть ещё и данные агентурной разведки…

– Штаб армии расположился, конечно, грамотно, – полковник ткнул карандашом в пересечение железной и шоссейных дорог, – но штабу до нашего правого фланга сто вёрст, а до левого – шестьдесят. Что это значит? Если начнутся действия в масштабе армии, то левый фланг ему будет ближе. Как выражается современная наука: фиксационная точка поля сознания штаба находится на левом фланге.

Полковник ещё помолчал и походил.

– Была бы моя воля, я бы при первых же данных о немецком наступлении, прикрываясь сильными арьергардами, стремительно, может, даже бросив часть обозов, вывел бы войска из пространства до Немана на востоке и… например, до речки Бобр на юге. Тогда бы удар противника пришёлся бы по пустоте. А там перегруппироваться и атаковать можно, потому что противнику здесь также не за что зацепиться…

– Как? Отступить без боя?!

– И вы туда же, Иван Герасимович! – всплеснул руками полковник, и брови его болезненно изломились. – Уверяю вас, мне не чужды высокие цели, и я понимаю, что за Крест над Софией можно дорогую цену заплатить. Я и сам свою жизнь, не задумываясь… Дорогую, но не любую! Конечно: «Мёртвые сраму не имут!» Поймите же, Иван Герасимович, что любые, самые святые слова можно превратить в шоры, если не сверять их с живой жизнью. Нельзя бездумно при всех случаях как дятлы долбить одно и то же! Я не говорю, что мёртвые семьи свои не накормят, но ведь мёртвые и не воюют! Кто, позвольте узнать, Россию защищать будет – Россию, а не Константинополь! – если наши кости останутся здесь, в болотах Восточной Пруссии?