Текст книги "Последняя любовь в Черногории"

ГЛАВА 6

Ночью буря улеглась. Выкатившееся на просиневшее небо солнце по-весеннему свежо осветило насыпанные за ночь сугробы. Было ясно, что это последние сугробы бури, от этого и на душе становилось светлее. Солдаты, по-детски улыбаясь, говорили: «Солнышко играет как на Пасху!» Однако ещё до полудня поступил тревожный приказ: «Обозам приготовиться к движению». Так началось изматывающее отступление.

Германские дивизии, как и предполагал полковник Беловодьев, под прикрытием снежной бури начали стремительный манёвр на флангах, намереваясь окружить и уничтожить русскую Десятую армию. Третий корпус, располагавшийся на правом фланге, после двух дней боёв не смог удержать линию фронта и отошел к крепости Ковно, где закрыл для германских войск путь вглубь России. Над Двадцатым армейским корпусом нависла прямая угроза окружения. Корпус отступал под ударами наседавшего противника и под толчками приказов командования. Причём, гнавшие войска сквозь леса и болота нематериальные приказы воспринимались особенно тяжело. Тяжело было даже офицерам, понимавшим, что приказы не возникают на пустом месте, а рождены боями или действиями противника, совершившимися, может, за десятки вёрст. Была и неразбериха в штабах, а отсюда – и непоследовательность в приказах. Германское наступление было грамотно спланировано и тщательно готовилось в течение трёх месяцев. Наше командование не смогло противопоставить германскому глубокому манёвру двумя армиями соответствующие действия и отвечало лишь непосредственно на происходившее, то есть плелось в хвосте событий, а не упреждало их. Это было досадно, однако, никто не роптал.

Уход. По мотивам романа «Восемнадцать». Художник Антонов О. В.

Впрочем, тогда всей картины не видел никто из военных. Каждый видел лишь свой отрезок – участок фронта полка, дивизии, корпуса, армии… Всю картину целиком кроме Императора видели, наверное, лишь несколько человек из высшего руководства армии и империи. Начало войны миновало. Франции удалось с помощью союзников – Англии и России остановить германское наступление и сформировать Западный фронт. К концу 1914 года Германия и Австрия оказались зажатыми в центре Европы между двумя фронтами. Их военное поражение стало только вопросом времени, и к началу 1915 года стратегическая расстановка сил в Европе резко изменилась. Теперь бывшие союзники – Англия и Франция, не желая делить с Россией плоды неизбежной будущей победы над центральными державами, стали противниками России, пока тайными. По молчаливой договоренности с Германией Западный фронт замер на одном месте. Германия получила возможность перебрасывать часть войск с Западного на Восточный фронт, а также посылать туда же вновь формируемые части. Получилось, что Русская Императорская армия воевала против всей Австрийской армии и против половины Германской в то время, как армии двух великих мировых держав – Франции и Англии изображали «страшную и кровопролитную войну» против всего лишь половины Германской армии. Таким образом Двадцатый корпус и вся 10-ая Русская армия в начале зимы прикоснулись к мировой истории. Германия, пользуясь пассивностью Франции и Англии, сформировала целую новую армию, частично из подразделений, переброшенных с Западного фронта, частично – из вновь сформированных внутри страны, и выставила ее против русской Десятой армии. Таким образом, против одной Русской армии встали сразу две Германские. Задуманной германским штабом операции по окружению и уничтожению Десятой Русской армии придавалось очень большое значение. Планировался выход в тыл Восточному фронту. Из-за важности операции непосредственное руководство ею осуществлял лично командующий всем германским Восточным фронтом. Ничего этого ни офицеры, ни солдаты Двадцатого корпуса не знали. Они просто выполняли свои воинские обязанности.

– Ну, кажется, выскользнули из назойливых немецких объятий, – устало, сказал в одну из остановок Николай Хонц, занимая кровать в избе в предвкушении долгожданного сна.

Капитан Лосев, обычно ровный и выдержанный, ответил неожиданно дребезжащим обиженным голосом, чем напомнил своего друга Митю Веселовского:

– А, перестаньте, Николай Александрович! Нас будут травить как зайцев, с перерывами, в которые мы будем считать, что, наконец, вырвались, а последнем акте пьесы нас ждёт чистое белое поле с пулемётами на опушке.

Корпус отступал, утопая сначала в сугробах, затем, после наступившей оттепели, в раскисшем снегу и лужах. Немцы перерезали намечаемые пути отступления. Возникала неразбериха: колонны разных подразделений пехоты, артиллерии смешивались между собой и с обозами, образуя на узких лесных дорогах столпотворение. Шли ночами, но ночные марши по незнакомой лесисто-болотистой местности, изрезанной ручьями, каналами и озёрами были медленными и не позволяли оторваться от противника. Поэтому после изнуряющих ночных маршей днём приходилось отбиваться от наседавших немцев. Выматывающее душу отступление уже через несколько дней вымотало, истребило, уничтожило эту самую душу без следа. Души не стало, остались только тело и дух. Тело было изнурено, но дух Двадцатого армейского корпуса был жив. Он заставлял тело корпуса двигаться и ждал своего часа, чтобы проявиться.

Офицерский состав стремительно таял, и вскоре Николай Хонц уже командовал ротой вместо капитана Лосева, принявшего командование батальоном. Однажды Николай Хонц, как и полагалось офицеру, ехал на лошади в беспорядочной медленно бредущей, с остановками, колонне войск через лес под мелким моросящим дождём. Он боролся со сном, медленно раскачиваясь в седле. Мимо, среди деревьев, проплыли полосатые столбы с одноглавыми орлами, затем – с двуглавыми. Николай Хонц вздрогнул: они – в России! На войне он много раз испытывал животный страх за свою жизнь, но в ту минуту он впервые испугался духовно. Они, отступая, на своих плечах несут германские дивизии в Россию! От запредельной усталости Николай Хонц вдруг увидел происходящее с фантастической высоты, выше птичьего полёта: вооружённого до зубов немца отделяла от России только узкая полоска измотанных русских войск. За полоской раскинулся простор, нежный и беззащитный, словно женское тело. И немец, этот цивилизованный варвар с лающим солдафонским языком, идёт, чтобы овладеть русским простором! И невозможно удержать немца, ибо гонит русские войска не немец, а неумолимый злой рок! А там, в этом просторе – Соня! Это ощущение будто тонкой иголкой проткнуло ему сердце. Он попытался сосредоточиться на этой мысли, но голова была пуста. От напряжения мысли куда-то поплыли. Ему вдруг показалось, что не ели стоят вокруг, а высокие стены готического собора. В узкие окна льёт свой манящий свет луна. Где-то в этом же соборе находится Соня в белом платье, но он никак не может найти её. Чтобы увидеть её, надо сосредоточиться, но сосредоточиться-то как раз и не получалось. Собор друг сотрясается от землетрясения и падает на Николая Хонца.

– Ваше благородие, осторожно! – старший унтер-офицер Василий Лопатин вытащил Николая Хонца, свалившегося с коня, из-под колеса медленно катившейся пушки и попытался привести его в чувство, но всё было бесполезно. Тогда Лопатин с помощью ещё двух солдат оттащил ватное тело своего командира на обочину дороги и от его имени скомандовал роте «привал». Солдаты тут же попадали на опушке небольшой поляны прямо на сырой снег и мгновенно заснули. Для своего командира Лопатин наломал елового лапника. К Николаю Хонцу у Лопатина отношение было особое.

Унтер-офицер Василий Лопатин, из крестьян, был похож на Ивана Петрова. Читатель, хотя и много раз видел его портрет, обязательно спросит: «А кто такой – Иван Петров?» Долго не мог Васнецов закончить своих «Богатырей» – не было натуры для Ильи Муромца, но встретил однажды художник на своё счастье в Москве ломового извозчика из Владимирской губернии Ивана Петрова. Сходство Василия Лопатина с васнецовским Ильёй было не внешним, но впечатление от него было точно такое же: спокойная, уверенная в себе сила, ясный взгляд, мощный и пластичный никогда не теряющийся ум. Василий Лопатин одарён был природой сверх меры. В военной службе его чистый взгляд увидел наслоенную веками мудрость уставов и правил, увидел и святость, «выше поповской», ратного труда, то есть то, что разучилось видеть в ней большинство самих военных, не говоря уж о штатских.

Капитан Лосев со смехом рассказал Николаю Хонцу эпизод, характеризовавший Лопатина. Однажды, было это в конце лета четырнадцатого года там же, в Восточной Пруссии, рота капитана Лосева держала оборону моста, прикрывая отход основных сил полка. Оборона была хорошо подготовлена и спланирована (из-за реки с закрытых позиций роту прикрывала наша артиллерия). Полдня стояли спокойно, отбивая наскоки передовых разъездов противника. Когда подошли основные силы германского полка и подтянулась тяжёлая артиллерия, стало пожарче. Рота была «усилена» десятком необстрелянных солдат – бородатых крестьян. Когда тяжёлые снаряды начали сотрясать землю под ногами и обваливать окопы, бородачи побросали винтовки, часто крестясь и поскуливая, залегли на дно окопа, и никакая сила не могла их поднять, хоть расстреливай. Капитан Лосев сначала помахал у них перед носом револьвером, а потом махнул рукой и приказал им отходить за реку, но унтер-офицер Лопатин был другим человеком.

– Ты, почему срамишь звание русского солдата?

– Ваше благородие, ослобоните нас! Мы хрестьяне, каки мы воители! У меня четверо детей! Жена на сносях… Ослобоните…

– А ну, сукин сын, бери винтовку и стреляй!

– От страха не вижу, куда стрелять…

– Не видишь?! Ну, я тебе сейчас покажу!

Лопатин выпрыгнул из неглубокого в том месте окопа и, ухватив за шиворот, рывком, так, что на шинели треснули швы, как мальчишку вытащил бородача из окопа и поставил рядом с собой. Лопатин одной рукой, словно железным обручем, удерживал за талию «хрестьянина», а другой показывал в сторону немцев:

– Теперь видишь?! – перекрикивая свист пуль, стук пулемётов и грохот взрывов, спросил он бородача.

– Вижу, вижу! – заверещал бородач.

– Кто ещё не видит? – крикнул Лопатин, спрыгнув с бородачом обратно в окоп.

Чудо прозрения произошло со всеми оставшимися. Все взяли винтовки и добросовестно держали оборону вместе со всей ротой ещё полдня, пока не поступил приказ отступать.

И вот, именно этот богатырь однажды в ответственный момент дал слабину. Слаб человек и непостоянен. Вспомним, что даже идеальный рыцарь Дон Кихот, мгновенно бросавшийся даже на тень врага, однажды ходил вокруг забора постоялого двора и лишь печально вздыхал, заглядывая в щель, тогда как внутри развесёлая ватага подкидывала его оруженосца Санчо на одеяле, отчего тот едва не вернул свою душу её Создателю.

Лопатин знал, чувствовал все закоулки большой и сложной, не без хитрецы и не без темных тупиков, крестьянской души, верил, что всегда в человеке можно покопаться и найти прочную основу, и почти всегда находил. Не любил он фабричный люд, тронутый порчей городского разврата и революционной агитации. Не любил и не доверял. Для городских у него была только строгость и дисциплина. Соответственно, Лопатин чтил и любил настоящих офицеров – из дворян. К скороспелым прапорщикам, посыпавшимся после начала войны в армию как горох, относился он недоверчиво и пренебрежительно. Особенно не нравились столичные студенты. Николай Хонц был именно из таких. Сгусток тумана неопределённости висел у Николая Хонца в треугольнике между широко расставленными карими глазами и белым лбом. Эта неопределённость и рассеянность ни к чему хорошему привести не могла, особенно на войне. Однажды Лопатин заметил сосредоточенный и пристальный взгляд Николая Хонца. Взгляд был направлен на дочь хозяина фольварка, у которого они закупали провизию. «Бабник», – заключил о новом прапорщике Лопатин. И ладно бы перед своим ротным капитаном Лосевым, а то ведь, перед таким-то студентом, богатырь Василий Лопатин и дал слабину!

В ту самую, первую свою стычку с германскими разведчиками Николай Хонц тихо скомандовал: «За мной!» – и бросился за двумя проскользнувшими тенями. Он скомандовал, а Лопатин сделал вид, что не услышал. Ему вдруг представилось, как из-за дерева навстречу ему неотвратимой молнией вылетает широкий нож германского штыка и втыкается прямо в нежную мякоть живота. Страх расплющил Лопатина на снегу. Он лежал, обливаясь холодным потом. Это длилось одну-две минуты, но, когда, переборов страх, Лопатин с другими солдатами бросился искать Николая Хонца, того и след простыл. В это время Николай Хонц лежал, не дыша возле лощины, во тьме которой растворились две немецкие тени. В течение двух часов он несколько раз слышал проплывавшие невдалеке голоса и скрип шагов своих солдат, но лежал молча, скованный тройственной тайной жизни, смерти и мрака лощины. С той минуты, когда увидел на рассвете прапорщика Николая Хонца, медленно шедшего, поддерживавшего раненного немца, Лопатин признал в нём настоящего офицера, зауважал его бесконечно, и взял над ним нечто вроде опеки.

Через неделю после начала отступления связь Двадцатого корпуса с командованием Десятой армии была окончательно прервана. Для командования корпуса наступило время принятия самостоятельных решений. Наконец, ночью 2-го февраля прозвучал приказ командира корпуса: «Для спасения чести русской армии и 20-го корпуса надо выбить немцев из Махарце». Приказ означал, что корпус будет прорываться на восток к Неману. Солдаты и офицеры, измученные тяжёлым отступлением с непрерывными боями, голодом, воспрянули духом.

Оставалось несколько часов отдыха перед атакой, но сон не шёл к Николаю Хонцу. Изба была залита под потолок густым раствором из храпа и запаха многих давно не мывшихся человеческих тел. Николай Хонц вышел на воздух. Было сыро и зябко. Подумалось, что эта слякотная весна очень похожа на петербургскую, смутную, раздражавшую нервы, но мысль эта пройдя по касательной, не затронув никаких внутренних струн, бесследно исчезла. Он присел на какие-то обозные ящики, и закурил. Из избы, поеживаясь от сырости и кутаясь в шинель, вышел капитан Лосев.

– Вечером с ног валился от усталости, а лёг – и заснуть не могу, – сказал он, подсаживаясь к Николаю Хонцу.

– Иван Герасимович, если я погибну, а вы останетесь в живых, передайте пожалуйста. – Николай Хонц протянул сложенный прямоугольником лист бумаги. – Лучше лично в руки, но, в крайнем случае, можно и по почте. Имя и адрес указаны.

Капитан Лосев взял письмо, ничего не спросив словами, но молчание его было вопросительным.

– Самого главного в жизни объяснить нельзя, – ответил на молчание Николай Хонц. – В Петербурге есть женщина. Зовут её Софья. Она – вся моя жизнь, хотя я с ней даже и не целовался по-настоящему… было как-то в детстве. Сейчас она замужем, дочь растёт.

– Она вас не любила?

– Любила. И сейчас любит.

– А почему же вы не поженились?

– А почему мы отступаем? Иван Герасимович, вы можете просто и ясно ответить: почему мы бездарно отступаем, почему вот-вот нас возьмут в железный обруч? Мы что, плохо воюем? У нас что, глупые командиры?

– Командованием были допущены какие-то ошибки, в штабе армии, видимо, что-то не учли… Только я не понимаю, какое отношение имеет наше отступление к…

– Самое прямое. Причин нашего отступления – тысячи, но если даже они будут все до одной будут нам известны, то ничего, уверяю вас, не прояснится. Командование ошиблось? А что немецкое командование не ошибается? Почему Третий корпус при первых же ударах рассыпался? Что, разве немцы непобедимы? Они из другого теста сделаны? Ничего нельзя объяснить, ни одна из причин сама по себе роковой не является, а всё зависит от того, что вся тысяча мелких причин сошлись в одной временной точке и нависли над Двадцатым корпусом… Просто просиял багровый крест, и ждёт нас впереди, как вы выразились, «белое поле с пулемётами» – вот и всё. Нет никаких «почему?» и «потому»… Так предначертано. Можно гору слов наворочать на тему «почему мы с Софьей не поженились», только что это объяснит? Я рос без отца и, наверное, боялся семейной жизни, потому что не знал, что это такое, как она строится. Время наше мутное, изломное, потому и мысли были у меня изломные… Да и не было бы у нас нормальной семейной жизни, даже если бы и поженились, потому что не было для этого тогда у меня ни понимания, ни мужества.

– Николай Александрович, я ничего утешительного от себя не могу сказать, но я верю, что всё, рано или поздно объяснится, все разорванные линия замкнутся. Не здесь, так там, – капитан Лосев кивнул головой в беззвёздное небо.

– Мне тоже про небо мерещилось, думал, что здесь, на земле, всё кончено, а оказывается – нет. Позавчера, как только возле деревни Правый Ляс пограничные столбы с двуглавым орлом прошли, так у меня сразу все линии и замкнулись. Обессилел наш двуглавый орёл, Россию с нашими женщинами он теперь не спасёт, всё только от нас зависит… Я, Иван Герасимович, с позавчерашнего дня из полка в отставку вышел, – Николай Хонц попробовал затянуться папиросой, но та погасла. Он её резко отбросил. – В войне всегда есть большая доля формальности, целые куски, где живой жизни нет, а для меня теперь в войне, да и вообще ни в жизни, ни в смерти ни капли абстракции не осталось – только моя любовь к Софье. Я завтра в атаку не по приказу пойду, а на крыльях полечу, как под венец.

– А я, Николай Александрович, предпочёл бы жизнь ясную, простую, без изломов, и старость – тихую, светлую… но о завтрашний бой жду тоже с вожделением. Противно отступать, постоянно себя каким-то дурачком чувствуешь. Командование армии, видимо, считает нас погибшими. Немцы считают нас обречёнными. Уж оч-чень хочется всем сказать: рано вы нас похоронили. Рано!.. Ну что ж, пойдёмте, поспим? Часок-другой у нас есть.

В предрассветном лесу приготовились, с рассветом пошли в атаку на деревню Серский Ляс на западном берегу узкого, вытянутого далеко к югу, озера Сервы. С боем заняли деревню. К середине дня наступление пошло дальше на деревню Махарце, уже на восточном берегу озера. Часть наступающих частей огибала озеро с севера, другая шла напрямки по льду, сохранившемуся в северной части озера. Рота под командованием Николая Хонца выдвинулась вдоль восточного берега озера к югу, чтобы прикрыть фланг атакующих от возможного наступления немцев.

Вдоль берега озера шла грунтовая дорога. Справа от дороги было озеро с непроходимым рыхлым в этом месте льдом и окнами открытой воды, слева – редко заросший ивняком и ольшаником подъём к открытому ровному паханому полю. Поле простреливалось артиллерией вдоль и поперёк, и скрытно пройти во фланг можно было только по дороге вдоль озера. В том месте, где закрепилась рота, ширина дороги и проходимого пространства с негустыми зарослями составляло метров тридцать. В роте, как и в большинстве рот корпуса, вместо штатных двухсот сорока человек оставалось не более сорока. Быстро перегородили дорогу сваленными деревьями, корягами. Только начали окапываться, как на них вдруг выскочил германский разъезд. Бросились в глаза молодые и румяные лица немцев, в то время как их лица были осунувшимися и серыми.

Николай Хонц ещё раз в полной мере оценил плоды стрелковой подготовки полка на полигонах в мирное время, о которой он слышал легенды. Двое из пяти немецких всадников сразу рухнули на землю, как мешки с картошкой, одного, запутавшегося ногой в стремени, лошадь уволокла по земле. Двоим удалось ускакать. Завязалась перестрелка. У немцев подходили и подходили новые силы, огонь с их стороны усиливался. Николай Хонц послал вестового сообщить в штаб корпуса о наступлении значительных сил противника в составе не менее одной-двух полных рот.

Огонь со стороны немцев непрерывно усиливался и вдруг разом стих. На роту, ощетинившись штыками, молча, без выстрелов, широким шагом шли немецкие цепи. Стрельба со стороны русских стала стихать, как бесполезная.

– Лопатин! – крикнул Николай Хонц. – Как там пословица про поле боя?

– В поле ни отца, ни матери – заступиться некому, – не растерялся Лопатин.

– Нет! Про Божью волю…

– В поле две воли – кому Бог поможет.

– Слышали? Ребята, с нами Бог! Приготовится к штыковой атаке! Передать по цепи.

– Приготовиться к штыковой, приготовиться к штыковой, – прокатилось по цепи и замерло.

В мёртвой тишине всё громче слышались скрип снега и хруст ломаемых веток под немецкими сапогами. Ещё пятьдесят шагов и немецкие штыки начнут выковыривать русских солдат из-под деревьев и коряг. Есть в мире невозможное. Невозможно встать в полной рост перед сметающей всё на своём пути снежной лавиной и сказать: «Я – человек!» Но в лавине невозможного всегда есть мгновение, есть трещина во времени, когда невозможное возможно. Именно в такую трещину и проскочила горсть русских солдат. Осталось тридцать шагов…

– Рота-а! За мной, – Николай Хонц быстро встал, перепрыгнул через дерево и, не оглядываясь, выставив вперёд винтовку со штыком, пружинистым шагом, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, пошёл навстречу немцам. Василий Лопатин шёл на три шага сзади из-за того, что, встав, он яростным взглядом окинул солдат, но окриков не потребовалось: все, кроме нескольких раненых, встали как один.

Если бы немцы посмотрели сверху, то они увидели бы, что на две русские цепи идут семь немецких. Но идущие впереди не могли посмотреть сверху, и увидели они только то, что перед ними вдруг как из-под земли выросла ощетинившаяся штыками стена русских солдат со страшными измождёнными серыми лицами и зло сверкающими глазами. От неожиданности кто-то укоротил шаг, кто-то замешкался.

Прямо на Николая Хонца, на полшага выступая из цепи, шёл матёрый немецкий офицерище с носом-сливой, белёсыми с рыжим отливом усами-пиками, с оловянным взглядом, в котором не было ничего, кроме воли кайзера, любитель хорошего застолья с пивом и свиными колбасками, верный муж и заботливый отец трёх дочерей, строгий учитель молодых солдат, опытный вояка со шрамом на щеке. Он был на голову выше Николая Хонца и на десять лет старше. Почувствовав замешательство в цепи, он, повернув голову, что-то резко выкрикнул своим солдатам. Это и решило его судьбу. Повернувшись, он увидел, что слишком сблизился с невысоким молодым широкоплечим русским прапорщиком. Немец вдруг почувствовал, что из-за своего окрика, он не смог приготовиться к схватке, в то время как Николай Хонц был весь на острие своего штыка. Немец оступился и неловко выставил вперёд свою винтовку. Николай Хонц мог сразу выпадом дотянуться до немца, но он сделал ещё один стремительный шаг навстречу и сильным ударом отбил в сторону винтовку врага. Затем он с размаху всадил штык в немца и с силой крутанул винтовку, разворотив в его животе дыру. Выдернул штык и двинулся дальше. Немец выронил винтовку, схватился за живот, но продолжал стоять; из горла у него вываливались утробные звуки. Лопатин, своим широким шагом почти догнавший Николая Хонца, проходя мимо немца, размахнулся и страшным медвежьим ударом приклада в голову свалил его на землю. При этом шлем соскочил у того с головы и покатился по грязному снегу.

Мгновенная и страшная смерть командира на миг параличом сковала видевших её немецких солдат: несколько человек отпрянуло. Вторая немецкая цепь наскочила на замешкавшуюся первую. Возникла сумятица, ударившие русские штыки завершили дело: первые побежали, сминая идущих следом. Противник был отброшен.

Это была великая победа, но победа на десять минут. Через десять минут немцы, перегруппировавшись, снова пошли в атаку. В их глазах засверкала злость. В этот раз стрельба со стороны русских не стихала. Пули выбивали бреши в наступавших цепях, но развязка близилась неумолимо.

– Приготовится к штыковой атаке, – вновь крикнул Николай Хонц, но голос его прозвучал совсем по-другому: сиротливо и безнадёжно.

Вдруг бледная смерть широко взмахнула косой, и первая немецкая цепь рухнула, превратившись в полтора десятка корчившихся и быстро застывающих на истоптанном снегу комков плоти. Взмах – и подкошенной упала вторая. Третья! Из-за спины остатков роты на немцев летели смертоносные плети – это заработали два подоспевших русских пулемёта.

В этот день была разгромлена германская дивизия. Было взято в плен около тысячи румяных откормленных немцев. Это была великая победа, но победа на один день. В бою был тяжело ранен в ногу шедший в первых рядах наступавших полковник Беловодьев. Ему была срочно нужна операция в стационарном госпитале. Было решено произвести размен с немцами. Под белым флагом с красным крестом к немцам направились сани с полковником Беловодьевым и взятым в плен немецким командиром полка, тоже раненым. Сопровождавший раненых русский офицер предложил: «Пропустите в Россию нашего тяжелораненого командира для скорейшей операции, а взамен примите своего раненого командира». В ответ германский офицер не удержался и хохотнул: «Везите к себе обратно обоих! Все равно вы от нас не уйдете! Вы окружены!» Обоих раненых привезли обратно.

После трёх дней тяжёлых безрезультатных боёв, вечером, командованием корпуса было принято решение предпринять решительную попытку прорыва на юг, к реке Бобр. Вся войсковая масса должна была просочиться через узкое горлышко – мост через небольшую речушку с болотистыми берегами. Ночью началось движение. К этому моменту из тридцати шести тысяч начального боевого состава в корпусе оставалось не более семи тысяч. Авангард из тысячи штыков в составе двух полков под покровом темноты, каким-то чудесным образом пропетляв среди германских частей, вышел из окружения, и впоследствии благополучно добрался до своих. Оставшимся была предначертана другая судьба.

Перейдя со своей ротой мост, Николай Хонц в предрассветных сумерках столкнулся с Георгиевским.

– Прапорщик! Николай Александрович!

– Георгиевский!

– Что вы делаете завтра вечером? Позвольте предложить вам партию в преферанс в Гродно.

– Завтра я – пас. Хочу отоспаться. Послезавтра!

– Принято! А на сегодняшнее утро у меня другое предложение. Надеюсь, вы командуете полком?

– Всего лишь ротой.

– Замечательно! Больше и не надо. Вы сами видите, какая тут неразбериха, давайте скоординируем хотя бы наши действия. Из своих орудий я через мост пока перетащил только три, остальные завязли на подходе. Я хочу поставить их вон на том холмике и развернуть в сторону поля перед деревней. Прикройте меня со стороны леса. Можете закрепиться вон на том взгорке с упавшей сосной. Впрочем, вы сами определитесь. Идёт?

– Идёт.

– А сколько у вас человек в роте?

– Двенадцать.

– Как апостолов! Кстати, о религии. Подъезжаю к мостику. Стоит генерал Фолимонов, командир двадцать седьмой артиллерийской бригады. Мимо проезжает командир полка и спрашивает: «Как, ваше превосходительство, думаете, пройдём мы здесь или нет?». И я представляю, сейчас бодро ответит: «Прорвёмся!» И почему-то стало так неприятно: в нашем-то положении, когда пора знамёна зарывать, очень не хочется слушать фальшь. А Фолимонов поднимает руку и в ответ – молча! – осеняет того огромным крестным знамением. Ничего не скажешь – красиво! Впервые почувствовал красоту… религиозного жеста, так сказать.

– Георгиевский!

– Николай! Давайте обнимемся на прощанье.

Обнялись. Сухощавый Георгиевский буквально утонул в объятиях широкоплечего Николая Хонца. Оба они были истощены так, что шатались без ветра, но в тот момент они почувствовали, что стоят устойчивей, оттого их объятия продлились на несколько мгновений дольше.

Туманный рассвет пасмурного дня медленно, словно нехотя, стянул покрывало темноты и открыл немцам расположение оставшихся русских войск. Три десятка германских батарей, десятки пулемётов и тысячи винтовок со всех сторон ударили по остаткам Двадцатого корпуса. Часть подразделений корпуса так и не успела перейти мост и застряла в болотистой низине на берегу речушки, смешавшись с обозами, артиллерией, конскими упряжками в невообразимую кучу. Разрывами снарядов это скопление людей, коней и обозов превращалось в кровавое месиво. Столпотворение было и на другом берегу. Но дух корпуса был ещё жив. Уцелевшая артиллерия выкатывалась на открытые позиции и открывала огонь во все стороны, гася вражеские батареи и пулемёты, поливая шрапнелью жадные цепи германской пехоты. Солдаты и офицеры, выбравшиеся из неразберихи самоорганизовывались, разворачивались в боевой порядок и шли через поле на германские позиции у небольшой деревеньки. До штыкового боя доходили немногие: стена германского огня сотнями валила на снег наступающих. Прорваться было невозможно, но, вопреки обычаю, не было видно ни поднятых рук, ни белых флагов. Корпус потерял душу и отбросил рассудок. Дух Двадцатого корпуса решал свою задачу, непостижимую ни для немцев, ни для своих поздних расслабленных потомков.

Последний бой ХХ корпуса. По мотивам романа «Восемнадцать». Художник Антонов О. В.

После того, как рота Николая Хонца с помощью двух пулемётов отбила несколько атак противника, немцы разумно решили не тратить пехоту, которая отошла и принялась обстреливать позиции роты издалека, давая своей артиллерии возможность поработать. Земля под ногами содрогалась, словно огромный кит под ударами китобойных гарпунов, воздух превратился в свинцовый и стальной вихрь. Пули свистели, жужжали в воздухе, стучали в деревья, в патронные ящики, снаряды выли, на подлете меняя тональность, шрапнель с хлопками разрывалась над головами, разбрасывая разящие осколки, тяжёлые снаряды поднимали в небо фонтаны земли. В эту какофонию вплетался хруст и треск секущихся осколками и пулеметными очередями веток деревьев.

Николай Хонц, наконец, почувствовал: пора! – и встал в полный рост.

– За мной! – крикнул он и не услышал собственного голоса.

Он оглох, еле стоял на ногах, и совершенно утратил чувство реальности. Ему казалось, что его дух накопил огромную силу. Накопленная мощь, казалось ему, была столь необоримой, что даже если пули превратят его тело в решето, то, всё равно, они не смогут остановить его: он пойдёт по этому белому полю, как и весь Двадцатый корпус! Он обвёл взглядом остатки своей роты. Неподвижный Лопатин, почему-то, теперь не казавшийся огромным, лежал навзничь с закрытыми глазами. Изо рта у него исходил предсмертный хрип с кровавой пеной. Один солдат, раненый в поясницу, визжал и крутился на снегу, как собака, пытающаяся укусить свой хвост. Остальные были мертвы. Вопреки представлению о своей необыкновенной мощи, Николай Хонц никак не мог перелезть через лежавшую сосну – мешала шинель. Он долго возился, расстёгивая пуговицы. Безусловно, Николай Хонц был бы десять раз убит, пока сбрасывал шинель и перелезал через дерево, но у всех немецких стрелков на несколько минут появилась другая экзотическая мишень. Словно из-под земли на поле выскочила казачья сотня, бывшая при штабе корпуса. Сотня бешено неслась по полю наискосок, как комета, оставляя за собой след в виде павших людей и коней. (В скобках заметим, что, как это ни удивительно, но часть казаков прорвалась через окружение, и именно казаки первые рассказали о последних часах Двадцатого корпуса.) Наконец, Николай Хонц преодолел последнее препятствие и налегке, в гимнастёрке, с винтовкой со штыком наперевес, покачнулся и пошёл вперёд. Он успел сделать только несколько шагов, когда прилетевший снаряд ударил за его спиной в сосну. Вырванный взрывом кусок дерева, размером с хорошее полено, стукнул его по затылку. Он упал как подкошенный.