Текст книги "Последняя любовь в Черногории"

– Сама июньская зелень, – говорил я, – светится и пахнет свежестью, как цветок, а цветы вообще кажутся небесными посланниками. И сам себя в начале лета каждый день чувствуешь именинником.

– Точно, – поддержала меня Мария. – Я тоже так чувствую. В детстве мне представлялось, что зимой человек, когда закутывается в шубу, становится похож на почку или на бутон, а летом, в тепле, он распускается и благоухает, как цветок.

– Человек – «благоухает»? – переспросил я скептически-насмешливо и недоверчиво покосился на Марию. Я едва удержался, чтобы не съёрничать: «благоухает» в смысле – «воняет»? Я едва сдержался, а Мария или не заметила, или сделала вид.

– Допустим, – мне стало неудобно за свой нечаянный тон, и я решил загладить его приличным вопросом. – Допустим, когда человек счастлив, он – благоухает, а когда он страдает?

– Когда человек несчастен, он тоже благоухает, но по-другому, как степная полынь.

Это был единственный момент, когда я почувствовал, что мы по-разному видим жизнь. Всё остальное время, когда мы бродили здесь и там, смотрели на воду, считали виды лесных цветов (насчитали одиннадцать), трогали трёхсотлетний дуб, мы понимали друг друга с полуслова. Хотелось обнять её за плечи и сказать что-то тёплое, нежное и доброе, но её глаза (очки она оставила в машине) – останавливали.

Мы присели на лавку за усадебным домом, лицом к пруду, невидимому за зеленью парка. Нас накрыла тихая тень от дома. Мы молчали. Досыта наговорились о зелени, о цветах, об усадьбе. Теперь уже мне хотелось других разговоров. Расспросить бы Марию о её жизни, или сказать о себе что-то важное.

– Ты не досказал историю с Третьяковкой, – тихо произнесла Мария. Я внутренне вздрогнул.

– Я думал, ты забыла. Это не очень интересно. Не гармонирует, так сказать, с текущим моментом.

– И всё же, я хотела бы услышать.

– Ходил-ходил я по залам, глазел на картины, как на витрины магазинов – ничего не чувствую. Все живописные ухищрения мне – как горох об стенку. Но одна картина – хорошая, но не из высших – иголочкой какую-то плёночку внутри у меня проткнула. Картину Нестерова «Лисичка» представляешь?

– Говори.

– Зелёные лесистые холмы, озеро, краешек белой церковной стены. Белесый сумрак – север, значит. На поляне на пеньках сидят трое седых странников. Лапти, посох, цветастый туесок. Устали. Из леса к ним на поляну осторожно, на чутких лапках, выходит рыжая лисичка. Запылённые, утомлённые (церковной службой? дорогой?) странники смотрят на лисичку детскими глазами, улыбаются в седые бороды. Они из тех, которые подвигов не совершают и праведниками не бывают, они просто сидят и радуются на нечаянную лисичку. Радуются и будто чистый родник течёт. Течёт и течёт… Сумбурно говорю. Не понятно?

– Очень понятно.

– И так меня эта картина задела, так я её возненавидел, что был бы нож в руке – изрезал бы. Нестерова зарезал бы или – себя. Я, Маша, такой, как эти странники. Должен был быть таким, как они. Должен, но не стал. Никогда бы не смог стать ни художником, ни поэтом, ни народным вождём. Я простой человек. У меня даже мыслей своих нет, беру у других, которые мне подходят. Ни святого, ни героя никогда из себя не корчил. Но лисичке обрадоваться – я был обязан! Если хочешь, это моё призвание, пусть маленькое и смешное, но призвание – лисичке обрадоваться! А я там, перед картиной понял, что нечем мне обрадоваться, высохло у меня в душе всё… Маша, я такую дичь несу оттого, что годами ни с кем не разговариваю.

– Если ты можешь так чувствовать, то ещё не всё потеряно, а как говорит … – Мария запнулась, и я, почему-то, это очень заметил и запомнил, – а как говорит один человек: «Если потеряно не всё, то не потеряно ничего».

Издалека раздался непонятный тревожный шум. Шум приближался и рос. Через минуту он уже был над нами и вокруг нас. Мы одновременно посмотрели вверх – верхушки деревьев отчаянно метались на ветру. Небо было иссиня-тёмное и набухшее. Мы без единого слова бросились бежать. Уже у самой машины ливень успел-таки хлестануть нас тяжёлой и холодной плетью.

В машине, запыхавшиеся, мы с восторгом слушали, как на крышу машины гулкими дробными волнами остервенело бросался ливень. Лес, поле за дорогой, долина реки внизу покрылись пеленой.

День катился к вечеру. Пора было возвращаться в Дом отдыха, но от одной мысли о встрече с «артельщиками» меня начинало мутить.

– Как не хочется возвращаться в Дом отдыха, вздохнула Мария. – Даже думать об этом не хочется. Петя, а у тебя есть карта этих мест?

Карта Подмосковья, двухкилометровка, у меня была.

– В ту, давнюю, поездку мы с отцом, когда возвращались, то пересаживались с электричку на электричку. Пересели неправильно и проехали две остановки не в ту сторону. И тогда из окна электрички, на холме мы видели церковь немыслимой красоты. Повидать бы ещё и её.

Я подключился к поискам, и путём несложных умозаключений мы вычислили искомую церковь, обозначенную на карте крестиком.

Тем временем порывистый ливень перешёл в смирный редкий дождик, деликатно постукивавший по крыше машины. Я опустил дверное стекло, и в салон хлынул свежий влажный воздух, пропитанный восторженным птичьим хором. Всюду текли ручьи. Лужи красовались в золочёных рамах из прибитой дождём пыльцы.

– Ну что, поехали в твоё детство?

– Поехали, – Мария грустно улыбнулась.

Церковь мы нашли быстро, но на подъезде к ней с машиной случилось то, что и должно было случиться на размытой грунтовой дороге: она застряла в раскисшей глиняной колее. Мария пошла на вершину холма к церкви, а я остался выковыривать машину из грязи. После того, как с помощью сапёрной лопаты и собранных у обочины дороги веток и обломков досок, я, всё-таки, вытащил машину на безопасное место, то решил не идти за Марией, а оставить её наедине с собой.

Дорога, в которой я увяз, огибала подножие холма, и с неё виднелась только незначительная верхушка церкви, саму её заслонял холм своей выпуклой богатырской грудью. За спиной у меня круто взбегала высокая, десятиметровая, железнодорожная насыпь. Я вскарабкался на самый верх насыпи и оглянулся.

Склон холма, обращённый к насыпи, был паханным и был ровно покрыт травой, без единого деревца или кустика. Справа и слева от холма раскинулось лесное море так, что не было видно ни одного строения. От этого церковь с колокольней смотрелась не человеческой постройкой, а природным творением. Она была так замечательно соразмерна холму и так точно поставлена на его вершину, что казалась короной, выкованной на небесах, и оттуда аккуратно возложенной на богатырское чело холма.

Дождь кончился, но небо было сплошь затянуто иссиня-чёрными, зловещими тучами. Только где-то у меня за спиной облачный покров был разорван, и в разрыв ярко светило заходившее солнце. Такое редкое сочетание всё переворачивало с ног на голову. Обычно небо – прекрасно и божественно, а земля – так себе, но в тот миг море мягкого света обливало золотыми лучами именно землю, а чёрное небо висело угрозой. Вдруг, у меня что-то случилось со зрением, будто я куда-то провалился и увидел иную землю и иное небо, полные смысла. Не было никакой особой освещённости, просто солнце благословляло землю и любовно высвечивало каждую её былинку. Это, конечно, объяснить нельзя, но мне были видны все камешки в кладке церковных стен. Можно было рассмотреть дождевые капельки, дрожавшие в чашечках полевых цветов на холме. А душой души оживлённого солнцем земного мира была Мария.

Она спускалась с холма по тропинке, наискосок. Туфли она держала в отведённой в сторону руке. Босыми ногами она ступала осторожно, будто вслушиваясь в ритм сырой земли. Мария шла, пронзительно прекрасная и одинокая, а над ней висела злобная громада низкого чёрного неба. Рассудочный механизм в моей голове сломался, а горло перехватило. Я бросился ей навстречу.

Когда до Марии оставалось шагов пятьдесят, я перешёл на шаг, но внутренне я продолжал бежать, и мозг по-прежнему не работал, иначе я не сказал бы того, что сказал, когда мы сошлись на тропинке.

– Я от всего зла отгорожу тебя каменной стеной. Я всю свою жизнь тебе под ноги брошу – выходи за меня замуж.

Сначала дрогнули ресницы, затем она подняла на меня взгляд и молча пристально, в полную силу, посмотрела мне в глаза. В её глазах не было той обычной прозрачной занавески, которой люди отгораживаются друг от друга при взглядах. В тот миг я чувствовал, что она беспощадно видит меня всего целиком, мелкого, корявого. И сама она открылась мне в этом взгляде, вся, всей своей безнадёжной судьбой. И что-то во мне содрогнулось.

Она отвела взгляд и молча обошла меня. Оглушённый, я поплёлся за ней. Обратную дорогу, кажется, мы молчали. Вернувшись в Дом отдыха, при расставании мы что-то сказали друг другу.

Войдя в номер, я то ли плюхнулся в кресло, то ли начал метаться по комнате, короче говоря, я долгое время был не в себе. Когда же я вернулся в себя и осознал себя в теле, мне в мозг ударила молния: до меня вдруг дошло, что то ли на обратном пути, то ли при расставании, будто бы, Мария обронила: «Я согласна».

То лето, 200… года, как и обычно, в «Артели» было «мёртвым» сезоном. Треть сотрудников находилась в отпусках, другая треть отсутствовала «по уважительным причинам», остальные работали ни шатко ни валко, подолгу перекуривая среди зелёненькой травки под синим небом. Полковник смотрел на это сквозь пальцы, и правильно делал: заказов было вдесятеро меньше обычного, зачем людей понапрасну мучить.

Такое ослабление рабочей дисциплины позволяло нам с Марией, не беря отпуска, много времени проводить вместе. Иногда можно было уйти пораньше, иногда можно было вообще «взять работу на дом», плюс нашими были выходные.

Как мы проводили время? Ещё дважды ездили в Абрамцево. Ходили в Третьяковку, в Донской и Данилов монастыри и так далее. Впрочем, неважно, где мы бывали, важно, что Мария брала меня под руку, и мы говорили и молчали, молчали и говорили. Мы были вместе.

С каждым днём я всё лучше узнавал её, а чем лучше узнавал, тем сильнее удивлялся. Например, выяснилось, что до «Артели» она не имела опыта работы дизайнером, только месячные курсы. Пока я этого не узнал, я был уверен, у неё за плечами год-два стажа. Со временем я привык к одной особенности Марии: когда она сосредотачивалась на каком-либо вопросе, то могла сразу рассуждать и действовать, как профессионал. Эта её способность распространялась не только на работу, но и на другие, жизненные, вопросы.

Уяснив это особенное качество Марии, я частенько приставал к ней с расспросами, как ребёнок к взрослому.

– Почему ты прошла мимо «Явления Христа народу»? – спросил я её по выходу из Третьяковки. Она пожала плечами. Я не отставал. Мария некоторое время шла молча.

– Холодная, рассудочная картина. Иванов тщательно выписал впечатления разных людей, как он думал, от Христа, но на самом деле люди радуются, удивлены, озадачены по-земному. Их чувства приземлённые. Нет ни благодати, ни страха от явления Бога. Поэтому сам Христос у него получился маленький, тёмный и самый невыразительный.

– Как же так? Человек в лишениях двадцать лет пишет картину и – ничего?

– Для самого художника труд над картиной, наверное, спасителен, но зрителю он ничего не даёт.

– Жестоко, – подытожил я, но возразить не смог.

– А как тебе картина с лисичкой? Ну, та самая, Нестерова.

– Очень милая картина, – Мария по-детски улыбнулась. – Какое было доброе время! Сейчас такую картину написать невозможно.

Наши отношения с Марией, конечно же, были замечены на работе. Этот, не хочу произносить его имени, перестал увиваться возле неё, затаился и наблюдал за нами из засады. Плевать! Но удивила Любаша.

– Вот, пошла к начальству и сразу фары свои включила, – прошипела она однажды в спину Марии, когда ту вызвал Полковник, и она, сняв тёмные очки, пошла к нему в кабинет. Прошипела она достаточно громко, чтобы её слова услышали и Мария, и окружающие.

– У вас с Любашей что-то было? – спросила Мария вечером, когда я подвозил её домой после работы.

– Абсолютно ничего, – искренне ответил я. – Не могу понять, с чего она так раскипятилась!

– Нет. Что-то должно было быть.

– Ну, может, пара доверительных разговоров.

– До чего же вы, мужики, грубы и нечувствительны! Вы не можете понять, что значит для тонкой и нежной женской души ласковое, заботливое слово. Сначала скажет, а потом проходит, словно мимо пустого места! – Мария выговорилась с неожиданным натиском.

– Никаких особенно ласковых и заботливых слов не было, уверяю тебя, – продолжал я отпираться.

– Может, ничего особенного и не было сказано, но какую-то песчинку, ты ей бросил. Радости у Любаши в жизни немного, и она твою песчинку поймала, закрылась, как раковина, и вырастила из песчинки жемчужину.

Я ещё что-то говорил, пытаясь её переубедить, но она больше не отвечала. Мария умела удивительно молчать. Она молчала, а убедительность её слов росла.

– Так что же, мне из одного неосторожного слова жениться, что ли, на ней?! – я не смог удержать возмущения.

– Нет, конечно, нет. Из-за одного слова – не надо.

Однажды произошло что-то непонятное.

Мы в очередной раз запланировали съездить в Абрамцево. В последний момент у меня сломалась машина, и мы поехали на электричке с Ярославского вокзала. Больше часа мы оживлённо разговаривали на фоне пролетавшего за окнами беспечного подмосковного лета.

И вдруг на нас дохнул иной мир. На станции Софрино на запасном пути формировался воинский эшелон. Техника почти вся была накрыта брезентом, но на нескольких платформах закреплённые тросами открыто стояли видавшие виды БМП с «лысыми» покрышками. Вдоль эшелона ходили двое вооружённых часовых. На примкнутых к автоматам штыках сверкало чёрное солнце второй чеченской войны. Народ в вагоне притих, как-то обесцветился и прильнул к окнам. Мария, мне показалось, не только переменилась в лице, но на некоторое время потеряла самообладание. Надо заметить, что при наших встречах она никогда не одевала очки, но в тот раз она задрожавшими руками выдернула их из сумочки, при этом что-то выронив на пол, и спряталась за тёмные стёкла.

На следующей станции она сослалась на недомогание, и мы вышли из электрички. В Москву мы возвращались в полном молчании.

После этого случая Мария исчезла на неделю. Полковник сказал, что ей пришла телеграмма о болезни отца, и она срочно уехала домой, в Краснодар.

Когда она вернулась, отношения наши продолжились. Это было похоже на преданную и нежную дружбу. Наши встречи проходили так, будто не было ни моего предложения, ни её согласия. Так не могло продолжаться бесконечно. Никаких комплексов у меня перед женщинами не было, и я не раз открывал рот для решительного разговора, но встречался глазами с Марией – и слова замерзали в груди.

Глупость, конечно, психологический зигзаг, но я никак не мог представить её глаза в семейном быту. Вот, допустим, я просыпаюсь. Когда я утром насильно поднимаю своё невыспавшееся тело, чтобы тащить его на бестолковую работу, у меня всегда плохое настроение. Представляю, как я, словно Вий, поднимаю свои тяжёлые веки, и первое, во что упирается мой мрачный взгляд – это её переливающиеся синью глаза. Бр-р-р… А что дальше? Она идёт по квартире в тапочках и халате? Допустим, это ещё терпимо. Но как вообразить, что живая трепетная лазурь льётся из её глаз на картофельные очистки, на грязную посуду, на груду скомканного белья перед стиральной машиной? Не могу, хоть убей, не могу этого представить… А, кстати, как себя чувствовал рядом с такими глазами её муж? Не из-за этого ли они разошлись? Впрочем, я, почему-то, ни разу не мог заставить себя подумать о её замужестве, будто не мог переступить через заговорённый круг.

Однако случай помог мне расклеить рот для нужных слов. Я уже упоминал, что мне нравилось узнавать мнение Марии о разных предметах. Порой я увлекался, и это занятие превращалось с моей стороны в нездоровую игру.

– Петя, – однажды не выдержала она. – Ты смотришь на меня, как ребёнок на фокусника. Я не фокусник и не энциклопедия, я просто женщина. Как вы все не можете этого понять!

Она замолчала и опустила ресницы, но я успел заметить, как в её глазах всколыхнулось живое море то ли боли, то ли отчаяния.

Сама сказала – просто женщина. Женщина, конечно, необыкновенная, но не богиня же, в конце-то концов! Тогда-то я и решился поступить с ней, как с женщиной, и широким жестом бросить ей под ноги «тушу забитого мамонта». В роли мамонта должна была выступить московская квартира.

Я уже упоминал, что за два года до Марии я ввязался в долевое строительство квартиры на окраине Москвы. К той точке времени, где сейчас находится мой рассказ, строительство было закончено, и я имел на руках документы на право собственности. Жить на окраине, в гигантском безликом массиве-муравейнике, я не собирался, поэтому за время неожиданного недельного исчезновения Марии, я подсмотрел небольшую трёхкомнатную квартиру в районе Чистых прудов. Ничего особенного, квартира изрядно поношенная, в доме начала двадцатого века, но комнаты раздельные и район хороший – настоящей Москвой пахнет. Если сложить стоимость квартиры в новостройке и остаток денег в акциях, то средств на чистопрудненскую квартиру хватало впритык. Ну и ладно, на ремонт потом заработаю.

Короче говоря, я решил оформить покупаемую квартиру на имя Марии. Когда я сказал ей об этом, постаравшись, чтобы известие прозвучало как можно более «между прочим», она вскинулась:

– Зачем? – и побелела, как стена. У меня похолодело внутри, будто я попал в невесомость.

– Ты же говорила, что согласна выйти за меня? – спросил я тихо и замер.

– Говорила, – после паузы ответила она.

– Я хочу сделать тебе свадебный, или – предсвадебный, подарок, – с этого момента я обрёл непоколебимую уверенность в себе.

– Не надо. Дай мне ещё три дня…

Я перестал слушать её бабский лепет. Довольно! Оформить документы я мог и без её участия и согласия.

Очень хорошо помню, что когда я решил бросить «тушу мамонта» к её ногам, у меня появилось ощущение тошноты. Не могу уяснить себе природу этой духовной тошноты, могу только отметить, что она возникла в момент совмещения несовместимого. Мария находилась в одной плоскости, а квартира, акции, деньги – а, может, и я сам? – в другой, параллельной, и когда я каким-то мутным усилием мысленно заставил пересечься эти плоскости, тогда и стало меня подташнивать.

Мария не опьяняла, вокруг неё не было дурманящего облака, не было наваждения, когда во хмелю пересекаются все параллельные, и всё смешивается со всем, а потом от этого лживого смешения остаётся похмелье и раскаянье. Рядом с Марией мне было тепло, но, одновременно я чувствовал льющуюся от неё синюю трезвящую прохладцу.

В тот же день, когда я объявил Марии о своём намерении бросить к её ногам «тушу мамонта», поздно вечером я включил компьютер и открыл свой электронный почтовый ящик. Кроме эскизов, которые я должен был срочно посмотреть, в ящике лежало ещё одно послание с обратным адресом «Артели». В послании оказалось несколько пляжных фотографий. Я никогда не видел Марию в купальнике, и поэтому не сразу узнал её. Солнце, море, песок, отдыхающие. На этом фоне несколько совместных снимков Марии и того самого, чьё имя я и сейчас не хочу упоминать. Даты на цифровых фотографиях не оставляли сомнений – это была именно та неделя, когда Мария вдруг пропала без предупреждения и вернулась загоревшей. Память услужливо подбросила мне ещё один факт: тот, чьё имя пусть навсегда скроет тьма безвестности, тоже ушёл в отпуск именно в то время!

Оставшийся отрезок ночи я мерил шагами из угла в угол. Во мне одна за другой взрывались атомные бомбы. Прозрение за прозрением обрушивались на мою бедную голову, а изнутри огненными протуберанцами вырывались планы действий. Такой пустяк, как убить кого-нибудь – себя ли, её, его или всех троих, – лишь однажды мелькнул в голове, как самый невинный из этих планов.

В десять утра я, с почерневшим лицом и обугленным сердцем, был у её подъезда. Позвонил по телефону и попросил срочно впустить меня по неотложному делу.

Войдя в снимаемую Марией однокомнатную квартиру, где я ни разу не был, я будто забыл о цели своего прихода и с минуту удивлённо разглядывал её временное пристанище. Обстановка в квартире удивила меня потому, что у себя, где бы я ни жил, я всегда поддерживал идеальный порядок. А тут творились вещи, по моим представлениям невозможные. Пыльный половик в коридоре лежал криво, и угол у него был подвёрнут. На столе в комнате стояла забытая несколько дней назад чашка чая с ложкой с высохшими чёрными стенками, на кресле валялась кофта, покрывало на диване наполовину сползло со спинки, угол шторы оторвался от державших её прищепок, на телевизоре лежал серый слой пыли. На стене криво висели две картины. На тумбочке, тоже пыльной, в гранёном стакане стоял засохший букетик ландышей, подаренный мною недели три назад. Увиденное было неожиданным.

Наконец, я вспомнил, зачем я пришёл, и швырнул на стол рассыпавшиеся веером фотографии. Крайняя фотография стукнулась в чашку – ложка тихонечко звякнула. Мария с недоумением посмотрела на снимки, потом на моё каменное лицо, потом, поняв, что в этих фотографиях и заключается разгадка моего стремительного визита, она взяла в руки одну из них и всмотрелась. Между бровей легла складка, через минуту складка разгладилась, и Мария звонко, по-детски, рассмеялась. Она обратила ко мне лицо с искрящимися смехом глазами и начала лепетать что-то весёлое.

– Не надо ничего объяснять, – я напряжённо отчеканил каждое слово и добавил: – Ни-че-го!

Мария внимательно впитывающим взглядом посмотрела на меня, и, наконец-то, она почувствовала ту обугливающую атмосферу, клубившуюся вокруг меня. Глаза её потухли, потемнели, как-то отдалились и обратились вовнутрь.

Не помню точно, что именно я говорил… Вру! Помню и что и как я говорил. Каждое слово помню и все интонации, но воссоздать это на бумаге – выше моих сил. В какой-то момент я выкрикнул:

– И надень свои тёмные очки – прикрой свои бесстыжие фары!

В финале своего монолога (Мария не произнесла ни звука), перед уходом я достал специально принесённый черновик договора на покупку квартиры, объяснил ей, что это за документ, демонстративно у неё перед лицом порвал его, а клочки театральным жестом швырнул на стол на фотографии.

Дома поймал себя на мысли, что человек устроен странно. С одной стороны внутри меня взрывались атомные бомбы, а с другой стороны у меня не было ни истерики, ни усталости. Жизнь моя рухнула, но чувствовал я себя хорошо. Надо было чем-то заполнить время, и я решил поработать. Я опять залез в электронную почту, но по рассеянности ткнул стрелкой не туда, и на экран вывалились какие-то шаржи, представлявшие собой плохой фотомонтаж. Голова одного человека была приделана к туловищу другого. Фотомонтаж был сделан непрофессионалом или наспех: голова и тело были освещены по-разному, да и масштаб не совсем совпадал. И вдруг в голове чёрной молнией сверкнула догадка: так это ж… те самые пляжные фотографии! На снимках был этот – опять лезет на язык! – со своей женой на солнечном пляже. Жена его была «обезглавлена», и к её дряблому и толстому телу была «приставлена» голова Марии. Чтобы принять эту карикатуру за подлинник, поистине, надо было ослепнуть!

По логике ума надо было бы сразу же звонить Марии, лететь к ней, падать в ноги, каяться, умолять о прощении, клясться в любви. Но по логике сердца ничего уже нельзя было сделать. Я только посмотрел на телефон, который был так же недосягаем, как какой-нибудь Сириус.

На следующий день я позвонил Полковнику и сообщил, что на ближайшие три дня я «умер» и в «Артели» не появлюсь. Полковник повздыхал в трубку и сказал «ладно».

Дни, которые я провёл наедине со своей судьбой, принесли мне значительное облегчение. Прояснение всегда приносит облегчение. Ну, что такое моя любовь к Марии? Увидел человек величественную гору со снежной вершиной, упирающейся в небо, увидел – и заболел горой. Умный просто сфотографирует её, а снимок аккуратно приладит в альбом. Дурак же обвяжется снаряжением и полезет. Если не убьётся, то залезет. Залезет и слезет, оставив после себя тряпочку вымпела и кучку мусора, и будет считать, что «покорил» гору. Моё стремление жениться на Марии было карабканьем муравья на величественную гору. Безумный! Тем более, что всегда чувствовал прохладу, веявшую от Марии – то была прохлада снежной вершины. И синь её глаз говорила о том, что она повенчана с небом. С небом! а тут какая-то кулацкая душонка, трясущая и трясущаяся над своими миллионами. Какую же запредельную пошлость я хотел совершить! Но Бог уберёг. Дело, конечно, не в фотографиях, а просто я надорвался, карабкаясь на вершину, и мне отказало и зрение, и разум.

Всё постепенно прояснялось и становилось на свои места. Становилось легче. Можно даже было бы сказать, что мне стало хорошо, если бы сквозь все рассуждения и прояснения не сквозило мучительное, почти физическое, ощущение утраты чего-то самого дорого. Я чувствовал себя эмигрантом, который лишился родины.

– Станислав, – сказал я Полковнику, с порога его кабинета, – хочу взять месяц или два за свой счёт. С сегодняшнего дня. Если тебя это не устраивает, могу уволиться.

Мне не хотелось разводить чайную церемонию и пускаться в объяснения или разговоры, поэтому меня абсолютно не интересовала реакция Полковника на моё заявление. Тем не менее, бросилось в глаза, что он смотрел на меня не как начальник, а каким-то ждущим и преданным собачьим взглядом, словно от меня зависела вся его жизнь.

– Зачем увольняться? Отдыхай, сколько хочешь. И почему «за свой счёт». Ты сто лет в отпуске не был. Зайди в бухгалтерию, пусть они тебе законные отпускные насчитают… Нет, ну её, эту бухгалтерию, я тебе сейчас сам выдам. Потом сочтёмся.

Полковник суетливо полез в сейф, стоявший у него за спиной, при этом он неловко смахнул рукавом со стола на пол стопку бумаг. Он протянул мне две пачки рублей. Было непонятно, почему он суетится передо мной, как мальчик. Впрочем, всё равно.

– Спасибо, Станислав, но деньги у меня есть. Мне не надо.

– Может, всё-таки возьмёшь? Возьми, пригодится, – глаза его были невыносимо просящими.

– Спасибо, сейчас не хочу, – меня начала тяготить его прилипчивость.

– Мария домой уехала, – вдруг сказал Полковник, вопросительно посмотрел на меня и добавил: – к мужу.

Пока я переваривал услышанное, он опять прилип ко мне взглядом, как пиявка.

– Он у неё военный, – нерешительно обронил Полковник. Он явно чего-то ждал от меня, и меня это начинало бесить. – Он офицер, – робко добавил Полковник, и снова последовала вопросительная пауза. – Разведчик, – пауза. – ГРУ ГШ, если тебе это что-то говорит.

Во мне стала закипать волна беспричинного неуправляемого бешенства. Мне захотелось схватить сейф и швырнуть его в дверь или грохнуть его об стол, чтобы тот разлетелся в труху. Думаю, что я побагровел лицом. Я резко повернулся уходить.

– Пётр! Ты к ней поедешь?! – отчаянно выкрикнул он мне в спину.

– А какое твоё, собачье, дело?! – я решил, уходя, хлопнуть дверью так, чтобы у него лопнули барабанные перепонки. Я уже взялся за ручку двери.

– Пётр! Петя, но ведь ты не причинишь ей зла!

Я обернулся и дико посмотрел на него.

– Ты… подумал, что я могу… причинить ей зло? Ей?! Марии?.. – обрывки фраз я, почему-то, сопровождал ударениями себя в грудь кулаком, при этом свою руку я ощущал, как ватную. Горло у меня перехватило, губы запрыгали и перестали меня слушаться, плечи затряслись крупной дрожью. Я уже ничего не мог говорить и только продолжал стучать себя в грудь ватным кулаком. Глупый жест, никогда раньше я такого не делал.

Кабинет, вдруг подпрыгнул, накренился вправо, потом влево. Станислав бросился ко мне, не давая упасть.

– Петя, Петя, друг мой дорогой, что ты, что ты? Садись, садись. Сейчас, вот выпей воды. Это хорошо помогает, я знаю.

Это были просто нервы. Ничего более. Организм решил разом сбросить накопившееся нервное напряжение, но состояние беспомощности было неприятно. И длилось оно долго. Когда организм успокоился, Станислав отвёз меня домой.

После нервного срыва восприятие освежилось, как воздух после грозы, и у себя дома я рассматривал Станислава, словно видел его впервые. Он расслабленно сидел в кресле бесформенным куском плоти. Живот переваливался через растрескавшийся брючный ремень. Уставшее, разом состарившееся лицо, бессильные редкие волосы вокруг потной лысины. Он был похож на слесаря – пенсионера, досрочно выработавшегося на вредном производстве. Непривычно, так как обычно это был подтянутый, лоснящийся владелец фирмы, бойко обрабатывавший клиентов и клиенток, сыпавший остротами и словечками, излучавший оптимизм.

– Много, чего я повидал в жизни, – говорил он каким-то старым, растрескавшимся голосом. – И на службе на волосок от смерти бывал, и в бизнесе пару раз в дуло пистолета заглядывал, но никогда у меня такого страха не было, какой схватил меня прямо за сердце, когда я впервые Марии в глаза заглянул. Наверное, надо какое-то другое слово подобрать, не знаю какое. Там страх смерти, животный страх, а здесь другое – испуг, что отвечать придётся. Как глянул, так сразу и понял: если с этими глазами что-нибудь случиться здесь, в Москве, то мне это не простится ни здесь, ни там, – он показал пальцем на потолок.

Станислав тяжело сглотнул.

– В горле пересохло. Будь любезен, принеси водички… Спасибо… За детей своих так не боялся. Два месяца она в Москве прожила, и два месяца я будто вагон с углём тянул вместо паровоза. Мечтал только об одном: как бы кому-нибудь этот вагон передать, – Станислав испытующе посмотрел на меня. Я кивнул головой, мол, валяй всё на чистоту.

– В этом вопросе я, очень на тебя рассчитывал. Я про вас с Марией всё знал. В допустимых пределах, конечно. Выходные параметры, так сказать. Я частных сыщиков, бывших оперов, нанял. Трое круглосуточно за ней наблюдали, и двое ещё в резерве были. Квартиру для них в доме напротив её дома, снял, – он помолчал, потом усмехнулся каким-то своим воспоминаниям.

– Через неделю они мне заявляют: «Ты зря деньги на нас тратишь. Женщина она, конечно, красивая, и смотреть на неё приятно, но следить за ней смысла нет. Не женщина, а сама благоразумность: работа, магазин; ни знакомых, ни ресторанов, ни ночных клубов». – «Следите и берегите так, – говорю, – чтобы её ни один продавец в магазине не обвесил». – «Может, тогда с ней поближе познакомиться, – подмигивает мне один. – Так сподручней будет безопасность обеспечивать». – «А если подойдёшь к ней ближе, чем надо, – отвечаю, – то её муж, спецназ, не успеет тебя шлёпнуть только потому, что я раньше по всем вам асфальтовым катком проеду, и получатся фанерные декорации к трагедии Шекспира «Три опера, которые ошиблись»… Вот так, Петя, погано, по-блатному, я научился разговаривать. Тьфу, самому противно. Ну, ладно. А потом ты появился на горизонте. Они, опера, тебя сразу оценили: «Первый раз, – говорят, – такого видим. Он, наверное, единственный водитель в Москве, который, перестраиваясь, всегда поворотники включает. Положительный. Надёжен, как монастырская стена. С подопечной, как старшеклассники, ходят под ручку, воркуют, как голубки». Я понимаю, что тебе это противно слушать, но для меня важно это рассказать, а то такое ощущение, будто виноват перед тобою… Да, тебе бы я передал Марию с рук на руки с лёгким сердцем, но… Всё, заканчиваю. Не знаю, что за ссора была между вами, но перед отъездом, она просила передать тебе (она сама до тебя не смогла дозвониться), что её отъезд не связан с ссорой, просто так совпало. Вот, передаю.