Текст книги "Последняя любовь в Черногории"

Внутри храма темновато, закопчено. Когда начинаешь всматриваться в иконы ли, в предметы ли, они начинают расцвечиваться, разноцветье вдруг охватывает тебя и ты уже внутри иконы, мозаики, камня, внутри пламени, страшного, но не обжигающего. Закопчённость, приглушающая буйство красок воспринимается, как благо, ибо если бы во всю мощь ударила сила света от камня воскресения, то мир бы ослеп в первое мгновение, а во второе превратился бы в пепел. Это непосредственное ощущение. То, что Бог входит в мир в неиспепеляющих формах – чудо и благая воля Его. Почему-то невозможно думать о страданиях Христа, невозможно жалеть его, как человека. Ощущается Его Божественная мощь. Мощь, творящая жизнь, мощь страшная, способная испепелить всё вокруг – таким ощущается присутствие Божие. Хорошо ли себя чувствуешь? Нет, это не «хорошо», не уютно, не тепло. Внутри расправляется сильный и простой человек с ясным взглядом, твёрдо стоящий на земле и уверенно духом парящий в высоте. Человек без изнуряющих мелких мыслишек, без арифметического расчёта, без души с её неопределённостью, промежуточностью, бесформенностью. Только – плоть и дух. И ещё одно непосредственное ощущение: всё в мире идёт как надо. Нет ничего смешного и случайного, сорного.

Варвара нагибается и в глубине ниши прикладывает иконки и крестики к углублению, где стоял Крест земной смерти и вечной жизни. Её лицо я вижу, когда она, выпрямляется и отходит от ниши. Это лицо человека, который знает. «Ты что-то чувствовала возле Креста?» – спрошу я её потом. «Да» – «Что?» Она после долго молчания скажет: «Всё в жизни идёт как надо».

Сейчас, через несколько часов после Иерусалима, внутри всё ещё полнота. Знаю, что будет потом. Человек – решето. Через некоторое время полнота начнёт утекать через дырочки решета. Потом, когда-то, когда положено, снова случиться полнота, потом снова уйдёт. А потом выйдут сроки, и придёт та полнота, которая уже не утечёт. Завтра я усомнюсь в этом, но сегодня я это знаю».

Долгое молчание. Владимиру не хочется его нарушать, но он должен сделать это.

– Всё, Анечка, пора ложиться. Завтра тебе рано в школу, и Павлу, и Костику, тоже. Нам всем надо спать, чтобы завтра прожить полноценный насыщенный день. Нам еще надо жить и жить до того времени, когда наступит полнота.

– А что такое «полнота, которая не уйдёт»?

– Это… это такое ощущение, когда… когда…

– Это безсмертие, Владимир Александрович, – догадалась Аня, – это безсмертие.

2008—2009

МАРИЯ

повесть

Она всегда носила тёмные очки. Обычно за тёмными стёклами люди прячут пустоту, но в её случае было как раз наоборот. Её синие лучистые глаза одновременно и приковывали, и ослепляли: уплывающая синева манила за собой, а навстречу, из глубины, бил искрящийся пучок света.

Представьте себе море в безветренную жару. Вы на лодке далеко отплыли от берега и бросили вёсла. Вокруг бесконечно и властно раскинулась бездонная живая синева, просвеченная золотыми лучами. Поверхность рябит, и на бесчисленных гранях мелких волн рассыпчато бликует солнце.

Ещё представьте себе конец зимы. С крыши избы свисает зубчатый строй сосулек. Вы распахиваете дверь и замираете на пороге: сквозь сосульки, преломляясь в тысячах голубоватых ледяных граней, в глаза брызжет ликующее мартовское солнце.

Ещё, вы видели когда-нибудь большой букет васильков? Не тот жалкий пучочек, который можно купить у бабушек возле метро, а настоящий букет, не влезающий в вазу? Если вы – городской житель, то вряд ли. Но я по рождению крестьянин, и вижу, как сейчас, мою старшую девятилетнюю сестрёнку с охапкой свежесорванных цветов. Целое море чистейшей лазури. Ветер волнует лазурь, а в ответ в душе тоже всё волнуется и переливается необъяснимым запредельным восторгом.

Ещё попробуйте увидеть мысленным взором горный водопад в ясный солнечный день: синяя струя отвесно падает в голубое озеро. Вокруг места падения висит облако, кипящее миллионами сверкающих брызг. Веет бодрой прохладой, и лицо покалывают невидимые ледяные капельки.

Теперь разбудите фантазию, расширьте сознание и попробуйте воссоздать эти картины в своём воображении так, чтобы все они жили одновременно, каждая со своими красками и ритмами, не перемешиваясь и не заслоняя одна другую. Если вам это удастся, то вы испытаете слабое подобие, тень того оглушительного впечатления, которое производили её глаза.

И ещё одно: в её глазах, за всеми морями, васильками и водопадами, мерцало то, о чём нельзя говорить. Наверное, можно подобрать слова, но нельзя их ни написать, ни произнести, ибо в этих словах будет последняя тайна, и как только их произнесёшь, надо будет сразу умирать.

В одном глазу у неё была точка. Это карее пятнышко немного приземляло небесную синь и приглушало то тревожное чувство, которое испытывал я, как и любой другой, когда она снимала тёмные очки.

У неё было ослепительное имя Мария.

По существу я о ней больше ничего не знаю, и на этом следовало бы закончить рассказ о Марии, но рука моя не может остановиться, и я продолжаю писать. Быть может, я хочу рассказать не о Марии, а о том смятении, которое она внесла в мою жизнь?

Её глаза производили ошеломляющее впечатление не только на меня. Помню, однажды на работе, после совещания, когда Мария вышла из кабинета директора, оставив нас с ним вдвоём, Полковник (так прозывался директор) тяжело вздохнул и провёл рукой по лицу, словно смахивая невидимую паутину.

– Умаялся? – спросил я сочувственно.

– Не в этом дело. Маша очки сняла, а я по неосторожности засмотрелся ей в глаза. Ух-х! Будто на планете Венера побывал или на дне морском, или не знаю где. Хочешь верь, Петя, хочешь нет, я как загляжусь в её небеса, а после выхожу из кабинета, так мне кажется, что всё наше «противоестественное безобразие» обязательно должно было испариться. И каждый раз удивляюсь, что всё осталось на прежнем месте.

Наше «противоестественное безобразие», как полушутя отозвался о ней Полковник, – это оформительская фирма, в которой работал я, и куда весной 200… года пришла Мария. Фирма образовалась в середине девяностых и сначала занималась изготовлением вывесок для магазинов, нотариальных контор, кафе, салонов красоты и прочих предприятий. Вскоре к этому перечню добавились театральные и концертные декорации. В последние годы всё остальное было вытеснено, во-первых, оформлением помещений для презентаций (новых моделей автомобилей, благотворительных программ, пива и т. д. и т.п.) и, второе, обслуживанием затей толстосумов. Например, закончила школу дочка олигарха – как тут не справить выпускной в Манеже, что возле Кремля? Пожалуйте – и фирма заполняет Манеж переливающимися разноцветными огнями, надувными мутантами-чебурашками и алыми парусами.

Для другого, у которого тоже «жизнь удалась», друзья, памятуя о его криминальном прошлом, устроили пирушку в честь дня рождения с тюремными атрибутами. Хлестаковские супчики, те, что «прямо из Парижа», в железных мисках с надписью «баланда», развозили двое «дежурных» в полосатой форме на громыхающей тележке. Разыгрывались своеобразные «фанты». Например, кому в заливной рыбе попадался напильник, тот должен был пилить и ломать решётку из прутьев, правда, подпиленных заранее. По углам зала стояли стилизованные сторожевые вышки с автоматчиками и прожекторами.

Жена одного финансового «туза», жуткого бабника, устав от такой «семейной» жизни, взбрыкнула, пригрозив разводом с разделом имущества. «Тузу» пришлось срочно загладить вину и целую неделю провести в тихом семейном кругу. Для этого он на полмесяца арендовал небольшой островок в Средиземном море и приказал быстренько его благоустроить. В частности для себя он велел построить там «хижину Робинзона Крузо», но с электричеством, кондиционерами и всеми удобствами. Понапускал на остров дикарей-людоедов, плясавших ритуальные танцы целый день, а по вечерам на берегу моря в лучах античного заката звучала испанская гитара, пели всемирно известные теноры и басы. Сопрано, чтобы не волновать жену, на остров не приглашались.

Описание можно продолжать до бесконечности, каждый новый заказ – новый зигзаг ума. Сначала всё это казалось забавным, но быстро приелось. Несмотря на различия, все заказы внутренне чем-то до приторности похожи один на другой, будто разные люди рассказывают один и тот же анекдот.

Изнутри фирма представляла собой действительно нечто противоестественное. Помню, в детстве читал в каком-то околонаучном журнале, вроде «Техника молодёжи», описание диковинного опыта. Якобы в аквариум с водой опускали шары из металла и из дерева. Металл, как ему и положено, тонул, дерево, естественно, всплывало. Аквариум закрепляли на столе специального устройства и трясли определённым образом так, что деревянные шары тонули, а металлические – всплывали. Этот аквариум – точный портрет нашей фирмы. То ли бесы трясут фирму, как и всю Россию, так, что все законы природы перевернулись, то ли сами люди решили отбросить хождение на ногах, как пережиток «проклятого социализма», и встали на уши? – не знаю.

Особенно разрушительным был ритм работы – та самая тряска, от которой тонуло дерево и всплывало железо. В горячее время, а таковое составляло месяцев семь-восемь в году, работали по двадцать часов в сутки, иногда по двое-трое суток ночуя на работе. На монтажах люди порой пахали по двое суток напролёт без единой минуты сна.

– Петя, а как иначе? – говорил мне в доверительной беседе Полковник. – Встречаюсь я с заказчиком. Баба, жена владельца заводов, кухарка до мозга костей, но с самомнением чистокровной царицы. Оформите мне, заявляет, ресторан «так, сяк и наперекосяк». «Есть!» – беру под козырёк. «А в двенадцать ночи в зал введите слона». – «Есть! На выполнение заказа требуется две недели». – «Даю три… дня!» – «Есть! Подробности и смету уточните с моим замом». Я, конечно, понимаю, кухаркин бред можно воплотить только на одну треть, но если я ей откажу, то она обратится к другому, третьему, и в конце концов найдётся проходимец, который пообещает всё выполнить, а сделает то же, что и мы, только в два раза хуже. А главное – деньги-то получит он, а не мы! Конечно, потом моему бедному заму, который будет составлять смету и вести заказ, придётся отдуваться за моё безоговорочное соглашательство, и, в конечном счёте, слон превратится в пони, перекрашенного зеброй, но деньги того стоят. Да, люди, конечно, упашутся в эти три дня, а что делать? Я, Петя, как и ты, жил ещё в Советском Союзе и видел, как работал могучий механизм государства. Я смог бы, уверяю тебя, организовать работу так, как надо, с правильно работающими службами, с планёрками, но тогда бы в фирме работало людей в три раза больше, и зарплата была бы с гулькин нос, как на госпредприятии».

Выглядели сотрудники фирмы тоже, как всплывшее железо. Вот идёт по сборочному цеху тридцатилетний бригадир монтажников – высокий, стройный, с суровыми правильными чертами загорелого лица. Длинные чёрные, как вороново крыло, волосы прихвачены кожаным ремешком, одежда простая и грубая – вылитый индеец из вестерна. Его так и называют – Могиканин. Но он не Ункас, сын вождя Чингачгука. Он – Сидоров, сын милиционера Сидорова. А вот – Дартаньян с гордой осанкой, холеной бородкой, задорными точащими как пики усами, в сапогах, только без шпаги и шляпы. Но он не мушкетёр, а плотник, вполне толковый. Вон тот, бритый наголо, в майке и в татуировках – не уголовник, а, наоборот, студент-дипломник, без пяти минут юрист.

Имена и названия тоже были странноватыми, как утонувшее дерево. Фирма арендовала огромный цех на территории гигантского завода на окраине Москвы. В этом цехе в советские времена было какое-то взрывоопасное производство, поэтому одна из стен цеха снаружи до половины своей высоты была присыпана землёй, густо заросшей травой, кустами и небольшими деревцами. Из-за этой обваловки тех, кто работал на первом этаже цеха, на производстве, называли «детьми подземелья». Благодаря Могиканину, вторым их прозвищем было «краснокожие». Когда я пишу «производство», «монтажники», «плотники», то не стоит представлять себе советских затюканных работяг в засаленных робах, вечно полупьяных, в свободное время непременно стучащих о стол костяшками домино или воблой. «Дети подземелья» свободное время проводили в ночных клубах и казино, а каждое лето человек пять-десять летали во Владивосток «подешёвке» покупать себе японские праворульные автомобили.

Над половиной цеха был второй этаж. В прошлом там, наверное, сидели технологи и управленцы, и теперь там разместилось руководство, а также дизайнеры и бухгалтерия. В противовес «краснокожим» их называли «белыми воротничками», «белыми людьми» или «бледнолицыми».

Владельца и руководителя фирмы называли Полковником, порой и в глаза. Он был отставным военным, уволившимся лишь подполковником, но «с полковничьей должности», как добавлял он. Полковник, вообще-то, было сокращённым «именем», а полное попахивало Маркесом: «Полковнику никто не платит». Это «имя» мне кажется самым удачным из всех прочих имён и названий, потому что отчаянный возглас из директорского кабинета у всех застрял в ушах: «Что, (имярек заказчика) опять не перечислил деньги? Никто! Никто не хочет платить!»

Подлинное название фирмы я огласить не могу, т.к. эта организация до сих пор существует. Если попробовать подобрать некий эквивалент по смыслу и по «смачности», то получиться что-то вроде – «Артель имени Лопе де Вега». В защиту Полковника следует сказать, что на этом названии настоял бывший его компаньон, уже несколько лет находящийся в кокаиновом полубытии.

Абсолютным показателем ненормальности нашей работы было то, что ни у кого из тех, кто работал на полную катушку и зарабатывал хорошие деньги, подчёркиваю, ни у кого не было нормальной семьи. Каждая семья была перекорёжена на свой манер, но – каждая. Исключением я всегда считал семью Полковника, но, видимо, и там водились свои тараканы: бухгалтер как-то шёпотом рассказал мне, что фирма регулярно переводит деньги частной охранной структуре, которая ведёт наблюдение за женой Полковника. А примерно в то время, когда появилась Мария, оплата удвоилась.

Вот в эту фирму однажды весной и пришла работать Мария.

Она была какой-то дальней родственницей Полковника. Впереди неё прокатился шепоток: в разводе, детей нет.

Её глаза были живым магнитом, поглощавшим всё внимание, но когда она надевала тёмные очки, становились видны черты лица и фигура. Правильный овал лица, губы красивые, жизнелюбивые, но плотно сжатые. Волосы густые светло-русые с тонким пшеничным отливом, стянутые в косу, смотанную на затылке узлом. Роста она была среднего, фигура ладно скроенная, может несколько склонная к полноте. Движения её были уверенны, плавны и стремительны, будто не рассчитанные на её некоторую полноту, от этого она иногда бывала запыхавшейся. Было ей лет двадцать пять, но выглядела она моложе, кроме тех моментов, когда она сосредоточенно думала и между бровей ложилась вертикальная складка, тогда Мария выглядела старше. В Москву она приехала с Кубани, и, хотя речь её была вполне московской, «рубленной», в выговоре порой проскакивало южнорусское мягкое «г» – «хде?», «кохда?».

Как она одевалась, я отчётливо не помню. От её одежды осталось впечатление чего-то светлого, светло-серого: брюки с какими-то блузками, костюм – пиджак с юбкой. Когда снимала пиджак, становились видны полные руки с ямочками на локтях.

Мария была принята на работу компьютерным художником в отдел дизайна, где начальником был я, точнее, я был «первым среди равных», как самый опытный. Её манера всегда носить тёмные очки пришлась ко двору, так как все художники что-нибудь носили: одни – крашеную в три цвета шевелюру, другие – коллекцию амулетов и перстней, общим весом килограмма два. Третьи – собственную персону, горячо любимую и гениальную. Единственным человеком, сразу принявшим Марию в штыки, была Любаша, но Любаша – особая тема, сейчас обойдём её молчанием.

На работе Мария ничем особенным не выделялась. Вела она себя естественно, и поэтому невозможно рассказать о ней что-то особенное. Она просто работала, работала хорошо: необходимыми компьютерными программами владела, художественный вкус был безупречен. В то же время безумной увлечённости работой у неё не было. В общении она была проста и легка. Иногда она впадала в задумчивость и тогда никого и ничего не видела и не слышала. В такие минуты она выходила на улицу и одиноко шагала вдоль заросшей бурьяном обваловки, плотно обхватив себя руками.

Эх, братцы! В какое же жалкое время мы живём! Да разве бывали на белом свете такие времена, когда такая женщина, как Мария, осталась бы незамеченной? Да пройди она хоть раз, в любой другой век, кроме нашего, среди бела дня по московской улице, тут же все, от царя до кудеяра-разбойника, бросились бы к ней, громоздя горы злата и проливая реки крови. А в нашей фирме она прошла незамеченной. И это притом, что подавляющая часть «бледнолицых» мужчин состояла в непрерывной интернетовской «любовной» переписке. На экранах мониторов частенько висели строки, наподобие: «Мой дорогой Жавороночек, я без ума от твоей любовной песни. Почему же ты мне не веришь, лапочка? Клянусь тебе, кисочка: я не женат! Жду тебя в 10 вечера у входа в ночной клуб „Грешники“ на площади Маяковского. До встречи». Он, пятидесятилетний, молодящийся крепыш, действительно сейчас холост: со своей шестой женой, родившей ему шестого сына, он развёлся месяц назад. «Бледнолицые» переписывались со своими интернетовскими облезлыми кошками, отирались с ними по ночным клубам, встречались в номерах гостиниц, но Марию они не видели в упор. Заметил её, правда, один, зам Полковника, не хочу упоминать его имени. Впрочем, он не в счёт.

Разворот обложки книги прозы «Мария», «Б.С.Г.-ПРЕСС», 2007. В оформлении обложки использован портрет работы художника Данильченко С. Н.

Ну, ещё я заметил, но кто я такой? Ни царь, ни кудеяр, а так, – среднее арифметическое между серостью и бесцветностью. Скучно, но несколько слов о себе сказать, всё-таки, придётся.

Я – хороший человек и миллионер. «Хороший человек» – это в том смысле, когда надо что-то сказать о безвредном человеке, а сказать нечего, тогда и говорят: «Он – хороший человек». Потом поморщат лоб в раздумье и добавят, с нажимом в голосе: «Он оч-чень хороший человек».

К моменту встречи с Марией я действительно был самым настоящим миллионером, рублёвым, конечно. Как это получилось? Развал Союза я встретил сформировавшимся двадцатиоднолетним человеком. Последовавшее всеобъемлющее обрушение жизни девяностых я воспринял болезненно. Душа моя страдала ежедневно, но и моя крестьянская жилка тоже пульсировала непрерывно: с каждой зарплаты я понемногу откладывал в тумбочку, в долларах. После финансового кризиса девяносто восьмого мои семь тысяч приобрели вес. Вскоре после кризиса, однажды утром я проснулся с ясным пониманием, что я умру. Умру не завтра, не через неделю, не через год, но, рано или поздно, обязательно умру. То, что я об этом подумал, означало, что жизнь моя, которая так много обещала, перевалила через вершину, и я увидел её склон.

В тот день я без всяких объяснений – первый раз! – не пошёл на работу и отключил все телефоны. Полдня я пролежал в постели, закинув руки за голову и глядя в потолок, а полдня прошагал по квартире в решительном раздумье. За всю предыдущую жизнь я не передумал столько, сколько в тот день. Мысли падали на меня, как созревшие ньютоновы яблоки. Годы и силы мои ограничены, думал я, и нет времени ждать, когда в России всё встанет на свои места. Поэтому надо жить здесь и сейчас, пусть и в девятибалльный шторм. Я не народный вождь, не пророк, не поэт, и жить для меня – значит иметь семью, детей. Никакой другой цели выдумать я не смог ни тогда, ни по сей день. Единственный для меня надёжный способ создать семью, такую, какую я хочу, – это отгородиться от бушующего вокруг хаоса деньгами. В тот день я постановил себе к тридцати пяти годам купить квартиру в Москве и ввести в неё тщательно подобранную жену. Она должна будет нарожать кучу детей, не менее трёх, а я буду работать и полностью нас всех обеспечивать. С тех пор накопление денег стало главным нервом моего ежедневного существования.

Я вложил деньги в акции. Через пару лет я уже смог заключить со строительной организацией договор об участии в строительстве, и стал ежеквартальными платежами выкупать строящуюся трёхкомнатную квартиру на окраине Москвы. Все мои финансовые шаги были очень успешными, и после полного выкупа квартиры у меня ещё оставались некоторые средства.

Приближалось тридцатипятилетие, и я неспеша занимался подбором хозяйки своей будущей квартиры. У меня на примете были две совсем молодые девицы – tabula rasa – из моей родной деревни, куда я наведывался по четыре раза в год. В Москве я присматривался только к Любаше.

Любаша работала в моём отделе. Она была человеком добрым и сердечным, но надломленным какими-то, неизвестными мне, жизненными обстоятельствами. Ещё минус, что ей было под тридцать, когда у незамужней женщины обязательно начинают заводиться всякие там странноватые привычки, устойчивые капризы и пунктики в психике. Одним из таких любашиных пунктиков была независимость. Когда она входила в курилку и медленным манерным жестом, явно отработанным перед зеркалом, доставала длинную и тонкую, как вязальная спица, сигарету, её независимость колючим электрическим полем распространялась на пять метров вокруг. Впрочем, это была мелочь: Любаша была человеком вполне доброкачественным, и все её изломы и загибы ещё не затвердели и выпрямились бы сами собой, окажись с ней рядом любящий и надёжный человек. Кроме всего прочего, такой человек сделал бы доброе дело, но у меня среди кандидатов Любаша была на последнем месте, так как добрые дела, благотворительность и прочее меня не прельщали. (Озлобился я что ли в жизни?)

Через полтора месяца после появления Марии в «Артели», в самом начале июня, состоялся коллективный двухдневный выезд на отдых в Подмосковье. Дом отдыха был выбран с развалинами и с перелеском для игрушечной войны с пневматическими ружьями, стреляющими шариками с краской. Так Полковник гасил свою тоску по армейской службе.

Я сидел в кресле одиночного номера «люкс» на втором этаже гостиницы и, закинув ноги на стол, щёлкал пультом управления телевизором. В голове возилась раздражённая мысль, которую мешал расслышать телевизор. Я выключил ящик и отшвырнул пульт на диван. «Зачем я сюда притащился, если уже сто лет не участвую ни в военизированных игрульках, ни в коллективных пьянках. Не лучше ли было отоспаться, как обычно в выходные? Надо признаться себе, что приехал я сюда только для того, чтобы… увидеть Марию. Так вот, в чём дело!» – от этого открытия мне стало легче. Раздражение ушло, но накатила печаль. Печаль или тоска – не разберёшь, а следом выросла досада на себя: зачем эти бесплодные переживания? Я строю мир с помощью своих миллионов, мир для себя, мир небольшой, под свой размер. Мария со своими небесами вместо глаз в него не вписывается. Да и не нужна она мне! Пусть приходят цари и кудеяры, рыцари и герои, поэты и художники, свершают свои немыслимые подвиги или злодеяния, творят что-нибудь безсмертное, а потом и забирают её. Я – пас.

Мне, признаться, очень бы хотелось поговорить с Марией в спокойной, нерабочей обстановке среди распустившейся нежной зелени, так как она, при всех своих высоких достоинствах, человек простой и приятный в общении. Уже несколько лет я ни с кем по душам не разговаривал. Да, что там – «по душам», я просто одичал и истосковался по связному человеческому общению. Но поговорить не удастся, потому что возле неё постоянно увивается, как плющ, этот, не хочу упоминать его имени. Он увивается, а она отвечает и, кажется, улыбается, впрочем, не снимая очков.

«Значит, надо уезжать», – твёрдо решил я и не сдвинулся с места. Около часа я провёл в бессмысленном оцепенении. Наконец, встряхнулся и резко встал. Оставаться здесь – значит ждать с неба каких-то событий, а я ничего не хочу в этой жизни, кроме того, что сам в ней строю. Я спустился вниз, не глядя по сторонам, быстро прошёл на автостоянку, сел в машину, завёл её и тронулся.

Вдруг, при выезде со стоянки, перед машиной, как из-под земли, выросла Мария. Я затормозил. Она медленно подошла к водительскому окошку, которое я опустил, сняла тёмные очки, наклонилась, посмотрела мне в глаза и спросила:

– Почему ты уезжаешь?

Я хотел ответить уклончиво, но перед её глазами не смог.

– Я сюда приехал только для того, чтобы с тобой пообщаться, но ничего не получилось. Поэтому я решил поехать отоспаться.

– Давай пообщаемся. Я – «за».

– Как тут пообщаешься? Где? Ты же не пойдёшь ко мне в номер и к себе не пригласишь, а сейчас появится этот, не хочу поминать его имени.

– Послушай, Петя, этот Дом отдыха – где-то на Ярославке?

– Да.

– А ты, случайно, не знаешь – Абрамцево далеко отсюда?

– Знаю неслучайно: двадцать пять минут.

– А ты не хочешь туда съездить?

– Поехали! Если тебе всё равно, то садись пассажиром на заднее сиденье, мне так привычней.

– Вообще-то, я, чтобы заманить тебя, жестоко соврал, – признался я через пять минут езды, когда мы выехали на шоссе. – До Абрамцева не двадцать пять, а тридцать пять минут.

– Напрасно старался, десятью минутами ты бы меня не отпугнул, – я увидел в зеркале, как Мария сдержанно и мило улыбнулась. – А ты часто туда ездишь?

– Куда? В Абрамцево-то? Ты что, приняла меня за культурного человека? Или ты мою кличку в «Артели» не слышала? Я же знаю, что меня там «кулацким племенем» прозвали. Ни за что не поверю, что не слышала, – я глянул в зеркало: Мария мгновенно покраснела и потупилась. – Правильно называют, я в себе кулацкую, или – крестьянскую жилку хорошо чую. В Абрамцево я студентом несколько раз приезжал, когда в художественном училище учился. У нас там выездные занятия были. Ты, конечно, думаешь, что я на себя наговариваю, мол, как «кулацкое племя» могло попасть в художественное училище? Ошибаешься. А история такова.

С детства я хорошо рисовал. «Хорошо», конечно, по деревенским понятиям. Брал исходный рисунок, наносил на него карандашом сетку и по квадратикам перерисовывал, обычно увеличивая. По заказу родню с пожелтевших фотографий перерисовывал, для себя индейцев там всяких вперемежку с динозаврами зимними вечерами тиражировал. А зарисовать морозный узор на стекле ни разу в голову не пришло. Закончил я восьмилетку, собрался совет. Родня рассудила практично, по-крестьянски. Парень смышленый, нечего ему в деревне в навозе копаться, надо в люди выходить. Художники все пьяницы и развратники – они голых баб рисуют – тьфу! Да и много ли заработаешь картинами-то, кому они нужны? А вот есть такие диковинные существа – «дизайнеры», так те деньгу оч-чень даже хорошую зашибают. И послали меня «на дизайнера» учиться. Вот ведь парадокс – страна рухнула, а Петя-дизайнер жив-здоров и деньгу зашибает!

Вот как дело было. А ты говоришь – Абрамцево. У меня Третьяковка под боком, а ты спроси, когда я там был в последний раз.

– И когда ты там был в последний раз? – вместо «г» у неё проскочило «х» – «кохда». Мне, почему-то, это очень понравилось, будто в этом «кохда» был некий знак особого доверия.

– Лет пять назад. Я тогда уже работал в нашей сумасшедшей «Артели», и глаз до того привык к мельканию компьютерных картинок – чистый Шопенгауэр, «мир, как представление», – что я никак не мог настроиться на живопись. Целый час бродил по залам и смотрел на картины, как на декорации, а потом … – я рассказывал весело и энергично, меня несло – как же, ведь Мария внимательно слушала, но в этом месте я почувствовал, что меня занесло не туда, и я осёкся. Закончить рассказ о Третьяковке в том же оптимистическом ключе было невозможно.

– И что – потом? – по её тону было понятно, что она уловила важность момента. Я какое-то время помолчал.

– Можно я позже расскажу, когда приедем?

– Хорошо. Доскажешь, если захочешь.

– Теперь твоя очередь. Откуда ты знаешь Абрамцево?

– Это одно из самых светлых детских воспоминаний. Летом, в родительский отпуск, мы часто жили в Москве, в гостинице. Ходили в Кремль, в музеи. Однажды отец взял меня в Абрамцево. (Мать с младшим братиком пошли в «Уголок Дурова») У нас на Кубани – степи. Лес я любила разглядывать на картинах Васнецова, и лес был неотъемлемой частью сказки. Тогда был жаркий день. Мы сошли с платформы электрички, и сразу попали в лес, настоящий лес из елей и папортников. Я вошла в него, как в сказку. Прохлада, суровый сумрак. До сих пор помню сыроватый воздух, бодрый запах хвои и тоненькие, как паутинки, ниточки ароматов, тянущиеся от лесных цветов. А раз есть настоящий васнецовский лес, значит, есть и всё остальное – и серый волк с Иваном-царевичем, и баба яга, и цветок папортника…

Приехали. Вышли из машины. Сквозь летнюю теплынь лениво и величественно раскинулась усадьба. Вытянутый усадебный дом с мезонином, баня-теремок, богатырский орешек белой церквушки, рядом – избушка бабы яги, – всё утопало в зелени парка, незаметно переходящего в кондовый лес. За усадебным домом берег круто сбегал к запруженной речушке Воре. На пруду – островки, соединённые живописно выгнувшимися деревянными мостиками, мальчишки, поймавшие щурёнка…

Мария была в восторге. Она резвилась, как девочка. Точнее, она сама была спокойна, но в ней будто резвилась шестилетняя девочка, верившая в сказку. Мария разрешила этой девочке пожить в себе некоторое время.

В музей она заходить не стала, но жадно набросилась на стоявшие на улице лотки со всякой всячиной. «Смотри, какая резьба!» – и деревянная солонка летела в пакет, который я носил за ней. Она трепетной чуткой рукой проводит по глиняной крышке. «Кто сделал эту кринку? Преподаватель абрамцевского художественного училища? Великолепно! Смотри, какое чудо! Я буду наливать в неё молоко и смотреть по два часа каждое утро», – кринка ныряет в пакет. Туда же следуют небольшие, с берёзовый лист, керамические маска льва и сова, резная шкатулка из морёной липы, туесок из бересты. «А это, на офорте, – баня-теремок? Беру! А ещё есть виды Абрамцева?» Офорты бережно упаковываются. Я их держу подмышкой, в той же руке, в которой пакет, потому что в другой руке у меня прялка девятнадцатого века.

– Пойду отнесу покупки в машину.

– Неужели это я столько накупила? Всё, пора остановиться.

Я отнёс приобретения, и мы ещё два часа пробродили по усадьбе. Пересказывать весь разговор нет смысла. Я пускал слова, как мыльные пузыри. Они были цветастыми, но… как бы это выразиться? Слова были, может, и правильными, но не имели никакой связи с моей реальной жизнью, так, – «мечты и звуки». Например, я восторгался свежераспустившейся зеленью.