Текст книги "Последняя любовь в Черногории"

ГЛАВА 8

Тяжелая, небывалая никогда прежде, война тянулась и тянулась. Тянула и тянула она силы у народов. Многие страны были истощены и готовы были упасть. Россия тоже устала, но, наступая или отступая на поле боя, она стояла незыблемо. Тогда бывшие «союзники» по Антанте подлым заговором схватили Русского царя. Помогли русские иудушки и русские дурачки. Но Царь не отрекся ни от престола, Богом данного, ни от народа, Богом вверенного. Убили Царя.

На небе был Бог, на земле была Россия. На небе Бог остался, на земле России не стало.

Это произошло в феврале семнадцатого года.

Ещё ниже, прямо в ад, страна рухнула в октябре того же, семнадцатого года.

Следом полыхнула война за власть между белыми и красными, между февральскими революционерами и октябрьскими.

В конце двадцатого года в Петрограде и Москве прочно засели красные. Лишь далеко в полуденной стороне посреди синего моря лежал дикий камень. Крымский камень – последний белый камень. На самом краешке крымского камня, на берегу моря сидели двое в военной форме. Была поздняя осень. В небе над ними стояло солнце, но это было солнце мёртвых. В искрящемся синем море стоял белый корабль. Двое смотрели на белый корабль, а белый корабль смотрел на Константинополь.

– Н-нда! Англичане несколько раз предлагали Деникину, позже – Врангелю, переговоры с их подопечными большевиками. Гарантировали положительный результат… – раздумчиво сказал один из них, имевший звание генерала, и, подытоживая, добавил: – Надо было соглашаться! Хотя бы Юг остался бы русским. Теперь, конец. Теперь – только Константинополь!

Генерал, точнее – генерал-майор Русской Императорской армии, знал, что говорил, потому что был боевым товарищем Врангеля по Первой мировой.

Собеседником генерала был Николай Хонц. Гимнастёрка облегала его широкоплечую фигуру как шкура – коня. Он возвращался к жизни после тяжелого ранения и был бледен. Николай Хонц, щурясь, глядел на искрящееся море, наслаждался дуновением ещё не холодного ветерка и туманно улыбался. Глаза Николая Хонца тоже искрились, жили какой-то своей жизнью. С генералом он был знаком по Двадцатому корпусу. Именно он, нынешний генерал, тогда еще в чине полковника командовал знаменитым боем при Махарце, где отличился Николай Хонц.

– Знаете, Владимир Николаевич, – также медленно и задумчиво ответил Николай Хонц. – Последнее ранение стукнуло меня прямо о последнюю грань. И оттуда, с последнего рубежа земной жизни, очень трудно отличить нас от большевиков. Вцепились мы в Россию мёртвой хваткой и тянем в разные стороны. Помните притчу, как женщины на суде тянули ребёнка в разные стороны?

– Та, которая отпустила и оказалась матерью…

– Вот именно, пора нам отпустить Россию, если мы больше её любим, если больше в неё верим. По крайней мере я для себя решил: я отпускаю. Хватит Россию терзать и хватит нам раздуваться в самомнении: пора понять, что Россия больше нас и сможет жить без нас. А большевикам – Бог судья.

– Николай Александрович! Вы рассуждаете как шпак11
  Шпак – так военные пренебрежительно называли штатского человека.


[Закрыть], – генерал рассмеялся. – Или как – поэт! Вы просто не оправились от ранения…

Генерал был военным до мозга костей и таковым же считал своего собеседника. Вдруг его осенила какая-то мысль и он резко и пристально посмотрел на Николая Хонца. Несмотря на бледность выздоравливающего человека, перед ним был военный, будто родившийся в погонах, но глаза его были не от мира сего. С такими глазами воевать невозможно и… можно ли жить с такими глазами?

– Впрочем, – примирительно заметил генерал, – всем нам, кто не околеет с голоду, видимо придется стать поэтами и писателями. Мемуары будем строчить.

Генерал и Николай Хонц сидели в летнем открытом кафе. Несколько столиков под навесом диковинным образом приютились прямо на огромном камне, некогда отколовшимся от горы и скатившимся прямо в море. Растрескавшаяся древняя гора мощно нависала над людьми и над проходившей у её подножия дорогой. Мягкие порывы морского ветерка были пропитаны приятным йодистым запахом сохнущих на прибрежных камнях водорослей, выброшенных вчерашним волнением. По дороге медленно тащил на базар тележку татарин.

Николай Хонц осмотрелся. За соседними столиками сидели военные, выбитые из войны и теперь похожие на водоросли, выброшенные вчерашним штормом на камни. Завтра их высохшие останки смоют беззаботные морские волны. Семья петербургских аристократов с двумя детьми была одета по-дачному, но у них уже не было ни дачи, ни петербургского дома, ничего. Родители по привычке продолжали делать детям замечания, уча, как надо себя вести за столом. Он учили их правилам поведения в мире, которого уже не было. У самого обрыва над морем сидели недавно встретившиеся в вихре событий поэт и дама. Он клялся ей в вечной любви, а она изо всех сил пыталась ему поверить. Они пытались спастись из водоворота смерти, ухватившись за соломинку любви. В бухте на синей искрящейся морской глади стоял белый корабль. Все мысленно смотрели на белый корабль, а белый корабль смотрел на Константинополь.

Крым – дикий перекрёсток ветров! Завтра всех этих людей унесут ветра в разные стороны света, и останутся здесь только незадумчивое море, древние растрескавшиеся скалы с вцепившимися в трещины кустами и татарин с таким же растрескавшимся морщинами лицом и тележкой для базара.

Генерал тоже обвёл взглядом людей за столиками кафе и глубоко вздохнул.

– Как же все эти войны с революциями человеческие судьбы покорёжили! Вы, Николай Александрович, успели семью вывезти?

– Сын у меня в Москве, но у той женщины другой муж… Это и к лучшему. В пятнадцатом году со мной что-то случилось, необъяснимое для других, и я кроме как о Софье Васильевне о других женщинах даже думать не могу. Что-то отрезало от меня… А что касается потрясений, то я свою жизнь, Владимир Николаевич, сам вывихнул, сильней любой революции. Когда я после ранения выкарабкался с того света, то в голове у себя обнаружил одну странную мысль: если бы я сам свою жизнь не сломал через коленку, то никакой революции, может быть, и вовсе бы не было! Мне война с большевиками даже в облегчение. Всю жизнь на дух не переносил Достоевского за ненавистное мне слово – страдание. Теперь, оказывается, никуда от этого слова убежать не удалось. Последние шесть лет – день за днём – для меня годы страданий, облегчённые тяготами войны. Мне кажется, что если бы не было отвлекающей канонады снаружи, то у меня сердце бы разорвалось на мелкие осколки как шрапнель.

Разворот обложки книги прозы «Восемнадцать», М., «У Никитских ворот», 2011. Художник Антонов О. В.

– Николай Александрович, а вы когда в Константинополь отплываете?

– Владимир Николаевич, мне надо попасть в Петербург, помогите с документами.

– Куда? В Петербург?!

– В Петербург. Или в Петроград, если хотите.

– Зачем, простите за любопытство?.. Боже мой, неужели – к Софье Васильевне?!

– Да, хочу повидать напоследок.

– Николай Александрович, вы ещё не совсем оправились после ранения и не совсем чувствуете… как бы поточнее выразиться?.. веяние минуты… В Петербург! В Петербурге вас за одну вашу офицерскую выправку к стенке поставят.

Генерал видел, что ни единое его слово до сознания Николая Хонца не доходит.

– Николай Александрович, не глупите! Подумайте, например, только о том, что добраться до Петербурга – полдела, надо оттуда ещё и выбраться…

– Нет, Владимир Николаевич, – Николай Хонц мягко снисходительно улыбнулся, как взрослый улыбается горячим рассуждениям ребёнка, – мне нужен билет в одну сторону. Мне надо увидеть Софью Васильевну…

– Увидеть… Я это могу понять, уверяю вас. Увидеть, ну, а после-то – что?

– А после первая пуля – моя. Владимир Николаевич, помогите, пожалуйста! Ведь у вас остались связи в контрразведке.

– Вижу, Николай Александрович, дальше спорить с вами бесполезно. Попробую помочь. Возможно, надо будет воспользоваться услугами французов. Скорее всего, надо будет придумать задание в Петрограде, достаточно аппетитное для них. Что делать, все ресурсы у них, у нас ничего не осталось.

Николай Хонц шёл по холодному мартовскому ночному безлюдному Петрограду. Он нарочно прошёл по Исаакиевской площади. Ни луна, ни звёзды не светили, фонари не горели. Революция – взрыв. Взрывная революционная волна пронеслась по России, сметая кресты и колокола, имена городов и улиц, сословия, образ жизни и привычки. Взрывная волна пошла даже в прошлое, переиначивая историю, переворачивая факты вверх ногами, вычёркивая имена и обрубая память. Что ж тут удивляться такой мелочи, как погасшие фонари? И всё же, Николай Хонц увиденному удивился. От земли поднимались ступени. Над ступенями вместо собора возвышалась громада мрака. Не об этом ли бессознательно мечталось когда-то молодому Николаю Хонцу?

Соня в тот вечер ночевала у заболевшей матери, в квартире на Мойке. Днём ей принесли записку от Николая Хонца с просьбой о встрече. В ответной записке она указала адрес. Соня никак не могла унять волнение. Дзынькнул механический звонок – вздрогнула. Бросилась к двери, но тут же вернулась, схватила фотографию, стоявшую на бюро, и засунула её в стопку бумаг.

– Коленька! – она по-бабьи всплеснула руками. – Проходи-проходи!

Ноги у Сони распухли, и ходила она шаркая и слегка переваливаясь. Он тоже сильно изменился: с сединой, худой и, оттого очень широкоплечий, и ещё что-то в глазах. Каждый раз при их прежних встречах (Последний раз они виделись в восемнадцатом году, перед отъездом Николая Хонца на Юг, в Добровольческую армию.) в какой-то момент у Николая Хонца вдруг портилось настроение. Каждый раз его что-то цепляло, и опять где-то рядом в пространстве всплывали беззвучные огненно-жгучие слова: а ведь мы должны были быть вместе! В этот раз всё шло безболезненно. Говорили много. Николай Хонц рассказывал о себе, об общих знакомых. Говорил свободно и о лёгком, и о горьком. В горьких и тяжёлых рассказах его не было живого страдания, только светлая печаль. Всё улеглось и уравновесилось, будто он пересказывал чьи-то мемуары о далёких событиях. Соня рассказывала о своей жизни. Муж работает инженером на водопроводной станции. Дочери семь лет, в ней светится зерно счастья.

Всё сказано. Минутное молчание.

– А это мой тёзка – Николай Угодник? – кивнул Николай Хонц на икону.

– Ты что, Коленька? Как же ты жизнь прожил, если Преподобного Сергия не узнаёшь?! – по ходу фразы от слова к слову росло её возмущение.

– Сам удивляюсь, как я прожил… На Германской только раз крикнул своим солдатам перед штыковой: «С нами Бог!» И откуда эти слова упали, сам не понимаю… Да… А вот на войне с большевиками Бога часто просил: жизнь сохранить, за солдат своих, а вот крикнуть: «С нами Бог!» – ни разу не смог. Почему?

– Коленька, сколько же ты пережил…

Соня почувствовала, что этот разговор – особый, она одернула с глаз обычные в общении между людьми прозрачные дымчатые занавески и посмотрела на Николая Хонца открыто.

– Ах, Соня! Жизнь прошла и не жалко! Сколько всего было, а помню только твои глаза в Исаакиевском! Когда мы с тобой первый раз встретились, после детства, разумеется, помнишь?

– Восемнадцать лет назад…

– Я знаю, что восемнадцать, хотел узнать, помнишь ли ты.

– Не говори больше ничего. Не надо.

Они открыто смотрели друг на друга такими зрелыми взглядами, какими смотрят друг на друга две иконы, поставленные напротив. Так смотрят друг на друга созвездия на ночном небе. Без слов из глаз в глаза переливались не слова – души, как в солнечный день по золотым солнечным лучам синева переливается из неба в море, и из моря в небо.

– Главного в жизни сказать нельзя. Дай мне бумагу и ручку: я напишу. Напишу и мне пора уходить.

– Куда ты, Коленька, пойдёшь на ночь глядя?! В Кронштадте, – Соня перешла на взволнованный шепот, – восстание! В городе комендантский час и патрули!

– Соня! За меня не волнуйся. Я подготовлен к любому повороту событий. У меня документов столько, что я могу зайти в чека и всю ночь со следователем в его кабинете чаи гонять. А сегодня меня сегодня ждут в квартире на Петроградской. Я и так задержался.

Соня посмотрела и не узнала Коленьку: перед ней стоял офицер, прошедший огонь и воду, собранный и готовый к действиям. Впрочем, Николай Хонц сыграл офицера, сыграл хорошо, так как вышел из этой роли недавно, но она этого не знала.

– Вот, Соня, – он развязал вещевой мешок, выложил из него сначала пачку документов, а затем свёртки с провизией. – Это консервы, это крупа, хлеб… Пожалуйста, не возражай. Теперь, дай мне, пожалуйста, бумагу и ручку. Я напишу несколько слов – прочтёшь после моего ухода. Мне, Соня, действительно надо уходить.

На Руси март – зимний месяц. Об этом нельзя забывать. Вот, и та ночь весну завернула на зиму: в морозном воздухе закружились маленькие колючие снежинки вперемешку с большими хлопьями ночного мрака.

– Стой! – крикнул из кружащегося мрака патруль. – Гражданин, предъявите документ!

Николай Хонц спокойно шёл навстречу. На ходу он стал снимать из-за спины вещевой мешок, но вдруг вспомнил, что все документы забыл у Сони когда доставал продукты! Это – конец… Николай Хонц метнулся из мрака набережной во мрак улицы.

– Стой! Стрелять буду!

Раздался выстрел. Наугад. Один единственный, потому что стрелять в темноту было бессмысленно. Николай Хонц из мрака улицы нырнул во тьму переулка. Свернул и упал – пуля попала в ногу и застряла в коленном суставе. Идти было невозможно, можно было только ползти. Вот и смерть пришла! Неожиданно, как всегда.

– Дальше не пойдём, там тьма, хоть глаз коли, – сказал старший патруля. – Хватит того, что показали «благородию», чья власть нынче в Рассее!

– А, может, это не «благородие», а так – испугался человек?

– «Бла-ородие», по выправке видно. Я их на германском фронте хорошо изучил. Надо было сначала подстрелить, а потом документы стребовать. В следующий раз так и сделаю.

Николай Хонц пристроился возле кучи снега, сгребённого дворниками с тротуара. От холода боль в ноге утихла. Снег постепенно засыпал его – это было хорошо. Плохо было то, что на лице и руках он таял. Если дело пойдёт так и дальше, то он не успеет замёрзнуть до утра и окажется в ЧК. Николай Хонц лег на спину и распахнул шинель навстречу падающему снегу.

А в это время где-то когда-то мать читала сынишке перед сном книжку и остановилась, чтобы пояснить ему впервые встретившееся понятие. «Святая Русь – это…» – «Я знаю, мама, что такое Святая Русь – это наша деревня и лес зимой. А правда, что человек, который замерзает, попадает в Святую Русь?» У матери перехватило горло…

Наутро, когда Соня стала перекладывать стопку бумаг со стула на тумбочку, из стопки выпала и разбилась фотография Николая Хонца. Софья уронила стопку книг, опустилась на колени, подняла разбившуюся фотографию и горько заплакала.

В оставленной Николаем Хонцем записке было написано: «Соня, какая странная у нас любовь! Одни острые углы, расставания, заусенцы и колючки. Ни минуты беззаботной радости не знали мы за все восемнадцать лет. Восемнадцать лет! Где-то в лазурном небе парят наши иные, счастливые, восемнадцать лет, которые, может, достанутся другим, но это будут и наши восемнадцать… Я шёл к тебе попрощаться, но теперь, я, наконец, понял, что любовь – это жизнь! И я ухожу от тебя жить во имя нашей любви».

ГЛАВА 9

Как говорят англичане, даже у самой тёмной тучи есть серебряная кайма. Так и в семье Селивёрстовых посреди почти распавшейся жизни случались минуты трогательного душевного общения.

Как-то Варвара вернулась с работы пораньше и осторожно, на мягких лапах, вошла в кабинет.

– Ты очень занят?

– Н-нет… А что ты хотела? – Селивёрстов озадаченно, словно с опаской, обернулся, на вошедшую Варвару не вставая со стула.

– Ничего. Просто поговорить. Можно?

– Давай поговорим, – он пожал плечами, зевнул, потянулся, потряс головой и развернулся к Варваре вместе со стулом. – О чём будем говорить?

– Как поживает твой Двадцатый корпус? Ты всё про него узнал? – заботливо и заинтересовано спросила Варвара, присев в кресло напротив.

Селивёрстов невольно расплылся в улыбке.

– Сколько живу с тобой и никак не могу привыкнуть к твоей рентгеновской интуиции. Со вчерашнего дня сижу и думаю: что делать? Как это ни странно прозвучит, о Двадцатом корпусе я узнал всё, что хотел. Картина ясна полностью.

Селивёрстов помассировал лицо руками, затем ещё раз тряхнул головой.

– Это было одно из сражений Великой войны (в советской истории её называли «Первой мировой» да ещё и «империалистической»). Дело было на Северо-Западном фронте в январе-феврале пятнадцатого года на границе Германии и Российской империи. Сейчас там наша Калининградская область, Литва, Польша и Белоруссия. Калининградская область называлась Восточной Пруссией и принадлежала Германии, а Литва, Польша и Белоруссия входили в состав Российской империи. Немцы попытались окружить и уничтожить нашу Десятую армию. Они потихоньку перекинули две армии, составили безупречный план и стремительно начали его осуществлять, пунктуально и решительно. В итоге поражение нам немцы нанесли, линию фронта километров на сто подвинули, кусочек своей Пруссии освободили, кусочек нашей российской землицы оттяпали, но Десятую армию окружить и уничтожить им не удалось. В таком масштабе – не очень выразительно, но внутри не очень выразительной военной операции, разразилась трагедия Двадцатого корпуса.

Варвара, с одной стороны, слушала чутко и восхищённо, но, одновременно в её лице можно было заметить разлитое удовлетворение, какое испытывает учитель при удачном ответе ученика.

– Это чисто античная трагедия, когда герои погибают под ударами неумолимых земных обстоятельств, но не сдаются и выходят в безсмертие. В Великой войне силы были примерно равны, и в сражениях попеременно кто-то выигрывал, кто-то проигрывал. В поражении, прежде всего, было виновато всё наше командование – и ставка, и штаб армии, и штаб корпуса. Но – и это архиважно! – в чём виновато? Что-то было недоработано, что-то не обобщено, что-то осталось незамеченным, но не было никакого головотяпства, самодурства, предательства. От таких ошибок никто не застрахован. Однако с точки зрения Двадцатого корпуса – это был рок. Ошибки накопились, и за них кто-то должен был расплатиться. Война не бильярд, на ней расплачиваются жизнями. Двадцатый корпус расплатился за всех: он принял на себя и поглотил удар, предназначавшийся всей Десятой армии (в Десятой армии было четыре корпуса). Корпус был обычный, армейский, не гвардейский, но боеспособный, отбивался яростно. Немцы до самого конца считали, что им противостоят остатки всей Десятой армии. Пока корпус сражался, все остальные более-менее в порядке отошли, соседний Двадцать шестой, вообще целёхоньким ушёл. Финальный акт трагедии произошёл в России, на земле современной Польши возле самой границы с Белоруссией. Когда кольцо окружения замкнулось, в корпусе оставалось около пяти тысяч человек, измотанных отступлением, непрерывными боями, бессонницей, настоящим голодом. Они оказались в чистом поле, окружённом речкой, лесом и холмами. На холмах и в лесу – немцы. Когда начался обстрел немецкой артиллерии, стало видна вся абсолютная безнадёжность их положения. По всем правилам надо было сдаваться, а они пошли на прорыв. То есть, по сути дела, они шли в штыковую на пулемёты и на артиллерию. Немцы потом писали об этом как о «безумии». Не было никакого смысла в этом последнем прорыве. В ту давнюю войну с пленными обращались, в общем-то, благородно, особенно с офицерами – и немцы, и наши. Сам Двадцатый корпус перед последней попыткой прорыва, отпустил тысячу пленных немцев, объявив им, что корпус будет драться до последнего и «гарантировать пленным безопасность невозможно». У немцев не было тогда концлагерей, как в Великую Отечественную, и это не наш дикий Кавказ. Сдавайся в плен – и живи припеваючи: в немецком плену – я читал – даже театр любительский организовать удалось. А они почему-то не сдались. Тысячи две на последнем поле полегло. Тела лежали одно на другом, валами.

– Ты будешь статью писать? Лучше напиши пьесу!

Селивёрстов слова Варвары пропустил мимо ушей, он смотрел невидящим взглядом мимо неё, будто силясь что-то где-то прочитать.

– О! Наконец, понял! Вот, как полезно проговорить всё вслух! Я никак не мог уяснить, почему меня так привлек этот эпизод, ведь я – не историк, не военный. Это, вроде бы дела минувших дней, а я архивную пыль не люблю, люблю живые события. И вот теперь дошло, что именно зацепило меня за живое. Я прочитал много военных мемуаров. Пишут и генералы, и младшие офицеры, есть даже солдатские воспоминания. Иной раз читаешь, и видишь человека со всеми его привязанностями, слабостями, капризными завихрениями. Это были такие же люди, как и мы. Может, были они чуть попроще и получше, но в этом не их заслуга – время было прямее нашего. Вокруг были те же тупики судьбы, ловушки чувств, капканы жизненных обстоятельств, та же трясина быта, та же мутная неразрешимость отношений мужчины и женщины, словом, всё, как у нас. Каждый из них был опутан сетями, к каждому тянулись когти, каждого жизнь передразнивала, как пьяная обезьяна. А они взяли – и преодолели! И как преодолели! Так, что проклятая обезьяна сдохла… Они не на пулемёты шли – что там, какие-то пулемёты! – они все сети разорвали и от всех когтей ушли. Прямо в небо! Они ворота в небо штыками взломали – вот в чём дело!

Селивёрстов словно в изнеможении закрыл глаза и откинулся на спинку стула. По его лицу разлилось блаженство от выполненного долга.

– Серёжа! Напиши пьесу! – Варвару внутренне лихорадило. – Тебе ничего выдумывать не надо, ты уже всё сформулировал. Просто посмотри, как греческие трагедии делаются, и оформи свои мысли по их образу и подобию. Ну, как ремесленник, не задумываясь. У тебя всё получится!

– Сам удивляюсь: отчего всё оказалось так близко? Я в интернете даже снимки из космоса тех мест нашёл. Все названия сохранились: город Августов, речка Волькуш, фольварк Млынек, деревни Богатыри, Старожинцы, Марковцы; только написаны на польский манер английскими буквами. Даже поле боя видно, и выглядит оно так же: чистое поле с редкими кустарниками… Помнишь, в Петербурге мне сон приснился о непонятном памятнике? Я теперь точно могу сказать: это несуществующий памятник Двадцатому корпусу. Он состоит из нескольких скульптурных групп, то есть памятник воспроизводит какой-то момент его последнего боя, который распался на несколько боевых эпизодов… Удивительно, может, мне и сон-то этот был послан, чтобы я начал дело увековечивания подвига Двадцатого корпуса…

Селивёрстов проговорил всё это, словно не слыша Варвары, будто для себя. Проговорил и замолчал.

– Нет, написать об этом я не смогу, – он словно очнулся и вспомнил её слова.

– Почему?! Это естественным образом будет завершать твою работу. Я тебя не понимаю!

– Я знаю, что ты меня не понимаешь, – совсем о другом сказал Селивёрстов, и глаза его опасно блеснули, словно «розочка» на отбитом горлышке бутылки в уличной драке. – Я тебя тоже давно не понимаю… Писать можно только о тех, кого любишь.

– Ты же преклоняешься перед ними, а преклонение – тоже вид любви…

– Нет, я их не люблю и не преклоняюсь перед ними. Я их нен-навиж-жу всеми струнами своей души. Я ненавиж-жу все эти две тысячи вместе и каждого поимённо!

Селивёрстов произнёс тихо и с таким зарядом злости, что Варвара замерла. Он побледнел, губы его подрагивали. Но, если Селивёрстов плохо владел собой, то Варвара была просто уничтожена. Ещё минуту назад она, парила в заоблачной высоте, и вдруг рухнула в глубочайшее ущелье и разбилась вдребезги об острые камни.

– Они были обычные люди, такие же, как я, но почему они ушли от разрешения всех тех вопросов, которыми опутан я? В чём мои проблемы? С чем я сражаюсь? Я этого не понимаю! Я ничего не вижу, но чувствую. Я словно весь опутан нервущейся паутиной. Смешно! Меня не любит жена! Ха-ха-ха! Любила восемнадцать лет, а потом разлюбила. Меня не любит жена – и вся моя жизнь рухнула. Всё потеряло смысл: дети, работа, еда, хождение на двух ногах – всё! Ведь у тех двух тысяч тоже были подобные положения, но они прошли мимо них прямо в небо… А что мне делать? Где мои пулемёты?

Селивёрстов встал, резко прошёлся по кабинету, и снова сел. Воздух был так наэлектризован, что казалось из него, вот-вот потрескивая, посыпятся искры.

Селивёрстов вдруг заговорил, и голос его звучал неожиданно – тихо и полнозвучно. В самой его палитре слышались многие его мучительные раздумья последнего времени и приглушённость, что-то вроде смирения.

– Послушай, Варя, второй раз такого разговора не получится. Давай докуём железо, раз оно уж раскалилось. Я в сотый, но в последний раз, спрашиваю: что с нами случилось? Кроме всех объективных и неизбежных изменений, в нашу семью вошло что-то, чего я не знаю или не понимаю. Ты не просто изменила отношение ко мне, но ты избегаешь говорить об этом. Ты избегаешь меня. Может, так и должно быть? Может, семья не должна иметь никакого четвёртого измерения? Просто – ячейка по зарабатыванию денег, плюс инкубатор по выращиванию породистых детей. Но ведь было же у нас четвёртое измерение, никому не видимое! Или я сумасшедший и мне это померещилось? Ответь: мне померещилось?

– Нет, – Варвара ответила одними губами.

– Так что случилось? Ты разочаровалась во мне? Ты полюбила другого?.. Ко мне в голову набилось три тысячи чертей. Умоляю, скажи как есть – я всё пойму и всё приму… постараюсь принять.

Селивёрстов за время семейного нестроения почти полностью потерял веру в будущее, хотя даже самому себе в этом не признавался. Произнося последние слова, он изо всех сил попытался пронизать их остатками веры в благополучный исход, но сразу же после того, как их произнёс, он почувствовал опустошённость. «Сейчас всё снова расплывётся словами», – мелькнула у него безнадёжная мысль. Поэтому то, что начала говорить Варвара, было настолько неожиданным, что через минуту он её оборвал:

– Подожди-подожди! – затряс он головой. – Ничего не понимаю! Тебе тогда было шестнадцать лет?

– Не шестнадцать, а – шесть… Собственно, меня, теперешней Варвары Селиверстовой, тогда ещё не было. Была маленькая девочка, задумчивая, не скучавшая в одиночестве, умевшая отчаянно и дерзко мечтать… И, всё-таки, это была я. Однажды я задумалась о любви и решила для себя, что любовь не может быть каким-то островком и занимать лишь часть жизни. Любовь должна быть смыслом жизни, она должна быть самой жизнью, и она должна быть больше жизни. Тогда, в шесть лет, я, как и все дети, знала, что всё возможно. Я знала это на широком лугу, сотканном из разнотравья под звонким куполом неба, я знала это, когда взрослые за столом пели песни, я знала это под звёздным небом, но особенно я это знала на море, куда мы с родителями ездили каждое лето. И я попросила любви перед лицом моря.

С самого начала рассказа в глазах Варвары стояли слёзы, и голос порой с трудом прорывался через сжимавшееся горло. В этом месте рассказ её прервался, и переполнившие глаза слёзы потекли по щекам. Селивёрстов бросился к ней. Он говорил какие-то слова утешения, предлагал выпить воды или вообще отложить разговор. Варвара на всё отрицательно качала головой. Совладав с собой, она попросила его снова сесть на свой стул у письменного стола и продолжила.

– Мне был голос: «Ты будешь счастлива восемнадцать лет!».

– Голос? Во сне?

– Нет. Был ненастный день. Штормило. Я стояла на набережной и смотрела, как тёмные волны то открывали, то накрывали прибрежные камни, подбрасывая пенные фонтаны. Отец в эту минуту отошёл к торговой палатке что-то купить, и тогда сверху прозвучал голос. Это был неземной голос – звонкий, пронзительный, прохладный, сверкающий как хрусталь и страшно сильный, сильнее шторма.

– Ты, наверное, испугалась?

– Испугалась? Конечно, нет! Я знала, что есть любовь, сверкающая, как огромный бриллиант. Я знала, что её могут мне дать, и мне её пообещали. Чего же пугаться? Я обрадовалась несказанно… Боже мой, как я радовалась! Восемнадцать лет! Это было в три раза длинней всей моей тогдашней жизни! Целая вечность! Три вечности!

Какое-то время я ходила под впечатлением. Потом живое воспоминание потускнело и стёрлось, но когда я встретила тебя, я приняла любовь как обещанное. Любовь не разгоралась, не росла, она была сразу огромная, во всю жизнь и даже больше. Я теперь понимаю, что жила не замечая времени. И вот, вдруг, однажды я вспомнила о голосе. А тут как раз посыпались все эти обстоятельства: прокуратура, твоя безработица, моя работа, взрослеющие по часам дети, постоянные размолвки… и я запаниковала… Ты обвиняешь меня в том, что я тебя избегаю. Я, Серёжа, себя избегаю, жизнь свою избегаю, потому что кончились обещанные восемнадцать лет!

– Перестань! – Селивёрстов страшно обрадовался тому, что наконец-то, всё завершилось, хотя и таким диковинным объяснением. Он переставил свой стул к креслу, и взял её руки в свои. – Перестань! Раз так, давай просто не будем ссориться, и всё наладится. Если бы ты раньше об этом сказала, то всё было бы поспокойней. Бедная, ты такую тяжесть в себе одной носила! Ты мне так не доверяешь?

Вдруг Варвара подняла глаза на Селивёрстова. Она смотрела на него и не собиралась отводить взгляда. Это был странный взгляд. Она смотрела, но казалось, что ничего не хотела разглядеть в нём, а, наоборот, она будто распахнула глаза, чтобы в них что-то увидел Селивёрстов. Селивёрстов сначала смотрел на Варвару с расплывчатой улыбкой. Улыбка постепенно сошла – он побледнел, встал и несколько раз прошёлся по кабинету.

– Какая чепуха… Об этом тоже сказал голос?

– Не сказал, но… не знаю… это подразумевалось само собой.

Селивёрстов ещё несколько раз энергично прошёлся по комнате, и резко остановился возле неё.

– Послушай, Варя: нам пора остановиться в этом падении. Все голоса, хоть свыше, хоть «сниже», хоть сбоку, все недомолвки голосов, все события и обстоятельства для нас – лишь внешний шумовой фон, он не может заглушить то, что звучит между нами. Только мы можем разрушить нашу жизнь, но – ничто снаружи. Мы должны быть вместе при любых обстоятельствах. Надо взрослеть, в конце концов… Нам было дано восемнадцать лет незаслуженного счастья, а остальное мы должны заработать сами. Так?

– Именно так, Серёжа. Именно так! Я ждала от тебя именно этих слов!

Варвара встала навстречу ему. Они порывисто и отчаянно обнялись и долгое время не могли произнести ни слова.

В семье Селивёрстовых всё разом успокоилось. Успокоилось настолько, что Селивёрстов будто забыл о семье. Это было счастливое забытьё, которое позволило ему полностью отдаться работе над монографией.