Текст книги "Последняя любовь в Черногории"

Нина Степановна испуганно отступила на полшага, но выдержала вспышку с недрогнувшим лицом, чуть прищурясь.

* * *

Умер Павел Сергеевич в октябре. Его родственники от похорон устранились, узнав, что по завещанию, составленному за неделю до смерти с соблюдением всех юридических норм, он завещал свою квартиру церкви. Все хлопоты взяли на себя Нина Степановна, Николай и Ольга. Деньги частично выделила администрация города по ходатайству «Школы искусств», частично – Николай, отдав половину остававшегося у него летнего заработка.

Похороны завтра. Три часа дня. В гостиной, поодаль от гроба сидели трое известных нам художников. Покойник лежал в гробу страшно иссохший, похожий на лист пергамента, с сивыми клоками волос на голове.

– Какой орёл был, – вполголоса сказала Ольга, – а в последние месяцы на него страшно смотреть было, одно воспоминание о человеке осталось.

Ей никто не ответил. В углу, наискосок от входа из коридора Павлом Сергеевичем был сооружён красный угол с тёмной, быть может родовой, иконой и лампадой. Но в красном углу было нехорошо: лампада не горела, а по иконе бегали тараканы.

Пока Нина Степановна выходила на кухню попить чайку, Николай вынес из другой комнаты и установил на два сдвинутых стула картину. На картине была изображена гора в летнюю звёздную ночь. Сквозь изумрудную темноту темнело море, чернели силуэты гор и деревьев. На небе виднелась россыпь звёзд, невзрачных, похожих на крупинки грязно-желтого сахарного песка. Заслоняя полмира, тускло мерцала громада горы. Мерцание было жутким; быть может, так мерцает груда награбленных пиратами сокровищ, обагрённых ещё невысохшей кровью жертв, если эту груду сокровищ подсветить изнутри лучом света, который преломляясь на множестве граней, высветит наружу всю тяжкую массу человеческого зла, впитанную этими сокровищами за всё время их существования. Николай и Ольга, загипнотизированные, как лягушки на ужа, смотрели на картину.

– Зачем вы сюда эту кровопийцу вытащили? – в полный голос возмутилась Нина Степановна, вернувшись с кухни.

– Человек спалил себя на этой картине, – возразил Николай. – Пусть она постоит здесь, как памятник, а потом заберём её в «Школу».

– Вынеси её сейчас же, Николай! Она все соки из него высосала, а теперь – что? – он будет лежать перед ней, как мумия, а она тут будет жиром лосниться? Никогда! Выноси, или я сама её вынесу прямо на помойку.

– Ладно, – недовольно уступил натиску Николай и понёс картину обратно в спальню.

Стало смеркаться. Занавесили шторы, включили электричество. Ольга ушла, а Николай с Ниной Степановной остались на ночь на посту возле покойника. Нина Степановна стряпала на кухне для завтрашних поминок. Николай рассматривал картины и эскизы в спальной. В часов семь вечера он вошёл на кухню с несколькими эскизами на картоне.

– А кто эта женщина? – спросил он.

Нина Степановна сначала бросила быстрый взгляд на эскизы, затем встала, подошла к раковине, вымыла руки, тщательно их вытерла, села и принялась внимательно рассматривать эскиз за эскизом. На всех принесённых картонах была изображена явно одна и та же женская голова. Красивые правильные знойные черты лица, твёрдый неподвижный взгляд с красными угольками в глазах. Одно лицо было слегка улыбающимся, насмешливо и снисходительно, другое – холодным, третье – леденящим. Один эскиз, едва только начатый, изображал женскую голову с шевелящимися змеями вместо волос.

– Это, Коля, беда его.

– Надо же, просто не верится. Я слышал что-то, но, честно говоря, не верил, что такое может быть…

– Сейчас, Коля, не время вздыхать, – оборвала его Нина Степановна. – Пойдём в спальню посмотрим остальные картины.

Николай понял, что Нина Степановна на что-то решилась, и опять почувствовал у себя в груди нервную дрожь. Кроме того, у него, почему-то, проснулась жажда кипучей деятельности. Пересмотрев все имевшиеся пять-шесть десятков работ, Нина Степановна попросила Николая отставить пять эскизов с женским лицом, два эскиза горы, прибавила пачку собранных по квартире фотографий Рая Земного, где был виден хотя бы краешек горы.

– Николай, картину горы и вот эту стопку эскизов нам с тобой необходимо уничтожить.

– Понял, – с готовностью откликнулся молодой художник, но тут же спохватился:

– Как? и главную картину?

– А её – в первую очередь.

– Но это же – шедевр! Согласен, что впечатление от неё жутковатое, но техника – на уровне Куинджи!.. Я не знаю, Нина Степановна…

– Зато я знаю, Коля, – тихо и твёрдо сказала она. – Объяснять сейчас времени нет, да и не всё ты поймёшь, в силу своего возраста. От этой картины будет исходить только зло, а виновата в этом буду, в первую очередь, я. Мир переполнен злом, и эта картинна уже просто не влезает. Больше ничего не могу сказать. Ответственность беру на себя. Прошу, помоги мне. Не поможешь, я сама всё сделаю. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут, собираясь с мыслями. Мыслей никаких не оформилось, но всплыло чувство уверенности в правоте Нины Степановны. Он отнял руки от лица:

– Делим ответственность на двоих.

– Спасибо. Теперь, Коля, прошу тебя без спешки обдумать, как мы их сожжём. В квартире нельзя. Последнее: не надо суеты, резких движений, мы просто сожжём картон и холсты, и никакой мистики. Договорились?

Николай полазил по углам квартиры, погремел железом, повжикал пилой, позвенел склянками и через час зашёл на кухню.

– Всё готово. Я сейчас пойду к гаражам и через часик вернусь.

– Я с тобой. Мне надо увидеть своими глазами.

Возле гаражей из-за тёмного поворота на них вышли в упор три тёмных личности. У Николая похолодело внутри, и ноги стали ватными. Но тёмная троица, увидев согнутого поклажей мужчину с ведром в одной руке и с топором в другой, а также странную женщину с костылём, сама шарахнулась от них в тёмные трескучие кусты. Они остановились у раскинувшейся за гаражами свалкой. Николай скинул на землю скатанные в плотный рулон полотна картин, пачку картона и вязанку дров из распиленного багета. Круглая луна светила так, что гаражи и деревья бросали чёткие тени. Он легко нашёл несколько кирпичей и установил на них ведро со специально продырявленным дном. Затем он нарубил из багета щепок и сложил их возле ведра. Потом раскатал холсты и принялся резать их ножницами по металлу сначала на длинные полосы, а полосы – на прямоугольные куски. Когда всё было готово, он набросал полведра щепок, сверху положил куски холста, побрызгал из склянки бензином и поджёг. Сначала показалось невысокое багровое пламя с клубами чёрного дыма, затем заплясали ядовитые разноцветные язычки. Когда огонь спустился до сухих щепок, дело пошло веселее, но, всё равно, медленно.

– Тяги нет, – поставил диагноз Николай и ушёл на свалку. Через некоторое время он притащил две полутораметровых банки из-под краски. С помощью ножниц по металлу и топора он вырезал оба дна, смял края у одной из банок и вставил её в другую – получилось что-то вроде трубы. Он вставил трубу в ведро. Остатки прогорели мгновенно.

– Совсем другое дело!

Николай, не разбирая конструкции, сверху набросал дров и побросал туда куски холста, поливая их через одну бензином. Последний лоскут он сбрызнул только с одного края, поджёг его и забросил в печь. Через полминуты в печи загудела тяга, и из трубы стали вырываться искры. Тяга всё возрастала, и вот, в печи засипело, засвистело, зашкворчало. Из трубы и с жутким воем и стоном вылетел извивающийся багровый язык пламени с хвостом из искр и улетел в тёмное небо. Гудение пошло на спад, и вскоре всё было кончено.

* * *

Утром пришёл священник в мирской одёжке. Пришла с ним и служка – женщина в платочке. Когда священник открыл портфель, то побледнел, будто увидел внутри дьявола. Глядя на лицо священника, все замерли. В портфеле действительно был один из ликов врага рода человеческого – пустота.

– Первый раз такое случилось: я забыл положить в портфель облачение, кадило и всё остальное.

Все облегчённо вздохнули – всего лишь! Но постепенно до людей дошёл смысл происшедшего, и встал вопрос, как валун посреди дороги – не пройти не проехать: а как же отпевать покойника? Съездить за необходимым священник не успевал, так как жил в десяти верстах от Гусева, а через два часа он уже должен был быть на работе, то бишь, на службе, в своей церкви, что в двадцати верстах от его дома. Везти покойника в единственную гусевскую церковь, как и в любую другую в окрестностях города, было невозможно, так как службы в церквях были уже все расписаны по минутам. Можно было, как сказал оплошавший священник, отпеть заочно, но всем показалось это невозможным.

Нина Степановна, Николай и Ольга «закусили удила». Никаких особых чувств они не испытывали, наоборот, они как-то рассудочно разгорячились. Они видели перед собой просто техническую задачку: надо было отпеть покойника в церкви и успеть на кладбище, где с утра приступили к своей работе могильщики, до захода солнца. Задачка была решена. Всё могло сорваться сорок раз, но все сорок злых препятствий были преодолены. Отдельный рассказ, как они вычислили нужную церквушку в двенадцати верстах от Гусева, и как они ехали к ней крюком в шестьдесят пять вёрст (и шестьдесят пять – обратно). Как они нашли катафалк – особый рассказ. Отдельная история, как они целый час не могли снять гроб с катафалка, чтобы внести его в церковь, и как Николай умолял помочь хмурых похмельных рыбаков с озера близ церквушки, как те согласились донести печальный груз за восемьсот рублей, как они хотели сразу же уйти, но до них дошли слова Нины Степановны: «Делающие доброе дело должны, наверное, делать его до конца», – как они, забившись в угол, простояли всю службу, погрузили гроб обратно на катафалк, а потом отказались от денег, взяв только две бутылки «живьём» для «поправки здоровья».

Приехав на кладбище, художники нашли там пьяных «в грязь» могильщиков и еле смогли отогнать их от вырытой ямы, чтобы они туда не попадали. Пришлось найти случайных людей, не столь пьяных, которые донесли гроб к могиле и согласились опустить его в земную утробу. Короткое прощальное слово Ольги, три поцелуя в бумажную ленту с молитвой вокруг головы, первый удар молотка по гвоздю крышки гроба и отчаянный крик Ольги, который всех встряхнул, словно гром:

– Стойте! – она бросилась к гробу. – Снимите, пожалуйста, на минутку крышку. Крестик! Это его крестик. Мы его нашли тогда, в Рае Земном, когда собирали палатку. Это его, его крестик…

При упоминании о Рае Земном могильщики переглянулись и нахмурились, но крышку сняли, и Ольга положила крестик на грудь покойнику.

Когда все трое в последний раз вошли в квартиру Павла Сергеевича помянуть усопшего, никаких душевных сил для переживаний ни у кого не осталось, а потому застолье прошло с какой-то тихой радостью, и если бы случайный человек посмотрел на этих уставших и удовлетворённых людей, то едва ли он угадал бы печальную причину застолья. К троим, известным нам людям, присоединились ещё двое их будущих коллег по «Школе искусств». Художник, вернувшийся из Грузии, живой, лысый и чуткий (кто жил среди инородцев, обычно более чуток) уловил настроение и взял в свои руки застолье, заполняя усталое молчание приличными и пристойными ненавязчивыми рассказами.

* * *

Это почти всё. Остаётся добавить два штриха. Через два месяца у Ольги вдруг получилась первая нормальная картина, не распадавшаяся на отдельные штрихи и цветовые пятна. Она подняла ошарашенный взгляд на оказавшегося рядом художника, «грузина», и потрясённо произнесла:

– Я поняла, как надо писать. Главное – создать живой образ.

Присутствующий при «изобретении колеса» художник едва не расхохотался, но сдержался и дипломатично одобрительно улыбнулся.

Второе и последнее. Через год за скромным столом в «Школе» собрались преподаватели помянуть Павла Сергеевича. Среди разных прозвучавших слов были такие, сказанные Ольгой:

– Я каждый день захожу в холл «Школы» и останавливаюсь у картины Павла Сергеевича «Гора Орёл», и чем больше на неё смотрю, тем сильнее она меня притягивает. Она мне и раньше нравилась, а теперь я в ней всё новое и новое нахожу. Нелепость, я будто даже новые краски в ней нахожу…

– Ты просто боишься назвать вещи своими именами, – прервал её Николай, ныне студент художественного училища, приехавший на пару дней, специально к дате.

– Чего это я боюсь? – возмутилась бесстрашная Ольга.

– Надо смотреть правде в глаза, какая бы необычная она не была: картина улучшается.

– Что делает?!

– У-луч-ша-ет-ся. Она просветляется, это очевидно.

– Нина Степановна, – Ольга обратилась за помощью, – заезжий художник привёз в наше, забытое богом, болото особый, изысканный вид сумасшествия…

– Ты напрасно иронизируешь, Ольга, – Николаю не терпелось высказаться. – Никого не удивляет, что иконы мироточат, проецируются на стекло, то есть живут. Или возьми Дон-Кихота: раньше, при Сервантесе, люди животики надрывали от смеха, а сейчас почитай – сплошное мужество и величие и почти ничего не смешного, потому что великие произведения со временем очищаются.

Над столом повисла пауза, все задумались.

– В философии я не силён, и не знаю «проясняется» картина или «затемняется», но – констатирую факт – с ней, действительно что-то происходит, – без тени усмешки сказал «грузин»

– «Гора Орёл» – это гора, какой её задумал Бог, – Нина Степановна говорила отрешённо, будто сама с собой. – «Ночная гора» – такой её пытаются сделать дьявол и люди, – она немного помолчала. – Раз в нашем мире осталась жить только «Гора Орёл», и раз она просветляется, значит, Паше сейчас там полегче и значит… значит он… – она не смогла договорить, по её лицу прокатилось несколько крупных слезинок. Больше к этой теме никто не возвращался.

2004