Текст книги "Последняя любовь в Черногории"

Капитан Лосев возвращался из штаба полка в окружении жестокого снежного вихря в подавленном состоянии: одно дело иметь смутное ощущение опасности, которое всегда есть на войне, и к которому привыкаешь, и совсем другое – очевидную, обозначенную на карте – нависшую угрозу.

ГЛАВА 5

Москва и Петербург

В августе над Селивёрстовым сгустилась угроза тюрьмы. Он потускнел, будто его лицо, взгляд и даже воздух вокруг него посыпали серой придорожной пылью.

– Что с твоим уголовным делом? – спросила его однажды Варвара однажды вечером, зайдя к нему в кабинет.

Вопрос застал Селивёрстова врасплох. Работа над монографией у него двигалась плохо, точнее, вообще не двигалась. Мысль его постоянно сбивалась в тупиковые размышления о будущем. Непроизвольно у него внутри взметнулась волна мрачной злости.

– Неужели тебя интересуют такие пустяки?

– Серёжа, очень интересуют. Я же вижу, что ты угнетён, и места себе не находишь.

– Ничего хорошего не жду, – Селивёрстов подтвердил свои слова безнадёжно махнув рукой. – Дело тянется и следовательша – сухарь в очках – прекращать его не собирается. Ну, а если не прекращать, то, рано или поздно, я увижу небо в клеточку. Может, условный срок дадут. Я уже ничего не понимаю, никакие анализ с синтезом не помогают. Пассивно жду результата. Я как бык, который хоть и знает, что его ведут на убой, а до последнего вздоха надеется: а вдруг – в новое стойло?.. Я думал, ты заработалась так, что я для тебя стал чем-то вроде мебели.

– Что ты, Серёженька, просто ты очень раздражался моими праздными расспросами.

– Ладно, что тут сделаешь? Не бери в голову. Всё когда-нибудь чем-нибудь заканчивается.

– У Олега Борисовича есть люди в прокуратуре, с которыми он связан деловыми отношениями…

– Это всё бесполезно! Там такая непробиваемая тётка, у неё, похоже, ни мужа, ни семьи, один только уголовный кодекс. Она им пользуется как пилой. Любого невиновного перепилит.

– Серёжа, пожалуйста, скажи выходные данные: фамилию следователя, номер дела и что ещё знаешь. Хотя бы узнаем ситуацию, как её видят с другой стороны баррикад.

– Это – пожалуйста, – пожал плечами Селивёрстов.

Через две недели уголовное дело закрыли. В тот день Варвара вернулась с работы, как обычно, поздно вечером. Едва она вошла в спальную, как Селивёрстов, услышавший из кабинета её приход, забежал следом и заплясал, опрокидывая стулья, как папуас вокруг священного огня.

– Дело закрыли! Дело закрыли!!! – кричал он приплясывая.

– Я знаю, – сказала Варвара, даже не улыбнувшись, и зевнула. – Спать хочу…

– Откуда ты знаешь? – остолбенел Селивёрстов. – Ты хочешь сказать, что это твоего Олега Борисовича проделки?

– Уголовное дело – плохо, закрыли дело – снова плохо! Ты разберись сам с собой: чего именно ты хочешь?

– Я, конечно, хочу, чтобы меня оставили в покое, но – не любой ценой! И я не хочу, чтобы моя жизнь зависела от милости каких-то там… олегов борисовичей! Поэтому, пожалуйста, подробно расскажи, как это было.

– Дали взятку – и все дела.

– Взятку?! Кому? Следовательше? Этого не может быть! Она не берёт взяток…

– Откуда ты знаешь?

– Это у неё на лице написано. Я, всё-таки, журналист и разбираюсь в людях. Может, её начальству?

– Значит, плохо разбираешься… Только ты не вздумай где-нибудь проговориться про взятку!

– Ты должна сказать, сколько заплатили за закрытие дела.

– Серёжа, я так устала сегодня. Очень хочу спать. Давай перенесём разговор на завтра.

– Разговаривать не надо, назови просто сумму и всё.

– Двадцать пять тысяч: двадцать следователю, пять – посреднику.

– Всего лишь! Я обязательно верну эти деньги. Это всего лишь тысяча долларов! Это дело чести – вернуть эти деньги.

– Двадцать пять тысяч долларов.

– Долларов?.. Полмиллиона рублей?! А откуда у тебя такие деньги?

– Серёжа, говори потише, дети слышат твой крик.

– Ты можешь ответить мне на детский вопросик: почему я никогда не зарабатывал таких денег?

– Потому что ты сидишь… в своих Мазурских болотах. Ты спрятался там от реальной жизни…

– А не слишком ли ты погрузилась в реальную жизнь? Чем ты там их зарабатываешь?

В повисшей паузе Варвара повернулась к Селивёрстову, внимательно посмотрела на него и, как ему показалось, удовлетворённо усмехнулась одними глазами, словно услышала то, чего хотела и ожидала. Затем она отвернулась, подошла к зеркалу и принялась не спеша «разоружаться» – снимать кольца, цепочку с брелком, вынимать что-то из волос.

– Нн-ну, прости-и, – с досадой промычал Селивёрстов и принялся извиняться напористо, нетерпеливо и раздражительно, то есть, по существу, он и не извинялся. Действительно, что толку в таком «примирении», когда, даже достигнув его, они просто вернутся в прежнюю безысходную жизнь.

– Перестань, Серёжа, – сказала Варвара совершенно спокойно. – Просто мы оба устали… Я тоже сгоряча сказала то, чего не думаю: о болотах.

– Ну и хорошо, – Селивёрстов сел на стул.

– Серёжа, я завтра еду в командировку в Петербург.

Селивёрстов не видел отражения лица Варвары, но – только спину. Его вдруг, словно дубиной, приплюснуло озарением. И он понял всё! Все случайные слова, все непонятные события, все висевшие концы разом завязались в узелок. У неё – другой мужчина! Более того, впервые в жизни для Селивёрстова мир стал прозрачен насквозь. Он точно знал что: во-первых, это достойный мужчина, во-вторых, что она пока скрывает это от Селивёрстова только из жалости к нему, что разрыв неизбежен, что… Селивёрстов мог понять и увидеть всё, вплоть до «фотографии» этого мужчины, стоило ему только захотеть, но больше он ничего успел захотеть, потому что Варвара заговорила вновь.

– Серёжа, поехали вдвоём! У меня там дело самое большое – на полдня. Поживём несколько дней. По Петербургу погуляем! – она обернулась. – Как ты на это смотришь?

Селивёрстов «никак не смотрел».

– Что с тобой?! Где твоё лицо?

– Нервы никуда не годятся… Правда, поехали отдохнём.

– Чай? Кофе? – спросила проводница, проверив билеты.

Они отказались. Двухместное купе – хорошая вещь, когда едешь вдвоём. Маленький тихий мир оторван от большого беспокойного мира. А зачем им он – большой беспокойный мир, когда они вдвоём? Колёса отдалённо глухо постукивают, тихий мир слегка покачивается, будущее наплывает само. Завтра будущее приплывёт в форме Петербурга, и для этого ничего не надо делать… Когда Варвара зачем-то встала, он тоже быстро поднялся и притянул её к себе за талию. Она, будто только ждала этого, и вся ринулась ему навстречу. Они неловко стукнулись лбами.

– Ой! – он хотел рассмеяться, но не успел: она обвила его шею руками, наклонила голову к себе вниз и закрыла его губы своими мягкими и влажными губами. Давно они так нетерпеливо не швыряли одежду куда попало: на его постель, на пол. Вскоре уже её обнажённое тело плавилось и выгибалось под его ставшими сильными руками, и оба они задыхались. В какие-то мгновения её, такое знакомое, тело казалось ему незнакомым: то оно слишком жадно льнуло к его телу, то как-то испуганно вздрагивало. В какой-то миг она начала так биться в кольце его рук, будто стремилась вырваться, и он едва смог укротить этот порыв. Когда всё кончилось, и он медленно благодарно целовал её шею и плечи, она вдруг заплакала. Это тоже было необычно.

– Что случилось?

Она не ответила.

– Что-то не так?

Она опять промолчала.

– Варенька, почему ты не отвечаешь? Что тебя беспокоит? Поделись, тебе будет легче. Отчего ты заплакала?

– Не знаю, просто какое-то напряжение выходит, – в её голосе, ароматном и наполненным таинственными шорохами, похожим на задумчивый ветер, перебирающий степное разнотравье, Селивёрстов вдруг расслышал нотки некой отрешённости.

– Всё равно, должна же быть какая-то причина.

– Серёжа, перейди, пожалуйста, на свою постель, я за последнюю неделю устала и хочу отоспаться, – уже совсем чужим механическим голосом сказала Варвара.

– Ну, что случилось, скажи… я ничего не понимаю.

– Ничего не случилось, просто завтра надо рано вставать, и я хочу выспаться.

Двухместное купе – ужасная вещь. Некуда деться от катастрофы.

– Варя, что между нами происходит? Не сейчас, а вообще? – спросил Селивёрстов в темноте, уже лежа отдельно.

– А почему, Серёжа, ты всё время спрашиваешь меня обо всём, словно малыш? Если ты хочешь спросить что-то определённое, спроси, а объяснять мир – я тебе не мама.

– Хорошо, спрашиваю определённо. Почему между нами восемнадцать лет каждый день благоухал букет живых роз, а однажды утром мы проснулись, и видим, что в нашей комнате стоит букет пластмассовых, спрыснутых для запаха дешёвым одеколоном? И теперь он стоит каждый день.

– А почему кто-то должен ставить нам каждый день живые цветы?

– Тоже верно. Но скажи, ты также чувствуешь?

– Я чувствую усталость. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. Хорошо, будем жить как все – с пластмассовыми цветами, и делать пластмассовый вид, что так и должно быть.

Как ни кипело всё внутри, поезд, всё-таки, укачал Селивёрстова, и он заснул. Проснулся он от плача.

– Варя, что случилось? – он встал, присел с краю на её постель и положил руку на плечо, но она не отзывалась, делая вид, что плакала во сне. Он снова лёг.

Он впервые почувствовал, что может промучиться всю оставшуюся жизнь и не получить никакого ответа, никакого отзвука, ниоткуда, будто вокруг него мёртвое пространство. И надо жить, жить без надежды. Зачем? Неизвестно, но надо… Или не надо?.. Мысль стала путаться и угасать. Потом он снова сквозь сон услышал, как плакала Варвара, но уже не стал просыпаться.

Была середина сентября. В день приезда и в два последующих дня дождя не было. Трудно в это поверить, но это было так. Петербург стоял облитый золотом, а порой казалось, что сам город светится изнутри спелой осенней красотой. Поселились они в хорошей гостинице в центре. Варвара в первый же день отправилась по делам.

К моменту поездки Варвара, кроме участия в очень важных, но редких переговорах, открыла своё дело. Она занялась антиквариатом. Основной доход давали покупки дорогих произведений для богатых людей. Живопись девятнадцатого века, ювелирные украшения, автографы известных писателей, – всё это было надёжным вложением денег, более надёжным, чем банковские вклады или акции. Единственное, чем она сразу и наотрез отказалась заниматься – это покупкой икон. «Совмещение иконы и денег взрывоопасно для души». Кроме приобретений значительных произведений, Варвара занялась и обычным дореволюционным антиквариатом: мебелью, столовым серебром, фарфором, бронзовыми статуэтками для среднебогатого покупателя. Она открыла небольшой магазин в центре. Под её началом было несколько штатных продавцов и бухгалтер. Экспертов она привлекала по мере необходимости. Оборотными средствами и охраной её обеспечивала компания, которую олицетворял Олег Борисович. Работа Варваре очень нравилась. Селивёрстова всегда удивляла способность Варвары уютно устроиться там, где устроиться было немыслимо, найти для себя твёрдые ориентиры там, где было всё зыбко, разношерстно и неопределённо. Она чутьём сразу определяла будущую «продаваемость» предмета. «Не только каждый человек, но и каждая вещь имеет свою судьбу, говорила она. – Сначала чертится линия судьбы, а потом уже появляется предмет, который следует по предначертанному пути». Дело своё она вела жёстко, порой до цинизма, как и большинство женщин, будто за что-то мстя всему свету. Впрочем, быть может, это казалось. Если директор – мужчина вызовет работника и скажет ему: «Ты уволен!» – то это покажется жёстким, а если то же самое – «Ты уволен!» – скажет женщина, то многие воскликнут: «Это жестоко!»

В Петербурге она должна была посмотреть коллекцию антиквариата, продаваемую целиком. Коллекция представляла собой внутренность трёхкомнатной квартиры в доме девятнадцатого века на Васильевском острове. В квартире был свободен лишь извилистый, как лабиринт, проход для одного человека, двоим можно было разойтись только боком. Всё остальное пространство, чуть ли не под четырёхметровый потолок, было заполнено дореволюционной мебелью и предметами. Варвара должна была взглянуть на собрание старинных вещей и решить, стоит ли заниматься им дальше: приглашать экспертов и так далее.

Нынешний хозяин квартиры был молодым человеком, лет двадцати восьми. Запоминалось его лицо, бледное с тонкими чертами, с едва заметной печатью порока. Может и не порока, но какой-то безнадёжности. Первым делом он подвёл Варвару к старинному креслу, на котором стояла картина, закрытая куском ветхой материи. Он резко, с театральным эффектом сдёрнул материю. Варвара замерла перед небольшой картиной. Светлая лунная ночь. Нечёткие и невесомые, словно тени, здания. Тень стоящего у причала корабля без парусов. Светлая серебристо-золотистая разлившаяся Нева, но не бурлящая, а безбрежно умиротворённая. Лодочка. В лодочке люди с фонариком. Рыбаки? Нет, это не разлившаяся Нева, это разлившийся женственный Петербург. И посреди широко и умиротворённо разлившегося Петербурга высится то ли облитый со всех сторон мягким лунным светом, то ли мерцающий изнутри Исаакиевский собор. Мерцающая твердыня посреди величественных светлых вод.

– Боже… какой же он красивый! – Варвара была потрясена.

– Я не стал говорить об этом по телефону, – хозяин не скрывал самодовольства. – Эскиз картины «Исаакиевский собор при лунном освещении». Сама картина хранится в Смоленске. Настоящий Куинджи. Можете проверять.

– Проверим, – Варвара с трудом взяла деловой тон. С усилием оторвав взгляд от картины, она продолжила осмотр квартиры. Она останавливаясь то у одного предмета, то у другого. Хозяин квартиры ходил за ней хвостиком.

– Сразу вкратце расскажу историю этого антиквариата. Всё это собрала моя бабушка. Она скончалась в возрасте ста одного года в конце прошлого века. Моя мать держала квартиру в неприкосновенности «на чёрный день». Она ушла из жизни в прошлом году. Я же решил не ждать «чёрного», а устроить себе «светлый» день, продав всё содержимое квартиры одним махом.

– Зачем, если не секрет, ваша бабушка собрала столько мебели? В такой квартире неудобно жить.

– Такую историю ни в одной книжке не вычитаешь. Бабушка ещё девочкой, совершенно по-детски, влюбилась в гимназиста, который бывал в гостях в её доме. И вдруг тот скоропостижно умирает от туберкулёза. Горе девочки понять, конечно, можно, но год – горе, два – горе, три – тоже самое. Девочка выросла в девушку, причём – в красавицу! Родители наседают: посмотри направо, посмотри налево – кругом женихи, выбирай любого. Ни в какую! Но тут, как раз революция её родителей смела с лица земли. Никто больше не наседал. И вот, представьте себе, она так одна всю жизнь и прожила.

– Одна?

– Совсем одна! Вы, конечно, обратили внимание на причудливую планировку квартиры. Это из-за того, что она получилась путём разделения одной дореволюционной, нормальной, квартиры на три уродливых. В Петербурге в старом фонде много таких…

– Бюро можно открыть?

– Конечно, ключ в нижнем ящике. У вас хороший вкус. Это Франция, конец восемнадцатого века… Обратите внимание: за ящиком находится секрет… Вынимайте верхний ящичек… смелее, совсем вынимайте… Теперь таким же образом вынимайте соседний… Вот так… Нащупайте там на задней стенке выступ и надавите на него… сильней! Вот, а теперь засуньте руку в нишу от первого ящика… нащупали кольцо? Тяните… там ещё один ящичек.

– Любопытно, – заметила Варвара, рассматривая потайной ящичек. Она отдала ящичек в руки хозяину и стремительно двинулась дальше. Быстро вернув ящик на место, тот вновь догнал её и продолжил свой рассказ ей «в спину».

– Так вот, хочу закончить историю: бабушка собрала всю мебель в свою квартирку только потому, что мебель «помнит» Юрочку. Вся её жизнь, собственно говоря, пока могла сама ходить – а слегла она только за три года до смерти – состояла в том, что она стирала пыль с письменного стола, с бюро, с зеркала, разговаривала с вещами… Но сумасшедшей она не была – ни в коем случае! Она любила говаривать: «В этих вещах светится моё счастье, как солнце в янтаре». Вот такая любовь. Шекспиру и не снилось.

Варвара резко остановилась и развернулась так, что хозяин квартиры налетел на неё.

– Любовь?! Какая это любовь? Любовь – это быть вместе! Другой любви не существует. У вашей бабушки – зародыш любви, ни во что не развившийся. Облако какое-то.

– Как вы вспыхнули, однако! Я думал, что вы меня совсем не слушаете… Но ведь такая верность заслуживает преклонения?

– Верность – чему? Бесформенному облаку? Зачем вы бегаете за мною по квартире и рассказываете, сами не знаете что? Вам нужен миллион долларов или ответ на вопрос? Идите к священнику или к кому хотите с вашими проблемами. Я – занимаюсь антиквариатом и точка!

– Подождите, прошу вас… Я только теперь понял, что, действительно, не понимаю жизнь своей бабушки… и это как-то связано со мной.

– Нет людей, которые не понимают свою жизнь, есть люди, которые бояться смотреть на свою жизнь прямо. Только вы можете в ней разобраться… Может быть ваша бабушка встретила человека, но испугалась и спряталась от настоящей любви в своё детское воспоминание? Я же не знаю её биографии…

– Скажите, вот вы говорите: любовь – это быть вместе… Один мой знакомый любит одну женщину, и она его безумно любит, но вместе они жить не могут. Пожили год – словно взрывом их разметало, а теперь живут с другими, живут, словно назло друг другу, а день и ночь думают только друг о друге…

– Любовь – Божий дар, но люди предпочитают уйти от ответственности, разбежаться, залезть по уши каждый в свою отдельную трясину и кричать оттуда: «Судьба нас разлучила! О, я буду любить тебя вечно!»… И вы лжёте, лжёте самому себе, потому что нет никакого друга, а вы рассказываете о себе.

Хозяин на мгновение остолбенел, потом резко сел на ближайший стул, почти упал на него, закрыл лицо руками, и тело задёргалось в сухих рыданиях, как в лихорадке.

– Поплакать можно, но сила мужчины – в действии. Я завтра позвоню вам насчёт коллекции. До свидания.

Вернувшись в отель, Варвара едва достучалась.

– Я тебя разбудила?

– Да, заснул нечаянно… Такой сон чудной приснился. Сначала я видел незнакомую зелёную поляну, и всё напряжённо пытался её узнать. И только я вроде бы начал её узнавать, как вдруг она стала покрываться большими плитами тёмно-серого камня, и появились несколько скульптурных групп. Какие-то военные, но не последней войны, вроде бы времён Первой мировой или гражданской, что ли. Один, генерал или полковник, вроде бы, такой, с бородой и густыми бровями, будто идёт в атаку… Что это такое? Стилистика скульптур подобна стилистике памятника Преподобному Сергию работы Клыкова – скульптуры вытянутые и обтекаемые. Устремлённые вверх, без лишних подробностей… А что такое? Ты плакала? Что случилось?

– Косметика размазана?

– Кто тебя обидел?

– Серёжа, что происходит? Я ничего не понимаю. Я не узнаю свою жизнь.

– Если пахнет мистикой, то рецепт один: надо чётко излагать факты и только факты. Тогда что-то может проясниться.

– Ты, как всегда, прав. Факты такие. Пришла я смотреть антикварную квартиру. Хожу по квартире смотрю мебель, а он бегает за мной и бубнит историю своей бабушки, которая собрала и хранила весь этот антиквариат. Потом… короче говоря, разговор зашёл о любви. И вдруг меня так понесло! Я принялась его учить: любовь – это быть вместе, и другой любви не существует! Только кричала это я не ему, а себе!

– Ну, что в этом необычного? Человек на всех событиях хорошо видит только своё отражение. Есть ещё факты?

– Второй факт. Продавец антиквариата показал мне эскиз Куинджи «Исаакиевский собор»…

– Настоящий Куинджи?!

– Не знаю, какой Куинджи, но собор – настоящий. И на меня нахлынули такие странные чувства…

– Чувства к кому?

– К собору. Я решила проверить себя, и после квартиры съездила к Исаакиевскому…

– И -?

– И разревелась как дура.

– То есть, Исаакий тебе кажется очень красивым?

– Нет, не красивым. Он мне кажется тёплым, добрым, прекрасным. Знаешь, когда ребёнок рождается, то физическая связь с матерью рвётся, а невидимые нити ещё долгое время остаются. Я это хорошо запомнила особенно у Павлушки: он лежит в кроватке и не видит, как я подхожу, но уже начинает улыбаться. Вот так и я собор толком и не успеваю увидеть, только подхожу после разлуки, как блудный сын к отцу, который не переставал меня любить, падаю перед ним и обнимаю его колени, и слёзы сами текут.

– Своеобразное ощущение, но в нём нет ничего рокового.

Варвара напряжённо и как-то мучительно смотрела в одну точку перед собой.

– Какую-то ниточку я упустила и никак не найду, – произнесла она задумчиво.

– Пересказывай всё снова, может вспомнишь.

– Я пришла в антикварную квартиру. Ко мне как репей прицепился продавец с рассказом о своей бабушке… Боже мой! У меня же в Петербурге жила бабушка по материнской линии… я это всегда знала, но знала так, отвлечённо, как в музее читаешь подписи под экспонатами, когда всё правда, всё интересно, но напрямую тебя не касается. Я её не видела, и все её фотографии в каком-то пожаре погибли. Собственно говоря, из рассказов о ней я и запомнила-то только то, что она ходила в Исаакиевский собор, даже, когда в нём устроили музей с маятником!

– То есть, там, в соборе, остались её молитвы, и ты их почувствовала?

– Нет, там не только молитвы… С собором у неё было связано что-то личное. Были какие-то отдельные слова, из которых следовало, что у неё была несчастная любовь… Ты сейчас скажешь, что я чокнулась, но я сейчас точно знаю!.. У неё была несчастная любовь сквозь всю жизнь. Не было ни любовника, никаких подобных пошлостей. Понимаешь, была такая любовь, которую даже никому нельзя объяснить. И она эту любовь отнесла в собор. Когда она ходила, у неё была только боль сердца, а сейчас там не только боль. Не могу подобрать слов… Болью жить нельзя, а сейчас в соборе осталась жизнь – высшая жизнь… я её ощущаю как самосветящийся бриллиант. Серёжа, ты думаешь, что это – бред?

– Что ты?! Я уверен, что это так. Может твоя бабушка и не совсем так чувствовала, но в мире сущностей это было именно так.

Варвара стремительно прильнула к Селивёрстову и с облегчением вздохнула.

– Серёжа, нет на земле второго такого человека, с кем бы я могла сказать хотя бы два слова вот так, сердцем сердцу.

– Варя, мы с тобой так долго были в разлуке. А сейчас вдруг оказывается, что мы и не разлучались. Ни на одно дыхание… Как же всё непросто в жизни… Я думал жизнь прожить на одном дыхании. Пробежать стометровку по прямой, а дальше – в полёт! А получается всё иначе. Сейчас чувствую себя как в раю, а как будет завтра?

– Завтра, Серёжа, будет так, как мы сделаем. Мы – и никто другой… Серёжа, я теперь всё поняла! Существует только любовь, остальное ценно только настолько, насколько пропитано ею. Мы должны быть только вместе и не разлучаться ни на миг. Я теперь понимаю твоё возмущение тем, что променяла нашу любовь на работу. Теперь я прозрела окончательно: миг с тобой перевесит сто лет без тебя. А у нас с тобой сегодня, например, целый день. Целый день!

– Конечно-конечно.

– Серёжа, когда ты выйдешь на работу? Мне не терпится бросить весь свой бизнес, чтобы быть с тобой рядом. Быть рядом с детьми, когда ты на работе – это всё равно, что быть с тобой.

– Ты хочешь прямо сейчас бросить работу? Зачем так спешить?

– Без тебя я каждый день сгораю в аду, а ты спрашиваешь: зачем спешить!

– Понимаешь, мне надо разобраться со своей монографией, иначе будет плохо. Во мне много лет копились на этот счёт всякие мысли, недовольство, догадки. Во мне бродят энергетические фантомы. Если я эти этим энергиям не придам форму монографии, то они выжгут меня изнутри… И ещё, в меня как заноза воткнулись эти Мазурские болота… Надо довести до логического конца и то, и другое. Это означает, что я ещё сколько-то времени не буду зарабатывать деньги.

– Серёжа, значит, ты собственноручно выталкиваешь меня на работу, а как тогда понять, твоё постоянное недовольство… и вообще… ты меня просто не любишь…

– Ну, что ты говоришь! Я тебя не понимаю, зачем такие прыжки со скалы? Речь идёт не обо всей последующей жизни, а о каких-то двух-трёх месяцах, максимум – полгода…

– Полгода?!

– А что такого? Я только сейчас подхожу к своему кругу мыслей, к своему стилю в журналистике. Мне нужны ещё годы, чтобы оставить след в этом мире. Я не хочу строить свои жизненные планы, будто мне осталось жить полгода. Не хочу!

Он взглянул на Варвару, и одна простая и страшная догадка пронзила его. В глазах Варвары какие-то её глубинные мысли и земная реальность в неодолимом экстазе то ли любви, то ли ненависти схватились и завертелись жутким клубком. Перед ним сидела… помешанная! Глаза её открывались всё шире и шире, ужас и хаос в них нарастал, и неизвестно чем бы это всё кончилось, если бы она порывисто не закрыла лицо руками. Перед Селивёрстовым все непонятные прежде события мгновенно выстроились в неоспоримую цепочку. Все недоразумения начались именно с пробуждения её заснувших на восемнадцать лет «способностей». Все её «прозрения», которыми он – дурак! – умилялся… Как он раньше не догадался? Слишком уж он был доверчив, действительно – «малыш»! Все эти мысли пронеслись в его голове в мгновение ока, а следом его охватил неприятный, подленький страх: а вдруг у неё сейчас начнётся припадок буйства и… и что тогда? Придётся её скручивать, отправлять в больницу… Ужас!

К счастью Варвара отняла руки от лица. Вид у неё был измождённый, но от промелькнувшего помешательства не осталось и следа. Она устало и несколько натужно, улыбнулась:

– Прости, Серёжа, я несу невообразимый бред. Конечно, тебе нужная полнокровная долгая творческая жизнь, и, я не сомневаюсь, она у тебя будет. Ты многого достигнешь, я уверена. А что такого, если я поработаю для этого ещё каких-то полгода или больше? Чепуха!

– Это разумный подход, – с облегчением вздохнул Селивёрстов, но расслабился он преждевременно.

– Да, разум великая сила, но круг, где он властвует, ограничен. И с этого момента, Серёжа, я хочу, чтобы ты хорошенько уяснил себе, что я – не выключатель: нажал кнопку – включился, нажал кнопку – выключился. Сказал – я пошла работать, сказал – уволилась. У меня есть своя жизнь, в которой твоё слово – имеет важное, но – не решающее значение.