Текст книги "Последняя любовь в Черногории"

И вот здесь автор должен сказать несколько слов о своём бессилии. В этом месте сбивается ритм романа, и я ничего не могу с этим поделать. Какую бы власть не имел автор над своими героями, она не безгранична. Конечно, я имею полное право – в конце концов-то, это же мой роман! – не заметив, пройти мимо того упорства (или – упрямства), с которым Сергей Селивёрстов стремился написать (и написал-таки!) свою монографию по журналистике. Могу, но, всё-таки, надо же не только любить своих героев, но и уважать их жизнь, даже если она в чём-то и не нравится! Короче говоря, я убеждён, что его монография – а я хорошо понимаю, что он в ней мог написать – не представляет особой ценности для журналистики, а для романа, уж точно, ничего не даёт, наоборот удлиняет насыщенную событиями главу, то есть нарушает композицию произведения. Единственное, что я могу, это выделить то, что касается монографии Селивёрстова в отдельную главку и сообщить читателю, что он может пропустить её без особого ущерба для понимания происходящего.

И, всё-таки, как плохо выходит! Ко всему прочему, получается, что мне необходимо в самом конце романа, в нарушение всех литературных правил, вводить новое лицо, причём лицо второстепенное, участвующее только в одном эпизоде! Впрочем, это всё разговоры в пользу бедных. Теперь, если его и не вводить, оно – лицо – само войдёт, в своих начищенных чёрных ботинках, забрызганных в меру слякотной московской весны, колыхаясь своим студенистым телом, увенчанное своим странным именем – Агафон Журчалец.

«Агафон Журчалец! – вот, кто мне нужен!» – воскликнул вслух Селивёрстов. Имя университетского преподавателя Агафона Семёновича Журчальца, всплыло в его памяти неожиданно, когда он уже отчаялся придумать рецензента для своей монографии. Впрочем, когда Селивёрстов после четвертьвекового перерыва встретился с ним у станции метро, чтобы передать рукопись, то засомневался, по адресу ли он обратился? Если студенты называли между собой Журчальца «Фиолетовый нос», то теперь фиолетовым, с красными прожилками, стало всё большое мясистое лицо журналиста (или бывшего журналиста?). На голове торчали беспорядочные белёсые, с проседью, клочки волос, через которые просвечивала ярко розовая кожа. Большое толстое тело за двадцать пять лет совсем потеряло форму и превратилось в огромную студенистую массу. Немного сглаживала впечатление одежда: аккуратная, хотя и потёртая, коричневая кожаная куртка, глаженые брюки и начищенные чёрные ботинки, в меру слякотной московской весны, забрызганные.

Через неделю Селивёрстов сидел в домашнем кабинете Агафона Журчальца совершенно успокоенным: большой старинный стол, обтянутый зелёным сукном, протёртым в некоторых местах, был завален «живыми» бумагами и книгами. Хозяин кабинета в ту минуту разговаривал в коридоре по домашнему телефону. В разговоре звучали: дочь, внук, работа, отпуск, Мюнхен, Берлин, Шарм-эль-Шейх. Селивёрстов от нечего делать подумал об удачности загадочного псевдонима «Журчалец». Каков мог быть удел журналиста с именем Агафон Семёнович Лукошко? Можно ли представить себе статью о политике Ватикана в странах Северной Африки подписанную именем «Агафон Лукошко»? Хохот душит! Сельское хозяйство и животноводство с центнерами зерна, озимыми, суперфосфатом, отёлом и яйценоскостью – вот вечный удел Агафона Семёновича Лукошко. Агафон Журчалец – это совсем другое дело: на «Агафоне» вроде бы и крякнешь, готовясь рассмеяться, но «Журчалец» вдруг остановит, и смех застрянет ещё где-то в животе. Какой такой – «Журчалец»? И что есть – Журчалец? Чтобы самому не опростоволоситься, надо сначала почитать, а уж потом посмеяться, но потом посмеяться не получалось – статьи были неглупые. Вот так и жил, так и писал журналист-международник Агафон Журчалец.

– Расшевелил ты, Сергей Александрович, стариковские мозги, расшевелил, и кровь маленько разогнал. Интересно. Основные положения монографии – бесспорны, но, прямо скажу, практический выход – нуль! – Агафон Журчалец помолчал, давая время Селивёрстову осмыслить услышанное. Он взял в руки рукопись, всю испещрённую пометками. – Теперь по пунктам.

«Журналистика зародилась в момент падения человечества от «духом высокого средневековья» к буржуазному образу жизни – «всё на продажу»… Журналистика изначально – «на продажу»… ну и теде, и тепе… Согласен. Неопровержимая историческая база для такого вывода содержится в любом учебнике журналистики, только окончательного слова там не произносится, а ты произнёс. Ну и что? Что делать-то? Как быть? Когда люди станут чище, тогда и журналистика станет чище, но это вопрос религиозного уровня, изданием монографии не решается. Придёт время, и всё само наладится. Поехали дальше.

«Журналистика служит исключительно власти или деньгам. Два основных неизменных признака – манипулирование общественным сознанием и разврат в широком смысле этого слова с целью духовного расслабления народных сил…» и те де. На девять десятых – да, но на одну десятую – я не согласен! Когда народ и власть совпадают, журналисты работают, как ты выражаешься, способствуя «собиранию народных сил». Это происходит обычно во время войн, частенько народ и власть едины в международных вопросах. Ну, и единичные случаи подвижничества, даже у самых распродажных наших собратьев, бывают, от этого факта никуда не денешься. Тебя, кстати, за решётку упечь пытались – за «растление народа» что ли? То-то и оно!.. И опять вопрос: что делать? А вот, и ответ… так… «Задача тематической журналистики – помощь в собирании сил народа вокруг народообразующих проектов…» так-с… дальше: «…тема должна быть… современна… исторична… мифологична…» Хорошо… Ага, вот: «Отбрасывая всякую политкорректность, заявляем: предметом тематической журналистики может быть только АРХЕТИП, точнее воплощение архетипа в современном теле. Сами собой живут только архетипы (легенды, мифологемы), писать о чём-то другом всё равно, что раскрашивать упавшие жёлтые листья зелёной краской.» и теде. С этим я согласен на сто процентов. Конечно, такие термины, как архетип, мифологема – не моего уровня, но по-стариковски я могу поддакнуть: живут, даже в самой дешёвой прессе, только вечноживые темы или – замаскированный под них обман, пока его не разоблачат…

Так что ж делать с твоей монографией? Энергия в ней есть, свежесть есть, а толку от неё – нет. Размахнулся и ударил в барабан, а барабан-то, оказалось, где-то в другом месте стоит. Статью бы из неё сделать было бы лучше… Впечатление такое, что ты то ли долго отмалчивался, и у тебя накипело, то ли страшно спешил с этой монографией. Было такое?

Селивёрстов чувствовал себя так, словно на него неожиданно вылили ведро родниковой воды – потрясённо и бодро.

– Что-то такое было, Агафон Семёнович.

– Сколько времени ты её писал? Три месяца?

– Полтора.

– Вот! А такие труды пишутся два-три года. И дело не в объёме, а в том, что мысли должны отлежаться. Пусть полежит, всё само утрясётся, и практический выход идеям найдётся… Монография написана слишком горячо, «голым сердцем». Нет в ней блеска, нет некоего «холодка» профессионализма. Я тебе это говорю совершенно не боясь тебя обидеть потому, что всё это есть в статье о Двадцатом корпусе. Там – всё хорошо! Вот, вступление:

«Современное русское историческое сознание находится в смятении и лихорадочном поиске. Мы не только не можем осмыслить недавнее крушение СССР, но и обе революции в 1917-ом году, и, отчасти, Вторая Мировая война вдруг стали непонятны нам во многих значительных своих частях. Историческая память народа не может усвоить механически разрозненные события, но – только события, находящиеся в органической связи. Остро стоит вопрос о смысле истории ХХ-го века. Объективный взгляд открывает нам, что исток всей бурной истории ХХ-го века – именно Первая Мировая война».

Меня тут, на старости лет, дёргают периодически – просят исторические справки составить по разным международным вопросам для депутатов Думы. Так вот, подтверждаю каждое твоё слово: почти все корни современных международных споров – там, в Первой мировой. В общем, о статье можно говорить только в плане публикации. А вот, что ж с монографией делать?

Агафон Журчалец с кряхтеньем нагнулся и достал, не вставая со стула, из тумбы стола плоскую фляжку в кожаном футляре с крохотной рюмочкой.

– Коньячок не употребляешь? Правильно делаешь, – одобрил он отказ Селивёрстова. – А для меня – это такое же орудие производства, как и ручка.

– Вот, только выпил, и сразу мысль пришла, жаль только, что бредовая: если бы такую монографию нашли бы в посмертном архиве – то она бы прозвучала! Это было бы из рубрики «как мы живём, братцы!» Так что, когда придёшь ко мне на похороны, подсунь мне в бумаги свою рукопись. Только… Гы-гы! Уух-ух! Гы-гы-ух-ух! – Агафон Журчалец засмеялся. Всё его огромное студенистое тело начало колыхаться. Он пытался, но никак не мог произнести ни слова. Селивёрстов невольно тоже начал улыбаться, сначала сдержанно, открыто, а после присоединился к смеху, ещё не зная, над чем смеётся.

– Толь… тольк… только, – вытирая слёзы скомканным носовым платком, наконец, сказал Агафон Журчалец, – только если у меня в бумагах найдут «архетип» с «мифологемой», подумают, что перед концом я спятил… Гы-гы-ух-ух!

У Селивёрстова сердце стеснилось каким-то щемяще-радостным чувством: до чего же хороший человек Агафон Семёнович! Сохранить в таком возрасте бескорыстный живой интерес к своему делу, к людям – это дорогого стоит. И смеяться как ребёнок может только чистый человек. Эх, сколько же в мире хороших, чистых людей! Селивёрстов смеялся вместе с Агафоном Журчальцем, смеялся до радостных слёз.

Конец главки

На майские выходные Селивёрстовы решили капитально отдохнуть в Египте. Выходные, плюс праздничные дни, плюс отпросили на несколько дней детей в школе (дети были страшно довольны!) – получилось десять дней. Когда стал выбор между Хургадой и Шарм-эль-Шейхом. Ни там, ни там они ни разу не бывали – хоть монету бросай! Селивёрстов вспомнил услышанное у Агафона Журчальца название – Шарм-эль-Шейх.

Шарм-эль-Шейх – курортное местечко на самом юге Синайского полуострова. Селивёрстовы жили в отеле на берегу моря, жили полнокровной телесной жизнью. С утра до вечера солнце щедро лило свои лучи на эти самые тела, покрывая их загаром. Раскалённый песок на берегу Красного моря обдавал их волнами тепла. Море ласкало, нежило и бодрило. Они были очень привлекательной парой. Он – высокий, синеглазый, со светло-русыми, выгоревшими на египетском солнце до соломенного цвета, волосами, плотный, но ещё без живота. Она – стройная, с карими глазами, черноволосая и, по сравнению с ним, сильно загоревшая. Когда они стояли на пляже рядом, то её смуглый, чётко очерченный, стройный силуэт полностью умещался в пределах его белой фигуры. Не было ни её, ни его, а была женщина, нарисованная на мужчине.

Три раза в день они с аппетитом ели в столовой. Даже походка у них стала телесной – раскованной и красивой. Ночью все крепко спали. Никаких разговоров, выводящих в четвёртое измерение, не было. Не было вокруг никаких бездн, никаких трещин, никаких лабиринтов. Мир был цветастым и плоским, без теней. Арабы из обслуги белозубо улыбались, когда им давали чаевые, улыбались и просто так, как дети. Пальмы, ежедневно поливаемые по нескольку часов, зеленели. В синем море плавали неправдоподобно яркие разноцветные рыбы, будто раскрашенные каким-то окончательно потерявшим чувство меры экспрессионистом. Даже когда вечерами Варвара и Сергей сидели, обнявшись, в темноте на опустевшем пляже, мысль никуда не убегала, взгляд ничего не искал на небе, а ухо ничего не пыталось расслышать в шелесте набегающих волн.

Когда же мысль хотя бы чуть-чуть выходила за рамки видимого, это казалось неким прозрением, достойным преклонения.

– Какие же вкусные у них булочки! – однажды восхитилась Варвара. – Вот, что значит качественная мука.

– Этими булочками, – отхлебнув чаю, заметил Павел, – Египет тысячу лет кормил всю Византийскую империю.

Над столом взорвалась минута потрясённого молчания.

И всё же, через пять дней пёстрая, но слишком размеренная жизнь начала казаться пресной.

– Серёжа, поехали в Иерусалим, а? – предложила однажды на пляже Варвара.

– Прямо так: в купальных костюмах и в шлёпанцах?

– Серёжа, я серьёзно. Вдвоём. Пожалуйста…

Накануне поездки Варвара и Сергей Селивёрстовы сидели на лежаке на пустынном ночном пляже. Она положила ему голову на плечо, а он бережно обнимал её за талию. На небе блестела россыпь мелких невзрачных голубоватых звёздочек, на берег нехотя, будто исполняя скучную обязанность, накатывали волны, а справа и слева в темноте затаились обрывистые скалистые берега.

– Вроде бы всё как в Крыму, – заметила Варвара, – и скалы, и море, а какое-то ощущение пустоты. Как будто яркие картонные декорации. В Крыму ночью даже выходить страшно на берег: легенды так и клубятся.

– Это не Чёрное море, здесь священников баржами не топили, откуда здесь густоте взяться? Может, какой-нибудь обкурившийся бедуин и упал с верблюдом в море, но этого маловато… Ничего, со временем и Красное море наполнится. Одна капелька, считай, уже капнула.

– Какая?

– Капелька нашей любви. То, что мы сидим на берегу и говорим – это уже навсегда останется в здешней темноте.

Варвара глубоко вздохнула и промолчала.

– Что-то не так?

– Порой она меня пугает.

– Кто «она» – темнота?

– Наша любовь. Иногда мы так пристально смотрим в глаза друг другу, что забываем об остальном мире.

– А что нам остальной мир?

 
Отплываем теперь на Цитеру
В синеватом сияньи Ватто…
 
 
Грусть любуется лунным пейзажем,
Смерть, как парус, шумит за кормой.
…Никому ничего не расскажем,
Никогда не вернёмся домой.
 

Это же хорошо так жить – глаза в глаза.

– Нет, Серёжа, это совсем не «хорошо»! Так нельзя долго жить. А я хочу жить! Не хочу ни на какую Цитеру, хочу земным воздухом надышаться! Хочу простых вещей: радоваться твоим статьям, монографиям, хочу растить детей, хочу посмотреть другие страны. Я хочу, Серёжа, жить с тобой долго и счастливо!

– Конечно! Так и будет! Не надо волноваться.

Затем они сидели молча. На какое-то время они потеряли ощущение границ личности и обрели волшебное состояние, будто внутри них переливался мерцанием вечный Млечный путь.

– Ой, кто это? – вздрогнула Варвара.

По самой кромке воды, быстро и мелко семеня ногами, пробежал зверёк, похожий на тощую собаку, с острой лисьей мордочкой и длинным пушистым хвостом, мельком взглянув на них.

– Шакал, – предположил Селивёрстов и подумал: «Нехорошо!»

– Неприятно, – сказала Варвара. – Впрочем, всё равно! Пойдём, пора спать.

Когда они вставали, и Варвара оперлась на руку мужа, её рука вдруг задрожала.

Ночью Варвара, засыпая, начинала плакать. Селивёрстов каждый раз будил её и спрашивал: «Что, страшный сон?» – «Нет, просто так… не знаю, что… Не помню». Она засыпала, и всё повторялось снова.

– Да… Да! Готова… – пробормотала она во сне под утро довольно внятно.

– Варя, ну, ты же мешаешь мне спать, в конце концов! – возмутился Селивёрстов.

– Всё-всё, извини…

В Иерусалим выехали следующей ночью.

Через сутки Селивёрстов сидел в захолустном придорожном кафе. На столике перед ним лежал блокнот и стояла чашка кофе. За соседними столиками сидели ещё несколько уставших и оттого медлительных русских туристов, за стойкой стоял худой и сутулый с испитым лицом молодой еврей, а грязную посуду собирала молодая, с избыточно пышными формами негритянка, чёрная, как ночь в пещере. Селивёрстов что-то быстро записывавший в блокнот, остановился и задумчиво, будто силясь что-то разглядеть, всмотрелся в тьму, навалившуюся на стеклянную стену кафе. В застекольном мраке стоял сломавшийся второй раз за день и ожидающий ремонта автобус со спящей в нём Варварой. Где-то, в том же мраке, невидимо застыл крепкий, словно высеченный из единого камня Иерусалим, а на берегу тихо шелестящего волнами Красного моря в незримом Шарм-эль-Шейхе спали дети Аня, Паша и Костик. Из темноты исходило сильное притяжение – это давала о себе знать огромная богохранимая для чего-то Россия. Там, в непроницаемой для взгляда темноте, жило прошлое, лепилось будущее… Селивёрстов будто разглядел за стеклом что-то, ему нужное, и вновь склонился над блокнотом.

Эпилог

Через год, в один из майских дней 200… года, поздно ночью, когда кипевшая весь день жизнь успокоилась и заснула, Владимир Селивёрстов тяжело опустился в кресло. Ровно год назад ночью на пути к Шарм-эль-Шейху из Иерусалима, возле города Дахаб, сошёл с трассы и разбился автобус с русскими туристами. В аварии погибли шесть человек. Среди них – Варвара и Сергей Селивёрстовы. Всего лишь год назад, а кажется – за такими гималаями!

Смерть Сергея и Варвары была бы для Владимира вообще умозрительной, если бы он не участвовал в опознании их тел в Египте. Они не старились, не болели, не были при смерти, а просто, никого не предупредив, в полном расцвете сил вышли под руку в какую-то дверь, когда их никто не видел. Вышли и не вернулись. Осталась огромная дыра. Для детей их смерть выглядела именно так, потому что хоронили их останки в закрытых гробах. Сначала от гибели брата со своей женой Владимир одновременно с шоком испытал чувство огромного удовлетворения от того, что исполнилась его отчётливо сформулированная мечта – на него упала полная, совсем не игрушечная, ответственность за детей брата. Он оформил опекунство и переехал с ними в купленную московскую квартиру. Первое время он был на седьмом небе, манипулируя деньгами, людьми, словами, считая, что в этом и заключается воспитание и обучение детей. Дети были часто недовольны, но он не обращал на этого особого внимания, потому что детям, как он слышал, положено капризничать. Какие-то сомнения подсознательно накапливались, но окончательно открыл ему глаза нечаянно подслушанный разговор. Он проходил по коридору мимо комнаты Ани, в которой собрались все дети. Дверь была приоткрыта.

– А ты спроси у дяди Володи, – посоветовала Аня Павлу, видимо, в ответ на какой-то его вопрос по учёбе.

– Спроси-спроси, – ехидно поддакнул Костик. – Он тебе даст три тысячи рублей на «лучшую энциклопедию» или наймёт очередного шарлатана, типа этого проходимца «англичанина», который past simple от past perfect отличить не может. Не знаю, как Паша, а дядя Володя будет в восторге от того, как он ловко разрешает все вопросы!

– Костик, ты всё время ворчишь, – воспитательным тоном заговорила Аня, – а папа говорил, что чем бы ни был недоволен человек, в первую очередь он недоволен божьим миром, в котором он живёт…

– Я живу не в божьем мире, – Костика сорвало в истерику, – а в лакированной, мерзкой, склизкой квартире твоего «дяди Володи»… Тебе хорошо – тебе через месяц будет восемнадцать и ты говоришь, что уйдёшь… а мы?!

– Мне, конечно, хочется уйти, но вас я не брошу…

– Аня станет совершеннолетней, – раздался голос Павла. – Право на часть квартиры родителей она имеет. Я узнал, что если у неё будет жилплощадь и стабильная работа, то она может попробовать оформить опекунство над нами. Тогда мы будем жить втроём, и ни от кого не будем зависеть. Потому что у дяди Володи мне не нравится, но с бабушкой я тоже жить не хочу – она такая же: ничего не понимает…

Трудно описать ту крайнюю степень паники, которая охватила Владимира. Он вдруг понял, что не имеет в душе того «материала», из которого строятся отношения с детьми. Ни деньги, ни умственные манипуляции не могут его заменить. У него не было тех «глаз», которыми надо смотреть на детей, у него не было того «ума», которым надо было думать о них, не было тех «рук»… короче, не было той части личности, которая вправе участвовать в судьбах детей, именно, в судьбах, а не просто в событиях их жизни. Участвовать в их судьбах можно было только отдавая. Владимир был готов умереть за них, но отдать ему было нечего, у него не было в душе того вещества, которое отдают детям, которое было у Варвары и брата. Невозможно в рамках романа углубляться в описание последовавших событий, но надо сказать, что через неделю настоящих душевных мучений, он вдруг ощутил, что это «вещество» у него появилось, пусть в крохотных количествах, но – появилось! Радоваться было нечему, но у него впервые прорезался «третий глаз», которым он, наконец, начал различать подлинное состояние детей. Состоялись и первые разговоры, в которых он услышал детей, а они услышали его. Пока это были разговоры с Аней о её поступлении в институт, от которого она сначала наотрез отказывалась, и разговор с Павлом о незначительном предмете. С Костиком пока отношений установить не удалось, но не всё сразу.

Беда не ходит одна, и не успел он порадоваться своим крохотным успехам «на детском фронте», как разразилась гроза над его бизнесом. Потеря дохода теперь неминуемо должна была отразиться на будущем детей. Говорить более подробно об этом значит начинать совершенно новое повествование. Скажем лишь, что Владимир подчинил свою жизнь жестокой дисциплине: спал по пять часов в сутки, остальное время (в пределах недели) у него было строго распределено между детьми и работой.

На этом история Варвары и Сергея Селивёрстовых завершается.

Осталось только послушать первый настоящий разговор Владимира с Аней, в котором они услышали друг друга.

Поздним вечером Владимир подошел к двери Аниной комнаты. Возле двери на полу лежала полоска света. Владимир тихо постучал.

– Аня, выйди, пожалуйста. Мне надо с тобой поговорить.

– Дядя Володя, я уже спать легла, ответила Аня, сидевшая за компьютером.

– Анечка, пожалуйста, разговор на десять минут.

– Хорошо, я через минуту выйду.

В кабинете Владимир и Аня сели на одинаковые стулья напротив друг друга.

– Аня, я хочу поговорить с тобой как со взрослым человеком, – Владимир начал разговор без предисловия. – Давай с тобой вместе посмотрим на вашу жизнь, жизнь детей, и на мою как бы с высоты птичьего полёта.

– Давай.

– После гибели ваших родителей были ли другие, лучшие варианты, жизни для вас? Может, лучше было бы у бабушки или в детдоме, или что-то другое, совершенно фантастическое?

– Если мы разговариваем как взрослые, то я не хочу вас называть на «ты» и «дядей Володей». Это отдает квашеной капустой.

– Принимается.

– Владимир Александрович, родителей для детей никто не может заменить.

– Абсолютно с тобой согласен.

– Это общее правило, но есть и частный случай. Вы, Владимир Александрович, как человек нашему отцу и в подметки не годитесь… Может, в подметки и годитесь, но до колена ему точно не достаёте.

– Я осознаю свой размер и соотношение признаю правильным. Но где бы и как бы ты хотела жить? Ответь, прошу, откровенно.

– Мы бы хотели жить одни.

– Но это абсолютно невозможно.

– Почему? Можете объяснить?

– Потому что в семье должны быть взрослые и дети. Паша и Костик еще дети. То есть ты должна стать для них взрослой. Но настоящей взрослой для них ты не станешь, потому что они не младенцы и, чтобы стать чем-то вроде матери, тебе не хватит жизненного опыта. Во-вторых, ты таким неестественным превращением сломаешь свою личную жизнь, которая у тебя еще не началась. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Аня долго мочала, нахмурив лоб. Потом со вздохом согласилась:

– Понимаю… А если представить маму и папу – сильно-сильно! – и они тогда как бы будут жить рядом… Как вы думаете?

– Это будут не они – это будут призраки, выросшие в мозгу. Жить с призраками нельзя. Вам надо жить настоящей полноценной жизнью. Я понимаю, что полностью не смогу заменить родителей, но я обещаю, что буду делать всё, что смогу… и неформально, не деньгами… не только деньгами. И не буду с вами заигрывать, как с маленькими. Я живу в своём возрасте, вы – в своём… И еще одно: Аня, пойми, нам некуда деться друг от друга. Мы должны грести в одном направлении, пока мы вместе. Вылетите из гнезда – счастливого полета! А пока давай договоримся с тобой быть честными друг с другом. Согласна?

– Да, согласна. Я хочу почитать последние папины египетские записки. Почему вы их нам не даете?

– Считал, что вам это будет тяжело.

– Прямо сейчас.

Владимир достал из секретера широкую деревянную, сделанную на заказ, шкатулку из красного дерева. Он осторожно достал из нее несколько листов в клетку с обгоревшими краями, исписанных рукой брата. Это были листы из блокнота Сергея Селиверстова, куда он успел в кафе записать свои иерусалимские впечатления.

– Если можешь, почитай вслух, – попросил Владимир.

Почерк, как всегда, у Сергея Селиверстова был четким, и Аня читала быстро и без запинки:

«Ещё не вернулся из поездки в Палестину, но уже точно знаю, что будет происходить в ближайшее время. В сознании будет расти и расти одно слово. Слово разрастётся и вытеснит из памяти и отель с бассейнами и пальмами в Шарм-эль-Шейхе, где мы отдыхаем, и Красное море с кораллами и стаями неправдоподобно цветастых рыб, и весь арабский Египет. Это растущее слово – Иерусалим. Почему-то сейчас вдруг вспомнил, как в детстве, прочитав статью в каком-то научно-популярном журнале, я вырезал из школьного атласа материки и пытался их пристыковать друг к другу. Помню, Южная Америка с Африкой срослись хорошо, с остальными материками было хуже. Так вот, говорят, что если всё-таки все материки сдвинуть, восстановив таким образом «протоматерик», то в его центре окажется Иерусалим.

Итак, поездка. Первая остановка – Мёртвое море. Мы туристы из пляжного Шарм-эль-Шейха – существа незадумчивые. Нам сказали купить мыло чёрного цвета за десять долларов – мы купили, сказали купаться в море – мы искупались. Море выпирает из воды голову и ноги. Забавно! Само поселение у Мёртвого моря, окружённое пустыней – такая провинциальная тоска советского разлива!

Вообще, с самого начала поездка не заладилась, как будто мы никак не могли попасть в свою колею. Из-за ошибки туристической фирмы автобус уехал без нас с женой и потом возвращался. На израильской таможне мы простояли четыре часа, а затем по непонятной причине нас с Варварой едва не завернули обратно в Египет. На стоянке у Мёртвого моря в автобусе вдруг порвался ремень кондиционера, и мы более часа, уже совсем выбившись из графика, ждали автобус на замену. В любом другом случае при таких обстоятельствах я бы издёргался, изругался бы, извелся бы и все последующие впечатления были бы скомканы. В любой другой раз, но не в этот. Когда я на земле протискивался сквозь ершащиеся обстоятельства, одновременно совершенно отчётливо ощущал, что какая-то часть меня парила над головой, словно воздушный шар на верёвке, поддерживая земное тело от психологических срывов. Там в высоте свободно дышалось и не было ни тесноты, ни колючек, ни случайностей.

Мы в Вифлееме. Храм Рождества Христова. Стоим в очереди к месту рождения Христа и к яслям вдоль длинной колоннады. В одной из колонн – пять углублений, из которых в некотором веке вылетали пчёлы и жалили неких всадников, пытавшихся разрушить храм. Углубления расположены близко друг к другу и образуют крест. Люди по очереди подходят и вкладывают в них пальцы правой руки. Надо вложить все пять пальцев. У некоторых получается сразу, у некоторых – не сразу. Подхожу тоже, заранее пытаясь представить, какой палец куда вставить. Уверен, что, как обычно, не получится. Получается сразу! Нет никаких обычных задних мыслей, вроде: а не обезьянничаю ли я и тому подобных. Всё всерьёз. Все события идут по узкой, в одну стопу, тропинке. Звезда на месте рождения Христа. Ясли, куда положили младенца. Варя прикладывает купленные в магазине иконки и крестики. Варвара в легкой тёмной косынке. Она тоже погружена в себя до такой степени, что я её едва узнаю. Икона улыбающейся Богоматери. Единственная в мире. Как же не улыбнуться женщине, когда у неё родился ребёнок!

Хорошо, но успеваем ли попасть в храм Гроба Господня в Иерусалиме? Кажется, успеваем. Экскурсовод звонит: пытается что-то уточнить. Выясняется, что в Израиле перешли на летнее время. Значит, не успеем. Что такое время не знаем, а стрелками часов играемся. Ну, не успеем, так не успеем. Знаю, что ничего случайного в поездке не будет. Опять звонит. Узнал что-то новое. Оказывается, в храме на новоизраильское время не перешли. Значит, можем успеть.

Вот и Иерусалим. Узкими извилистыми улочками почти бежим мимо кричаще цветастых торговых рядов. Стремительность, но не спешка и не суета. В голове появляются внятные раздельные впечатления, нет никакого внутреннего сумбура. Дома вдоль узких улочек стоят двумя сплошными каменными стенами, все улицы и площади тоже выложены камнем. От этого возникает впечатление, что город – просто одно каменное здание с длинными извилистыми коридорами, залами и домовыми церквями.

Палестина, как и Египет, днём перенасыщена солнцем. Каждый предмет ярко окрашен в свой цвет и чётко отграничен от окружающих предметов, из-за этого дневные картины кажутся избыточно реалистичными. С приближением вечера всё начало резко меняться. Храм Гроба Господня мы увидели уже окутанным нежно-сиреневыми сумерками. Тем не менее, каждый камень Храма, храмовой площади виден так чётко, что кажется, будто он в каждый миг появляется заново, пульсирует. Всегда считал, что надо готовиться к таким поездкам. Но как можно подготовиться к тому, что я увидел? Это Храм Гроба Господня? Можно назвать и так, но на самом деле это – взрыв идущий из духовного мира. Взрыв, но не такой, что – взорвалось и разлетелось. Это взрыв и следом, через мгновение, ещё взрыв, ещё и ещё. Непрерывно творящийся духовный взрыв, пронизывающий и тело и мозг, и всё твоё существо. Чудо из чудес состоит в том, что этот ежемгновенный взрыв постоянно повторяется в виде Храма Гроба Господня. Обычно иной мир входит в наш мир в охранительной дымке снов, сказок, легенд, а здесь в форме вещей мира – камней Храма. Слова экскурсовода, исторические знания, конечно, тоже нужны, они открывают в человеке поры, через которые мы духовно дышим, духовно питаемся, но и помимо знаний, мы просто купаемся в непрерывном водопаде взрывных духовных энергий. Человек наполняется энергиями, сотни «неразрешимых» вопросов, завязанных в гордиевы узлы, не развязываются и не разрубаются, а бесследно растворяются. Всё выпрямляется и выправляется. Всё существенное становится ясным без ступенчатого мышления.

Кожей чувствуешь ошибку политизированного взгляда на Иерусалим. Всё зависит от влияния Ирана и Сирии? От интересов великих держав? Так можно думать только из психического далека, утеряв связь с живой реальностью. Иерусалимом владеет Израиль? Палестинская автономия? Нелепость. Владеть ядерным взрывом? Да и зачем? Намного умнее мечтать прикурить от взрыва атомной бомбы или вскипятить чайничек на извергающейся из кратера лаве…