Текст книги "Последняя любовь в Черногории"
![](/books_files/covers/thumbs_240/poslednyaya-lyubov-vchernogorii-272763.jpg)
Автор книги: Дмитрий Орлов
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
Через месяц, вернувшись из отпуска, в первый же день, я сделал предложение Любаше. Мы возвращались вдвоём с обеда из столовой, расположенной за проходной предприятия. Обстановка не очень располагала к предстоявшему разговору – разрурашающийся завод, цеха, свалки мусора, но выбирать не приходилось.
– Люба, я предлагаю тебе выйти за меня замуж.
Она с растерянной улыбкой посмотрела на меня, затем потупилась, и некоторое время, как мне показалось, пыталась найти связь сказанного мною сейчас с предыдущим разговором. Я сказал ей что-то ещё бодрым голосом, будучи абсолютно уверенным в её согласии. И вдруг, не поднимая глаз:
– Это подло, так шутить.
Я опешил и стал убеждать, что моё предложение не шутка.
– Оставь меня, пожалуйста, – она резко остановилась на месте, пропуская меня вперёд. На мои, уже совсем сбивчивые объяснения, она простонала:
– Ну, оставь же меня, ради бога!
«Что-то не очень у меня получается с предложениями руки и сердца, – поскрёб я в затылке. – Надо какие-нибудь методические указания на этот счёт почитать».
Любаша сходу ушла домой, бросив «горящую» работу. Вот, что значит работник – женщина!
На следующий день она явилась на работу с мешками под глазами. Я был вынужден подойти к ней, наклонившись и понизив голос, чтобы никто не услышал, твёрдо сказать:
– Люба, я вчера говорил совершенно серьёзно и прошу тебя ответить мне тоже серьёзно.
– Пойдём на улицу, поговорим, – так же тихо ответила она.
– Женщина не может выходить за мужчину, который будет постоянно думать о другой, – мы медленно шли вдоль зелёной обваловки цеха и разговаривали вполголоса, чтобы нас не услышали перекуривавшие «дети подземелья». – Я не согласна жить с мужем, который не будет замечать меня. Не хочу быть чем-то вроде мебели.
Словами тут было не отделаться. Пришлось собраться с мыслями.
– Хорошо, что ты так откровенно высказалась. Люба, я её, конечно, не смогу совсем стереть из памяти, даже если захочу, но я зову тебя замуж совсем не «как мебель». Я предлагаю тебе построить семью, в которой будет только два человека – ты и я. Понимаешь, – ты и я, и никого третьего. Я сейчас говорю осмысленно и твёрдо. Я сейчас скажу, может, и сухо, но честно: ты мне нравишься, именно ты; внимание и уважение обещаю, а Бог даст – и до любви доживём… если, конечно… ну, как это? если твоё сердце свободно, и всё такое прочее.
– Хорошо. Теперь мне надо подумать.
Думала она недолго. На следующий день мы прогуливались там же, но с зонтиком под накрапывавшим дождиком. Любаша держала меня под руку. Голос её был мягче, изредка она поворачивалась и заглядывала мне в лицо своими серыми с зеленцой глазами.
– А у тебя нет никаких дополнительных условий?
– Мы с тобой будто сделку заключаем, – рассмеялся я, но Любаша не поддержала.
– Мне, Петя, не семнадцать лет. Если я выйду замуж, то на всю оставшуюся жизнь.
– Да, конечно. И я о себе так же думаю. Условия? У меня крутятся в голове, но это не условия, а пожелания. Я бы не хотел, чтобы ты работала в нашей «Артели» или где-то ещё – это раз. А второе, мне бы хотелось кучу детей, или, хотя бы, кучку, но это зависит и от тебя.
– Этого и мне хочется, – она прямо-таки засветилась изнутри, но тут же сдержала себя, и вкрадчиво взглянула на меня. – А больше ты ничего не хочешь сказать?
– Нет.
– Может быть, – спросить?
– Нет.
– Ну что ж, – она вздохнула. – Петя, не обмани меня, а я… я уже давно тебя…
Именно в тех разговорах Любаша впервые начала открываться мне. Незаметно между нами выросло большое и тёплое чувство, которое заполнило наш дом, дом, куда меня тянуло, и чьё тепло я чувствовал даже на расстоянии. Но моя жизнь с Любашей это отдельная тема, которую, как таковую, я обойду молчанием.
Однажды вечером, через год совместной жизни, когда Любаше уже подходил срок родить нашего первенца Петрушу, она была взвинчена и капризна. В тот вечер я вернулся домой не так поздно, как обычно, но уставший сверх меры. Любаша была в ударе, она будто скопила за день все обиды, капризы и решила разом выплеснуть на меня. Обычно, в подобных случаях, я сдерживался, но в тот раз не выдержал:
– Любаша, или ты объяснишь, в чём дело, или я ухожу ночевать на работу.
Она ответила очередным завихрением, и я одел только что снятый пиджак. Любаша поняла, что я не шучу, и притихла.
– Петя, мне страшно.
– Что – страшно? – я снял пиджак.
– Ро-ожа-ать, – жалобно проскулила она.
Я подсел к ней на диван, обнял за плечи и стал утешать, мол, не ты первая рожаешь и т. д.
– Я не этого боюсь. Я боюсь рожать во лжи, которая между нами.
– Что ты ещё навыдумывала?
– Петя, я хочу тебе сказать несколько слов на расстоянии. Отойди, пожалуйста, от меня на два шага. Возможно, после моих слов ты не захочешь меня обнимать и… мы разойдёмся… Я теперь готова сказать. Сделай, как я прошу, отойди. Не могу ждать больше ни секунды.
Я пересел с дивана на стул.
– Это я послала тебе фотографии.
– Какие фотографии?
– Фотомонтаж с Марией.
– Ты? – искренне удивился я. – А я, почему-то, думал… Впрочем, я вообще об этом не думал… И ты столько времени это в себе носила? Эти снимки не сыграли никакой роли. Они послужили только поводом, но мы с ней расстались бы и так. У нас разные судьбы. Бедная моя Любаша. За что ты так мне не доверяешь?
– Не утешай меня! Ведь это же подлость.
– Ни в коем случае. Просто всё было не на своих местах. Я лез на снежную вершину, но она была обручена с небом. А ты по-женски – а как ты ещё могла? – попыталась расставить всё по местам.
Любаша успокоилась, то есть: поплакала, потом посмеялась. Напоследок она удивила меня по-настоящему. Когда мы уже легли спать и лежали в постели без света, темнота прозвучала любашиным голосом:
– Я вижу, что ты иногда думаешь о ней. Когда я тебя застаю за этими мыслями, ты вздрагиваешь и испуганно смотришь на меня. Ты, пожалуйста, больше не вздрагивай. Я тебя сейчас лучше узнала, и вижу, что ты меру допустимого, не перейдёшь.
Я нашёл её руку в темноте, поднёс к губам и молча поцеловал.
Действительно, я иногда вызывал воспоминания о Марии, и они всплывали не цепочкой событий, а целиком. Воспоминания были похожи на большую друзу горного хрусталя. Друза медленно поворачивалась, и множество её граней поочерёдно вспыхивали в лучах памяти. Любование воспоминаниями можно было бы назвать действием чисто эстетическим, если бы оно не было пронизано мучительным то ли звуком, то ли чувством. Это было похоже на органную музыку – всеобъемлющий зов к высшему, если звук органа вычистить от влажной мутной тягучести. Или это напоминало звенящую высь чистого неба в летний полдень, если пространство вместо жары заполнить прохладой.
С некоторого времени хрусталь стал бледнеть – на мои воспоминания пала тень некой гнетущей мысли. «Она прошла сквозь события, да и сквозь меня заодно, прекрасная и неизменная, как кристалл, – стучалось мне в голову, – значит, я был для неё пустым местом?» Конечно же, я понимал, что в таком повороте мысли много эгоизма и всякого такого, но на меня накатывал каток, и я не мог ему противостоять: в голове стали выплывать воспоминания в последовательности, неприглядной для Марии, сами собой делались «однозначные» умозаключения того же сорта и так далее, и тому подобное. И вдруг, однажды, задремав, я увидел Марию, внимательно, со складкой между бровями, смотревшую на меня. Через три дня я получил от неё письмо.
25 сентября 200… года
Здравствуй, Пётр!
Одна моя близкая знакомая много раз мысленно начинала писать тебе, но из-за незавершённости жизненного отрезка она никак не могла сесть за письмо. Теперь пришёл срок ей объясниться. Ей придётся коснуться таких сторон её личной жизни, которых она не открывала никому и никогда. Поэтому она просит тебя по прочтении письмо сжечь.
Ей было семнадцать лет, когда в её жизнь ясным соколом влетел и навсегда в ней остался лихой казак. И с его стороны и с её это была любовь с первого взгляда и до последнего вздоха. Счастье облаком окутало их и отделило от всего остального мира, они были в земном раю. Но цвело их счастье недолго. Её супруг к моменту женитьбы был двадцатипятилетним, уже боевым офицером. В ней же он видел только наивную доверчивую голубоглазую девчонку, не знавшую ничего о жизни. «Ты мой ангелочек, по ошибке залетевший на землю» – любил повторять он ей на очередное проявление её наивности и неопытности. Однако, со временем она стала ловить на себе его долгие изучающие взгляды. Что же она представляла собой на самом деле? Никаких особенных отличий от окружающих людей я в ней никогда не замечала, может быть, кроме способности самозабвенно радоваться солнцу, небу, цветам, тогда как другие зачастую проходили мимо них равнодушно или с кислой миной, но временами её охватывала глубокая печаль без всякого личного несчастья. Поэт сказал:
Мир добра и света изначален,
Но смотреть на землю тяжело.
Это она знала с детства. Её супруг стал лучше узнавать её, но это не сближало их, а, наоборот, воздвигало необъяснимые ничем барьеры. Ему вдруг показалось, что рядом с ней, он должен проявлять какие-то наивысшие качества, совершать чуть ни ежедневные подвиги. Возвращаясь из своих командировок, он уже не мог отдохнуть из-за нелепой мысли, будто он должен был ежедневно чем-то «заслуживать» её любовь. Ни слёзы, ни доводы рассудка не могли убедить его, что она любит его таким, какой он есть. Эти странные, необъяснимые внутрисемейные напряжения, возникшие без видимой причины, нарастали день за днём. В конце концов, их жизнь стала невыносимой. Положение усугублялось тем, что её супруг год за годом откладывал вопрос о рождении ребёнка. И это всё притом, что они ни мгновения не сомневались, что рождены друг для друга.
Сейчас, с высоты прожитых лет, я отчётливо вижу и её вину. Ей не хватило обычной женской теплоты. Она не смогла просто, по-бабьи, испугаться того, что лишится любимого человека, семьи. Иногда в ней просыпался обычный женский «хватательный» инстинкт, но она пыталась подавить его, как нечто, недостойное их высокой любви. Да и какой мужчина может противостоять женщине, если она захочет родить ребёнка! Но это – моё теперешнее видение, тогда же я ничего не могла ей подсказать.
Однажды он сказал, что «недостоин» её и они должны разойтись. Она ничего не понимала от боли. Тогда она бросила всё, спряталась за тёмные очки, и уехала в Москву, словно кинулась в омут.
Теперь ты, Пётр, можешь, хотя бы отчасти, понять то отчаянное внутреннее состояние, в котором она находилась в Москве. В первое время хаос, в который она погрузилась в «Артели», показался ей спасением: круглосуточное бесцельное мельтешение не оставляло места ни для чего. Поначалу она забылась, но буквально через неделю почувствовала, что от себя убежать не удалось. Все говорят, что самоубийство – грех. Ей всегда казалось, что и она так считает. Но самоубийство может быть разным. Прервать свою жизнь – даже тогда ей, за порогом отчаянья, казалось отвратительным и совершенно невозможным действием. Однако, жизнь подобна плаванию: перестаёшь грести – и ты тонешь. Она перестала грести и начала тонуть. Было ли это самоубийством – она не могла об этом рассуждать.
И вот тогда в её жизни появился ты, Пётр. Ты оказался единственным, с кем в многомиллионном московском муравейнике она могла разговаривать на простом человеческом языке. И она ухватилась за тебя, за простые разговоры с тобой, как утопающий – за соломинку. Ей вдруг стало казаться, что не обязательно дышать полной грудью, а будто можно тихонечко скоротать свой век, осторожно вдыхая воздух через соломинку. Она потеряла все ориентиры, и ей пригрезилось, что, если очень сильно захотеть, то люди могут избежать взаимоотношений мужчины и женщины, то есть могут прожить не как он и она, а как оно и оно.
Но именно тогда, в Абрамцево, когда она почти уверовала, что нашла тропинку в обход своей судьбы, именно тогда и вырвались у тебя те слова, которые разрушили её последнее, пусть и, иллюзорное убежище. Она, конечно, никогда бы не могла стать ничьей женой, ибо её единственный брак был заключён сквозь все миры, но Пётр, пойми весь ужас её тогдашнего положения! По сути дела она делала выбор между жизнью и смертью. Героически ответить «нет» – значило сломить последнюю соломинку. Она оказалась не героем и жадно уцепилась за жизнь, длиной, хотя бы, в месяц.
Я понимаю, что никакие её извинения не могут изменить прошлого. Она эгоистически вторглась в твою жизнь, и её единственная надежда, что ты великодушно… прости, Пётр. Без твоего прощения ей будет очень трудно.
Ещё более усугубляет её вину и камнем лежит на её груди твой возможный гнев на человека, пославшего фотографии. Это был крик отчаяния человека, любящего тебя.
Продолжаю письмо 28 сентября 200… года
Наконец-то, я набралась храбрости и позвонила в Москву Станиславу с вопросом о тебе. Боже! какая гора упала с моих плеч, когда я узнала о вас с Любашей и о вашем милом чудном – а иным он не может быть! – Петруше! Конечно, это ни на волос не уменьшает моей вины и силы моей просьбы о прощении, но бесконечно, воистину бесконечно милосердие Господне! Только Он может так спрямлять пути жизни человеческой – «всякий дол да повысится, всякий холм да понизится»… Ой, кажется, что-то не так…
Я пишу невесть что, потому что совсем потеряла ум от счастья. Ах, ни о чём не могу думать, как о вашем пухленьком Петруше, о вашем бесподобном упругом Петре Петровиче! Я мысленно тысячу раз целую его… не могу писать, мешают слёзы…
29 сентября 200… года
Я так неожиданно расчувствовалась потому, что весть о вашем Петруше – это и знак мне. И знак, и обетование. Через месяц мы с мужем заканчиваем строительство своего большого деревянного дома, и тогда… у меня от восторга замирает сердце даже от одной мысли, что я буду держать в руках своего упругого ароматного младенца, буду целовать его в пухленький животик, а он будет заливаться смехом от щекотки и от счастья…
Два слова о нашей теперешней жизни. Мой муж уволился из армии. Он с двумя боевыми товарищами взял в аренду землю и остатки сельхозтехники от рухнувшего колхоза. Теперь они возрождают хозяйство из руин, устраивая жить и работать в основном отставных военных с семьями. Жизнь наша от восхода до заката заполнена делами и суетой, но, в то же время, у нас в семье тихо и спокойно, как на вечерней заре у озера. Скоро закончится строительство нашего дома. Мысленно я его вижу весь, до мельчайших подробностей. Самыми красивыми вещами в нём будут деревянные вазы с абрамцевской резьбой и кринка для молока.
Пётр, мы никогда больше не увидимся. Мы не будем и переписываться. Наши пути разошлись безвозвратно, и никто из нас не хочет возвращения к прошлому, потому что мы оба нашли своё место в этом мире. Поэтому я решаюсь написать то, что никогда бы не смогла произнести вслух. Любая женщина чувствует, оставила ли она след в жизни мужчины. Чувствую это и я. Тебе не дано забыть меня до конца твоих дней. Знай, что и на моём сердце осталась ответная царапина. Прощай навек.
Мария.
Заплаканное лицо Любаши с мешками под глазами означает, что плакала весь день.
– Что?! Что случилось? – не могу дождаться ответа, бегу в детскую. Петруша обстоятельно посапывает и сосёт соску. Я совсем чокнусь с этой ненормальной работой – нервы никуда не годятся. Ну, всплакнула женщина, бывает такое и без трагедии. Возвращаюсь в комнату. Нет, я не ошибся: на лице жены – горе.
– Что?! Что-то с родственниками? С родителями? Твоими? Моими?
Наконец, отвечает:
– Нет.
Протягивает мятую газету и уходит.
Прежде, чем взглянуть на открытую страницу, закрываю газету и читаю её название: «Тайны вселенной». Подзаголовки: «Магия. Ясновидение. Экстрасенсорика». Я мысленно сплёвываю. Что за дикое сочетание – эта бульварная газетёнка и натуральные слёзы! Возвращаюсь к нужной странице. Общий заголовок: «Наши читатели пишут». Три статейки мелким шрифтом. Читать всё подряд – глаза сломаешь. Пробегаю по диагонали первую заметку: какая-то шизонутая баба сфотографировала пейзаж, а на проявленной фотографии – крушение летающей тарелки. После этого у неё умерла собака, потом кошка, потом завяли цветы и начались приступы мигрени. Я ещё раз мысленно сплёвываю. Во второй статейке – призраки, сглазы, вещие сны и белые колдуны.
Третье письмо пишет какой-то спятивший вояка, только что вышедший из «желтого дома». Вдруг взгляд падает на строку: «У неё были лучистые бирюзовые глаза изумительной чистоты с небольшим коричневым пятнышком…»
Я закрыл глаза и опустил газету. Каким-то образом я вмиг понял всё, однако пришлось читать напечатанное письмо слово за словом.
«Жизнь наша тяжёлая и грязная во многом из-за того, что мы сами засоряем её грязными и злыми словами. Слово воробей, вылетит – не поймаешь. Я на собственной шкуре убедился в точности этой поговорки. Однажды, в злобе сказанные мною слова, вернулись ко мне, согнули меня и чуть было не лишили рассудка. Чтобы было понятно, придётся описать обстоятельства дела.
Пятнадцать лет я прослужил в спецназе, из них восемь лет – в «горячих точках». Наш командир был человеком особенным, такого я не видел ни до, ни после. Атаман с пелёнок, у него и позывной был такой. Сказать, что он был бесстрашным – ничего не сказать. В поисках смерти он облазил все пещеры и аулы Кавказа, но она бежала от него, как нечистый от ладана. В какие бы отчаянные положения мы не попадали, у него на всё была одна присказка: «Если потеряно не всё, то не потеряно ничего».
Однажды мы были в глубоком тылу у противника. После выполнения задания нас обнаружил вражеский лазутчик, подросток лет четырнадцати. По всем правилам его надо было ликвидировать, но Атаман приказал связать его и оставить возле дороги. Лазутчик, видимо, вскоре освободился от пут и навёл противника на след нашей группы. Мы еле унесли ноги, слава Богу и Атаману, никто не был ни убит, ни ранен. После возвращения, когда мы «расслаблялись» за бутылочкой, я высказался, что Атаман совершил ошибку, отпустив лазутчика. Он ответил, что совершил ошибку раньше, заглянув подростку в глаза.
– Если хочешь убить, не смотри в глаза. Я нарушил закон спецназа…
– Атаман, – прервал я его, – хватит умничать. Скажи просто, что пожалел мальчишку, и мне будет понятно. А то – «закон спецназа»!
Но он настаивал, что нельзя смотреть умирающему в глаза, иначе психика может не выдержать. Я не уступал, мы оба разгорячились.
– Знаешь, что, Атаман? Надоел ты мне своими нравоучениями! Я клянусь всеми святыми, что обязательно загляну в глаза умирающему!
– Дур-р-рак! Эти слова вернутся и накажут тебя.
Мы тогда даже подрались, но не по-настоящему. Любой из нас мог убить другого одним ударом, а мы, так, по-мужицки помахали кулаками. Расквасили друг другу носы и всё.
Ночью, после стычки с Атаманом, во сне я увидел свои слова в виде живых существ, похожих на людей. Это были какие-то развязные типы. Они уходили, я видел только их затылки. «Мы вернёмся!» – крикнули они на прощание.
Прошло много времени, я забыл и сон, и саму стычку с Атаманом. Столько всего перевидал! Я уволился из армии, через полгода после Атамана. Каждый, кто воевал, сталкивается с проблемами на гражданке. Прошёл и я через это. Работы нет, бывшие друзья кто далеко, кто стал чужим. Главное, не мог привыкнуть к этой «мирной» жизни. Дружба, братство, честь, самопожертвование – всё осталось там, на войне. А здесь, на этой тухлой гражданке – кругом полуправда, получесть, полужизнь. Сидел целыми днями дома, пил, дурил, куролесил. Жена с дочкой ушли к матери.
Как-то сижу пью водку и, от нечего делать, метаю ножи. Все двери, все косяки разбил в щепы. Вдруг – заходит Атаман! (Входную дверь я не запирал) «Здорово!» – говорит. Я уже ножом замахнулся, перед тем, как он вошёл, а он идёт ко мне, будто не замечает моего замаха. Ну, я и метнул в косяк так, что нож пролетел в миллиметре от его уха. Только отросшие на гражданке кудри воздухом качнулись, а сам даже не моргнул. Одно слово – Атаман! Одет с иголочки: костюмчик, галстук, выбрит и одеколоном попахивает. А я – небритый, пьяный, опустившийся, квартира – хуже свалки. Сейчас, думаю, учить начнёт. Наливаю ему стакан.
– Я не пью. И тебе сегодня не советую, потому как завтра ты мне трезвым нужен. Завтра едем к Николаю в деревню.
– Зачем? – спрашиваю, а у самого комок к горлу подкатывается. Николай – наш боевой товарищ. Он на растяжке ступню оставил. Пустяк, по большому счёту.
– Просто пообщаемся. Надо поддержать мужика. Пьёт по-чёрному. Ему всего лишь ногу оторвало, а он, дурак, думает, что жизнь кончилась.
Тут я не выдержал и потёк слезами-соплями.
– Нет, брат, – говорит Атаман. – У меня нет времени на жалость к тебе – столько дел вокруг. Впрягайся, мне одному тяжело.
Так я втянулся в его дело, и его дела стали и моими. И водку бросил, и жена вернулась, и деньжата завелись – жизнь потихоньку налаживалась. Мы организовали агрофирму. Стали подтягиваться наши вояки, кто уволился в запас. Планов – море. Работа – день и ночь.
Получается, что я много, вроде, как не по теме понаписал, про Атамана. Но вы, пожалуйста, не выбрасывайте это, напечатайте. Я думаю, что любое слово, за такого человека сказанное, Бог вам зачтёт, когда время счёта настанет.
Всё, возвращаюсь к моим злым словам про глаза умирающего. Однажды мы ехали из города в своё хозяйство. Атаман с женой на легковушке, я с двумя товарищами – на УАЗике. Надо сказать, что у Атамана жена была необыкновенной красоты. У неё были лучистые бирюзовые глаза изумительной чистоты с небольшим коричневым пятнышком. Сила в глазах была страшная. Подойди она к любому, тихо загляни в глаза и скажи: набери мне букет цветов на минном поле под перекрёстным огнём, – любой ошалеет от счастья и бегом побежит, опасаясь, как бы кто другой его не опередил.
Так вот, ехали мы по трассе. Атаман с женой впереди, мы за ними. Вдруг со встречной полосы на полном ходу вылетает грузовик, КАМАЗ, и – в атаманову машину. Машина – всмятку, шансов выжить – ноль. Когда я подбежал, атаманова жена ещё была жива. И вот тогда мои дурные слова настигли меня, схватили за шею железной рукой и пригнули меня прямо к её лицу. Сначала её глаза вспыхнули так, что я на мгновение будто ослеп, а когда снова стал видеть, её глаза уже остывали. Лучистая синева стала терять прозрачность и превращаться в голубую муть. Одновременно среди голубизны стали проступать новые коричневые пятна. Глаза будто покрывались ржавчиной. Потом всё замерло и остекленело.
Ничего страшнее в жизни я не видел. Через месяц я попал в психиатрическую клинику, но я боролся…»
Отчётливо помню первое, что я ощутил, отложив газету. Это была волна облегчения: всё завершилось, и я в этом абсолютно не виноват.
Рассказ мой о Марии закончен. Понимаю, надо сказать что-то завершающее о том, что надо жить, несмотря ни на что и т. д. и т. п. Да, надо жить, и я живу, живу полной жизнью. Пусть я выкладываюсь на бессмысленной работе, но мои отношения с Любашей (у нас, кстати, родился второй сын – Васечка) просвечивают такую сказочную глубину, о которой мы и не мечтали. Но в то же время в моей жизни осталась какая-то пустота. Абсолютная пустота, которую я не могу заполнить ни воспоминаниями, ни оптимистическими рассуждениями, ни делами. Об этой пустоте нельзя ни забыть, ни отвернуться от неё. Не помогают никакие утешительные мысли о предопределённости, о том свете, где всё разрешится и встанет на свои места. Порой я не могу ни думать, ни чувствовать, меня всего будто сводит судорогой. Тогда я смотрю в эту пустоту, в эту чёрную дыру, смотрю не моргая, до рези в глазах, как будто вступил в смертельную схватку. Оттуда сквозит ветерком, срывающим мясо с кости, но если я отведу взгляд, то совершу предательство. И я смотрю и смотрю в чёрную дыру на теле нашего мира. Смотрю туда, где нет ничего, туда, где должна была быть Мария.
2006
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.