Текст книги "Последняя любовь в Черногории"

ГЛАВА 2

В незапамятные времена поделил Бог землю на царства. В каждом царстве-государстве поставил вместо Себя царя по-отцовски досматривать за людьми, чтобы те Его не забывали и друг дружку сильно не притесняли. С тех пор и повелось: только родится человек, как его тут же ловят и туго пеленают, чтобы чего не натворил. Мамки-няньки во все глаза глядят, как бы ребёнок не ушибся, как бы не обжёгся или дом не запалил. Чуть умишко прорезался, тут уж церковь в свои пелёнки пеленает: не убий – один оборот пелёнки, не укради – другой, чти отца с матерью, возлюби ближнего. Конечно, и крадёт человек, и убивает порой, и ближнего не больно-то любит, и с отцом-матерью за наследство судится, а всё же держат пелёнки человека, сковывают, до полной погибели не допускают.

В конце девятнадцатого века родился в Петербурге мальчик Коля по фамилии Хонц. Жил он с матерью. Отец его, беспокойный человек, оставил семью и безвестно канул в глубокий простор Российской империи. Он был очень хорошим ребёнком – Коля Хонц. Читала как-то мать ему перед сном книжку и остановилась, чтобы пояснить впервые встретившееся понятие. «Святая Русь – это…» – «Я знаю, мама, что такое Святая Русь – это наша деревня и лес зимой. А правда, что человек, который замерзает, попадает в Святую Русь?» У матери в такие минуты перехватывало дыхание, и она прижимала сына к себе и хотела вот так, обнявшись, прожить всю жизнь. Но это невозможно. Покатилась жизнь Коли Хонца по колее обедневшего дворянина. В положенный срок спеленали его в кадетский мундир. Окончил он корпус уже в начале века двадцатого, железного. Из одного века в другой дерево прошелестит, зверь перебежит, птица перелетит – и не заметят, а человек – задумается. У Николая Хонца на невидимой грани веков крепко споткнулась мысль.

В тот благоухающий летний день с недвижным жарким воздухом он бродил по подмосковному поместью своей тётки. С непонятной тоской и томлением смотрел он на лениво стелющиеся поля со стогами, на окаймляющий их зубчатым забором тёмный лес, будто пытаясь отыскать след прекрасной женщины, прошедшей этими холмами, но не было следа. И в небе не было ответа: медленно кружили в звенящей высоте коршуны, бестолковые, как овцы, беспорядочно разбрелись по небу кудрявые облака. Вся эта вековая скука невыносимо тяготила Николая Хонца. В усадьбу идти тем более не хотелось: Соня Головкина вчера уехала, и там остались только бесконечные разговоры о доблестных и замечательных предках, бесконечной вереницей бредущих из глубины веков – куда, зачем? – о ныне здравствующей родне, о близкой примерке офицерского мундира – очередных пелёнок… Боже, кончится ли когда-нибудь вся эта удушливая бесконечность? Ступит ли когда-нибудь на землю новый век или он останется только на календаре и в горячих молодых мечтах?

Николай Хонц прилег на стожок сена, пропитанный мятным прелым запахом, густым, словно туман. Веки налились сладкой и вязкой, как мёд, тяжестью. Проснулся он резко, будто его кто-то толкнул и сказал прямо в голове: «Смотри!» От прежней скуки не осталось и пятнышка. Всё ожило. Небо было взорвано невероятнейшим закатом. В медленно творящемся небесном взрыве было всё: всё, что было на земле, всё что будет, всё, чего и быть-то не может, а оно всё висело и било в глаза! Златой венец славы по краям темных облаков, море изысканной фиолетовой нежности, гора горней святой белизны, низко провисший тяжкий неподъёмный свинец, чистейшая синь-синева в просветах, сочащийся кровью и пожарами багрец. И всё это было разом, всё это дышало и разрывало глаза! Земля покорно и плавно изгибалась своими зелёными холмами под отблесками взрывного заката.

«Так вот ты какое, подлинное Небо! Я тебя разгадал». И запала тогда в сердце Николаю Хонцу смутная дерзкая мысль переменить, взорвать уготованную ему от века судьбу. Конечно, эта мысль его была писана вилами на воде и коршунами в небе, и о ней можно было бы не упоминать, если бы не последовавшая его странная жизнь.

Три года спустя в зимнем Петербурге возле широкой лестницы Русского музея от одного льва до другого прохаживался Николай Хонц. Он ждал Соню Головкину. Ясный солнечный день закончился – фиолетовые сумерки стремительно наливались чернотой. По-пчелиному загудели и вспыхнули электрические фонари. Вот из музея густо высыпали курсистки. Они выделялись семенящей походкой и озабоченным видом. Среди них была и Соня. Они с Николаем Хонцем решили прогуляться до своего любимого Исаакиевского собора.

– Соня, Николай, непременно приходите в воскресенье к нам на благотворительный вечер! – из потока вынырнула и на минуту остановилась возле них черноглазая курсистка. – Вы можете вообразить такой ужас: я буду читать за Хариту Игнатьевну!

– Островский? Вы же собирались читать по ролям «Строителя Сольнеса»! – Соня удивлённо вскинула брови.

– Ах, Соня, какой там «Сольнес»! Для устроителей вечера даже «Три свидания» – потрясение устоев!

– Ничего, новое искусство всё равно восторжествует, – рассудительно сказала Соня и тем подвела итог.

Соня и Николай Хонц пошли рядом. Она под влиянием только что прослушанной лекции о русской живописи что-то горячо говорила, будто убеждая кого-то в чём-то, но её проповедь нового искусства тонула в рассеянном молчании Николая Хонца. Соня посмотрела на него.

– Коленька, ты уже три года, как снял шинель, а выправка у тебя словно у офицера на параде, – они были знакомы с детства, поэтому у Сони иногда проскакивало это: «Коленька».

– Наверное, наследственное, – пожал широкими плечами Николай Хонц, и опять замолчал.

Как разноцветные камешки смальты складываются на плоскости в мозаику, так отдельные их встречи, горячие разговоры о новом искусстве, чтение стихов, частые размолвки по пустякам, молчания и взгляды последних трёх лет сложились во времени в определённую картину. Для завершения картины не хватало нескольких главных слов. Соня почувствовала, что недостающие слова прозвучат сегодня, и тоже замолчала. Многолетнее и странно мучительное их знакомство должно было сегодня преобразиться во что-то иное.

Пока они шли, совсем стемнело. Исаакиевская площадь была клочковато освещена фонарями. Над мутным фонарным светом могучим великаном возвышался собор. Стены собора, колонны, статуи, барабан и купол – всё было покрыто инеем, золотисто серебрящимся в ярком лунном свете. Собор святого Исаакия Далматского своим круглым куполом с высоты внимательно осматривал город, держал его плоскость своим круглым взглядом, по-отечески собирал его в одно целое.

У загадочного Януса, бога входа и выхода, два лица. Внутри у Исаакия было совсем не так, как снаружи. Было темно и зябко. Не было видно ни одного человека. Стены разбежались и были едва видны в слабоосвещённом сумраке. В бесформенной, будто доисторической, пустоте, теряясь в пространстве, горели редкие огоньки свечей и лампад. В ответ огонькам тускло мерцала позолота икон и подсвечников, но ярче позолоты в темноте мерцали огромные глаза Сони. Они сели на скамью в боковой галерее. В таинственной тёмной пустоте собора, перед невероятными Сониными глазами Николай Хонц говорил невозможные слова.

– Все провидцы всего мира вещают одно: Мировая Женственность спускается на землю с небес. Нам в двадцатом веке надо построить Ей трон, чтобы с началом третьего тысячелетия Она уже царствовала. Для Её торжества необходимо создать не только новое искусство, но и новую жизнь.

Женственность сейчас морем разливается по всем женщинам, но в тебе, Соня, она бьёт чистейшим родником. Я готов всю жизнь простоять перед тобой на коленях, как перед иконой. Так чувствуют многие, но все по привычке женятся, и в середине их любви располагаются полинялые домашние халаты, стоптанные туфли и хоровод родственников со своими удушающими правилами. Нам, новым людям, надо идти против течения до конца. Мы с тобой будем стоять друг напротив друга, глаза в глаза, а между нами будет пустота и мрак, как сейчас в соборе. Пустота сгустится, и между нами ударит молния – и это будет и новое искусство, какое и не снилось Ибсену, и новая жизнь! Все стремятся к свету, теплоте и близости, а надо идти к мраку, холоду и отдалённости. Ты чувствуешь, как от этой холодной вечности собора исходит энергия и идёт дрожь по спине?

– Николай, у меня озноб не от вечности, а от твоих слов, – Соня действительно поёжилась. – Любовь – это быть вместе. Другой любви я не знаю. Ты просто меня не любишь.

Соня встала:

– Проводи меня до извозчика.

Николай Хонц смотрел вслед увозящим Соню медленно уменьшающимся саням. Отчаянная тревога невозвратной потери пронзила его сердце. Откуда ни возьмись ломовой извозчик преградил путь Сониным санкам. Маленький извозчик так медленно шёл рядом со своей богатырской лошадью, что казалось, будто они замерли и не движутся. Мысль же Николая, наоборот, будто прорвала плотину. Все его слова – невероятная любовь, просто нелепо высказанная, попытка прорваться за все мыслимые пределы! На самом деле он не хочет никакой холодной пустоты, он горячо любит Соню, и он сейчас ей об этом скажет. Ломовик, преградивший дорогу увозящим Соню санкам, – это сама судьба! Сейчас Николай играючи догонит и запрыгнет в сани и, смеющийся и запыхавшийся, скажет, что он, конечно же, любит её и, конечно же, хочет быть с ней вместе, чтобы не пропустить ни одного её взгляда, ни одного её дыхания. Просто его любовь так невероятна, что он взломал своей мыслью все человеческие рамки и пришёл к холодной пустоте.

Нет! Это слишком просто. Он не побежит вдогонку, он побежит в противоположную сторону, к Неве. Там он прыгнет в деревянное кресло на полозьях и весело крикнет румяному молодцу на коньках: «Плачу рубль за то, чтобы санки летели! Вези меня к моей невесте!» Заскрипит-застучит лёд под коньками молодецкими. Полетят санки по накатанной ледовой дорожке к другому берегу Невы, на Васильевский! Замелькают фонари, заискрится снег, засвистит весёлый морозный ветер! И крикнет Николай Хонц сквозь ветер молодцу:

– А что, братец, есть ли у тебя невеста?

– Как не быть! Ждёт меня в деревне, скучает в светлой своей светёлке. Весной вернусь из Петербурха, лето пролетит в трудах полевых, а осенью – свадебку сыграем!

Только и успеет сказать про свадьбу молодец с кудрявой русой бородой, как долетят они уже до Васильевского, прямо к Кадетской линии, на которой живёт Соня. Сама она в ту минуту будет ещё катить в объезд, где-то по Николаевскому мосту, а он будет ждать её. Когда на повороте с набережной на линию извозчик попридержит свою лошадку, Николай Хонц лихо вскочит в сани и всё скажет. Можно и не говорить ничего, а просто прижать Соню к сердцу…

Все эти картины уже пробежали перед глазами Николая Хонца, а длинные низкие ломовые сани, гружённые брусками невского льда, всё ещё тянулись и тянулись, преграждая путь Соне. Мгновение растянулось и замерло, словно ожидая решения Николая Хонца. Ему стало не по себе. «Нет, нет, всё это слишком просто и слишком предсказуемо… Нет!» – сказал он про себя, но ломовик всё ещё преграждал дорогу. «Нет! Вперёд – в неведомое!» – сжав челюсти, отрубил Николай Хонц. Что-то беззвучно треснуло в морозном петербургском воздухе, ломовик проехал, и санки, увозящие Соню, стали быстро превращаться в чёрную точку.

Николай Хонц развернулся и медленно зашагал в сторону Невского. До глубокой ночи он просидел в ресторане, оглушённый внешним грохотом, не слыша своих мыслей. Когда он вышел на улицу, заметно похолодало: при ясном небе мороз быстро крепчал. На перекрёстках для обогрева горели костры. Он подошёл к одному из таких костров. В круге пляшущего света возвышалась фигура городового, похожая на Исаакиевский собор – такая же монументальная и такая же заиндевевшая. Под его присмотром у костра грелась пара неопределённых личностей в рванье, извозчик и неудачливая молодая проститутка деревенского вида. Николай Хонц снял перчатки и протянул руки к огню. Сам он на морозе никогда не мёрз – это было его особенностью, а подошёл он к костру просто так, постоять и обдуматься.

Николай Хонц сегодня сделал шаг против течения. Он должен был сказать Соне одни слова, но сказал противоположные. Он отринул одну реальность и сотворил другую. Он почувствовал, как сквозь заиндевелый белый панцирь, покрывавший Исаакий, городового и весь этот удушливо скучный мир, он погрузил руку в неведомую темноту и потрогал там текучую невидимую вечность. Вечность оказалась живой и мягкой на ощупь, она вздрогнула и съёжилась от прикосновения.

– Ты где живёшь? – спросил Николай Хонц посиневшую от холода проститутку.

– У М-московского вокз-зала, – заикнувшись от холода и от неожиданности, ответила она.

– Любезный, отвези-ка её домой, – обратился он к извозчику, протянув ему рубль.

– Езжай-езжай, а то совсем замёрзнешь, – он повернулся к продрогшей проститутке и незаметно для остальных сунул ей сложенную купюру.

– Спасибо… барин, – сбивчиво пробормотала она и хотела поцеловать ему руку.

– Ну, буди-буди, – строго сказал Николай Хонц и ещё раз почувствовал, как прикоснулся к тёмной живой вечности. На этот раз его сердце обдало неприятным холодком сомнения: а надо ли было вообще трогать эту скрытую от глаз тёмную вечность?

Всю ночь он провёл в странном оцепенении, погружённый в черноту, ощущая, как сквозь невидимый ночной Петербург невидимые сани увозили и увозили от него Соню, увозили навсегда.

ГЛАВА 3

Жизнь Селивёрстовых изменилась до неузнаваемости в каждой своей части, будто семья переселилась на другую планету, где было другое солнце, другой воздух и другое притяжение. Селивёрстов целыми днями сидел в кабинете. Варвара дома отсутствовала, даже тогда, когда присутствовала: теперь она смотрела на семейную жизнь будто сквозь стекло. По всей четырёхкомнатной квартире, за исключением кабинета Селивёрстова, как море разливалась тёща. Дети, пользуясь её незнанием обычаев и мягкостью, пошли вразнос.

Селивёрстова, как и предполагалось, принялась «жевать система», медленно и механически, не принимая в расчёт, что жуёт она живое существо. Или, наоборот, порой ему казалось, что всё было кем-то рассчитано на то, что «жуётся» именно развитая личность. Допросы следователя были редкими, но изматывающими своей примитивностью и злобной недоверчивостью. В местной прессе появились упоминания об уголовном деле, нелепые, глупые, раздражающие. Некоторые из знакомых отвернулись; плевать на них, но как это всё по-провинциальному кисло! В результате Селивёрстов не смог принять участие в избирательной компании, где он обычно кое-что зарабатывал, агитируя за кандидатов от патриотических сил. Если бы не бедственное положение с деньгами, это было бы и неплохо, потому что, участие в вырождающейся политической жизни становилось Селивёрстову раз от разу неприятней.

Обступившая Селивёрстова со всех сторон неузнаваемая жизнь, страх перед неведомым будущим заставили его, как-то съёжившись, уйти с головой в работу над монографией по журналистике.

Селивёрстов замер над белым листом. Никакого определённого замысла не было, а была росшая годами глубинная неудовлетворённость… чем? своей работой? Нет, не работой, а неопределённостью границ журналистики, зыбкостью её основ. Работа с информацией – сбор, обработка и доставка читателю – механическая работа, абсолютная скучнятина, удел бездарностей, никогда не интересовали Селивёрстова. Его всегда интересовали, например, новые имена, но только тогда, когда за именами открывалась какая-нибудь новая область, обычно на стыке других известных областей. Однако, когда знакомство читателя с этим новым именем переходило в стадию популяризации, пропаганды и публикации трудов, интерес к этому имени у Селивёрстова пропадал. Услышать, ещё не звучащую, едва предчувствуемую в воздухе, мысль, озвучить её, поймать взметнувшийся интерес читателя и вместе с ним, с читателем, отправиться открывать новые земли, а может, и материки – вот, идеал журналистской работы по Селивёрстову. Теперь он хотел описать это не в романтических выражениях, а в научных терминах, чтобы идущие следом шли не по наитию, а по проложенной освещённой дороге.

Селивёрстов написал на листе дату, ниже посредине листа – крупно: «МОНОГРАФИЯ», и уверенным, ровным, чуть вытянутым, с небольшим наклоном вправо, почерком записал:

«Художественная литература – всегда некая условность. Великие поэты и писатели возвещают нам истину, но они не произносят её своим голосом. Писатели выводят на страницы своих произведений множество литературных героев. Порой целые города, народы и армии, стихийные силы природы и боги живут, воюют и умирают, любят и ненавидят только для того, чтобы донести до нас мысль писателя. Трудно избавиться от ощущения, что писатель вместо того, чтобы просто высказать наболевшее, отступает за кулисы и выпускает вместо себя актёрскую труппу, которая разыгрывает перед нами представление. Кроме того, на создание художественного произведения требуется много времени, а насущные вопросы бытия – имеются и такие! – остаются долгое время неосвещёнными. Напрямую, без позы, уважительно и серьёзно с читателем может говорить только журналистика, но журналистика организованная по определённым, строгим до незыблемости, правилам».

«Испытательный срок она не пройдёт!» – вспыхнуло в голове у главной бухгалтерши, когда в назначенное время в её кабинет вошла Варвара в облаке какой-то первобытной свежести. Главная бухгалтерша, стареющая женщина, лет сорока пяти, восприняла появление Варвары как личную угрозу. Женщины! Варвара была младше начальницы всего лет на пять-семь, но дело было не в возрасте. Варвара была женщиной с резкими движениями, с какой-то самобытной диковатой пластикой, и с такой же резкой, на грани, жгучей красотой. Кроме того, было сразу заметно, что все особенности её натуры не были стёрты пребыванием в коллективе, что она почти два десятка лет просидела дома, где не надо было ни к кому и ни к чему приспосабливаться. И начальнице, и остальным пяти сотрудницам бухгалтерии, показалось странным, что Варвара будто и не стремится сжиться с коллективом. Новый человек должен весь состоять из зрения и слуха, а Варвара порой впадала в некую сосредоточенную задумчивость и даже не слышала обращённых к ней слов. «Нацелилась на директора!» – был однозначный приговор коллектива. Женщины! И от директора её общими усилиями, как бы невзначай, изолировали. Изолировали, но до конца не углядели!

Однажды Олег Борисович, директор организации, должен был уехать в командировку. Должен, но не уехал. Почему? Потому что собирался он совсем даже не в командировку, а намеревался втайне от жены провести три дня с любовницей в подмосковном доме отдыха. Любовница в свою очередь была чьей-то женой, и этот кто-то должен был куда-то уехать, но в последний момент поездка отменилась. Звено вылетело, и цепь событий распалась. Олег Борисович, мрачный, вернулся на работу. Надо было чем-то занять себя, и он вызвал завхоза, чтобы обсудить план ремонта и отделки недавно купленного помещения под магазин.

Здесь следует сказать два слова об Олеге Борисовиче, хотя бы из вежливости. Олег Борисович был типичным дельцом нашего времени. Родом он был из спецслужб, и при общении с ним ощущалось, что главная его часть была скрыта в тени. В тени скрывалась некая система, прочная как стальной каркас. Собственно говоря, личность Олега Борисовича была натянута на некую выступающую часть этого каркаса, и играла двойную роль. С одной стороны Олег Борисович выводил на свет часть каркаса, придавая ему человеческий облик, с другой стороны он маскировал его. Если мысленно вынуть из личности Олега Борисовича теневую стальную составляющую, то лицо его станет похожим на рисунок на обоях. Короче говоря, человек он был хороший, но небольшого размера. Нужна лупа, чтобы рассмотреть его подробней, но подробнее нам его рассматривать незачем. Итак, Олег Борисович вызвал завхоза, чтобы наметить план ремонтных и отделочных работ в магазине. Олег Борисович был человеком реалистичным с по-военному чётким мышлением, поэтому он быстро проговаривал завхозу готовые куски плана действий. Эти куски тот должен был поймать на лету, потом связать воедино и через пару дней представить готовый план-график работ. Для завхоза, профессионального строителя, в этом не было ничего сложного. Но, почему-то, вместо делового разговора получалась какая-то чепуха! Завхоз, испытанный годами совместной работы, вдруг стал противоречить в каждом пункте. Он проявлял исключительную осведомлённость в каждом вопросе, но вся его изысканная осведомлённость использовалась им только для доказательства того, что задачи, которые пунктиром набрасывал ему Олег Борисович, были абсолютно невыполнимы. Нет, конечно, он не отказывался работать в указанном направлении, но… Увеличить мощность потребляемой электроэнергии? Это невозможно, потому в договоре аренды с правом последующего выкупа помещения магазина ограничение мощности указано определённо. Надо заключать новый договор с Мосэнерго, но в этом районе Москвы особый дефицит электроэнергии и так просто его заключить не удастся. Да, конечно, теоретически можно воздействовать персонально на сотрудников Мосэнерго, и он, завхоз, знает в нужном отделе Мосэнерго всех лично, он почти что дружен с ними, но, недавно на начальника именно этого отдела завели уголовное дело по взятке, ничего не доказали, но уволили. Теперь сотрудники отдела как огня бояться выйти за рамки закона. Конечно, надо работать в этом направлении, но что и когда получится – неизвестно… Сделать яркую вывеску на магазине? Но это невозможно, потому что это – исторический центр города, а в историческом центре изменение фасада должно согласовываться чуть ли не с Главным архитектором Москвы… Конечно, надо работать в этом направлении, но… Объединить два зала? Это решение напрашивается, оно умное, это решение, но залы разделяет несущая стена… и так далее. Возражал завхоз разумными словами, но в самом построении его речи был наглый неприкрытый вызов. Деятельность фирмы – это боевые действия. Перечить командиру во время боя – преступление! Если бы сейчас был настоящий бой, то он бы пристрелил саботажника на месте. Если бы сейчас были строевые учения на плацу, то завхоз получил бы гауптвахту. Но что с ним делать в этой аморфной гражданке? Уволить? Можно, но только за один разговор – нельзя: опытный сотрудник, сколько совместных застолий было… но нельзя и молча стерпеть это издевательство! Именно, он издевался! Смотрел в глаза и издевался! Что-то надо было делать. Что угодно сделать или сказать что-то постороннее, к данному разговору не относящееся. Иначе он убьёт завхоза вот этой статуэткой-макетом баллистической ракеты «Тополь». Олег Борисович, бледный от гнева, дрожащими пальцами зачем-то взял телефон и бессознательно нажал на какую-то клавишу. Через минуту в телефоне раздался голос главной бухгалтерши.

– Олег Борисович? – голос прозвучал испуганно. Дело было в том, что главная бухгалтерша, думая, что директор в командировке, отправилась в косметический салон подправить свой внешний вид. Хорошо ещё, что звонок застал её не в кабине для загара, а у маникюрщицы. Ногти на обеих руках были наращены до размера холодного оружия и покрыты загадочным непросохшим рисунком, поэтому во время разговора телефон возле уха бухгалтерши держала маникюрщица.

– Это самое… принесите мне… это… ведомость зарплаты… Да, ведомость зарплаты.

– Но сегодня ещё двадцать седьмое число, зарплата начисляляется тридцать первого…

– Принесите за прошлый месяц… Я сейчас смотрю структуру затрат фирмы… Побыстрее, пожалуйста.

Побыстрее не получилось. Второй бухгалтер, видя, что и директор, и главная бухгалтерша отсутствуют, уехала отвозить некую справку в Пенсионный фонд. Справку она отвезла утром, но зачем возвращаться, если начальства нет? Та сотрудница, которая непосредственно начисляет зарплату, уехала домой, потому что «её залили соседи сверху». Она не врала: её действительно «залили», но месяц назад. В этом пункте была некая нестыковка во времени, но что она – дура, чтобы торчать на работе, когда начальства нет? Ещё одна сотрудница… Короче говоря, на рабочем месте несла вахту одна Варвара. Пришлось по телефону терпеливо объяснять Варваре, как в бухгалтерской программе найти платёжную ведомость.

Варвара принесла официальную ведомость и на пару минут стала свидетелем «издевательства» завхоза над директором. Потом ей пришлось ещё раз зайти в кабинет уже с ведомостью реальной зарплаты. В этот раз она перед тем, как выйти, подняла свои тёмные глаза и пристально всмотрелась в завхоза.

Когда Варвара в третий раз с какой-то, никому не нужной, бумажкой вошла в кабинет директора, завхоза там уже не было. Олег Борисович не имел опасной для психики привычки разговаривать с собой, поэтому, хотя Варвара и была неподходящим для этого человеком, но он с чувством высказался ей:

– Есть же такие люди… – он не закончил фразы, потому что не мог подобрать слов, чтобы хоть как-то наименовать «таких людей».

– А он думал совсем не о том, о чём вы ему говорили, – заметила Варвара.

– О чём же он думал? – Олег Борисович удивился не содержанию высказывания, а самому факту, что она вдруг что-то произнесла, хотя от неё ничего не требовалось.

– Он думал о загородном доме с зелёной лужайкой, теннисным кортом и теплицей.

Олег Борисович на мгновение онемел, а затем надолго рассмеялся.

– Варенька, – сквозь слёзы, прерывистым от остатков смеха голосом сказал он, – мы все думаем о коттеджах и зелённых лужайках, но о работе… о работе-то тоже думать надо!.. Спасибо тебе… развеселила старика.

Варвара ушла не улыбнувшись. Через час она заперла сейф с наличными, выключила компьютеры, собрала вещи и присела на стул: до конца рабочего дня оставалось пять минут.

В комнату вдруг вошёл Олег Борисович и взгромоздился на стол возле двери. Он слегка, словно растерянно, улыбался.

– А где остальные? – нахмуренность тенью проскользнула по его лицу. – Впрочем, не важно.

Его взгляд был полон живого интереса к Варваре.

– Так вы, Варенька, говорите, что он думал о коттедже с кортом?

– Да.

– А коттедж – красивый?

– Нет, скорее уродливый.

– А какая, вы сказали, трава на теннисном корте?

– Там не трава, а земля. Цвета персика.

– Грунтовое покрытие. Так. А что там ещё?

– Небольшой кирпичный домик для прислуги.

– Для охраны, – удовлетворённо поправил Олег Борисович. – Дело в том, что полгода назад во время застолья мы задушевно побеседовали с завхозом, и он мне нарисовал на бумаге план своего коттеджа, который вы, Варенька, так подробно описали. Точнее, коттедж, действительно уродливый, – я его видел – существует, а всё остальное надо достроить. И я на эту его затею тогда пообещал кредит. Пообещал и забыл! Понятно, что он теперь утонул в обиде. Только почему он как баба ёрзает, а не напомнит по-мужски прямо: «Олег, ты же обещал!» Ну, да ладно, вопрос не в этом. Вопрос в том, откуда вы-то, Варенька, об этом узнали?!

– Он мечтал с такой нечеловеческой силой, что я вдруг увидела его мысль в красках.

– Так вы экстрасенс?

– Нет. Экстрасенс – это первоклассник, который незаконно подглядывает в замочную скважину урок десятого класса. Я никуда не подглядываю. Никаких магических техник я не знаю и знать не хочу.

– Ну, а как-то вы всё-таки, увидели?

– Не знаю, как объяснить. Просто я человек с повышенной чувствительностью, такой уродилась, и иногда я вижу… смысловой центр ситуации. А этот центр порой находится не в произносимых словах.

– Это вы точно сказали: смысловой центр – не в произносимых словах. Здорово! Словами его частенько, наоборот, маскируют. Хорошо! М-м-д-да, – Олег Борисович задумался. Мыслил он чётко, и через минуту он уже всё додумал и принял решение. – Варенька, я хочу попросить вас помочь мне в одном туманном деле.

Он ещё немного подумал, помассировал лицо ладонями.

– Торговля, которой занимается наша фирма, – это так, побочное производство. Дела посерьёзней делаются в головной фирме холдинга… Но, это неважно на данный момент. Опуская предисловие, рисую картину. Немецкая фирма хочет купить в России кусок земли, чтобы построить там производство… допустим, баварских сосисок или канцелярских скрепок, – неважно – чего. Сами они землю купить у нас не смогут: прозрачных рыночных механизмов не существует. Мы можем их провести к желанной цели сквозь минное поле чиновничьих кабинетов и криминальных угроз. За комиссионные. Теперешнее положение: немцы хотят, мы хотим, но вот уже шестая встреча, а движения вперёд нет. И я не могу, как вы выразились, увидеть смысловой центр ситуации. Отказывать, когда клиент хочет, глупо, но вести бесконечные переговоры, тоже глупо. Не могли бы вы послезавтра поприсутствовать на встрече, авось, какую-нибудь картинку увидите?

– Можно попробовать, но результата не гарантирую.

– Вот и договорились. Представлю вас юристом.

– Нет, на юриста слишком большая нагрузка: все будут смотреть на меня. Мне надо чувствовать себя посвободней. Пусть я буду консультантом по внутренним вопросам фирмы. Консультантом, который не понадобится.

После встречи, когда немцы ушли, Олег Борисович взглянул на Варвару. Взглянул, и ему стало не по себе. Она, застыв, сидела прямо и неподвижно. Взгляд её был с силой устремлён в никуда, лицо было напряженным, словно заострившимся на ветру. Она была вызывающе красивой, как обычно, но, одновременно, в ней сквозило что-то резко неприятное. Он не решился окликнуть её. Вскоре Варвара сама как-то обмякла, взгляд затуманился, она устало вздохнула и сказала:

– Мне надо подумать до завтрашнего дня.

На следующий день Варвара пришла с тёмными кругами под глазами. Пальцы её непрерывно что-то перебирали. Она заметно волновалась. Олег Борисович приготовился слушать с таким видом, с каким кот приготовляется съесть блюдце сметаны.

– Судя по мимике лица главного представителя немецкой фирмы, он сомневается в ваших словах. Если он вам не совсем доверяет, значит, он имеет информацию из другого источника. Скорее всего, он ведёт с кем-то параллельные переговоры.

– «Судя по мимике лица»? – Олег Борисович повторил фразу с ударением на каждом слове. Он не верил собственным ушам. – А мысли их? Картинки там… Хоть какие-нибудь?

– Я не экстрасенс. Я проанализировала весь разговор…

– Анализировать вам ничего не надо, анализаторов и без вас пруд пруди… – Олег Борисович закрыл глаза, медленно-медленно глубоко вздохнул, и вновь открыл. – Никаких параллельных переговоров он вести не может, он весь на ладони… Это абсурдное предположение… Вам больше нечего сказать?