Текст книги "Последняя любовь в Черногории"

17

Солнце уже миновало палящий зенит, но до момента, когда оно закатится за горы и тень накроет пляж в Бечичах, было еще часа три. Мария старательно загорала, намазавшись соответствующим кремом. Сергей Львович, устроившись полусидя на лежаке, читал Кузнецова, время от времени делая глоток воды из маленькой стеклянной бутылочки. До отъезда Марии оставалось три дня. На тему скорого неизбежного расставания они наложили табу. Сергей Львович в дополнении к запрету на разговоры гнал от себя даже мысль об этом.

Короче говоря, Сергей Львович был настолько погружен в чтение, что помимо образов поэмы, выплывавших один за другим перед глазами, параллельно в голове брезжила еще пара мыслей. Одна из этих не до конца оформившихся мыслей была следующей. Чтение на природе, особенно после купания, каким-то необъяснимым образом выявляет подлинность поэзии. Скорее всего, решил Сергей Львович, это связано не с видами природы, а с бодрым состоянием тела после купания.

– Что читаешь? – голос Марии заставил Сергея Львовича вынырнуть из глубины поэмы и взглянуть на нее. Мария возлежала в позе тициановской Венеры из галереи Уффици – вальяжно, чуть повернувшись, немного приподнявшись на локте и склонив голову к плечу. Хотя, в отличии от Венеры она была в купальнике, Сергея Львовича обдало волной женской магии с такой силой, что на мгновение перехватило дыхание. Кроме того, Мария мягко улыбалась и смотрела на него «электрически» – внутрь его глаз. Он уже понял, что она нацелилась на какой-то серьезный разговор, и избежать его не удастся. И разговор скорее всего будет душевыворачивающим. Но Сергей Львович сразу не сдался и ответил, не закрывая книгу, тем самым показывая свое намерение продолжить чтение.

– Поэму Кузнецова «Красный сад».

– Интересно?

– Очень интересно. Рекомендую к прочтению. Женщинам должно нравиться – целая поэма и только про цветы, – Сергей Львович по-прежнему держал книгу раскрытой.

– Если эта поэма для женщин, то чем же она тебя заинтересовала?

– Мысли всякие пробуждает.

– Какие, например?

Мария была непреклонна. Сергей Львович вложил закладку, закрыл книгу и сел – говорить лежа было неудобно.

– Мысли разные… Меня поражает само видение мира. Кузнецов рассматривает какой-нибудь цветок – его форму, цвет, аромат. Эти свойства рождают у него всякие там образы, возникают ассоциации, чувства, фантазии… Вот, – Сергей Львович открыл книгу. – Например, про розы:

В белых розах белая девица,

Белый день стоит на Беловодье

И катает белое яичко,

А в яичке горлица воркует,

И плывут серебряные звоны.

В красных розах красная девица…

– Ну, и так далее, – Сергей Львович закрыл книгу. – Получается, что есть небольшой земной цветок, который мы видим, но он, оказывается, связан и с белой девицей, и с Беловодьем, и с серебряными звонами и так далее. Получается, что белая роза живет и здесь, и в Беловодье одновременно. Ты понимаешь, что я говорю?

– Понимаю. Действительно красиво.

– Дело не только в красоте. Роза живет одновременно в разных мирах и в разных видах – здесь она белый цветок, в другом мире – белая девица, в третьем – колокольный звон и так далее, но все это одно существо. Это простой цветок! А человек? Есть человек – тушка с руками-ногами, с психикой, а есть чувства человека, есть сны, есть интуиция, у поэта есть поэтическая вселенная, где он тоже живет. Получается, что и человек, тем более, должен жить одновременно в разных мирах и в разных временах. К чему это я? Ты вчера говорила, что люди, ходят по променаду и высматривают свое безсмертие. Мне иногда кажется, что мы не туда смотрим. Может быть, человек обретет безсмертие если объединится с самим собой, живущим во всех мирах. Станет цельным. Например, есть поэт Блок, а есть поэзия Блока, написанная на бумаге. Мощность поэтической вселенной Блока такова, что Блок должен не ходить по земле ногами, как простой крестьянин, а летать по воздуху, летать к звездам, спускаться в адские бездны. Летать над Куликовской битвой. Но почему-то человек Александр Блок отделен от поэта Блока. Человек по неизвестной причине утерял связь со своей безсмертной частью. Я совсем непонятно говорю?

– Очень понятно, – ответила Мария.

Сергею Львовичу показалось, что она очарована полетом его мысли.

– Мне непонятно другое, – продолжила Мария, мягко улыбаясь и глубоко заглядывая в его глаза. – В дневнике ты описываешь эпизод, как негры искали в Будве Сен-Тропе. Помнишь?

– Сен-Тропе? Причем тут Сен-Тропе?! – Сергей Львович разозлился. – Я тебе о чем толкую? Мысль мою ты не поняла, но ты хоть одно мое слово слышала? При чем тут негры?! – Сергей Львович беззвучно выругался.

– Сережа, не обижайся, пожалуйста, я все поняла. Я просто лечу на твоих мыслях. Дух захватывает. Просто у меня растет недоумение… Получается, что ты веришь, будто моряки, предположим из Франции, могут проплыть, мимо Корсики, мимо Аппенинского полуострова, мимо Сицилии, не заметив их. Кроме того, они не заметили времени, которое они плыли. И это при современных навигаторах, при современной связи!

Сергей Львович пережил бурю внутреннего раздражения и трудно формулируемых чувств, побуждавших его расплеваться с «этой умной и злой бабой». Он повздыхал, поерзал на лежаке и решил продолжить разговор. Во-первых, Мария, все-таки смягчила тон, но главным было другое. Если бы она была его женой, то было бы вполне уместно обидеться, организовать семейную ссору и недельку-другую не разговаривать, отдохнуть друг от друга. Но у них не было «недельки-другой», Мария уезжала через три дня. Поэтому тратить даже один час на ссору было невозможным. Сергею Львовичу пришлось взять себя в руки.

– Хорошо, я слушаю. Что ты хочешь сказать?

– Ты предполагаешь, что эти люди заплыли в Будву по ошибке?

– Ну… получается, что так…

– Ты десять лет бываешь в Будве, последние несколько лет ты вообще живешь здесь. И ты не знаешь, что в двухстах метрах от ресторана «Адриатика» есть ресторан «Сен-Тропе»? Люди просто перепутали ресторан, а не «промахнулись на пол Средиземного моря».

– Ресторан «Сен-Тропе»? Где?

– На набережной. В сторону Славянского пляжа. Тоже – на берегу. Тоже – столики вынесены на берег моря.

– Н-да?.. – задумчиво промычал Сергей Львович и пожал плечами. – Моя версия была интересней.

– Вот, именно, – интересней! Несомненно, твои истории интересней, они лучше! «Камни падают вниз, Альпы стоят ввысь. Молния бьет в камень! Снега и замки на вершинах! Альпы!» Только зачем ты мне «втираешь очки», что ты торговец ценными бумагами? Я абсолютно уверена, что в тот момент, когда ты влип в криминальную историю на работе, у тебя в голове «Альпы стояли ввысь».

Мария повернулась и легла на спину на лежаке, театрально подняла руки к небу и торжественно-театрально произнесла:

– Так, кто же ты – Сергей Львович Белокопытов?!

Сергей Львович рассмеялся.

– Ты в прошлой жизни, наверное, была античной драматической актрисой!

Мария повернулась к нему:

– Почему – античной?

– Крутые повороты мысли, будто Эсхила читаешь.

– Не убегай от ответа: так, кто же ты, Сережа?

– Хорошо. Мари, я отвечу тебе, о сначала дочитаю поэму, чтобы не утерять цельность восприятия.

18

Мария искупалась в море. Сергей Львович дочитал поэму. Через час они сидели в кофейне-кондитерской, разместившейся на первом этаже гостиницы, около пляжа. Их белый круглый столик стоял на открытой террасе достаточно удаленно от других, чтобы спокойно разговаривать и не слышать, что говорят за другими столиками. Кофе был хорошим, пирожные – восхитительными. Навес создавали виноградные лозы с гроздьями черного винограда. Тень и легкий ветерок, время от времени пролетавший по террасе, ограничивали власть жары, царствовавшей в эти дни на всем Балканском полуострове. Сергей Львович заговорил без предисловия:

– Я был рожден для того, чтобы стать музыкантом, точнее, композитором. Сейчас я в этом уверен на сто процентов. Эта тема для меня была очень болезненная… Да и не тема это вовсе, а жизнь, и жизнь – сломанная. Ни с кем никогда об этом не говорил, и до недавнего время не мог об этом даже думать. Сейчас могу – отболело, отошло в область предания. Не буду рассказывать, где и как я учился, на чем играл, что сочинял, потому что это сейчас уже совсем не интересно, даже мне. Изначальные данные у меня были хорошие. Говорят, что человек через слух воспринимает не более десяти процентов информации о внешнем мире, я – намного больше – процентов двадцать. И главное то, что через слух я воспринимаю самую драгоценную информацию. То есть меня волнует, вдохновляет именно звуковая картина мира. Звуки моря – спокойного, штормового это для меня – симфоническая музыка, которую мне хочется доработать, но это уже музыка. Сильный ветер свистит в русском лесу или здесь – в ветвях пальм, все это меня очень волнует. На закате на подмосковном болоте, когда ритмично стоящие сосновые стволы горят красным золотом, я слышу симфоническую музыку. Твой голос, особенно когда ты смеешься, могу слушать вечно… Ну и так далее и тому подобное. Если бы мне дали задание сочинить библию, то я бы начал так: «В начале Бог создал музыку, а затем на музыкальный каркас мира Он надел материю и энергию». Что-то вроде этого. Это чисто композиторское восприятие мира, но стать настоящим композитором, это огромный труд и его невозможно совмещать ни с чем другим. В наше время заработать музыкой даже на хлеб абсолютно невозможно. Судьба моя в современной России, была совершенно однозначной – нищенство и в сорок лет – веревка под потолок. Короче говоря, когда стал вопрос о выборе музыки, как профессии я выбрал продолжение учебы в техническом институте. Помню, как меня ломало и корежило после принятия окончательного решения. У меня был на руках билет в Большой зал Московской консерватории на концерт одного прекрасного пианиста. Как сейчас помню, у меня был двенадцатый ряд и двенадцатое место. Вроде бы я все решил, но меня мимо всякой логики словно океанской волной тянуло в Москву. А я упирался. Ломал себя буквально через колено. Сломал – не поехал. Потом, позже, еще пару раз такая тяга к музыке пробуждалась, но слабее, потом еще слабее. Потом отпустило.

Сергей Львович замолчал. Мария молчала, потупив влажные глаза. Она с какой-то неизвестной целью водила ложечкой по белому чизкейку. Сергей Львович принялся за кофе и десерт.

– Грустно, – наконец произнесла Мария.

– Грустно, но не более того. Я и сейчас не вижу ни малейшей ошибки в своем тогдашнем решении. У нас был неформальный кружок единомышленников. В определенном смысле – уникальное явление. Мы собирались вокруг музыки! Говорили о музыке, играли, пели что-то свое. Радовались друг за друга. Намеревались идти в искусство плечом к плечу. В то время уже никто так бескорыстно не собирался – ни поэты, ни художники, ни музыканты. «Святые посиделки» были, если так можно выразиться. Так вот, было нас шесть человек. Я – отошел от музыки первый. Не отошел, а – отскочил, как от большой опасности. Один – спился и погиб по пьянке. Второй – повесился. Третий преждевременно умер от болезни. Но эта болезнь тоже связана и с водкой, и с потерей социального статуса. Четвертый жив-здоров, но он тоже отскочил от музыки, только через три года после меня, занялся чем-то простым, купи-продай, но у него семья, все в порядке. Пятый пишет, прости господи, «музыку для кино» и еще для чего-то. Я сравнительно недавно столкнулся с ним на улице в Петербурге. Он так быстро принялся о чем-то тараторить, видимо, боялся, что я что-то о его «музыке» скажу. Думаю, что с другими он совершенно спокойно разговаривает на музыкальные темы, а со мной на фоне наших бывших «святых посиделок» не смог. Совесть!.. Мари! Ну хватить грустить. Жизнь продолжается! У меня нет никакой психологической травмы, живу, дышу полной грудью.

– Да, конечно! Жизнь продолжается. Закажи мне капучино и еще такой же белый чизкейк с клубникой.

Много позже, у Сергея Львовича часто вставал перед глазами тот разговор в кафе-кондитерской. Впрочем, он вставал не как разговор, а как живописная сцена с фрески рафаэлевой ложи Эрмитажа. Белые столы, белые стулья, белая витрина с выставленными десертами, белые чашки-блюдца, серебристые подносы, пол, выложенный белыми плитами, белые колонны, подпиравшие навес. Белыми были даже пирожные, которые они выбирали. Сам воздух, окружавший их, тоже почему-то вспоминался, как белый. Это воспоминание было поразительно красиво. Фигуры Марии и Сергея Львовича, и сам из разговор были нарисованы на белом фоне. Это было странное, но чрезвычайно устойчивое воспоминание. Странным было и невероятное количество тем, которые вдруг вместились в этот разговор. Быть может, он невольно, уже в своей памяти, присоединил к разговору что-то, сказанное в другом месте и в другой раз? Может быть и так. А может быть, они очень спешили достроить свои отношения, словно какой-то храм, до того уровня, чтобы… Не знаю для чего, но они словно знали для чего. Они спешили. Они говорили и говорили. Строили и строили.

Мария, наконец-то, внятно рассказала, откуда взялось ее «тайное имя» Марисоль. Оказывается, ее отец записал в свидетельстве о рождении в ЗАГСе имя ребенка Марисоль, – красивое имя! – как он объяснил матери. Но та ему объяснила, что с таким именем девочке жить будет очень трудно. Причем объяснила так темпераментно, что отец побежал в обратно в ЗАГС «как ошпаренный». Никаких документов, подтверждающих эту историю, не осталось, но так гласило семейное предание. Чуть больше суток она законно носила имя Марисоль. Потом Сергей Львович принялся угадывать, кем работает Мария. Он был уверен, что «слова прямого действия» связаны именно с ее работой. Сергей Львович был в ударе и выдвигал варианты один остроумней другого. Мария очень смеялась. После варианта «руководит работой бригады грузчиков при авральной разгрузке вагонов с щебенкой и со шпалами», Мария согласилась:

– Что-то вроде этого. Администратор на киносъемочной площадке. Там действительно требуются «слова прямого действия». Но, если ты думаешь, что я – «грубиянка», то ты глубоко ошибаешься. Если бы ты услышал, как разговаривают другие, то ты бы понял, что я – эстет и филолог. Просто надо крепко держать «бразды правления». Ключевой вопрос при съемке кино – вопрос времени.

– Я думал, что ключевой вопрос – художественный результат.

– Таких слов даже в шутку никто не произносит.

– Интересно, а вот…

– Сережа! – жестом оборвала его Мария. – Я наперед знаю, что ты скажешь! Но, согласись, нельзя тратить слова и мысли на пустое место. Кто-то говорит, что наше современное кино – помойка, я так не считаю. Что-то ниже плинтуса, что-то чуть выше. В среднем – ноль. Пустое место. Не о чем говорить.

– Н-да… Похоже. Иногда, что-то проблескивает, вроде.

– Бывает. Особенно жалко молодых, операторов, художников-постановщиков, режиссеров. После ВГИКа они приходят такие чистые, такие свежие, прямо – светятся. Вот, у них творческий заряд есть, они действительно думают о художественном результате. Но жизнь их обламывает на втором-третьем фильме уже приходится что-то с собой делать – либо тупеть, либо загнивать, либо уходить на обочину со всеми вытекающими – безденежьем, «поиском истинного искусства» и так далее.