Текст книги "Последняя любовь в Черногории"

СНЫ ТАВРИДЫ

рассказ

Рай Земной.

Августовский день в Крыму недолог. В девять часов вечера и море, и горы растворились в темноте без остатка. Сквозь благоухающую можжевельником теплынь от моря тонко потянуло прохладой. Узкая дуга асфальтированной набережной, сплошь утыканная грохочущими ресторанами, торговыми палатками и аттракционами, превратилась в освещённую электричеством муравьиную тропу, где сосредоточилась вся жизнь курортного посёлка. В левой, если стоять лицом к морю, части набережной расположились приезжие художники. Один из них, невысокий жилистый, лёгкий в движениях, мужчина лет пятидесяти, был одет в светлую безрукавную рубашку, большим треугольником открывавшую крепкую загорелую грудь с крестиком на шерстяной нитке, в шорты, едва закрывавшие колени, и кроссовки. Он вместе с высокой, одного с ним роста, несколько полноватой и немного расплывчатой женщиной в закрытой одежде, брюках и ветровке, только что закончили размещать картины на трёх специальных стендах. Художник пружинящей походкой сходил к стоявшей рядом торговой палатке и через минуту вернулся с горящей лампочкой, волоча за нею по земле провод. Он посмотрел вверх, на тянущийся откуда-то куда-то провод и, примериваясь, поднял свободную руку: до провода было сантиметров двадцать.

– Давайте я помогу, – басом предложил проходивший мимо верзила.

Художник ничего не ответил, присел, резко выпрыгнул, поймал провод, подтянул его, перекинул через него лампу и отпустил. Освещение картин усилилось, краски заиграли ярче.

– Вы, Павел Сергеевич, прямо как юноша! – восхищённо заметила высокая женщина.

– Да, я такой – молодой. С седой бородой, – усмехнулся Павел Сергеевич. Действительно, его скуластое лицо, через которое проглядывал далёкий предок-степняк, полукругом обрамляла подстриженная ёжиком борода, до того чистая и ухоженная, что различимый в ней каждый волосок казался выкованным искусным мастером из благородного серебра. Прямо под лампой Павел Сергеевич поставил раздвигающийся стульчик и положил на него прямоугольный кусок картона с прикреплённым листом – он каждый вечер писал портреты отдыхающих. В ожидании желающих увековечиться он стоял, уперев руки в бока, и разговаривал с высокой женщиной, называя её Ниной. Невооружённым глазом было видно, что в лучах внимания художника, женщина таяла, как воск на солнце.

Нина Степановна, или «мама Нина», как её иногда, чаще за глаза, называли молодые художники, сама кисти в руках не держала ни разу; на ней лежали обязанности администратора и завхоза группы художников «Школы искусств» из города Гусева Владимирской области, находящихся в творческой командировке в Крыму. По вечерам она продавала их картины, давая самим художникам возможность подзаработать на портретах. Большинство выставленных на продажу картин были добротными и смелыми копиями Айвазовского в солидных золочёных рамах. На остальных полотнах, в более скромном обрамлении, узнавались местные пейзажи: море, горы, бухты, можжевеловые деревья, реликтовые сосны и так далее. Все картины были с изюминкой, но чаще всего спрашивали о цене небольшой картины, единственной вставленной, как и Айвазовский, в золочёную раму. И она стоила и рамы, и вопросов. Массивная гора далеко вдавалась в море. Со стороны берега она неспешно набирала высоту и мощь, и резко, почти вертикально, гордо опускала своё подножие в море. Обращённый к морю склон имел небольшой прогиб так, что скруглённая вершина нависала над своим подножием, будто рвалась дальше в море. Художник поймал такое вечернее освещение, когда море и небо перекликались между собой цветами, и гора в этой синей перекличке теряла вес, сохраняя мощь рывка, а плывущие чередой на уровне вершины белые облака, словно крылья, окончательно поднимали гору в воздух.

– «Гора Орёл», – ответила на очередной вопрос Нина Степановна, – сто долларов, или три тысячи рублей или пятьсот двадцать гривен.

Люди, однако, хотя всё лето и спрашивали о «Горе Орёл», но картину так и не купили, а на память об отдыхе они приобретали дешёвые картинки карманного размера, где без художественных излишеств, схематично были изображены хорошо узнаваемые местные достопримечательности. Этими картинками торговал другой художник, Николай, двадцатидвухлетний, высокий парень с кудрявой шевелюрой и смазливой физиономией. Он развесил десятка три своих «нетленок», как он их называл, на противоположной стороне тротуара, прямо на ограде дома отдыха. Когда ему предлагали перебраться поближе к Павлу Сергеевичу, он отказывался. «У вас слишком неблагоприятная освещённость. Мои „нетленки“ в тени смотрятся лучше», – заявлял он и оставался стоять поодаль от яркого света. Николай был больше похож не на художника, а на продавца семечек на вокзале: он непрерывно жевал жвачку и нахальным взглядом рассматривал гуляющих красивых женщин.

– Здравствуйте, Павел Сергеевич, – произнесла подошедшая девушка и несколько смущённо улыбнулась. – Вы сегодня днём сказали, что…

– А, Галочка! Добрый вечер! Садитесь-садитесь, – откликнулся Павел Сергеевич. Семнадцатилетняя Галя была дочерью местной жительницы, к которой художники ежедневно ходили горячим душем смывать морскую соль после купания. Мать попросила написать портрет дочки, выпускницы школы и, теперь, в августе, уже и студентки: «Уедет на учёбу в Симферополь – я хоть с портретом поговорю, как заскучаю».

Галя осторожно присела на такой же, как и художника, шаткий раздвижной стульчик и вопросительно взглянула на Павла Сергеевича. Зрачки художника сжались в две малюсенькие точки. Гале показалось, будто из его глаз торчат два острооточенных карандашных грифеля. Она физически почувствовала, как эти алмазно-твёрдые грифели скребут ей по лицу, прорисовывая его черты. Через две минуты это неприятное ощущение ослабло: художник принялся быстро набрасывать карандашом портрет. Сначала на листе появилась переносица, потом проступила левая бровь, потом – глаз под бровью. Павел Сергеевич был очень искусным и очень опытным художником, поэтому он позволял себе не использовать никаких вспомогательных построений для верной передачи анатомических пропорций. Рука его работала сама по себе, а в голове сами по себе крутились мысли. Он давно хотел найти лицо, в котором бы разом отразились бы все местные особенности. И вот, кажется, он нашёл такое лицо. Изумительная чистота и нежность линий, обрисовывающих глаз, великолепные густые и блестящие, как соболий мех, брови, густые опахала ресниц – всё это от избыточной южной роскоши. В то же время, резко очерченные твёрдые линии носа, скул не сглаживает до конца даже девичья нежность лица. Эта твёрдость – от гор. Но где же в этом лице море? Моря не видно. Странно… Насыщенный, жгучий взгляд, и, в то же время странная пустота в нём…

Тем временем к рисованию портрета приступила и Ольга, третий художник из Гусева. Ольге было тридцать два года. Живописью она начала заниматься всего года три-четыре назад, когда разочаровалась во всём остальном. Она, в отличие от Павла Сергеевича, к работе подходила строго классически: портрет она рисовала долго, с серьёзным лицом, делая массу вспомогательных построений. Заканчивалось рисование всегда одинаково: тщательно, почти с фотографической точностью выписав черты лица, художница бросала общий взгляд на портрет и… внутри у неё все холодело. Например, если перед ней сидел нормальный мужчина, то с портрета, при чрезвычайном сходстве в деталях, смотрел несомненный идиот, а вместо портрета любимого чада онемевшие родители получали изображение очень похожего на их ребёнка злобного карлика. На завершающем этапе работы лицо Ольги из серьёзного превращалось в строгое и неприступное, и она никогда не смотрела на растерянную натуру, получившую свой портрет, а пережидала неизбежную паузу, глядя в сторону, пока растерявшийся заказчик придёт в себя и срывающимся голосом выдавит из себя: «…псибо…» «Значит, – решала Ольга, – в построения где-то вкралась ошибка».

Четвёртый, последний, художник Алексей Зудин сидел рядом с Ольгой и всепонимающим взглядом снисходительно смотрел на мучения Ольги, на растерянность заказчиков и вообще на всех окружающих. Его большие, чуть навыкате бледно-зелёные глаза были потрясающе пусты, будто продизенфицированы каким-то сильным химическим средством, от всего того, что накапливает человек к пятидесяти годам. Портретов Зудин не рисовал потому, что народ ещё не созрел для восприятия его видения мира, абсолютно свободного от оков реализма. Он не терял времени даром и рисовал пастелью нечто, возможно похожее на полуразрушенные китайские пагоды на планете Меркурий на закате во время взрыва атомной бомбы.

Необходимо ещё упомянуть мужчину с очень странной внешностью. Он стоял с товаром рядом с Николаем. У него было лицо какого-то древнего идола, высеченное дикарями из камня каменным же топором. Взгляд его огромных мутных глаз был также каменно неподвижен. Кожаный ремешок перехватывал пряди его длинных сивых волос. В его длинном и корявом теле, обвитом переплетениями сухих мышц, угадывалась большая сила. Торговал он какими-то нелепейшими поделками из обожжённой глины, покрашенной чем-то розовым с блёстками. Это были лежащие на боку корабли с прилепившимися к ним ракушками, безвкусными вазами с теми же ракушками, пепельницами и чем-то совсем непонятным. Кроме того, стояли ещё сухие пучки горной лаванды, душицы, полыни, лежали обломки сталактитов и сталагмитов из крымских пещер и куски тунгусского метеорита. Лежал и самиздатовский сборник его стихов «Продвигаясь по жизни на велосипеде». Несмотря на вполне невинное имя, напечатанное на обложке сборника, – Сергей Пузырьков – впечатление он производил жутковатое. «Древний Тавр» – прилепил к нему прозвище Павел Сергеевич, на что рассудительная Ольга возразила: «Тавтология: тавр – это уже древний житель здешних мест». Павел Сергеевич подумал и сказал: «И всё-таки – Древний Тавр».

За вечер Павел Сергеевич нарисовал три портрета, Ольга – два, Николай продал четыре «нетленки», Зудин – один «атомный взрыв на Юпитере» и провёл беседу о единой всемирной религии со случайным человеком. И только одно словцо неожиданно вывело Павла Сергеевича из равновесия. Словцо было случайным, да и выпало оно из уст «сарацина», но оно занозило ему слух. («Сарацином» художник называл людей по высказыванию кого-то из святых отцов первых веков христианства: «Если ты готов услышать истину, то тебе её возвестит и сарацин». ) Некий отдыхающий, степенно прогуливавшийся под ручку с дамой, спросил о картине и, услышав ответ, жеманно прогнусавил: «Гора Орёл»? Что-то не очень похоже: гора производит мрачноватое впечатление, а на картине – какой-то сладкий «тульский пряник» – бери и ешь». Это был несомненный «сарацин», ничего в живописи не понимающий, но в чём-то он был прав. Об этом думал Павел Сергеевич, поднимаясь вместе со всеми в темноте по склону к палаточному лагерю, в котором всё лето жили художники. На минуту он задержался на смотровой площадке, которую не миновать на пути к лагерю или из лагеря. Оказалось, что не весь мир был уничтожен темнотой. На небе светили мелкие звёздочки, а справа серебристо светилась огромная масса горы. Это была гора Орёл. В ту минуту она показалась ему похожей на огромное морское животное, вылезшее на берег и тускло отсвечивавшее чешуёй. Думал он о горе, о своей картине и когда устраивался на ночлег в своей одноместной палатке, но во сне продолжения темы не получилось. Ему приснились двое умерших в разное время друзей. Причём во сне было ясно, что они находятся на том свете и ведут какой-то свой, потусторонний, разговор, содержания пустого, «бытового», если можно так выразиться. Павел Сергеевич никак не мог изолироваться от их голосов, потусторонняя болтовня так и лезла в уши, перебивая его мысли и не позволяя ни на чём сосредоточиться. В разговоре не было и тени откровения или чего-то интересного. Происходило какое-то механическое смешение двух миров, бесцельное, раздражающее и нехорошее.

* * *

Павел Сергеевич проснулся на рассвете. С полотенцем на шее он зашагал к морю. На несколько минут он замер на смотровой площадке. Только что рождённый мир купался в ласкающих утренних лучах. Со смотровой площадки всё местечко было как на ладони. Слева и справа далеко в море врезались две горы: слева – гора Сокол, справа – Орёл. По морю между ними было едва ли больше полутора километров. Возле подножия гор из воды торчали обломки скал, но посередине береговой дуги, подковой соединявшей горы, золотилась полоса чистого песчаного пляжа. За пляжем шла приподнятая над пляжем на три метра терраса набережной, вечерняя «муравьиная тропа», упомянутая выше. Сразу за набережной, резко набирая высоту, шло предгорье. На предгорье располагался посёлок, отчаянно вцепившийся в крутой склон. Метров через восемьсот крупными зубьями уже стояли настоящие горы, непрерывной цепью соединяя Сокол и Орёл и отсекая посёлок от всего остального мира. Предгорье и горы, исключая их отвесные вершины, были покрыты рассредоточенной древесной растительностью: можжевельником, туей, кипарисом, реликтовой сосной с длиннющими иглами и тяжёлыми, будто чугунными, шишками. Воздух был повсюду пронизан запахом можжевельника. Те, кто знаком с можжевеловым запахом, тому описывать его не надо, тот его не забудет, а тем, кто его не знает, тому не расскажешь. Можно только сказать, что в этом запахе ужасно много безудержного дикого и изощрённого жизнелюбия. Практическая польза такова: в пропитанном можжевельником воздухе, даже при сорокоградусной дневной жаре, суп не скисал, как минимум, сутки.

Редкое даже для горного Крыма контрастное сочетание лазурного моря, нежного песчаного пляжа и тут же встающих стеной огромных гор, сконцентрированное в крохотном, словно игрушечном, замкнутом мирке, образует яркий неповторимый иероглиф природы. Это способно произвести впечатление и на видавшего виды человека, ну а тот, кто добрался сюда из русских болот, где краски приглушены, ландшафт ленив и плавен, первые дни ходит просто оглушённым обилием впечатлений, яркостью красок, резкостью линий ландшафта. Можно понять русского князя, увидевшего это место в девятнадцатом веке. «Рай земной!» – восхищённо выдохнул он своё первое впечатление. Этот восторженный выдох отвердел и превратился в название посёлка. Скажем прямо: неосторожно. Пока царствие небесное не спустилось на землю, такие имена раздавать рискованно. На переговорном пункте постоянно можно слышать обрывки разговора такого типа:

– Привет!.. Я тебе звоню из Рая Земного… Кто сошёл с ума?..

Ещё одна особенность места открывается, когда уляжется волна первого восторга и яркий пейзаж примелькается: оказывается, что Рай Земной – место абсолютно дикое, начисто лишённое духовного измерения, от этого церквушка кажется игрушечным кубиком и единственным неуместным зданием.

Впрочем, Павел Сергеевич ничего такого не думал, а просто жадно, как губка, впитывал через глаза окружающее. Затем он сбежал по ступенькам на набережную, пружинящим шагом прошёл мимо торговых палаток, из которых, потягиваясь, начинали вылезать продавцы, ночующие прямо в палатках, на товаре, спустился по ступенькам на пляж, скинул одежду, быстрым шагом зашёл в воду по пояс и нырнул.

Море. Море! Живая лазурь! «Море – кругом глаза», – говорит русская былина. Что к этому прибавить?.. Павел Сергеевич немного отплыл и лёг на спину. Волны баюкали его, а живые прохладные струи заряжали тело энергией. Искупавшись, он вернулся в спящий палаточный лагерь, выпил холодного чая с лавашом, взял альбом, фотоаппарат и до обеда отправился на гору Орёл в поисках натуры для будущей большой картины.

Павел Сергеевич был художником магическим, хотя сам он никогда так о себе не думал. Он жил так: что-то – предмет, явление или человек – начинало его беспокоить, томило, тяготило, зудело, саднило, «чесалось», а избавиться от этого беспокойства можно было только одним способом – написать это что-то, то есть заковать в форму. Закончив дело, он испытывал ни с чем несравнимую радость творчества, и наслаждался этой радостью вплоть до того момента, пока не приходила новая озабоченность. Начиная с какого-то момента своей жизни, он вообще перестал анализировать, почему этот предмет начинал притягивать его мысли, а просто отдавался своему внутреннему ощущению полностью и бесконтрольно, полагаясь на себя, да на авось. Сейчас его беспокоила, очень беспокоила гора. Гора беспокоила его уже три года. Написав картину «Гора Орёл», он приказал себе считать дело сделанным, чувствуя, однако, некую неудовлетворённость. И вот вчера, этот «сарацин» окончательно разрушил иллюзию. Наваждение горы навалилось на него с новой, удвоенной, тяжестью. Обычному человеку беспокойство Павла Сергеевича о невоплощённости образа горы покажется надуманным и нелепым, но – что поделаешь? – это была жизнь художника, которой он жил без малого тридцать лет, и другой жизни он не хотел.

До полудня он пролазил по горным склонам в поисках характерных видов, но сделал лишь несколько снимков, а подходящего для зарисовки пейзажа не нашёл. Нажарившись на солнце, он искупался на каменистом Разбойничьем пляже, что находится с другой стороны горы. Отсюда гора смотрелась неинтересно, её «лицо», несомненно, было обращено к Раю Земному.

* * *

Около двух часов дня он вошёл под навес открытого ресторана «Бригантина». Столы, скамейки со спинками и сами колонны, на которых держался навес, были из морёного дерева. Он сел лицом к горе Сокол. Гора Сокол была в три раза выше горя Орёл, но, почему-то, Павла Сергеевича она привлекала не больше, чем детский песчаный куличик. Он чувствовал притяжение своей любимой горы даже спиной. Справа в море возле буя в волнах перекатывались тёмные спины небольших дельфинчиков белобочек. «Это гора их прислала», – почему-то подумал он и улыбнулся. Он всмотрелся вдаль: за Соколом виднелась бледная полоска гористой береговой линии. В туманной дали на высокой вершине он даже рассмотрел развалины башни генуэзской крепости, построенной на месте византийской. Крепость его тоже не притягивала: камни сложенные в форме стен и башен – что в этом особенного? Справа от него пролегала тоненькая, в полтора метра, полоска набережной, огороженной массивным парапетом, далее, на три метра ниже, кишел голыми телами пляж. По пляжу его взгляд скользил, как по пустому мету, он уже давно там ничего не искал. За три сезона он не нашёл ни одной красивой женщины (голый мужчина не выразителен). Материал по частям найти можно: там – ноги, там – осанка, там спина, там – грудь, там – шея, но всё вместе редко собирается даже на среднеарифметическую троечку. Особенно редки красивые лица, точнее – их вообще нет. Да-да, лица… Только вчерашнее лицо Гали выражало что-то, но, всё же, и это не то…

– Меню, – раздался голос официанта, и Павел Сергеевич, незаметно погрузившийся в себя, вздрогнул. Подошедший официант «Бригантины», как все другие, был наряжен «флибустьером»: тельняшка, на голове – косынка. С его дерзким пиратским нарядом смешно контрастировал флегматичный, сонный с поволокой взгляд мутно-синих глаз. Он положил на стол две пухлых книжки в кожаных переплётах: меню блюд и меню вин.

– Не хочется заниматься чтением. Давайте шашлычок.

– Шашлык будет только вечером – мангал запускаем в шесть часов.

– А что есть из мясных блюд?

– Антрекот.

– Давайте антрекот.

– Гарнир: картофель «фри», зелёный горошек…

– Картошку. Какие у вас салаты?

– «Столичный» – мясной; из морепродуктов – кальмары, креветки; овощной…

– Из морепродуктов.

– Пиво? Вино? Коньяк?

– Ничего. Сок апельсиновый, поллитра. Впрочем… Скажите, у вас есть местное вино?

– Есть большой выбор сортов местного «Райского завода шампанских вин».

– Я хотел бы уточнить: именно то вино, которое выдерживается в древних пещерах горы Орёл?

– Да, именно такое вино. Мы выносим клиенту запечатанную бутылку с акцизной маркой и откупориваем её прямо у него на глазах.

– А это хорошо! Принесите бутылочку… Впрочем, бутылку – многовато…

– Вы её можете забрать с собой, так многие делают.

– Уговорили: давайте бутылку красного вина, а там – посмотрим.

– Белого? красного?

– Красного.

Через пять минут высокая стройная бутылка стояла перед Павлом Сергеевичем, а рядом с ней на столе перекатывалась с боку на бок только что извлечённая из горлышка бутылки пробка. Он высоко поднял бокал и невольно залюбовался замерцавшими в рубиновом вине золотистыми световыми змейками. Выпив разом бокал, художник подумал: как бы не «развезло». Пить в жару и натощак, даже вино, – опасно, тем более что он не пил – страшно подумать! – с Нового года. «Пусть „развозит“! – усмехнулся он своим опасениям. – Чего мне бояться?» Он сразу же налил ещё один бокал и разом выпил и его. А вино, вдруг, сказалось: голова чуть закружилась, и как-то заструился, задрожал воздух, как дрожит он в жару над раскалёнными камнями. Павел Сергеевич почувствовал, что беспокойство его мгновенно улетучилось, и он вслух тихонечко рассмеялся. Он попытался остановить кружение и сфокусировать на чём-нибудь взгляд. Рассеянные лучи его зрения сошлись в точку на проходящем рядом с оградой ресторана по набережной Древнем Тавре.

– Сергей … – Павел Сергеевич хотел добавить отчество Древнего Тавра, но забыл его. – Сергей…

Древний Тавр оглянулся на художника своим каменным взглядом.

– Заходите сюда! – художник делал руками приглашающие жесты.

– Предлагаю составить компанию, а то пью «горькую», в одиночестве, как пропащий пьяница, – сказал Павел Сергеевич, когда Сергей Пузырьков сел напротив. – Сейчас позовём официанта и закажем для вас салат, антрекот и бокал для вина, Сергей… простите, забыл ваше отчество.

– Не выговорите. Просто: Сергей.

Вдруг из дрожащего воздуха возник флегматичный «флибустьер» и поставил перед Пузырьковым бокал и тарелку с салатом.

– Странно, – недоумевающе проговорил художник, – мы только что говорили, что надо сделать для вас заказ, а он уже принёс его…

– Официант подходил уже во второй раз, – усмехнулся Пузырьков. – У вас, Павел Сергеевич, провалы в памяти – видно вы уже хорошо «причастились» «кровью» горы.

Художник озадаченно посмотрел на стол перед собой, увидел уже начатый антрекот и нахмурился. Ещё не хватало, чтобы какой-то мутный Пузырьков насмехался над ним. Да и никакой он не Пузырьков – сейчас это стало совершенно ясно! – а настоящий Древний Тавр!.. Идол… нет, идолопоклонник. Наверняка! У него на лице это написано.

– Сергей! – спросил Павел Сергеевич ехидным тоном, будто желая на чём-то поймать собеседника, чтобы отомстить ему за свой промах. – А у вас есть стихи о горе? – но тут художник поморщился, как от зубной боли, когда представил, что Древний Тавр будет читать свои нелепые стихи, а в том, что тот ничего кроме чепухи написать не может, Павел Сергеевич не сомневался ни мгновения. – Нет! не надо стихов. Вы мне просто скажите: что вы думаете о горе?

– То же, что вы.

– Откуда вы знаете, что я о ней думаю?

– Вы постоянно смотрите на неё, целыми днями лазаете по ней, рисуете её.

– Не угадали: сейчас, например, я специально сел спиной к ней.

– Вот вы и проговорились: «специально спиной сели». Беспокоит она вас – вот что я думаю.

– Знаете что?! – Павел Сергеевич возмутился какой-то вызывающей дерзости Древнего Тавра. – Запомните: она меня не беспокоит – я её заковал в форму. Видели мою картину «Гора Орёл»?

– Шутить изволите, господин художник, – до предела издевательским, каким-то лакейским манером сказал Древний Тавр. – На вашей картине не гора, а, так сказать, «декларация о намерениях». Вы написали не гору, а имя «Орёл». Сказали бы вам, что она называется «Ёжик», вы бы, как законопослушный гражданин, утыкали её деревьями, и получилась бы картина «Гора Ёжик». А гора-то совсем и не Орёл называется, и вы об этом догадываетесь. Догадываетесь и о том, что у вас ничего не получится.

– Что не получится?! – Павел Сергеевич был взбешён и истерически пытался найти способ, как побольнее оскорбить наглеца, но в голову ничего не приходило. От выпитого вина, от бешенства и неизвестно ещё от чего всё вокруг – море, горы, ресторан, идолообразное лицо Древнего Тавра – колыхалось, как флаг на ветру, колыхались и крутились его мысли, и ни одну не удавалось ухватить за хвост. – Что же у меня не получится?

– Гору написать. Потому что вы рисуете без её благословения. Впрочем, это уж как ей будет угодно. У каждого с ней свои взаимоотношения. Как знать: может быть, у вас перед ней какие-нибудь особые заслуги имеются.

Павел Сергеевич в своём бешенстве дошёл до предела и, вдруг, успокоился, точнее, как-то забылся и выпал из разговора и из времени. Он налил себе бокал вина и выпил его, как воду, не почувствовав никакого вкуса. Потом он, вдруг, вспомнил, что надо что-то ответить этому грубому нахалу.

– А правда, что четыре или пять лет назад в горе, в гроте, нашли трёх зарезанных человек?

– А сами вы как думаете?

– А знаете, что я сказал, когда мне это рассказали?

– Откуда же мне знать?

– Я сказал, что если бы я был следователем, то первым делом допросил… кого вы думаете?

– Уж не меня ли?

– Именно! Что, в точку попал? А!

Древний Тавр рассмеялся. Павел Сергеевич не мог представить себе смеющееся лицо собеседника, и потому напряг зрение, чтобы разглядеть это диковинное зрелище, но перед глазами всё плыло.

– Павел Сергеевич, Павел Сергеевич… кто-то готов в жертву тела приносить, а кто-то – души. Вы не догадываетесь – кто именно?

– Как вы безобразно говорите, – поморщился художник, – «приносить в жертву души». Человек не владеет душами. Вы просто безграмотны!

– Ну, уж одной-то душой вы точно владеете, – снова рассмеялся колышущийся Древний Тавр.

– Какой? Своей что ли?

– Счастливо оставаться, спасибо за салат. Мне надо искупаться, а вы, может, и иного собеседника обретёте.

Художник опять провалился в задумчивость. Потом опять очнулся и, наконец-то, придумал, как вывести из самодовольного равновесия этого наглеца.

– Древний Тавр! – вот вы кто! – выкрикнул он, но, вдруг, увидел, что за столом напротив никого нет. Ах, да, он ушёл, испарился, нырнул в волнующееся, как море, пространство минуту назад. Или – час назад.

Море, горы, мысли – всё ходило ходуном, и Павел Сергеевич никак не мог их обуздать. «Так, пожалуй, и до палатки не доберёшься, – подумал он. – Чепуха! Посижу, и всё встанет на свои места». В этот миг он явственно почувствовал спиной, что к нему приближается что-то массивное, так, наверное, чувствует себя металлическая стружка при приближении к ней магнита. Он не успел обернуться, как из-за спины вышла Галя, его вчерашняя «натура». Он её узнал, несмотря на то, что ресторан качался, как корабль на волнах.

– А, Галя! Садитесь-садитесь, – радушно пригласил её Павел Сергеевич. Впрочем, это предложение было лишним, так как Галя шла именно к нему. Она подошла и молча села напротив него.

– Товарищ пират! – художник окликнул проходившего мимо столика официанта, чтобы сделать заказ для Гали, но вдруг увидел, что из-за того, что изображение мира колыхалось, он страшно ошибся в расстоянии: официант был в другом конце ресторана. Павел Сергеевич сконфузился и, виновато улыбаясь, взглянул на Галю, силясь сквозь рябь пространства разглядеть выражение её лица, но тщетно: Галя всё более и более расплывалась. И вдруг пространство вокруг её лица вскипело, и от него стали стремительно расходиться концентрические волны, будто из глубины всплывал огромный кит. Что-то неотвратимое шло на Павла Сергеевича, и ужас пронзил его сердце. Бурление прекратилось, волны разошлись, и всё стало на свои места: никакой ряби, никакого кружения. Всё остановилось, всё стало страшно неподвижным, словно наскальный рисунок.

Это, конечно же, была никакая не Галя. Напротив Павла Сергеевича, улыбаясь, сидела изумительно красивая женщина. Художник уставился на неё так, что внутри его широко открытых глаз настежь распахнулись ещё одни глаза, и он во все свои глаза остолбенело смотрел на неё. Лицо её непосредственно являло ту красоту, которая только едва сквозит через обычную женскую красоту. Она, безусловно, была девой, но, ещё безусловней, она знала о том, что стоит за страстью, больше всех земных женщин, вместе взятых. В её черных глазах блуждали красные блестки, словно искры в чёрных углях костра. Вокруг коротких вьющихся каштановых волос в воздухе стоял прозрачный багровый туман. В цветах её свободной одежды изысканно сочетались кремовые, коричневые, бурые разводы с белыми и чёрными прожилками. Это была она.

Самый ужас заключался в том, что Павел Сергеевич не сходил с ума. Он был абсолютно трезв, он чётко видел всё вокруг в подлинном виде: справа море с дельфинами, вокруг которых, разглядывая их, люди катались на водных велосипедах, ближе – пляж, кишащий голыми телами, ещё ближе – набережная, по которой ходили полураздетые люди, внутри ресторана были негусто рассыпаны посетители. А перед ним, улыбаясь, неотвратимо сидела она и смотрела своими жгучими глазами ему прямо в душу.

– Дама будет что-нибудь заказывать? – возник флегматичный флибустьер с карандашом и блокнотом. Художник дико распахнутыми глазами посмотрел на пирата – неужели этот балбес не видит кто перед ним? – потом, вопросительно, – на неё. «Так должно быть», – сказала она, не прерывая улыбки и не открывая рта: её голос прозвучал сразу в голове у художника.

– Даме бокал и салат из морепродуктов, – сказал Павел Сергеевич и поразился, что в таком положении можно ещё и шутить.

«Как это возможно?!» – хотел было спросить художник, но, пока он глотал комок в горле, в голове вновь прозвучал её голос: «Так должно быть. Не волнуйся. Я пришла за тобой».

«Почему я? Я – случайный человек в этом месте, такой же, как и тысячи тех, кто на пляже».

«Ты знаешь почему. Ты – мой возлюбленный слуга. Я пришла за тобой».

Художник хотел было прикинуться дурачком, потянуть время, чтобы всё – что именно он не знал – взвесить, обдумать, рассчитать. Он хотел было ещё раз пояснить, что не понимает, почему избран именно он, но её угольный взгляд видел само зарождение его мыслей, и тянуть время было невозможно, надо было отвечать. Он начал медленно, тягуче отвечать: «Д-д-д-», но неловко повернулся с бока на спину и почувствовал, как ему в грудь воткнулась железная заноза. Он застонал, вырвал из груди занозу, при этом почувствовав, как что-то лопнуло у него на шее, отбросил её и проснулся. Он был весь в жарком липком поту. С брезгливостью и отвращением он отлепил от тела насквозь мокрую простыню и вылез из палатки наружу. Его окутала чёрная ночь, и обдало тёплым ветром. Он, в чём был, а был он в шортах, шатаясь, мотая очумевшей головой, поднялся на смотровую площадку. Внизу, в черноте, с силой били в камни чёрные, невидимые волны. Где-то высоко-высоко дрожали мелкие иголочки звёзд, и в полмира, млечно мерцая, стояла гора. От неё исходил зов такой магической силы, что, казалось, дай он согласие, то не только душа, но и тело его в единый миг перетечёт в гору и вожделенно сольётся с ней. «Я пришла за тобой!» – вновь прозвучал голос у него внутри. Он резко выбросил руки вперёд, к горе, и прошептал: «Я иду!»