Текст книги "Скользящие в рай (сборник)"

– Жрать охота. Я весь день ничего не ел.

– Это ничего. Умирают от жажды. А она тебе не грозит, поскольку туалет вон за той, кажется, дверью. И пожалуйста, – Глеб поморщился, – не делай из меня сообщника.

– Что ты, Глебушка, – прошипел Линьков в елейном тоне, который взял с первой минуты.

Глеб задумчиво кивнул и пошел прочь. Вслед ему прошелестело:

– Просто очень рад, такая неожиданность, рад тебе…

Глеб свернул за угол и двинулся в бар.

Возле бара к нему прицепился кудлатый англичанин с глазами сенбернара. На нем был фиолетовый пиджак и желтые брюки. Его звали Албин. Ему было тридцать или сорок лет, он очень долго извинялся за то, что задел Глеба локтем, когда тот пригубливал водку с соком. В конце концов, Глеб поклялся матерью, что не держит на него зла, и тогда англичанин принялся описывать свои впечатления от русских ночных заведений. Он также очертил перспективы рубля в контексте растущего доллара, рассказал, чем кормит кота, взятого им на помойке, а также – как он умеет экономить на бонусах и почему ему нужно участвовать в строительстве общины для больных синдромом Дауна в далекой Киргизии.

На все это Глеб заинтересованно цокал языком и маялся. Как-то незаметно к ним присоединились человека три-четыре. Один из них обнял Албина за острое плечо и, не выпуская, стал с чем-то поздравлять. Он также сообщил, что англичанин успешно руководит довольно большим инвестиционным фондом в России, хотя год назад даже не владел русским языком. Именно тогда его, единственного сына состоятельного шотландского филолога-руноведа, командировали за рубеж, в Россию, в Кузбасс, к шахтерам, определять приоритеты будущей реструктуризации отрасли. Вернулся он через месяц с четко выверенной документацией, правда, опухший и немного заторможенный; по-русски знал по-прежнему мало и через слово твердил – «чуть-чуть». А теперь шпарит, как на родном. «Чуть-чуть», – повторил Албин, обращаясь к бармену, и все рассмеялись.

Глеб подивился, как такой несерьезный на вид человек может управлять финансовой компанией, и, заказав новую порцию водки, стал мягко дрейфовать от неожиданных знакомых, которые в шутку гадали, можно ли акционировать профсоюзы.

– О, Гльеб, я не знаю, кем ты работаешь. – Англичанин потянулся за ним, как пес за поводком.

– Я не работаю, – радушно ответил Глеб и двинулся к выходу.

– О, я тоже не работаю. Фондовый рынок весь упал, совсем весь. Мне нет работа, – не отставал англичанин. – Мой друг, Хью Ньюфелд, говорит: либо бизнес, либо политик, либо алкоголь. Он выбирал алкоголь. Он пишет для фильм, тоже не работает. Сидит дома и бум-бум-бум – пишет на компьютер. Я читал: э-э, много женщин, много кровь, мало русский души, мало Достоевский, понимаешь? У меня в Йоркшир много читал Достоевский. У моего отца много русские книги. Он учил русский язык, но даже не был в России. Здесь очень холодно зимой, совсем другой мир.

Глеб отметил, сколь непринужденно цепляет зануда тему за тему без всякого намерения на чем-нибудь задержаться.

– Здесь такой сильный контраст, очень волнительно. Может быть, скоро начинают стрелять? Все боятся. Хью Ньюфелд, мой друг, забирали автомобиль прямо на дворе, просто так. Это как революшн. В моем доме не чистят в подъезд, просто так, люди писают прямо в лифт. Мне уже говорил про бунт и… такой протест. О, русские очень сложный натур.

– Ну да, ну да, – пробурчал Глеб, пробираясь через толпу. – Кой же черт заманил тебя на наши просторы?

– О!

– Ехал бы ты обратно, в свой Йоркшир. Читал бы себе Достоевского.

– О, здесь Достоевский, как фэнтази, – не понял англичанин. – В Йоркшир я много читал, но не здесь. Это странно. Мне не надо Достоевский здесь. Я читаю газеты, Reuters. Совсем нет времени. И потом, он не хотел так много э-э… грубость, понимаешь? Надо много думать, размышлять, но у вас такой темп. Такой быстрое время. У вас я думаю только о девушках… Гльеб, ты так торопишься.

– Я ухожу.

– Так рано? – пророкотал над ухом знакомый бархатный баритон, и Глеб очутился в капкане крепкого рукопожатия Феликса Кругеля.

– Мне нравится, как вы играете, – говорил Феликс, придерживая Глеба за локоть. – Вы играете без азарта. Меня захватывает поединок, мне досадно, я переживаю, злюсь, ликую. Вы же действуете отстраненно и потому безошибочно. Так нужно жить, как вы играете.

– Без азарта? – слабо улыбнулся Глеб.

– Я так не умею, но думаю, что к этому нужно стремиться, – ответил Феликс без ответной улыбки. – И все же, – он подмигнул с дружеской хитрецой в глазах, – иногда мне удается положить вас на обе лопатки.

– Я не думаю о том, как я играю. Возможно, если бы я стал присматриваться к себе, у меня бы ничего не получилось.

– Это только подтверждает мои наблюдения. Случай не любит расчетливых людей. А уж хваленый самоанализ способен вызвать только интеллигентскую рефлексию, самую патологическую форму бездействия. Стоит канатоходцу задуматься, как ставить ногу на канат, чтобы не упасть, и он тотчас потеряет равновесие. Действие должно быть быстрым, ориентированным на конечную цель. Нет?

– Только в том случае, когда эта цель есть. Бывает быстрое действие и без цели.

– Бывает? – переспросил Феликс почти игриво.

– Быва-ает. – Глеб поставил на стол пустой стакан. – Знал я одного быстрого чудака, он сделал карьеру с энергией пули и с такими же последствиями для соперников. Все получил: деньги, вес. Потом все бросил и удалился в монахи.

– Ну, уж это слишком литературно, душа моя.

– Возможно. Говорят, он и в монастыре не задержался. Ушел куда глаза глядят. Видели его в каком-то балагане, он играл на баяне. Но и оттуда сбежал. Я бы не удивился, если бы узнал, что теперь он воспитывает детей. Или поезда грабит.

– Жертва сомнений ваш приятель, жалких земных сомнений. Потерянная душа. А вы ему сочувствуете. – По скулам Феликса прокатились желваки. – Если бы он нашел мужество посмотреть в зеркало на свое отражение и сказать себе: до чего же неудачный экземпляр человеческой породы, как мало в нем смысла и пользы, – тогда, может быть, у него появился бы шанс оправдать затраченные усилия и понять свое назначение. Во всяком случае, из множества целей у него бы осталась одна. – Феликс подытожил свою мысль звонким щелчком пальцев у виска. – По шару надо бить, имея в виду попасть в лузу. А не пускать истерические зигзаги по борту. Иначе зачем брать в руки кий? Я придерживаюсь манлиевой дисциплины в эмоциях. Признайтесь, что выдумали про монаха, – только что выдумали.

– Признаюсь, – смиренно кивнул Глеб, страдая от необходимости поддерживать этот беспричинный разговор. – Вы, разумеется, правы. То, о чем я говорил, больше похоже на бегство, чем на решительное действие. Бегство от себя. Так в лузу не попасть.

– Ну, видите? Вы и согласны.

С террасы, куда увлек его Феликс, открывался просторный вид на ночное поле, отороченное рваным контуром леса. В небе пробились первые звезды. Их отражение трепетно дробилось по слюдяной поверхности речки, бегущей вдоль обрыва, на вершине которого белой скалой высился особняк Кругеля. Пространство дышало свежестью предстоящей ночи. На расстоянии вытянутой руки в призрачно покачивающейся листве круглились спелыми боками спелые яблоки. Феликс облокотился о широкий парапет и сладко втянул в себя воздух.

– А яблок-то в этом году – урожай… Мой отец, городской, в сущности, житель, любил говорить не «яблоко», а «яблок» – в мужском роде. «Смотрите, какой яблок в этом году». Или – не «творог», а «тварог». Яблок, тварог… И понимал, как правильно. Но считал, что правильнее все-таки по-деревенски. Понятия деревенские… Да, урожай дивный, дивный… До чего тихо там, ночной свет, как в церкви, мир и покой, – мягко произнес он, помолчав, глядя на пепельный край поля, и добавил: – Знаете, я рад видеть вас сегодня. Несмотря на разницу в возрасте, мне небесполезно общение с вами в ситуации, так сказать, противостояния, пусть даже за бильярдным столом. И хотя вы никогда не противоречите, как я заметил, меня не покидает впечатление, что мы с вами спорим.

Глеб внутренне поморщился: его мутило от нот искренних, и он поспешил сменить тему:

– И все-таки, Феликс, признайтесь, по какому поводу это торжество?

– Повод прост, – улыбнулся Кругель несколько грустно, – необходимость собраться с мыслями. Или развеяться… Да не берите вы в голову. Смотрите, какой великолепный вечер. Луна, звезды. Зимой вспоминать будете.

На террасу неслышно впорхнула белокурая особа с нездешним загаром на искусно приоткрытом теле. Черты лица были несколько размыты на фоне яркого света, бьющего из раскрытых дверей. Она слегка запыхалась.

– Папа! – воскликнула она звонким голосом, и Феликс резко вытянулся к ней. – Куда же ты пропал? Тебя все ищут.

– Иду, моя дорогая, лечу и – таю. – Феликс приобнял за талию ласково прижавшуюся к нему девушку, которая оказалась более чем миловидной наружности. – Обратите внимание, Глеб, моя единственная и страстно любимая дочь Лиза. Она у нас за хозяйку сегодня: сколько забот на такие хрупкие плечи! Сегодня она порадовала меня дважды: согласием выйти замуж за достойного молодого человека и решением остаться со мной. Теперь этот дом, этот сад, воздух, дорога, поле, лес – все принадлежит ей! – Феликс нежно поцеловал девушку в висок. Казалось, он забыл о том, что рядом с ними стоит Глеб. – Я очень рад, дорогая, очень… Однако что ж, пора возвращаться к гостям. Расслабьтесь, душа моя, – рассеянно бросил он Глебу, удаляясь, – отдыхайте, развлекайтесь, посмотрите, какие люди вокруг – цвет золота.

Феликс не увидел, как зло сверкнули глаза и отвердело лицо бильярдиста. Последовавшая было за отцом девушка замешкалась в дверях, наблюдая за незнакомцем, который принялся прикуривать сигарету от спичек, закрывая огонь от ветра. Он не обращал на нее никакого внимания. Тогда она сделала несколько выразительно задумчивых шагов в его сторону.

– Здесь не пробегал Мигель? – спросила она приветливо и просто, будто они уже были знакомы.

Глеб удержал наконец пламя и торопливо затянулся, затем оценивающе посмотрел на девушку, щуря глаз от налетающего дыма.

– Нет, – ответил он, – его здесь не было.

– Куда же он пропал? – Девушка подошла к парапету, перегнулась и крикнула в темноту: – Мигель! Мигель! Ну разве его теперь найдешь?.. Вот так всегда, – сказала она, и больше ей нечего было прибавить, но она почему-то не уходила. – Скучаете? Я отняла у вас собеседника, и вы остались один, уж простите меня. Мой папа такой человек, он всем нужен. Может, хотите пойти в сад? Там слева ступеньки. В этом году дивный урожай яблок. Чувствуете аромат?

– Нет. – Глеб сбил ногтем пепел с сигареты и посмотрел ей в лицо твердым, прямым взглядом. – Лучше принесите мне водку с апельсиновым соком. Водки на два пальца, а сока на три. И пожалуйста, без льда.

– Я? – обомлела девушка и даже оглянулась в растерянности.

– Ну вы же хозяйка. И не вздумайте навесить какую-нибудь дольку на стакан, я этого ужас как не люблю. Соломку, зонтик и ягоду также оставьте в баре. – Он повернулся лицом к саду и с наслаждением выдохнул: – А урожай в этом году и впрямь – урожай.

Взметнулась прическа, каблучки дробно зацокали прочь. Глеб не обернулся. Его внимание почти сразу распылилось по зияющим лунным окрестностям, а мысль приобрела расплывчатую неопределенность, перетекающую в печаль. В синей яблоневой листве пьяно путался ветер. Мертвенно-бледный, сырой свет пробивал откуда-то снизу, покрывая все кругом легким налетом тревоги. То и дело издали долетал рваный крик ночной птицы, словно выкликивающий свою беду. Сверкала призрачным антрацитом река, пахло не то баней, не то жареными каштанами. В саду заверещал мобильный телефон, женский голос пожаловался на прохладу и потребовал мороженого.

– Вот ваш напиток. – Лиза неслышно возникла за плечом и поставила перед Глебом фужер. – Кажется, я учла все ваши пожелания.

Глеб медленно повернулся к ней. Девушка была хороша собой. На щеках пылал возбужденный румянец. Глеб поднял фужер.

– Благодарю, вы чрезвычайно любезны. Действительно, настоящая хозяйка.

– Папа преувеличивает. Я только недавно приехала сюда из Англии и пока не освоилась. Здесь совсем другие привычки. Надо много наблюдать, чувствовать. Но я обязательно разберусь. Вот, например, один мой поклонник просто, между прочим, подарил мне кольцо с сапфиром. У нас в Англии так не принято, это возможно, только если любовник или муж.

– Зря вы морочите себя условностями. – Глеб чуть не зевнул. – Ну взяли бы кольцо.

– А я и взяла. Вот оно. – Девушка вытянула руку, выгнув пальцы лодочкой. – Сапфир, кстати, мой заветный камень, приносит удачу.

– Вера в камни, гм… отдает шаманством.

– А разве шаманство – не часть женской натуры?

– Да-да, разумеется. Эта возня перед зеркалом, желание увешать себя разными блестящими штучками, фокусы с обольщением.

– Добавьте женские журналы и показы мод haute couture. Раз – и все в мини, два – и в черном джерси с белой подкладочкой. – Лиза весело рассмеялась. – Так сказал главный шаман Валентино!

– Тонкое замечание. А зависимость от гороскопов, что скажете?

– No comments!

– А быстрые слезы?

– Мм… впадание в транс!

– Вот именно!

– И косметика! Вы забыли. Чтоб вот так себя всю разукрасить!

– А назойливое желание потанцевать?

– Постоянно – замуж?

– Думаю, вам нравится экстремальный спорт.

– Вау, конечно! Я участвую в серфинге, еще – в пляжном волейболе, еще катаюсь на горных лыжах, а еще я могу управлять вертолетом. Это очень заводит мм… адреналин! Но откуда вы догадались?

– Спортивная фигура, бес в очах.

– Очень неожиданный комплимент, но мне почему-то приятно. – Девушка становилась до странного оживленной, на губах блуждала туманная улыбка. – По-моему, вы тоже за экстремальный спорт. У вас глаза отчаянные, как изумруд, только без… как это?.. без сверкания. Ой, смотрите, кажется, звезда упала! Видели? Я знаю, что надо загадывать желание.

– Пожелайте себе покоя.

– О нет, только не это! Мне нравится рисковать. Однажды я на пари переплыла Темзу в каноэ. Это было, конечно, не в Лондоне, а в одной деревне, там Темза не такая широкая. Но зато я в первый раз сидела в спортивной лодке, и мне никто не помогал. Я вообще не люблю, чтобы мне помогали.

– А Мигель?

– Что Мигель?

– Он тоже рисковый парень?

– В каком-то смысле – да! – Лиза вдруг рассмеялась как-то слишком звонко и вдруг. – Мигель – это лори, маленький такой лемурчик. Мне подарили его неделю назад. Он живет в папиной оранжерее… То есть в нашей оранжерее: папа любит, чтобы все здесь я называла «наше». А я пока никак не привыкну. Мигель совсем ручной. Вот удрал куда-то, даже не знаю, где искать.

– А я решил, что Мигель – ваш жених. – Глеб почувствовал, как возбуждение, в которое загадочно впадала девушка, зацепило и его. – Этакий жаркий испанец с тучными бакенбардами, гордо выгнутый в торце, с походкой взнузданного бычка. Белозубая улыбка в отлично пропеченном чебуреке, девятый вал легкоранимого человеческого достоинства. Ну как же! Вулкан дремлющий, одним словом.

К его удивлению, девушка даже присела от смеха, захлопала в ладоши и расширила восхищенные глаза.

– Я видела такого – в кино!

– В кино! – фыркнул Глеб, отхватив внушительный глоток из фужера. – Да с такими мигелями я отгонял по прериям не одну сотню миль на красном гоночном «феррари»! Мы охотились на капибар – знаете, такие кровожадные кошки наподобие леопарда, только коричневые и с мордами, чем-то напоминающими коал. У них бег извилистый, как у тушканов, но скорость при этом – форменная торпеда; они умеют так внезапно останавливаться, что ты пролетаешь мимо, даже не заметив, что впереди уже никого нет. Удар лапой этой зверюги легко валит с ног носорога. Да что носорога! Одна такая кошка перевернула нашу машину, как консервную банку, и нас спасло только то, что у Мигеля в нагрудном кармане пиджака оказался огненно-красный носовой платок – часть его национального гардероба. Он принялся махать им перед носом капибары, та решила, что это огонь – «Маугли», надеюсь, читали? – и обратилась в бегство, трусливо поджав свой короткий свинячий хвост.

Из глаз Лизы потекли слезы.

– Мы гонялись за ней до рассвета: взять именно эту стало вопросом чести для моих спутников, а такими вещами там не шутят. От нетерпения они отбивали воинственный ритм скошенными каблуками своих жестких мексиканских ботинок. Им удалось набросить лассо на заднюю лапу зверя, и он тащил нас с километр, не меньше, вместе с «феррари». Видимо, с перепугу он принял наши кипенно-белые костюмы за возмездие. На берегу океана я их покинул, поскольку мое воображение поразил красочный вид утреннего побережья. Чем не мечта – синее небо, зеленое море, желтый песок. С пятном ослепительно-белого бунгало.

Он сдулся разом, как пробитая покрышка. Пропустив глоток, Глеб задумчиво отодвинул пустой стакан в сторону.

– Уж не скучаете ли вы на этом празднике жизни? – сухо поинтересовался он после короткого молчания.

– Я? Почему вы решили? – вытирая салфеткой глаза, пожала плечами Лиза. – Я не привыкла зависеть от каких-то там праздников жизни. У меня всегда свой праздник. – На мгновение лицо ее как бы остекленело, в глазах метнулся болезненный блеск. – В Лондоне тоже умеют веселиться, – сказала она ровным голосом, – и для этого мало что нужно, кроме себя любимой… Когда опять соберетесь на охоту, дайте слово, что возьмете меня с собой.

– Угу, – буркнул Глеб. – Непременно.

– Обещаете? – Она неожиданно коснулась его руки.

– А-а, вот ты где! Битый час ищу тебя по всему дому, – послышался высокий мужской голос, и на террасу из сада поднялся безупречно свежий молодой красавец. Каждая деталь его элегантной наружности претендовала на то, чтобы быть изюминкой comme il faut – от красного галстука-бабочки до голливудской челюсти, но более всего зачаровывала невероятно аккуратная, словно выбитая из черного мрамора, прическа, и, конечно, походка – вернее, весь спектр сопутствующих ей движений, – так ходят люди, приученные к безусловному успеху. Молодой человек приблизился к Лизе и, приобняв ее, поцеловал в висок, как это делал Феликс, при этом Лиза слегка отстранилась, смущенно посмотрев на Глеба.

– Я здесь. Зачем меня искать? – сказала она с заметным вызовом.

– Но как же, Зонэгль, можно сказать, с ног сбился, хочет с тобой танцевать, а у него подагра, – пояснил молодой человек, став между девушкой и Глебом, чем вольно или невольно подчеркнул, что в данную минуту наличие последнего для него несущественно. – Надо идти. Там забавно. Соболев – дурак, Алябьев – пьяница, на нем брюки лопнули, когда он к соболевской жене нагнулся ручку поцеловать. Соболев стал смеяться, а сам машинально себя осматривает, все ли в порядке. И нашел: ширинка нараспашку. Глянул на жену – у той шиньон набок. Схватился за руку – бриллиантовой запонки нет. То ли забыл, то ли потерял.

– В общем, там большое веселье.

– Да ты не в духе! Ладно, я ведь и сам хочу пригласить тебя на вальс. А Зонэгль просто пользуется своим политическим весом, его куртуазные шашни ни для кого не секрет. Он же не знает о нашем решении, Лиза. Тебя там все спрашивают: Сонин, Умар, Эвелина с мужем – все. Мисс Кругель, без пяти минут миссис, вы – в центре внимания!

Продолжая сыпать подробностями вечеринки, он попытался увести Лизу с собой, но та вынула локоть из его руки и дотронулась до плеча Глеба, который уже повернулся к ним спиной.

– Послушайте, – сказала она, – а ведь мы с вами даже не познакомились.

– Глеб, – сказал он. – Можно Глеб. А вы Лиза. Так?

– Так.

Молодой человек выступил вперед и с легкой досадой на лице вынул из пухлого бумажника визитку.

– Морозов-Леверштайн, председатель совета директоров финансово-инвестиционной корпорации «Леверштайн и К^о», – представился он, растягивая гласные, и протянул визитку Глебу. – Род вашей деятельности не соприкасается со сферой больших цифр?

– Нет, – ответил Глеб. – Я играю на бильярде.

– Что? Гм… – замешкался Морозов-Леверштайн и вопросительно посмотрел на Лизу. – Играете на… бильярде?

– Увы. Я игрок.

– Игрок… что ж, это… трудно себе представить… А впрочем, – он крепко обнял Лизу за плечо, – нам все-таки следует показаться Зонэглю. Он один, без жены. И вовсе не обязательно с ним танцевать. К тому же сейчас твой отец должен обратиться к гостям с небольшой речью перед ужином. Нам нужно быть рядом. Между прочим, Умар хотел познакомить меня с торговым представителем «Санофи», это очень большой и нужный человек. Я бы хотел, чтобы ты поболтала немного с его женой. Ее зовут Ирма. Она дура. Идем, дорогая.

Лиза внимательно посмотрела на Глеба ясными, блестящими, несколько опечаленными глазами, потом кивнула и направилась внутрь дома. На пороге, чуть приподняв подбородок и сверкнув эмалью сытого, здорового оскала, Морозов-Леверштайн отметил Глеба быстрым взглядом и, спустив с плеча девушки руку, хищно вжал раскрытую ладонь в ее соблазнительно покачивающуюся ягодицу.

Музыка оборвалась. Шум постепенно стих. Глеб облокотился о парапет. Что-то в этой девушке удивило его. Но он не стал об этом задумываться. В шипении динамика послышался вздох, потом скрежет, затем голос Феликса извинился за скучный вечер, но был перебит аплодисментами и даже свистом. «Я понимаю, друзья мои, – начал он устало, – что в такое непростое время мы должны чаще встречаться. Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке. Верно сказал поэт, очень верно. Вы знаете, – голос Феликса окреп, – что мой дом открыт для каждого, кого я люблю. Я хочу напомнить вам, что ад – это все, что отделяет нас от гармонии. И вряд ли можно найти лучшие слова! Но гениальный Новалис жил на Олимпе, а нам приходится решать земные вопросы, не правда ли?.. Как нам услышать и воспринять эту песню мира?..»

Глеб перестал слушать. Его внимание зацепило какое-то копошение в небольшом газончике, разбитом прямо на террасе. Вздрогнули побеги декоративного папоротника, зашуршали сухие листья, и на свет, пробивающийся сквозь бамбуковые узоры колыхающегося на ветру тюля, выполз маленький пушистый уродец с выпученными плошками немигающих глаз. Все его всклокоченное существо выражало одно сплошное изумленное отчаяние, как у погорельца, который выскочил из пожара не то на тот свет, не то на этот. Он определенно не мог понять, как угораздило его очутиться в такой чуждой ему, такой странной, неподходящей обстановке. Подламывая пальцы на нетвердых лапках, он вяло заковылял по направлению к Глебу, который присел на корточки и печально наблюдал за ним. Это был тот самый лори по прозвищу Мигель, которое для него было равнозначно крику птицы или отдаленному стуку камней. – Запутался? – спросил Глеб, с грустью глядя в огромные вопрошающие глаза зверька, который замер в тревоге на кафельном полу, обнаружив, что он не один. – Плохо тебе… плохо… Удрал – а куда податься? – Глеб вздохнул и вытянул перед собой руку с разведенными пальцами. Неожиданно зверек подполз к его руке и крепко уцепился за палец обеими лапами, неотрывно тараща на Глеба свои мокрые от слез глаза.