Текст книги "Скользящие в рай (сборник)"

14

У Назара, примостившись на стойке, ревела Ксюха. Ревела устало, то и дело прикладываясь к стакану виски с колой. Ксюху обидели милиционеры. Отобрав выручку, всю ночь протиранили в участке. Ее утешали кто как умел. Даже Скваронский пробормотал что-то про греческого мудреца, который радовался тому, как мало ему надо.

Безразличным оставался лишь один финн, желтоволосый, с розовой, пропитой физиономией, который третий час, как вбитый гвоздь, одиноко сидел в центре зала и молча, угрюмо надирался. Он не владел русским языком.

– Менты проклятые! – в сотый раз с рыданием выдавила из себя Ксюха, и все, как по команде, повернулись к одинокой фигуре Гуся, который сидел в стороне и один не утешал пострадавшую проститутку.

Гусь сидел спиной, но сразу почувствовал на себе этот многоокий взгляд. Поежившись, он схватил в руки солонку, поставил ее на место, принялся было стряхивать с себя ее содержимое, но бросил это и, наконец, возмутился:

– Я следователь! Да! Простой следователь. – Он опять нервно вцепился в солонку, взмахнул ею, щедро посолив себе ширинку. – Даже не из убойного отдела!

Многие знали, что у него с Ксюхой производственный роман, но сам он об этом помалкивал, видимо полагая, что очков ему эта связь в глазах общественности не прибавит. Впрочем, Ксюха при всяком удобном случае охотно козыряла своими непротокольными отношениями с опером. Как ни жаль, но на этот раз сия пикантная подробность ей не помогла. В том отделении, куда она угодила, о Гусе ничего не слыхали.

– Я не могу знать всех ментов города! – бросил Гусь в ледяное молчание.

Марленыч осуждающе вздохнул, приобнял Ксюху за полное плечо и рассудительно заметил:

– Ну чего с мента взять, кроме беззакония. – И, поразмыслив, добавил: – Мент, он как совсем человек, только в фуражке. От этого у него гордость.

– Господи, ну какую чушь ты несешь, Марленыч! – завопил Гусь.

Старик махнул на него рукой и завершил свою тугую мысль:

– Кабы у них еще сердце было, окромя фуражки, то они бы подумали, какую хорошую девку обижают. Эх! Ты, дочка, не плачь. Плюнь на них. Посмотри хоть на нашего. – Он кивнул на Удуева. – Ва-ажный какой, глянь-ка. А толку-то? Все одним маслом мазаны. Как бутерброды.

Гусь горестно сплюнул, надулся и решил не отвечать.

– За квартиру задолжала пять месяцев, – пожаловалась Ксюха, давясь виски. – Меня вот-вот на улицу выкинут.

– Держись, детка, – ободрил Барбузов и ушел в бильярдную катать шары.

Марленыч побежал к вновь прибывшим. Все шустро разбрелись в разные стороны, и Ксюха осталась в одиночестве. Помаявшись недолго, Гусь встал и бочком, по-крабьи, подвалил к притихшей девице. Сел рядом, осторожно поинтересовался величиной долга и аж присвистнул.

Перед стойкой материализовался Глеб.

– Мама моя! – воскликнул Назар, откладывая в сторону полотенце, которым натирал бокалы. – Какие злодеи так тебя отделали?

Глеб махнул рукой и, перегнувшись через стойку, сказал:

– Поехали наверх.

– Что, прямо сейчас? – удивился Назар.

– А что?

– Да в общем-то ничего. Только предупрежу Марленыча.

Черным ходом они вышли в подъезд и вызвали лифт.

– И ты даже не попросишь кул-энд-стронг? – поражался Назар, нажимая кнопку последнего этажа. – Определенно, что-то произошло. Медведь, что ли, сдох в берлоге? Или ты пошел в бомбисты? У нас нет милиции на хвосте? А! Тебя перепутали с каким-нибудь горлопаном, наобещавшим три короба по ящику! Надеюсь, ты не просил толпу уступить тебе дорогу?

Через люк в потолке, от которого у Назара имелись ключи, они забрались на чердак, а оттуда – на плоскую крышу, обнесенную по периметру оградой. В центре под полосатым навесом стояли два обшарпанных кресла: одно – качалка, другое – обтянутое кожзаменителем, с дырами, из которых торчал поролон. С высоты восьмого этажа открывалась подробная панорама города, загроможденного разностильной, безалаберной застройкой, похожей на хлам из бабушкиного сундука. Назар подтащил кресло-качалку к краю крыши, уселся в него и принялся интенсивно раскачиваться, попыхивая сигаретой. Глеб облокотился на ограду и замер.

Сверху людские перемещения ассоциировались с табачной тлей, сползающейся в густые гнезда, копошащейся в них, растекающейся во все стороны. На многих перекрестках, запруженных толпой или перекрытых милицией, бессмысленно переключались светофоры. Машины крутились во дворах, стараясь преодолеть неожиданные заторы. Кое-где горели покрышки, переполненные мусором баки, наполняя воздух сладковатым чадом. В иных местах возникало нечто напоминающее баррикады, из старой мебели и всяких уличных предметов вроде скамеек, урн, заборов, дорожных знаков. В то же время самый дорогой в городе стрип-клуб «Казанова» зажег свою рекламу, приглашая состоятельных господ к приятному времяпрепровождению, работали уличные кафе и рестораны, на бульварах гуляли мамаши с детьми, собачники, обнимались пары, веселились подростки – все это в странном соседстве с набирающей силу опасностью: так стадо антилоп мирно пасется возле озера, кишащего голодными крокодилами.

– Хочешь полюбоваться с высоты птичьего полета? – спросил Назар.

– Ну какой тут птичий.

– Самое неприятное, что они перестали убирать мусор. Верный знак. – Назар сбил пепел с сигареты и неуверенно добавил: – Это взорвется. Вот увидишь, день-два – и это взорвется. Я чувствую. Как бы и нам не загреметь под обломки.

Глеб словно не слышал его. Тогда Назар перестал качаться.

– Ты молчать будешь? – поинтересовался он. – Если ты будешь молчать, то зачем тогда ты меня сюда притащил?

– Дай сигарету.

– Сигарету я мог тебе дать и внизу.

– Солнце, кажется, зашло, – сказал Глеб. – Не поймешь… В городе заката не увидишь, слишком много высоких зданий.

– А где увидишь?

– В море.

– Тогда представь, что мы сейчас в море, на теплоходе. Или нет, лучше на пароме. Я слышал, есть паромы в десять этажей. Внутри даже лифт ходит. Целый город на плаву. На каждом этаже казино, магазины, рестораны, бассейны. Вот ты стоишь на палубе, а море под тобой. И вид как с нашей крыши. А ты плывешь, плывешь.

– И наблюдаю закат.

– Вот именно.

– И моря никакого не надо.

– Не-а, не надо.

– Ну что ж, давай так. Ляжем на створ инкерманских маяков!

– Это – как?

– А так, что путь на Севастополь открыт!

– Ах, мы в Севастополе? Тогда полный ход!

– Зачем они жгут покрышки? – поморщился Глеб.

– Надо же им чем-то заняться. Они не только покрышки жгут. Могут и по морде смазать.

Глеб перегнулся через перила и заглянул в отвесную бездну.

– Не узнаю ничего, – сказал он. – Не понимаю. Смотрю – и не понимаю ни-че-го. А ведь я вырос в этом городе.

Назар, по-стариковски кряхтя, выбрался из кресла, пихнул Глеба в спину и осторожно встал рядом, держась за перила.

– А чего тут понимать? – Он сплюнул вниз и проследил за полетом слюны. – Все на месте. Крыши, улицы, дома, люди. Просто наше время резко отодвинулось. Как будто кто-то вырезал середину фильма. Осталось светлое начало. И сразу – печальный конец. А мы не успели к этому привыкнуть.

– Да, – согласился Глеб. – Все очень просто.

– Беда не в том, что происходят перемены, – вздохнул Назар. – Беда – когда они происходят слишком быстро. Ну, это все равно как большую яхту опустить в бассейн с купающимися. – Он пошевелил пухлыми пальцами для усиления образа. – Не тебе на ней плыть в светлое далеко. Но килем по башке может крепко заехать. А ведь ты просто в бассейн пришел поплавать.

– Да, в бассейне на яхте далеко не уплывешь – ни в светлое, ни в темное. – Глеб хмыкнул. – Поэт, мама.

– Ну ладно, ладно, – заулыбался Назар смущенно.

Он растер тлеющий окурок, отбросил его и повернулся к приятелю.

– А ты уверен, что ей вообще надо куда-то плыть? Может быть, ее задача – лишь демонстрировать намерение.

– Из всего, что ты сказал, друг Гораций, мой слух задело только это кто-то. Кто же этот кто-то, который вырезал середину моего фильма? Как его наказать?

– Зачем? – удивился Назар. – Тебя зовут Дон Кихот? Что толку рвать на себе волосы? Возьми саблю, пойди на задний двор, поруби крапиву.

– Изо дня в день человек делает одно и то же, думает об одном и том же, ненавидит одних и тех же, утешается одним и тем же. Жизнь превращается в ленту Мёбиуса, покуда он может понимать и чувствовать. Тут не крапиву – головы пойдешь рубить. Жаль, подвернулись наши. – Глеб оторвался от перил и бесцельно побрел по крыше. – Мне жаль, дружище, не более.

– Вот причина перемен, – заметил Назар. – Революция – от скуки.

– Плевать мне на революцию. Меня тошнит от просчитанной неизбежности. Пусть все останется внизу. Там! Если бы ты знал, как надоел я себе. Эти руки, ноги, сердце, мысли – одно и то же, каждый день. Трижды прав Скваронский: если бы знать, что жизнь нужна. Не надо – зачем. Просто – нужна. И можно не думать. Посмотри вниз – вон она, твоя революция, ползает. Какое нам до нее дело?

– Хандра, старик, – отмахнулся Назар. – С любым бывает. А все потому, что ты не работаешь. Работал бы, меньше думал. Ну что за занятие – бильярд?

– А разве работа нужна, чтобы не думать?

– И для этого тоже.

– Иногда обнаруживаю себя сидящим перед пустой стеной. Словно в дыру провалился, где меня нет. Посмотрю на часы – а уж и час прошел. – Он помолчал и добавил почти удивленно: – Но там ничего нет… Ничего…

– Только не свихнись, ради бога… Гляди.

На тротуаре внизу появился сильно пьяный финн, он вышел из бара. Вышел, замер на месте, пошатываясь. Каждую проходящую мимо девушку он молча, без эмоций, практически на ощупь хватал за руку. Кто-то вырывал руку, кто-то возмущался, одна двинула сумкой. Финн стоял, как скала.

– Спорим, снимет?

– Не-а.

– Два кралнапа.

– Сто баксов.

Облокотившись на ограду, они долго таращились вниз. Пятнадцатая пошла.

– Твоя взяла.

– Принцип финна. Гони сто грамм.

– Смотри, смотри! – вдруг заверещал Назар. – Голубей гоняют! Эх, пышно парят, стервецы!

– Где, где? – оживился Глеб.

– Да вон они, неужели не видишь? Откуда-то оттуда. А моих помнишь, какие? Аглицкие, почтовые! Голубятню лет десять как сожгли, а до сих пор жалко. Хотя куда их теперь?

Словно привязанная к невидимой нити, по небу носилась голубиная стая. Она походила на подброшенную кверху горсть конфетти. В сумбурном полете чувствовался какой-то задорный замысел, понятный птицам и человеку, оставшемуся на земле. Свистнул Назар, следом натужно свистнул Глеб. Потом свистнули вместе. Свист их потонул в мерном рокоте двух вывалившихся из пустоты небес вертолетов, на борту которых отчетливо различались красные звезды.

– Я, возможно, уеду, Назар.

– Далеко?

– Не знаю…

Их возвращение в бар совпало с появлением Линькова. Постояв в дверях с ошарашенным видом, по-бабьи прижимая к груди желтый пакет, Линьков перевел дух и ринулся в бильярдный зал, на голоса. Глеба он не заметил. В бильярдной Линьков нашел Барбузова, Кизюка и собутыльника Кизюка, вполне еще трезвых. Кизюк с товарищем играли против Барбузова. На кон была выставлена бутылка дешевого коньяка.

– Шары гоняете? – зловеще прошипел Линьков, вытирая пот рукавами. – Беспечничаете? – (На секунду он пришел в замешательство от вывихнутого словца, но, решив, что так того требует пафос минуты, удовлетворился.) – А между тем горит белым пламенем наше государство, мужики! Что будет, один я знаю!

– Во как, – сказал Барбузов, не отрываясь от игры. – Он один знает. Какая важная птица к нам залетела.

– Пока вы тут шары гоняете и коньяк хлещете, есть темные силы, которые все уже решили, есть. – Линьков отхлебнул из кружки Барбузова пива. – Ко мне один документик попал, очень хитрый документик. Такого в газетах не прочитаешь, и по телевизору никто не покажет.

– Это как же он к тебе попал? – спросил Барбузов доброжелательно. – С фельдъегерской почтой доставили?

– Все шутишь, голубчик, все тебе весело? – Линьков обессиленно упал в кресло. – А между тем завтра начнется такое, о чем нам всем знать не положено.

– Между тем хватит лакать мое пиво! Поди свое купи.

– Господи, пиво! Он думает о пиве! А ведь ты художник, Барбузов, должен вроде яйцами чувствовать социальные катаклизмы! Где твой нюх, художник?

Барбузов, сопя, зыркнул на Линькова:

– Ну уж точно не в яйцах.

– Да-а, ребята, вы хуже Удуева. Ленивы и нелюбопытны.

– Зато ты, Линьков, как я погляжу, шибко любопытный. Даже в трусы ко мне заглянул, – съязвил Барбузов.

– Я хотел сообщить вам страшные вещи, но вижу, что испугать вас может разве что пустая бутылка.

– Слушай, ты чего привязался? – спросил Кизюк угрюмо.

– Абсолютно не журналистский вопрос! Абсолютно! Уж кого-кого, а тебя все это должно бы заинтересовать в первую очередь. Я притащил сенсацию, а ты спрашиваешь, чего надо. – Линьков, торжествуя, опять отпил барбузовского пива. – Ты потерял политический нюх, нюх репортера.

– Ну, ты быстренько поможешь ему этот нюх унюхать, – буркнул Барбузов, раздражаясь. – Он ведь известно где. – Барбузов шагнул к Линькову и выхватил у него из рук свою кружку.

– Вы мне дадите сегодня слово сказать? – возмутился Линьков и потряс желтым пакетом над головой. – Совсем вы меня запутали!

– Кто тебе мешает? – сказал Кизюк тоном диктора и присел на стол. – Говори.

Получив слово, Линьков растерянно замолк и уставился на своих слушателей. У Барбузова бритая голова и красная шея. Кизюк – типичный завсегдатай кабаков, с заплывшими глазами, прикрытыми узкими очками интеллигента. Им скучно, они внимательно смотрят на него и ждут, когда он от них отвяжется.

– Во-от, – наконец исторг из себя Линьков, медленно возбуждаясь. – Бараны мы, братцы. Бараны. – Он горестно усмехнулся. – Через несколько часов, возможно, через сутки нам будет уже не до шуток. Какие же дьяволы нами вертят! Я перестаю воспринимать себя как человека – винтик. Нет, кусочек гальки, хрустящей под колесом, – вот что я такое!

– Хочешь пивка, Тарас? – Барбузов сочувственно протянул ему свою недопитую кружку.

– Оказывается, меня нет, я давно уже умер, лишь только родился, наверное. И вы, кстати, тоже. Мы все – просто статистика. А может, статистическая погрешность уже. Что вы так на меня смотрите? Не понимаете? Ладно, я не буду ничего говорить, просто зачитаю несколько страничек текста.

– Он в своем уме? – спросил Кизюк у Барбузова. – Я пришел сюда слушать лекции этого психа? Тыква и так трещит. Порше мопед купил, всю ночь обмывали. Короче, будешь отыгрывать бутылку или нет? – Кизюк слез со стола и взял кий. – А тебя, Линьков, наверно, опять по башке веслом шваркнули.

– Да подождите вы, – заторопился Линьков. – Я спер эти бумаги совершенно случайно. Сам не ожидал, думал, там деньги или что-то ценное. Короче, что подвернулось, то и взял. Времени не было. Но вы послушайте только – это же план, заговор, схема – черт знает, что такое!

– Дай сюда.

Линьков затравленно развернулся и увидел идущего к нему Глеба.

– Что? – машинально спросил Тарас.

– Ты знаешь что. – Глеб протянул руку. – Дай сюда.

Линьков сжался и нерешительно протянул ему пакет.

– А что в нем такое? – спросил Барбузов.

– Не знаю, – пожал плечами Глеб, сунул пакет под мышку и вышел из бара.

Разноцветные глазки Линькова злобно сверкнули ему вслед.

– Все ясно, – прошипел Тарас, лихорадочно кусая губы, – и он с ними. Они вместе. Как я сразу не допетрил? Раз он был там, он был там не случайно… Но я помню. До последнего слова, до последней стрелочки. Гады вонючие! Гады. Видали такое?.. Он был там…

– Конец моему пониманию происходящего! – страдальчески воскликнул Барбузов и ударил по шару с такой силой, что кий вылетел из рук.

– Уйди отсюда! – взорвался Кизюк.

– Эх, вы! Даже слушать ничего не хотите! – Тарас разгневанно кинулся прочь, но, увидев Удуева, вернулся. – Знаете что, – выпалил он, – хотите – слушайте, хотите – нет, но я молчать не буду. Играйте, играйте. Доказательств у меня, как видите, больше нет, верить мне не обязательно…

В эту минуту в бар зашли трое молодых людей, похожих друг на друга и возрастом, и комплекцией. От их присутствия внутри сразу сделалось как-то тесновато. Они молча огляделись, решительно, как занавеску, отодвинули в сторону подскочившего Марленыча и прошли в бильярдную. В бильярдной наступил стоп-кадр. Один из вошедших показал на Линькова и тихо сказал: «Этот». Двое подошли к Тарасу, который побледнел и словно уменьшился, не говоря ни слова, вынули его из кресла и повели к выходу. Внезапно Линьков ожил и принялся слабо упираться, звонко повторяя одно и то же: «Кто вы? Я вас не знаю!» Присутствовавшие в баре застыли в немой мизансцене и ошеломленно созерцали происходящее.

Линькова уже почти выволокли, когда неожиданно путь им преградил весь мокрый от волнения Удуев. Дрожащей рукой он выставил перед собой служебное удостоверение и завопил, желая, по-видимому, привлечь к себе как можно больше внимания:

– Куда это вы его? Я следователь! Оперативник! Куда? Вот ксива моя, видите? Оставьте его немедленно и объясните сейчас же, что происходит?! Иначе…

Тот, что шел впереди, взял Удуева под локоть, аккуратно развернул, освобождая проход, но Удуев возмущенно вырвал руку, и в ту же секунду на него обрушился чугунный кулак. Челюсть явственно хрустнула. Второй удар смял ребра, и Удуев оказался на полу, теряющий сознание и зубы, которые кровавыми сгустками выкашливались на белый кафель. Ксюха с воем кинулась к нему. От ужаса Линьков потерял волю к сопротивлению. Его вывели, запихнули в припаркованный возле бара автомобиль и увезли.

15

Сухой ветер гнал по улицам космы желтой пыли, поднимал в воздух спаленные жарким августовским солнцем листья, покрывшие город хрустящим покровом, как если бы уже наступила глубокая осень, и мусор, неистребимый уличный мусор, от которого не было никакого спасения, грязной метелью пронесся по тухлым подворотням, по выбеленным затянувшейся жарою дворам, пылью забил носы гуляющим псам и посеял смутную тревогу в сердцах их хозяев. Ветер не обещал ни ослабления пекла, ни долгожданного дождя: как будто Всевышний безразлично ворошил своим посохом руины раздавленного, уже обреченного на гибель термитника.

Но людям, населяющим термитник, хотелось жить. Тонкими ручейками, группами, стихийными толпами стекались они со всех окраин в воронку центрального округа. В этом упорном движении угадывалась невидимая цепкая сила, властно ведущая общественных насекомых к единой цели, сила ясной и крепкой идеи, воплотившей вечное стремление простого человека к иллюзии справедливости. За это можно было грызть глотки и погибать.

То ли попритерпевшись к каждодневным митингам, то ли взирая на происходящее как на народное гуляние по случаю летнего перегрева, но многие не пожелали менять свои субботние планы и теперь беспечно слонялись по магазинам и кафе, подспудно ожидая, впрочем, чего-то такого эдакого, что могло бы вдруг разразиться каким-нибудь зрелищным скандалом, который жалко будет пропустить.

Приближаясь к митингующим, чтобы поглазеть на исступленных, озлобленных сограждан, гуляющие не замечали, как сами сливались с толпой, незаметно стискиваемые прибывающими отовсюду все новыми и новыми группами. Все это угрюмо стягивалось со всех сторон в направлении увитых спиралями Бруно мощных бетонных зданий, олицетворяющих нищету, богатство и власть.

Спирали Бруно протянулись и по некоторым городским магистралям, обозначив таким образом улицы, открытые для продвижения толп. Кордоны милиции были существенно сокращены, расставлены на первый взгляд бессмысленно и смотрелись заброшенными. Никакой спецтехники, кроме автомобилей автоинспекции, многие из которых были пусты, на улицах не наблюдалось. Центральные магазины опустили жалюзи на витринах. Предвыборные плакаты комкались и рвались под ногами. По телевизору бесперебойно выступали лидеры профсоюзов, зовущие людей к сдержанности и возбужденно обещающие всё и всем. Создавалось впечатление, что власти покинули город, даже не удосужившись перекрыть в него въезд. Впрочем, в воздухе постоянно барражировали вертолеты, причем не только милицейские, но и военные, – однако на них никто уже не обращал внимания.

Общее возбуждение раскалялось, как масло на сковороде. Преобладали ликующие эмоции ввиду очевидной и, похоже, бескровной победы над обезволенным режимом. Обнадеживающие слухи кругами разбегались по ушам, заглушая собой треск мегафонов и призывные вопли штатных ораторов. И даже те, кто оказался здесь случайно, испытывали странное воодушевление, навеянное, по-видимому, невольной причастностью к единому, целому, общему, такому большому, сплоченному, грозному, способному раздавить любое препятствие под катком глубоко прочувственной, тяжелой ненависти.

Людям нравятся перемены. И даже те, кому они не нравятся, могут незаметно для себя растерять свои убеждения, оказавшись в сердце толпы. Увлекаемые куда-то дальше, вперед, они постепенно уже не ведают, что творят, становясь чем-то поначалу возвышенно обобщенным, смелым, одухотворенным полетом несущейся в старые стены чугунной бабы. Понимали все они – с детьми, собаками, домочадцами, бедные и обеспеченные, пожилые, юные, умные и глупые, веселые, злые, отчаянные, бездетные, многодетные и одинокие, грязные и опрятные, – куда идут и чего желают получить, что будет впереди, да и будет ли что? Положившись на мудрость толпы, позабыв себя, свои дела и заботы, большинство из них с нарастающим оптимизмом безоглядно неслось вслед зыбкой надежде, чем-то похожей на отдых в санатории, чем-то – на веселый домашний обед или на выздоровление, а может, на стабильную работу, чистое белье, рок-концерт, интимную пирушку или на что-нибудь совсем отдельное, свое.

Лопнули первые витрины, смялись первые автомобили, непредусмотрительно припаркованные у обочин.

Полковник Книга отошел от широкого окна на восьмом этаже отеля «Националь», откуда можно было наблюдать за движением масс с разных сторон, выключил звук в телевизоре и, тяжело вздохнув, произнес:

– Уж не перемудрили ли мы?

– Не понял, – выпрямился молодой человек в элегантном костюме.

Книга сурово зыркнул на него из-под бровей:

– Не сомневаюсь в этом, господин специалист как-вас-там. – Полковник достал папиросу, продул ее и закурил. Потом буркнул в сторону специалиста: – Не поздно ли приступать к задуманному?

– Отчего же?

– Да оттого, что город перекалился. Глянь поди в окно.

– Мы не можем ничего изменить, господин полковник, – отчеканил молодой человек. – Нас не поймут.

– Не поймут – и что?

– А то, что завтра будет другая власть, другие чиновники и другие правила, – расслабленно отвечал специалист, упиваясь своей проницательностью. – Мне грозит в лучшем случае инфаркт. А вас – посадят.

– Да ладно, – отмахнулся Книга. – Терпеть не могу этих ваших газетных речей. Как в газету пишет. Заткните этих клоунов в телевизоре. Немедленно!

– Слушаюсь. – Губы молодого человека тронула чуть заметная ироничная усмешка. – Это в наших силах.

Он снял трубку телефона и повел с кем-то тихий разговор.

– Неверову позвони тоже. Он знает, – сказал Книга и вернулся к окну. – Хоть бы дождь пошел, – пробурчал он и горько нахмурился. – А лучше гроза.

Оставалось совсем немного времени, когда, по мысли вдохновителей волнений, несколько потоков сольются на главной площади города и образуют пробку, выбить которую не под силу будет никакой милиции.

Книга понимал, что механизм уже запущен, и лишь тонкость расчета, в которой он крепко и небезосновательно сомневался, позволит аккуратно дезорганизовать массы без еще большего ущерба для и без того уже обнуленного авторитета власти. Остановить или внести какие-то изменения в заданный поток событий действительно не представлялось возможным. Книга отлично все понимал, и сказанное им этому юному попугаю с дипломом политтехнолога было всего лишь обрывком мысли человека, привыкшего старомодно анализировать мелочи. И все-таки он не знал наверняка, чем обернется навязанный ему план, более того, он нутром чуял, как старый цепной пес чует непогоду, что все повернется не так, как задумано. Книга верил в успех операции, но его тяготила возможная цена.

«А неплох был бы цензор-то, – мрачно подумал он. – Очень даже неплох».

Повесив трубку, молодой человек пружинистой походкой кутилы подошел к полковнику и тоже глянул вниз.

– Если они овцы, – насмешливо сказал он, – а их вожди – пастухи, то кто тогда мы с вами?

Полковник сонно посмотрел на него и проворчал:

– Свиньи.

– Выходит, те, кто над нами, – свинопасы? – рассмеялся парень.

– Что, не нравится? – Книга загасил окурок и сунул в рот новую папиросу.

– Может, и нравится.

– Тогда подумай, кто те, которые еще выше, и утрись.

– А вы – человек с юмором.

– Ты заметил в моих словах юмор? – буркнул Книга еще мрачнее. – А я-то думал, у тебя есть будущее, сынок. – И неожиданно рявкнул: – Какие, черт возьми, трассы открыты на выезд?

– Практически все, – ответил молодой человек отрывисто. – Выбраться можно отовсюду, выезды открыты, но в центре, похоже, уже только переулками… Почему вы так неуверенны?

– Да потому, щенок, что тебе нравится быть свиньей, – сказал Книга. – Ты думаешь, это ступень. Но свиньи дальше свинопаса не ходят. Налей-ка мне лучше полстакана водки. Этому тебя не учили? Бегом!

Полковник больше не обращал внимания на своего помощника, всецело погрузившись в себя.

Глеб с Лизой выехали рано, задолго до того, как улицы заполнились взбудораженными толпами; он подхватил ее на выезде из города, и они направились в П-бург, поскольку местные аэропорты были заблокированы гигантскими автомобильными пробками. Глеб вел машину лихо, ловко лавируя на трассе, предполагая быть в П-бурге часа через три. Это было похоже на бегство.

С самого утра он пребывал в возбужденном состоянии: предстоящие перемены вывели его из равновесия. Он не мог приспособиться к их скоротечности, вмиг утратив твердую почву под ногами. Ему уже не хотелось никуда уезжать, резко сворачивать привычный быт неподъемного валуна. Быстро собравшись, он буквально выбежал из дома, никому не сказав о своих планах, как будто боялся, что неведомая сила остановит его, усадит в кресло и сунет в руку телевизионный пульт.

Километров через пятьдесят навстречу вылетели несколько темно-коричневых автозаков с зарешеченными окнами в сопровождении двух военных джипов, которые на бешеной скорости пронеслись в сторону города. Из откинутого борта замыкающего колонну джипа торчали дула ручных пулеметов.

– А вы, Кругели, не лыком шиты, – вдруг сказал Глеб с усмешкой.

– Не понимаю, – повернулась к нему Лиза.

– И я не понимаю. – Он резко прибавил газу. – Не понимаю и не хочу понимать.

– Нас, Кругелей, – только отец и я. О ком ты говоришь? – Лиза пожала плечами. – Я не совсем понимаю это выражение: лыком шиты.

Но он не слушал ее.

– Лет пятнадцать не видел моря, – сказал Глеб, помолчав.

– Невозможно! – воскликнула Лиза. – Просто невозможно!

– Что – невозможно?

– Не представляю себе даже полгода без моря!

– Я был занят.

– Бильярдом?

– И им тоже.

– Море – это так прекрасно. Его можно помнить. Им можно дышать. Я умею заплывать очень далеко – вот увидишь. Ты будешь даже волноваться.

– Не надо. Очень далеко – не надо. Это мелкое море.

– Во время прилива – очень даже возможно. Хотя и трудно.

– И опасно.

– Почему?

– Там водится большая белая черепаха.

– Большая белая чере… – Лиза рассмеялась фарфоровым смехом. – Где ты видел такое чудище, любимый?

– Я не видел, – сказал Глеб. – Мне говорили, что видели… Я тоже не поверил.

– Лучше всего морем пахнут устрицы.

– Да, да. И некоторые женщины, – вставил Глеб.

– Женщины редко едят устриц. А я обожаю, могу съесть сразу дюжину. Две дюжины!

– Но ведь они живые и пищат. Им больно, наверное, когда на них лимон давят. Они не хотят, чтобы их ели. Им жить хочется. Вот как тебе.

– Да ну тебя, Глеб, все шутки.

– Какие тут шутки, когда речь о жизни. Пусть даже жизни простой, но живой устрицы.

– Да ну тебя, болтун! – застонала Лиза. – Какой ты болтун!

– Мы остановимся в маленьком дешевом отеле окнами на море.

– Но почему в маленьком, почему в дешевом?

– С одной небольшой комнатой и балконом.

– Но мы можем жить в больших апартаментах и тоже с видом на море, – удивилась Лиза. – Впрочем, если тебе так хочется…

– Да, мне хочется именно так. С балкона будет виден весь пляж, соседние городки и все море.

– Конечно, дорогой. Только я не понимаю, почему бы нам не взять отель подороже? В маленьких номерах, кроме кровати и тумбочки с телевизором, ничего нет. И аляповатый – так, кажется, по-русски? – постер над кроватью с голой женщиной или с кусочком местного пейзажа. К тому же там останавливается бог знает кто. Нет халатов, нет тапочек.

– Ничего. Это ничего. Я куплю тебе халат и тапочки.

– Там плохо убирают.

– Пустяки. Главное – море, вот о чем я думаю.

– Разберемся на месте, любимый. Хорошо?

Глеб не ответил. Лиза включила радиоприемник. В надрывной манере тонущего в гуще событий психопата комментатор передавал полувоенные сводки с улиц города, в которых логики было не больше, чем в наводнении. Он то взывал к властям, которые безрассудно убрали куда-то милицейские заслоны, то с ужасом сообщал, что не знает, сколько человек вышло на улицы, поскольку это не поддается подсчету, то ругал оппозицию за беспорядки, грозящие вылиться в побоище, то перебивал сам себя и звал радиослушателей посмотреть на страшные толпы из окна своей студии, пугая сталинщиной. «Все камеры работают в прямом эфире! – захлебывался комментатор, окончательно позабыв, видимо, что он не на телевидении. – Съемка ведется одновременно с разных точек! Вы имеете уникальную возможность следить за развитием событий в режиме реального времени! Пока все проходит без видимых инцидентов, но кто знает, что ждет нас в ближайшие часы!»

– А что там происходит? – спросила Лиза.

Не ответив, Глеб переключил частоту, и салон наполнился солнечной музыкой Вивальди.

Все началось слаженно, почти синхронно, как в хорошо продуманной боевой операции. Полковник Книга выпил еще полстакана водки, но голова оставалась ясной. В разных частях города одномоментно загорелись коммерческие магазинчики, частные лавки, забегаловки, а также пара казино. Поджигателей никто не видел, так что казалось, будто торговые точки воспламенились сами собой. Ни о каких пожарных, разумеется, речи быть не могло, и магазины с лавками быстро выгорели дотла, посеяв переполох среди местных жителей и прохожих, о чем немедленно сообщили в выпусках новостей, отметив при этом, что все заведения контролировались теневым бизнесом. Еще больший шум вызвали то ли два, то ли три, то ли неизвестно сколько взлетевших на воздух фургонов, чудом никого не покалечивших. Парламент созвал экстренное совещание.

Затем из ближайших к центральным площадям переулков и дворов, как по команде, выкатились автобусы с затемненными стеклами в сопровождении сверкающих на солнце черных джипов и разместились таким образом, чтобы по возможности затруднить выходы с основных магистралей и площадей, плотно забитых людьми. Вид этой техники вызвал тревогу и страх, толпа слегка отхлынула и уплотнилась, несколько попритихла и насторожилась в предчувствии непонятной опасности. Прошло минут десять. Дверцы автобусов резко распахнулись, из них посыпались крепкие парни в темных кожаных куртках – человек по пятьдесят из каждого – и кинулись к толпе. Многие были вооружены кастетами. Кисти рук у некоторых оплетали велосипедные цепи.