Текст книги "Скользящие в рай (сборник)"

– Что вы хотите понять? Есть ли уже моральные основания для того, чтобы меня пристрелить? Думаю, это зависит от моральных убеждений того, кто нажмет на спуск. Какая разница, как варил котелок у трупа? В любом случае не ждите от меня раскаяния.

– Ну и фрукт же вы, Глеб. Plus peccat auctor quam actor. Подстрекатель виновен более, чем исполнитель. Я не так кровожаден, как вам кажется. Но хочу отметить, что отсутствие моральных принципов – синоним цинизма.

– Цинизм. Не обижайтесь, Феликс, но мне плевать на термины. Я слабо отличаю плохое от хорошего, и уж тем более не стремлюсь сеять последнее, избрав это занятие смыслом своего существования. Любую гадость можно оправдать добрыми намерениями или – что еще гаже – высшими целями. Любое добро может обернуться вилами. Где уж мне разбирать такие материи.

– По-вашему, так и действовать никак невозможно?

– Да, – сказал Глеб просто, – невозможно. – Они замолчали. Затем Глеб добавил, влепив очередной шар в лузу: – Во всяком случае, из лучших побуждений. Всегда можно что-то нарушить. И тогда опять будет обидно, что добрые намерения вылились в нечто непредсказуемое, а ваша система моральных ценностей даст еще одну трещину, которую некому будет замазывать.

– Наши моральные ценности, – повторил Феликс задумчиво. – Мы с вами и впрямь из разных заповедников, душа моя. Кто вы такой?

– Я для вас не большая загадка, чем дворник, убирающий ваш мусор, или безработный, готовый ограбить вас, когда вы зазеваетесь.

– Вот как?.. И все же. Для даоса вы слишком активны. Для марксиста совершенно аполитичны. Нет, я не пытаюсь навесить вам ярлык. Но не сравнивайте себя с дворником. Ибо дворник деятелен, виден. Дворник полезен, в конце концов.

– Не представляю, чем вы занимаетесь, Феликс, но, по-моему, вам очень хочется уйти от какого-то действия, которое трудно согласуется с вашим моральным кодексом. – Глеб через плечо посмотрел в сторону Кругеля. – Уж не потому ли вы затеяли эту игру в «русскую рулетку»?

– И еще, Глеб, – процедил Феликс, распространяя вокруг себя плотную завесу качественного сигарного дыма, – дворник наводит порядок, то есть выполняет абсолютно необходимую работу. Без него места человеческого обитания превратились бы в помойку. И никому нет дела, платит ли он налоги, стреляет бездомных собак или спит с женой банкира с пятого этажа. Его главная работа – чистить, драить и подметать – нужна всем. В ней заключена высшая ценность – помогать обществу жить цивилизованно. Впрочем, подловите его на педофилии, и я первый всажу ему пулю в лоб. Вот так. – Двумя пальцами Феликс вытер выступившую в уголках губ пену.

– Не понимаю, о чем вы?

– А о том, что в «русскую рулетку» играете вы, Глеб. И как мне кажется, давно. Вам безразлична не только ваша, но и любая другая жизнь. За вашим милым обликом скрывается бездушие. И если я еще в чем-то сомневаюсь, если я в состоянии оценивать свои поступки с точки зрения морали, общественной полезности и согласия с самим собой, то вы, похоже, не сомневаетесь ни в чем.

– Знаете, Феликс, вы всегда вызывали во мне уважение. Но не надо свою рефлексию возводить в достоинство. Тем более что вы-то ею совсем не страдаете. Вам нужно убедить себя в чем-то, поэтому вы горячитесь. Напрасно. Решимость написана у вас на лице, и через это не переступить. Сходили бы лучше в церковь. Там хотя бы грехи отпускают. Что касается меня, то мое, как вы выразились, безразличие еще никого не обезглавило. Впрочем, это самое неинтересное из всего, что сегодня было сказано. Кстати, – Глеб перехватил кий ближе к турняку и острием его указал на одинокий коричневый шар, замерший перед лузой, – как вам известно, партия в снукере продолжается до одного результативного удара, если ничего, кроме коричневого шара, на поле не осталось.

Феликс медленно поставил стакан с виски на стойку и опустил в него недокуренную сигару. Глеб с холодной усмешкой посмотрел на него.

– И этот удар, – тихо сказал он, – мой.

Минута тянулась, как добрый мед из ложки честного пасечника. Раздался звонкий щелчок взводимого курка. Слегка сощурившись, Глеб зацепил опустевший взгляд Феликса, затем аккуратно положил кий на угол стола, повернулся и неспешно направился к выходу.

– Такие, как вы, – всегда уверенный голос Феликса заметно дрогнул, – такие, как вы, не должны жить.

Глеб остановился и, не оборачиваясь, ровно произнес:

– Не могу с вами не согласиться.

Когда он поднимался по лестнице, Кругель, кашлянув, добавил:

– И передайте своему приятелю, чтобы он вернул документы, которые вчера украл. Пусть вернет, как угодно, в течение суток. Это в его интересах.

Глеб вышел на воздух – парк был по-прежнему пуст, – прошел на стоянку автомобилей, сел в свой «фольксваген» и выехал за ворота.

11

Тем же вечером в кабинете Кругеля собралось небольшое общество. Помимо Книги и Неверова, устало развалившихся в креслах друг против друга, присутствовали двое: высокий чиновник из Администрации по фамилии Месяцев, больше похожий на полную луну, и очень худой молодой человек в неброском сером костюме, неподвижно сидевший в углу. Сам Феликс расположился за письменным столом. Когда он отклонялся на спинку кресла, то лицо его уходило в тень за горящей на столе лампой, и эта позиция, судя по всему, наиболее устраивала его в тот вечер. Приближаясь к столу и оказываясь в круге света, он обнаруживал в лице несвойственное для него выражение печальной отрешенности, словно все, что говорилось здесь, бежало мимо него и даже более – не относилось к нему прямо. А это было не так, ибо каждое слово имело целью главным образом его персону. Но Феликс молчал, давая возможность гостям обсуждать больную для всех проблему друг с другом. Они и обсуждали – вяло, с возрастающей надеждой на его вмешательство.

Говорил преимущественно Месяцев, который, как и положено олицетворению власти, вставал, с значительным видом расхаживал по кабинету, бурно жестикулировал холеными руками; говорил много и велеречиво, но преимущественно намеками на некое высшее знание, открыть которое время пока не пришло. Впрочем, в потоке общих фраз замечалась беспомощная растерянность человека, не справляющегося с возложенной на него миссией. Книга, казалось, все время спал, пробуждаясь лишь для того, чтобы затянуться папиросой и пустить дым из волосатых ноздрей. Неверов слушал подчеркнуто внимательно, кивал и поддакивал. Феликс мрачно тянул коньяк.

В какой-то момент Месяцев осознал, что выдал все, что мог, и больше ему добавить нечего. Он перебрал все имена, которыми позволяло бравировать его положение (и даже более того), он по десятому разу крутился вокруг решения, принятого наверху, но не находил в себе смелости изложить его с той простотой, с какой оно было передано ему. Он мучительно ждал, когда эти люди наконец подхватят тему, раскроют свою осведомленность и понимание того главного, к чему он, сползая, карабкался у них на глазах. Но присутствующие неумолимо помалкивали о главном, отделываясь замечаниями, выставляющими его то недотепой, то просто дураком. Он не понимал, к чему этот спектакль, но бодрости пока не терял, поскольку за годы аппаратной работы усвоил, что лучший способ выкрутиться из затруднительного положения – не молчать, хорохориться и делать вид, что все идет как надо. На сей раз, однако, он элементарно выдохся, хотя мог бы уже догадаться, что никому не хочется начинать опасную тему.

– Наш ресурс позволяет нам сохранять баланс на партийном пространстве, – долдонил Месяцев, мягко погружая каблуки в ворсистый ковер. – Разумеется, в пользу тех сил, которые лояльны Администрации, то есть нам… То есть у нас сохраняется уверенность в том, что левые силы не смогут доминировать в обществе как минимум в ближайшие полгода… Во-от. Поскольку известные вам партии и организации, полностью контролируемые нами, – да что там, попросту созданные нами, – уже оттянули на себя огромную часть левого электората, уменьшив его на треть.

Книга приподнял одно веко и как бы нехотя пробурчал:

– Через три дня они блокируют комплекс правительственных зданий. На основании наших данных, все будет сделано аккуратно, без применения силы. И в других городах – то же самое. – Он поднял вверх короткий палец и завершил многозначительно: – Одновременно.

– Да, мы знаем об этом, – вздохнул Месяцев и концом галстука принялся протирать очки. – Поэтому я здесь, господа. Медлить нельзя, я понимаю. Но на носу выборы. Мы не можем применить решительные меры, вы сами понимаете. Именно понимая, воспринимая всю сложность ситуации, я бы даже сказал, тупиковость нынешнего положения дел, в Администрации приняли решение организовать нашу встречу для выработки, так сказать, оптимального разрешения проблемы, пока для этого еще остаются ресурсы и воля. События развиваются стремительно. Городские власти нас поддержат, поскольку именно здесь находится эпицентр: погасим здесь – погаснет везде. Нам известно, что они поддержат… и вас. – Очки Месяцева блеснули в сторону Феликса, но тот по-прежнему хранил молчание. Чиновник помялся и неожиданно для себя самого обрушился на Неверова: – Но телевидение, но пресса! Это форменная измена! Имеется досадная раскоординированность в наших действиях. Телевидение, центральные издания как-то слишком объективистски освещают события, дают слово лидерам этой самой чертом из табакерки выскочившей оппозиции.

– Пардон! – взметнулся Неверов. – Это несправедливо! Именно объективистски, именно! И на том спасибо – ведь деньги-то, между прочим, платят одни профсоюзы. Они платят – мы информируем. Это же пресса! И потом, как вы представляете себе, чтобы средства массовой информации проигнорировали события такого масштаба? Вам нужны акценты, контекст, грязь, наконец, – пожалуйста, раскошеливайтесь. Не поступало даже пожеланий! Сонное царство какое-то!

Месяцев утомленно махнул рукой:

– Неужели недостаточно принципов? Мы в одной лодке или мы не в одной лодке? Эти, новые, по головке никого не погладят. Там у них свои Дэвиды Кореши. Они и назвали-то себя неглупо – «Движение несогласных», чтобы обозначить всеобщее согласие толп с новым ярмом. Они будут кормить их демагогией вместо хлеба, пока не обожрутся сами, вот что я думаю. А хлеба понадобится много и сразу. И откуда его взять?

– Внесите единовременные транши в пару телеканалов и в десяток газет, и глаза общественности гневно раскроются и на ситуацию с хлебом, и на Корешей, и на собственную неприглядность. – Лицо Неверова осветилось хищной ухмылкой. – Будете говорить что захочется и сколько захочется. Правда, это, как вы сами понимаете, Олег Вадимович, удовольствие дорогое.

– Догадываюсь… Получите деньги – и что? Уедете на Багамы? – Месяцев сжал пухлые кулаки. – Нет времени. Поздно.

– Это точно, – поддержал его Книга. – Времени нет.

– Ну, если милиция так считает, то зачем мы тут собрались? – воскликнул Неверов, зевая. – Пресса может только то, чего не может милиция.

Книга погрозил пальцем Неверову:

– Опять царапаешь честь мундира?

– Да что ты, Федор Егорыч, честь твоего мундира мне дорога не меньше, чем тебе. Иначе за кем бы мне прятаться в минуты опасности? Нет-нет, дорогой, мы с тобой по одному ведомству.

– Экий ты болтун, Костя, безнаказный, – хмыкнул Книга.

– Послушайте, – в отчаянии воскликнул Месяцев, – у меня складывается впечатление, будто вам все равно, что будет через три дня… Вы сказали, через три дня, Федор Егорыч?.. Но я хочу вновь подчеркнуть: в той воде гуляют другие акулы. Мы пытались договориться, практически на унизительных условиях. Они не слушают. Им нужно все. Они голодные.

– В отличие от сытых, – добавил Книга. – Запах власти – это как кровь.

– Сытые уже сыты, верно. Но сытые – великодушны и небдительны. Кому от этого плохо, скажите, пожалуйста? – Месяцев прижал пальцы к вискам и потряс головой, словно стряхивал бред, отчего румяные щеки его приятно заколыхались. Затем очень спокойно произнес: – Вот уже битый час я пытаюсь понять, господа: вы действительно не знаете того, чего ждете от меня услышать, или вы притворяетесь?

Из тени выдвинулся Феликс. В руках он теребил массивную перьевую ручку. Желваки на скулах напряглись, взгляд, не обращенный ни к кому конкретно, безмысленно переносился с одного предмета на другой. Свет настольной лампы разом состарил его лицо, резко обозначив и углубив морщины. Что-то непривычное наблюдалось в нем, какое-то внутреннее напряжение мешало этому сильному, обаятельному человеку выглядеть таким, каким его привыкли знать. Заметив движение Кругеля, Месяцев плюхнулся в свое кресло и махом проглотил коньяк.

– Успокойтесь, Олег Вадимович, – глухо сказал Феликс, – мне, да и всем здесь присутствующим, известны пожелания тех лиц, которые вас сюда направили. Мы понимаем их озабоченность. Именно поэтому мы здесь собрались. Необходимо, как я полагаю, принять решение и скоординировать общую схему действий. Дальше все пойдет своим чередом.

– Да-да, вы совершенно правы, – сорвался было Месяцев, но осекся под стальным взглядом Феликса.

– Итак, – продолжил Феликс, – рассмотрим сложившуюся ситуацию. Отбросив все входящие – они нам известны, следует признать главное – вам (он подчеркнул это «вам») необходим casus belli. Ваши противники называют себя Движением. В буквальном понимании, движение есть то, что движется непрерывно, постоянная смена событий. А общественное движение к тому же имеет тенденцию к расширению. – Он провел на листе бумаги линию, увенчав ее стрелкой. – Следовательно, нужно прервать его хотя бы на миг, чтобы на миг оно перестало быть чем-то целеустремленным и ясным, так? – Путь стрелке преградила вертикальная черта. – Это обеспечит возможность политического маневра, какого-то компромисса, после чего движение вправе возобновиться, но уже в раздробленном виде и под контролем спецслужб. – Вдоль вертикальной черты вытянулись короткие стрелки. – Однако вы не можете себе это позволить – и не потому, что вы порядочные люди, а потому лишь, что скорые выборы сковали ваши возможности употребить имеющийся у вас аппарат насилия. Вы столкнулись с непримиримым и мирным движением отчаявшихся людей накануне переизбрания всех ветвей власти. И у вас нет ни времени, ни выбора. В этой ситуации остановить движение способен только шок, так, по-вашему, теперь?.. О чем же вы думали раньше, черт побери?

Нависло тяжелое молчание, перебиваемое четким ходом часов. Феликс побарабанил пальцами по столу и отложил ручку в сторону.

– Согласен, – выдавил из себя Месяцев. – Отпустили вожжи. Но нам по-прежнему сочувствует интеллигенция.

– Бросьте. – Феликс отклонился назад. – Никто вам не сочувствует. Учителя, медики, люди науки, которых обобрали ваши гарвардские выкормыши, вряд ли испытывают к вам даже равнодушие. Скорее всего, они желают вашей Администрации быть заживо погребенной на кошачьем кладбище, с осиновыми кольями в груди. Или вы имеете в виду горстку человеческих отбросов, называющих себя элитой и состоящих в основном из творческих работников? И что с того? Эта дрянь подковывала и не таких чертей, станет подковывать новых – лишь бы остаться на поводке возле сапога. Кому нужны бездомные собаки? – Он раскурил сигару. – Взбаламутить, запутать мозги и в трудную минуту скрыться в кустах – вот все, на что способна ваша интеллигенция. Если вы подразумеваете такую поддержку, то она вам уже оказана. – Огонек сигары раскалился. Феликс выдохнул терпкий, дурманящий дым. – Было бы лучше, если бы вам сочувствовала армия. И внутренние войска, хотя бы на уровне сержанта.

– Я вас не понимаю. – Месяцев снял и надел запотевшие очки. – Я думал, вы с нами… Я пришел сюда обсудить план действий… решение…

Феликс махнул рукой с сигарой, уронив пепел на стол:

– Не берите в голову, Олег Вадимович. Иногда хочется побрюзжать, как собаке полаять. Давайте-ка вернемся к нашему каравану.

– Простите, – сказал Месяцев. – Но вы нарисовали совсем безнадежную картину. Мне поручили узнать, возможно ли быстрое решение, быстрое? Как вы считаете, возможно ли оно в принципе… в контексте наших идей?

– В принципе оно уже принято вашими друзьями. И контекст их идей абсолютно разумен. Я бы даже сказал, оригинален. Вы здесь не для того, чтобы узнать мое мнение. – Феликс, приподняв плечи, облокотился о стол. Голубой дым сигары, казалось, путался в его бакенбардах. – Вот что, душа моя, налейте себе еще коньяку. Это отличный коньяк десятилетней выдержки. Мне присылают его непосредственно из подвалов Франции. Коньяк – единственный алкогольный напиток, с которым можно разговаривать. Один на один… Кстати, слово «алкоголь» фактически происходит от арабского al-kohl, да… Забавно, не правда ли? Ведь арабы никогда не производили опьяняющих напитков.

Месяцев покорно налил коньяк в свой бокал, но пить не стал. Одарив его слабой улыбкой, Феликс продолжил неожиданно жестко:

– Стало быть, пат. С одной стороны, вы не можете применить силу, чтобы приостановить движение несогласных с вашей деятельностью граждан, потому что их большинство, потому что неизвестно, станет ли рядовой состав милиции рьяно в этом участвовать, потому, наконец, что на носу выборы, а подтянуть, как вам известно, возможно процентов десять, от силы пятнадцать. С другой стороны, вам нельзя допустить, чтобы движение продолжилось, поскольку через три – пять дней ваша реальная власть превратится в мыльный пузырь. Вывод один – вам нужна третья сила, которая создаст casus belli. Шок означает паузу, минутное смятение, дезориентацию масс, одержимых целеустремленным действием. Но откуда ей взяться, третьей силе? – Феликс мрачно окинул взглядом присутствующих. – Поэтому вы здесь, – тихо сказал он. Он нагнулся и сдул со стола сигарный пепел, затем медленно счистил остатки рукой и каким-то отстраненным, лишенным эмоций голосом отчеканил: – Это произойдет послезавтра. Милиция не должна никого трогать до тех пор, пока ее об этом не попросит кто-нибудь из вождей оппозиции. Средства массовой информации усилят линию сочувствия к движению с завтрашнего дня. Просто сочувствия, без какого-либо анализа и тем более без камней в сторону власти. Камеры должны постоянно находиться в гуще толпы, чтобы ничего не пропустить. Как только начнутся события, тональность должна измениться в сторону критики власти за бездействие – по восходящей, вплоть до истерик. Одновременно Администрация поведет торг с лидерами профсоюзов и народными вожаками, с тем чтобы они поняли свой стратегический проигрыш. Далее ведомство господина Книги спасет людей от разбушевавшегося криминала. Остальное – вопрос политической мудрости. Или дури. Как пойдет. Это все, друзья мои. – Он хлопнул ладонью по столу и откинулся в тень. – Детали господин Месяцев и господин Неверов могут обсудить на втором этаже. Вас проводят. Сейчас там находятся люди, обладающие финансовым весом и готовые к встрече с вами. Федор Егорович присоединится к вам через десять минут.

Оба встали и попрощались. В дверях Феликс окликнул Месяцева:

– И передайте привет Евгению Никаноровичу. Он был у меня давеча, да я не смог с ним попрощаться. Надеюсь, он всем доволен. И еще передайте, уважаемый Олег Вадимович, что план, безусловно, хорош. Да, хорош. С одной лишь оговоркой: толпа непредсказуема. Реальная политика, как правило, игнорирует психологию масс. И дорого за это платит. Эпоха маркузианства давно прошла. Это вам не гормональный бунт обкурившейся молодежи, которой хочется чего-то такого, а такого, которое есть, чего-то не хочется. Тут дело серьезное. Вы допустили возникновение и сплоченность протестующих толп. Берегитесь. Толпа может действовать вразрез с вашими планами.

– Спасибо, – несколько растроганно сказал Месяцев, машинально поправляя на руке инкрустированные бриллиантами часы Rado. – Вы ответили на мои вопросы. Я все передам.

Когда за ним закрылась дверь, Феликс поднялся, подошел к Книге и, не скрывая усталости, сел против него.

– Конечно, вам, Федор Егорович, не нужно говорить об этом, но все-таки тех парней, которые примут участие в акции, вы, конечно, возьмите, помните – да и отпустите потом. Оставьте себе человек десять, для публичной порки, а остальных надо выпустить… Если, конечно, у них хоть что-то получится. В чем я, между нами говоря, очень сомневаюсь.

– Само собой разумеется, сделаем, – сказал Книга и, подавшись вперед, добавил: – Знаете, Феликс, я всегда относился к вам с уважением. Так вот, не терзайте себя. Не надо. Как ни крути, но кому-то надо разгребать кашу. Мне самому противны эти наши карлики. И люди, конечно, правы. Если по справедливости. Каждому хочется жить по-человечески. Но это работа, Феликс. Вот что я хотел сказать. Работа.

– Благодарю вас. – Феликс положил руку на плечо полковнику. – Только будь живы мои родители, они бы непременно топтались сейчас в этой толпе несчастных, ожидая справедливости.

– Не думайте, Феликс. Не надо. Это работа.

Книга чинно поклонился, пожал ему руку и вышел.

Феликс задумчиво прошелся вдоль книжных стеллажей, разминая пальцы наподобие пианиста перед игрой, затем остановился и стал рассматривать корешки книг. До сей поры тихо сидевший в углу молодой человек бесшумно поднялся и замер, взяв под мышку папку, которую все время держал на коленях. Блеснул черный камень на перстне, Феликс снял с полки потрепанный томик «Нравственных писем к Луцилию» Сенеки. Нацепив на нос маленькие очки в золотой оправе, Феликс подошел к креслу и, прежде чем сесть, сказал, обращаясь к молодому человеку:

– Вы все слышали. Можете ехать.

Молодой человек кивнул и, точно подхваченный ветром, проструился в дверь. Он стремительно спустился по парадной лестнице, прошел на стоянку автомобилей, сел в черный «мерседес» и, выехав за ворота, на запредельной скорости помчался в город. Свернув по кольцу на северо-запад, он влетел в скудно освещенный рабочий квартал, покрутился в разбитых кривых переулках и подкатил к невзрачному трехэтажному особняку, перед входом в который висела крошечная табличка «Фонд «Братство». Молодой человек позвонил в дверь. Через минуту на пороге возник чудовищного физического развития охранник в черном костюме, рядом с которым визитер смотрелся высокоинтеллектуальным насекомым. Охранник презрительно оглядел позднего пришельца.

– Чё те? – спросил он, сложив трудно сгибающиеся лапы в паху.

– Я к Сан Санычу, – сказал молодой человек.

– Как представить?

– Никак. Скажешь, пакет принесли. Он ждет.

Получив разрешение на вход, молодой человек взлетел на второй этаж и вошел в кабинет директора фонда «Братство». Им оказался маленький рябой мужчина без определенного возраста, сидевший за огромным, абсолютно пустым столом, сложив перед собой руки. Большинство его пальцев украшали сине-фиолетовые наколки, изображающие перстни, колючую проволоку и иную символику мест не столь отдаленных. Молодой человек молча положил перед ним папку, с которой не расставался весь вечер. Сан Саныч степенно надел очки, открыл папку и спросил сиплым басом:

– Можно чиркать?

– Нет, – жестко отрезал молодой человек, – нельзя. Можно только исполнять.

– Понятно, – сказал Сан Саныч, хмыкнул и, отодвинув папку в сторону, нажал кнопку вызова.

Объятая зыбким сиянием, в окно заваливалась круглощекая луна. Слабый ветерок привычно ворочался в тюлевых занавесках. Снаружи не долетало ни звука, отчего ход часов становился как бы выпуклым и действовал умиротворяюще. Воздух был спокоен и свеж. Все давно ушли, дом спал. В кабинете горела одна только лампа, нависающая над креслом, в котором сидел Феликс. Кресло стояло в самом центре огромного помещения. Рядом на столике медленно остывал зеленый чай в глиняной китайской чашечке. На колене у Феликса лежал раскрытый томик любимого им Сенеки. Ровная, неторопливая интонация писем римского философа, так мужественно покончившего с собой по прихоти Нерона, неизменно утешала и подбадривала. Он был как старый мудрый друг, советы которого всегда были уместны, хотя легко забывались. Страницы книги были испещрены пометками. Иногда Феликс отрывался от чтения, стараясь вспомнить, почему именно эта строчка была отмечена им когда-то. Он давно свыкся с бессонницей, принимая ее почти с благодарностью, как способ увеличения срока жизни. Сон отнимал у него всего лишь три-четыре часа в сутки. И этого ему вполне хватало.

«Сделай шаг вперед, – шепнул вдруг ему философ, – и ты поймешь, что многое не так страшно как раз потому, что больше всего пугает. Никакое зло не велико, если оно последнее. Пришла к тебе смерть? Она была бы страшна, если бы могла оставаться с тобою, она же или не явится, или скоро будет позади, никак не иначе». Будто что-то толкнуло его в сердце. Феликс отложил книгу и осторожным движением пальцев потер себе виски. «Никакое зло не велико, если оно последнее», – повторил мысленно. Он поднялся с кресла и подошел к распахнутому окну. Его удивила висевшая так низко луна, удивил сезанновский цвет газонов, удивила всасывающая чернота горизонта.

«Эге, – подумал Феликс, – а ведь я проиграл ему эту партию в бильярд».