Текст книги "Скользящие в рай (сборник)"

На выдохе. Траектория шара, летящего в лузу
^Роман

1

Он был спокоен, и даже как-то слишком спокоен, отрешен. Его огненного цвета «фольксваген» вот уже час на бешеной скорости летел по узкому загородному шоссе в направлении Извойска, мимо которого тянулась комфортабельная трасса, ведущая в П-бург. Он мчался в П-бург. Два или три раза машину заносило на вираже, но он не сбрасывал скорость. Его рука равнодушно скользила по коже руля, придерживая его тремя пальцами, не из щегольства, а по привычке к управлению надежным, податливым автомобилем. Пальцы были тонкие, крепкие, уверенные, на безымянном левой руки был надет плоский перстень-печатка.

Дорога еще не просохла от короткого дождя, упавшего с ясного неба, и отчаянно слепила глаза, но он почему-то не надевал темные очки, лежавшие рядом. Казалось, неподвижный взгляд его упорно держится за некий ориентир, но не в зримом отдалении, а еще дальше, где нельзя видеть, а можно только знать, что он там есть.

Возле придорожного кафе машина резко остановилась. Он вышел и быстрым шагом направился к кавказцу, который суетился в буфете. Заказав кофе, он спросил телефон. Буфетчик кивнул на кабину.

Он никак не мог дозвониться: номер срывался на первых двух цифрах, потом механический голос приветливо сообщил, что номер абонента занят или временно недоступен. В развевающейся легкой куртке он кинулся к машине, забыв о своем заказе. «Эй!» – растерянно крикнул кавказец, но машина уже сорвалась с места.

Встречные авто проносились мимо, как пули. Кто-то сигналил, кто-то мигал фарами, предупреждая, что впереди пост ГАИ. Твердым движением он вынул из кармана сигарету, длинную и тонкую, какие курят женщины, задумчиво понюхал ее и сунул в рот. Впереди истерическими прыжками дорогу пересекал заяц. Он проводил его быстрым и безразличным взглядом и добавил газу. До Извойска оставалось пять километров. Ветер клокотал в приоткрытом окне, заглушая радио. Он усилил звук в приемнике. По радио передавали Равеля, «Болеро».

2

Мне не хватает воздуха. В любую минуту я могу начать судорожно втягивать ртом воздух, словно мне позарез нужно продохнуть до самого последнего уголка своих легких, но ничего не получается, я почти задыхаюсь. При этом взгляд становится неосмысленным, как у рыбы, так что окружающие пугаются. Это называется дыхательный спазм, что-то из числа неврозов. Странно, ведь я совершенно не нервничаю. Мне попросту нельзя нервничать, потому что я играю на бильярде. Еще меня стали преследовать головные боли в левом виске, такие же внезапные и долгие. Возможно, это перелом в возрасте.

Я играю в маленьком баре по Кривоколенному переулку в старом рабочем квартале. Бар принадлежит моему давнему приятелю Назару. Он так и называется «У Назара». Два зала: в одном – стойка, в другом – биль ярдные столы. Интерьер так себе, без особого шика, но стойка дорогая, итальянская, с высокими табуретами на одной ноге и блестящими пивными сосками. На стенах висят картины кисти постоянного посетителя заведения, уличного художника Барбузова, в основном среднерусские пейзажи в духе таможенника Руссо, но есть и портрет – почему-то Вакх с копытами, огромным пузом и пьяной рожей самого автора. Среди картин мерцает телевизор, который, по мнению Барбузова, очень портит впечатление от его живописи, но Назар не желает перевешивать телевизор в другое место, потому что отсюда он хорошо виден всем сидящим возле стойки.

Дела у Назара всегда хуже некуда, под стать выражению просветленной смиренности на его круглом лице: и куды крестьянину податься? Да оно и понятно, все съедает семья: наплодил тройню плюс жена и теща.

Назар сам стоит за стойкой и сам выдает фишки на бильярд. Я – приманка. На меня приходят профессионалы, и тогда лохи устраивают двухдневный тотализатор, к великой радости Назара. Но это бывает редко. Чаще вечер протекает в чистой безделице, если я не наведываюсь в другие заведения, где меня принимают как долгожданного гостя и идет настоящая игра с достойным кушем в конце. Я знаю, что у Назара делать нечего, невыгодно, но меня держит привычка. В основном я играю карамболь и снукер, однако приходится катать и американский пул, на котором все как-то вдруг помешались.

– Я бы советовал тебе меньше пить, – говорит Назар, подавая мне стакан с водкой и апельсиновым соком в привычной пропорции. Он уже пять лет повторяет эту фразу с тех пор, как встал за свою стойку, – думает, я могу спиться.

Я забираю выпивку и возвращаюсь в бильярдный зал. Во всем ощущается какая-то прелая усталость. Два парня из работяг гоняют шары, нервничают – значит, играют на интерес. В углу надирается местный житель Скваронский. Он неподвижно сидит перед кружкой с уже потеплевшим пивом и отчаянно пялится перед собой, размышляя о чем-то печальном. Совершенно непонятно, откуда у него деньги, чтобы чуть ли не ежевечерне торчать в нашем заведении и приводить себя в полную негодность.

Скваронский из бывших ученых, по части, кажется, авиации или даже космоса, он давно не при делах, поскольку институт, в котором он работал, ликвидирован по причине общего падения отрасли; правда, сперва оттуда выгнали самого Скваронского за какую-то с чем-то там несовместимую критику. Он никак не может простить себе той давней оплошности, будто, не соверши он ее, это спасло бы его институт от гибели.

Неподалеку ковыряют в тарелках три проститутки с ближайшего перекрестка, им хорошо вместе, они отдыхают. Одну я знаю. Ее зовут Ксюха, из бывших киевских оксан. Рядом ребята, студенты, выпивают, смеются. Перед стойкой взлохмаченный жилец с верхнего этажа, в растянутых по заду тренировочных штанах и тапках на босу ногу, высасывает пиво единым духом: должно быть, сказал жене, что вынесет мусор. Хмурый тип что-то нервно записывает в блокнот, забыв об остывшем кофе. Уставшие друг от друга супруги возле окна и юная парочка в оцепенении первой влюбленности.

Так всегда.

Скваронский машет мне рукой, приглашая к себе. Мне все равно, я сажусь рядом и замечаю тонкий запах неухоженности, которым тянет от него. У Скваронского белесые глаза, щетина и грязные ногти.

– Глеб, – обращается он ко мне, – вчера в газете я вычитал новость, о которой давно догадывался. Кажется, американцы доказали, что время с течением лет сжимается. Представляете себе? – Голос его глух и монотонен, но по лицу видно, что его живо интересует то, о чем он говорит. – В молодости время тянется дольше, это физиологический факт. День молодого человека и день старого неодинаковы по своей протяженности. Научный факт. Ведь надо же, старики живут быстрее. Такой парадокс.

– Что же в том парадоксального, что старики живут быстрее, а небо – голубого цвета?

– А то, что это странно. Очень странно. И несправедливо.

К тем парням, что играют в бильярд, присоединяется еще один, незнакомый. Длинноволосый блондин с опасными повадками кота из ночных клубов, в клетчатой рубашке и сапогах со скошенным каблуком. Скваронский мелко смеется:

– А у меня дни тянутся бесконечно. Знаете, Глеб, когда я работал в институте, время летело, как во сне. Хорошее было время. По-моему, тут что-то не так. Дни тянутся бесконечно, а годы просто не замечаешь. И кажется, это молодость промчалась стрелой. Что это, Глеб, как вы думаете?

– По-моему, у вас пессимизм. Вам необходимо взбодриться. Ну, хотя бы уехать куда-нибудь. Куда-нибудь поближе к воде или совсем в другой город.

Я говорю это абсолютно механически, просто потому, что надо что-то отвечать. Очевидно, что Скваронский никуда не поедет, даже если ему есть куда ехать. Для него все происходящее – настоящая трагедия.

– Мы с вами из разных поколений, – стонет он. – Вы не можете понять. Какое же проклятое время на дворе! Все, что мы делали, все идет ко дну. Человек гроша ломаного не стоит. Мне жаль вас.

Он может даже заплакать, и тогда мне придется его успокаивать. В эту минуту в зале появляется Кристина. Она не одна. С ней высокий, опереточного вида щеголь, брезгливо озирающийся по сторонам. Ему недостает только монокля на глаз и белых перчаток, явно попал не туда. Пользуясь предлогом, чтобы оставить Скваронского, поднимаюсь навстречу. Кристина здесь из-за меня, что нисколько не тешит мое самолюбие. Она светится приветливой, чуть печальной улыбкой.

– Привет, Глеб. Не тебя ли я видела возле моего дома вчера ночью?

– Нет, Кристи, это был не я.

Она прекрасно знает, что меня не было возле ее дома. Впрочем, я стараюсь выглядеть приветливо. Кристина все выдумывает.

– Конечно, я так и подумала, что обозналась. У того типа были… мм… слишком красные уши. Как здесь накурено, душно. И-и… почему бы Назару не потратиться на кондиционер?

– Ты же знаешь, он концы с концами не сводит. – Я касаюсь пальцами ее щеки. – А ты сегодня красивая. Хотя и бледная немного.

Ее глаза блестят от удовольствия.

– Это все дым. Проклятый дым. Назар больше потеряет, если не поставит кондиционер. И почему – сегодня? Разве только сегодня? – Кристина делает плавное движение, словно хочет задержать мою руку.

– Нет, конечно, ты всегда красивая. Но сегодня особенно.

– Что это на тебя нашло? В последний раз я слышала от тебя такие слова уж и не помню когда. – Она вдруг нервно хмурится и отводит глаза. – А хочешь, я обыграю тебя в бильярд? Или выпью водки с этим отвратительным апельсиновым соком и не потеряю сознание?

– Лучше возвращайся домой. – Я никак не могу заставить себя улыбнуться, усталость давит меня, как надгробие.

– А мне не спится. Да и что делать дома, ведь ты такой славный сегодня. Впрочем, если ты меня проводишь, я вернусь домой… – Перебивая образовавшуюся паузу, она переходит к смежным темам. – Час назад один сумасшедший у всех на глазах ел доллары. И запивал их красным вином. И все аплодировали.

– Вероятно, так он признавался тебе в любви, – говорю я. – Или хотел намекнуть на свою финансовую состоятельность.

Ее спутник решает наконец, что он уже вправе нарисоваться между нами. Лениво поигрывая брелоком на ключах от автомобиля, он интимно наклоняется к ней с гримасой рассеянного достоинства на лице:

– Не понимаю, что ты здесь потеряла, Кристинка. По мне, так лучше на бульварах сидеть. Поехали дальше.

Она туманно глядит на меня и, не поворачиваясь, сообщает:

– Это Жорик.

– Здравствуй, Жорик, – говорю я, краем глаза наблюдая за играющими в бильярд. Уже шелестят купюры. Блондин лупит легко, вполруки явно. Проигрывает.

Жорику не терпится отсюда убраться. Он кивает мне и опять принимается ныть. Кристина решительно усаживается за стол, и ему не остается ничего иного, как со вздохом расположиться рядом, повесив свою тощую ногу на подлокотник кресла. Присаживаюсь и я.

Впрочем, на этом настаивает Кристина – взглядом, напускной решимостью, – черт знает зачем я плетусь за ними. Мы принимаемся перекатывать ненужные в общем-то слова. Кристина говорит, что они едут в очень модный ночной клуб, где отдыхает состоятельная молодежь, что заглянули сюда мимоходом, что Жорик – он то ли клипмейкер, то ли модельер, – словом, ему дали карт-бланш. Я вежливо уточняю название клуба, в который они направляются, и спрашиваю, почему у ее друга такой задумчивый вид. Как ни странно, он относится к моему вопросу всерьез.

– Творчество, – рассуждает он, – имеет одно свойство – сжигать своего создателя, выдавливать из него все соки. Когда ваяешь полотно, ведь не думаешь, как отдохнуть, где расслабиться. От этого и крыша может поехать. И поэтому я просто не понимаю, зачем Кристинка приехала сюда, когда нас ждут совсем в другом месте, где реально нормальная, стопудовая расслабуха.

– Кристинка, – говорю я, – ты зачем приехала сюда?

Она смотрит на меня влажными глазами обреченной нерпы, словно я намереваюсь ее истребить. Кажется, я невольно включил Жорика, поток словоблудия прорвал дамбу. Он ерзает на месте, картинно скрещивая ноги. Больше всего он похож именно на Жорика. По-моему, ему безразлично, о чем говорить, мысль свободно болтается между богемными хрониками и аксессуарами модной тусовки.

– Вот такие запонки (например). Как гайки, ржавые. И подошва рифленая, ледоколом. И такая вот прядочка отсюда, оранжевенькая или, ну, просто светлая. А головка по-прежнему голубенькая. В общем, такой кадр, без рутины, но и не в духе времени. Внешность – это же отражение сердца. Вот и приходится выражать себя в контексте времени.

(Ну и в таком где-то духе.)

– Неужели у нашего времени такой контекст? – скромно ужасаюсь я, затягиваясь дымом.

Жорик смотрит на часы и вздыхает:

– Что делать, все меняется. Сегодня нельзя без экспрессии. В принципе, каждый имеет право быть творческой личностью. – Он на миг умолкает, спрашивает коротко – где туалет? – и быстро удаляется.

Минуту мы сидим молча. Я механически слежу за бильярдом. По детскому выражению лица одного из участников становится ясно, что блондин повел уже серьезную игру.

– Я выгляжу дурой? – спрашивает Кристина.

– Нет. Но откуда у тебя этот пижон?

– Так. Привязался.

– Понятно.

– Ничего тебе не понятно. Я притащила его, чтобы…

– Понятно, понятно.

– Глеб, почему бы тебе…

– Что?

– Я не знаю… Но ты мог бы жить совсем иначе.

– Мне нравится так, Кристи.

– Разве это достойно тебя?

– Слишком пафосно, дорогая. Я всем доволен. И оставим это.

– Эти люди вокруг, эта дыра…

– Оставь, – раздраженно отрезаю я. – Не надо жалости.

– Хорошо, оставим.

– К тому же не забывай, это не дыра, мы в гостях у Назара.

– Короче, я хочу сказать, что не стану забирать ключи от квартиры. Пусть останутся у тебя. На всякий случай.

– Спасибо, Кристи. Стоит ли?

– Какой ты стал, Глеб. – Глаза нерпы превращаются в лужи.

– Прости, но… я не знаю, что говорить.

Кристина неуверенно трогает меня за плечо:

– Может быть, нам… уйти вместе?

– Уйти? – улыбаюсь я наконец. – Лучше утонуть, дорогая.

Возвращается Жорик. У него посвежевший вид. Они сидят еще некоторое время. Жорик молотит без передышки, все о возвышенном. Кристина помалкивает, стараясь выглядеть беспечной. Потом они уходят. На прощание Жорик изрекает:

– В будущем веке придет новая раса. Все будет в одном. Люди будут как симбиоз всего, понимаешь? Каждый сможет заниматься дизайном, музыкой. Писать тексты, рисовать. Каждый будет уметь все. Прикинь?

(По-моему, он где-то вычитал эту прелесть.)

Скваронский уже совершенно пьян, может разговаривать сам с собой. Ему что-то настойчиво внушает единственный официант Назара, престарелый толстяк Марленыч, усатый и лысый, как тюлень. Я перебираюсь к стойке.

– Что, Кристина уже ушла? – интересуется Назар с каким-то робким вызовом. Я киваю в ответ. Он начинает усиленно тереть бокал. – Хочешь, я точно определю, чего тебе не хватает?

– Ну.

– Рожна! Вот чего! Вот как получишь рожно, вот тогда все у тебя будет в порядке.

– Ладно, кралнап гони (так мы называем крепкий алкогольный напиток).

– Тебе только кралнапы подавай. А люди тебе не нужны.

Из трех проституток осталась одна, подруги ушли с сутенером. Ее густо накрашенное лицо похоже на венецианскую маску. Она пьет пиво. Захмелевший жилец с верхнего этажа, забыв, что пора уже возвратиться домой, подсаживается к ней и начинает с жаром рассказывать о своем характере. Загасив сигарету, проститутка бросает на него безжизненный взгляд. Слышно, как заплетающимся языком он выводит:

– Ну ты хоть мыслишь чего-нибудь? Читала хоть какой-нибудь роман?

Меня перехватывает Скваронский, водка чуть не выплескивается из моего стакана. Он мутно смотрит мне в переносицу и цедит:

– Глеб, какое сегодня число? Все смешалось. Огни, люди, крысы… Ты сделал маленькую небрежность, так, пустяк, тьфу – и вся жизнь летит под откос. Надо быть осторожным, Глеб, надо быть осторожным. Никто не знает, чем ответит какая-нибудь мелочь, о которой даже уже не помнишь. Чем и когда. Слышите, Глеб? Никто, никто.

– Что же это вы каркаете, как ворон на кладбище, – отмахиваюсь я.

– Теперь ему ничего не поможет. Труп, – резюмирует Марленыч, ровняя узел на своем захватанном галстуке.

Скваронский откликается на удивление бойко:

– Ушами по щекам себя похлопай, Марлннн…

Мне трудно собраться с мыслями, я чувствую, как во мне рождается тупое раздражение, ни на что не направленное, злое. Я не могу их больше слышать.

Партия. Блондин сворачивает деньги в увесистую трубку и артистичным движением руки отправляет ее в карман своей джинсовой рубахи. Парни ошалело топчутся рядом на кривых трудовых ногах, они явно не в состоянии постичь свершившегося. Оба словно вылезли из парной: взъерошенные затылки, мокрые лбы и подмышки. Так сказать, поиграли в бильярд, на полную семейную наличность. Глоток холодного пива освежает победителя. Блондин отбрасывает со лба ухоженные космы и весело подмигивает безмолвным работягам – дескать, все, ухожу.

– Сыграем на так, ковбой? – негромко спрашиваю я.

Он оборачивается. От резкого движения напрягаются крепкие мускулы. Блондин оценивающе смотрит на меня, потом оглядывается по сторонам. Загорелое лицо бесцветно равнодушное. От брови к виску тянется белый шрам.

– Я на так не играю. – На губах играет улыбка невинного повесы.

– Тогда на все. – Я кладу на сукно стопку долларов.

Совсем недолго он мнется, для блезиру, и соглашается. Не может отказать. Ему жаль упускать еще один шанс – ночь длинна, да и выиграл он меньше, чем рассчитывал. К тому же перед ним подвыпивший тип, а в баре нет охраны. Он хлопает себя по карману с деньгами и берет треугольник. На все так на все. Незлобивая улыбка расплывается по лицу. Бить ему.

Шары разлетаются. Он сразу начинает забивать, не желая тянуть время. Катает технично, легко, но без фантазии, голая механика. У него узкие пальцы пианиста, руки розовые, в цыпках. Ковбой успевает сыграть пятый шар, когда удача оставляет его, и тогда, спохватившись, он пытается запоздало притемнить. С досадой в голосе он принимается петь, что везет, мол, только в первый раз да, кажись, я выдохся, – похоже, он готов был бы даже к тому, чтобы подтянуть, лишь бы сократить слишком быстрый разрыв, но поздно, я не замечаю доброты и играю застрявший в правом углу красный шар. Даю левый верхний винт. Шар с треском уходит в лузу. Блондин выпрямляется, лицо уплывает за край светлого круга. Я обхожу стол слева. В голове у меня форменная мешанина из рваных эмоций. Сейчас мне важно сосредоточиться, и я заказываю Марленычу два пива, себе и противнику.

– Ну что, ковбой, – подмигиваю я ему, – жарко, как в Сахаре? Бывал в Сахаре? А мне почему-то везет.

Блондин больше не поет. К чему теперь петь? Я не вижу его лица, да и не стараюсь увидеть.

– Играю свой. Вон на того, по правому борту.

Бью под шар. Верхний боковик. Уходят оба. Композиция, словно на бис – шарахаю от четырех бортов. Шар чертит бубны и входит в лузу, как пуля. Играю шар на красный. Даю резаный. Зрители роняют щекочущий самолюбие выдох. Красный взмывает в воздух и падает в гнездо, точно баскетбольный мяч в корзину. Все-таки надо добраться и до заказного. Примеряюсь и так и эдак, ложусь на бок, приседаю. Потом ставлю мост и бью почти наугад. Туз нехотя уползает под стол. Мне надоедает пижонить, и я расстреливаю партию, как из пулемета. Последний шар решаю не трогать.

Жара. Плечи щекочет струящийся пот. Я тяжело опираюсь о борт стола. Блондин угрюмо маячит за спиной. Не поворачиваясь к нему, говорю:

– Ладно, хватит. Иди отсюда. Я же вижу, что ты шпилевой.

На борт ложится розовая рука в наждаке из цыпок. Он сбоку заглядывает мне в лицо: меловой шрам, глаза бешеные. Без слов двумя пальцами приподнимает рукав своей рубахи. К запястью, рукояткой к ладони, прикручен нож-стилет. Согнув по-лебединому кисть, он мизинцем прижимает его и слегка вытягивает кверху. «Тсс», – предупреждает он, бровью указывая на деньги, лежащие на углу стола. Я внимательно смотрю в его кошачьи глаза. Муть сплошная. Киваю. В ту же секунду хватаю кий поперек и коротким ударом бью ему в солнечное сплетение. Ковбой, ухнув, переламывается пополам, нож вылетает из рукава. Ему удается устоять на ногах. Немногочисленные посетители спешно отступают к барной стойке. Задыхаясь, блондин сгребает нож с пола и поднимает на меня оторопелый взгляд. Напрасно, кий вонзается ему точно в предплечье. Рука окончательно выпускает оружие. Блондин со стоном припадает на колено. Но мне уже мало. Как в игре, я намечаю мишени и бью их расчетливо, наверняка.

Играю грудь – и ковбой валится на спину. Опять плечо – на сукно. Он хочет достать меня ногой, но получает скользящий в челюсть. Обводной! Клапштос! Резаный!

Муть застит глаза. Крики. С грохотом падают стулья, посуда. Кто-то повисает на мне. Блондин с растопыренными пальцами слепо катается по полу.

– Ты что, совсем спятил?! – Голос Назара возвращает мне разум. – Псих! Убить его хочешь?

Отбрасываю кий. Просто не понимаю, что происходит. Блондин с трудом выбирается из развороченной мебели. Левая сторона лица разбита, к виску тянется кровавая слюна. Он тяжело оглядывает нас, в глазах томится сонная ненависть. Шумно дыша, он хромает к выходу.

Образуется напряженная тишина. Назар разбит не меньше, чем его мебель. Я кладу руку ему на плечо, но он стряхивает ее и уходит к себе в подсобку.

– Все, – говорю я окаменевшим работягам, кивая на деньги. – Ваш проигрыш. Можете его взять.

Они кидаются к столу, роняя слова признательности.

– И не забудьте про мои комиссионные, – пресекаю я их душевный порыв. – Двадцать пять процентов. Слышали? Двадцать пять.

Назар курит в форточку, стоя на табурете, похожий на Швейка в пражской сувенирной лавке, грузный, неподвижный, с копной рано поседевших волос. За окном грязный двор в синих сумерках. Я кладу на стол деньги. Этого хватит, чтобы купить новые стулья вместо разбитых, и еще останется на дружеский ужин, но Назар не смотрит в мою сторону. Мне нечего сказать. Вернее, нет сил подбирать нужные ему слова. Я наливаю рюмку лимонной водки и выпиваю до половины, остальное летит в раковину. Назар злобно спрыгивает с табурета, чтобы убрать бутылку: ему не жалко, но надо же показать, как противно ему мое поведение, мое присутствие, да в общем-то и я сам.

Впрочем, он скоро остынет, он на обиды недолог, остынет и будет ворчать, унимая свое негодование. Может быть. Кажется, мне знаком и понятен каждый взгляд, каждое его движение, это въелось в меня, как нечто мое.

– Между прочим, на прошлой неделе Раиса вызывала неотложку. Мне было плохо. Я мог умереть, – говорит Назар будничным голосом. – Видишь таблетки? Я их ем. Потому что мне запретили волноваться. Потому что у меня средний возраст, черт меня побери! Смерти моей хочешь? – Он слизывает с ладони таблетку и запивает ее выдохшимся пивом из недопитой кружки. – Это тебе не бильярд. Это люди. Вот я же не позволяю себе лупцевать всякого, кто не хочет платить по счету.

– Тогда устраивай бесплатные обеды для бедных, – огрызаюсь я.

– Слушай, вот ты зажрался, вот и молчи.

Назар задумчиво катает в ладонях хлебный мякиш.

– А что касается обедов, – говорит он, – я бы устраивал. Я бы устраивал, ей-богу, если бы мог.

– Не вздыхай. К тебе народ пока и так ходит.

– Пока. Вот это самое пока вынуждает вздыхать. За прошедший месяц я не заработал и на пару ботинок. Этот кабак сжигает все мои силы. Он на аркане тащит меня в никуда. Как черный сон. Как ночью за окном… в дождь. Я, кроме этих стен, ну ничего не знаю. Что происходит вокруг? Я не знаю. Куда летит жизнь? Какие начала, какие концы?.. Не знаю… Как прожить день, чтобы просыпаться с легким сердцем? Я вообще не знаю, как научиться это знать… Тебе-е, – настороженно вращает он глазами, – тебе не кажется, газом тянет?

– Совсем не тянет.

– А мне вот кажется, газом тянет. – Назар делает жест, изображающий пламя. – Боюсь взлететь на воздух, старина. Так и представляю себе: взрыв, пожар, сирены, я на носилках. Просто мания какая-то.

– Какая мания? – переспрашиваю я, поскольку вдруг перестаю его слушать и даже слышать.

– Маниакальная мания, вот какая, – вяло ворчит Назар и вздыхает. – Была бы плита электрическая… м-да-а… – И весело добавляет: – А у Марленыча, кстати, тоже своя мания. Видал, как он чистит остатки своих перьев? Похоже на кривое зеркало. А перстень? То снимет, то наденет, то протрет. И не всякого клиента в перстне обслуживает, вернее, клиентку. Считает, что каждая пожилая посетительница, коль уж она одна, метит ему в невесты.

– А это заметно. Ага. С ума спятил дядя. Он тут заказ принимал у одной, практически прихватив за задницу. Прямо лысиной своей подмигивает.

– Да чего ты взъелся? Эдак его когда-нибудь побьют.

– Побьют непременно. И правильно сделают. Я этого лысого шара сам бы давно побил за чувство собственного достоинства. Глаза отводит, гад, когда подзываю. Орать надо.

– Ладно, ты найди официанта на такую зарплату. Кристально святой человек.

– Ну, тогда и бог с ним.

Упорядочив кое-какую посуду, перемыв что-то и насыпав в таз яблоки, Назар, наконец, усаживается напротив, ворча, как старик: «Спина гудит. Того и гляди, прямая кишка в трусы вывалится от постоянного стояния на ногах. Вот ведь какая вредная работа». Минуту мы смотрим друг на друга.

– Ты бы женился, что ли, – говорит он мне. – Или уехал куда-нибудь. Затеял бы какое-нибудь дело.

– Из всего предложенного я бы уехал. Уехал бы… – Неожиданно я осознаю, что не могу договорить начатую фразу. Она меня удивляет, вернее, то, что может за ней скрываться.

Он уехал. Я уезжаю. Как красиво звучит. Я потрясен. Меня нет. Я уехал. Час назад я бездумно предлагал сделать это Скваронскому. Ком подступает к горлу, расплываясь в груди легкой тревогой.

– Я, конечно, хочу, как говорится, взять и… – начинаю я, закуриваю и забываю, что хотел сказать.

– И?

Назар медленно скручивает папиросу, усердно, сосредоточенно, ему нравится процесс, он даже приобрел некое устройство, облегчающее процедуру, но склеивает бумагу все равно слюной. После первой затяжки он минуту сидит задумчивый, впечатляясь малой радостью забористого табака.

– Зябко у тебя тут, Назар, – говорю я. – Как в холодном цеху.

– А?.. Это всегда тут. Поскольку сторона не солнечная.

– Так уже вечер.

Мы курим молча, не зажигая света, и оттого кажется, что клочья дыма испускают тихое сияние. Ничего нет. Пусто и хорошо на душе. Где-то далеко лает собака. Впечатление, будто за окнами деревня. Провода, резкий сырой воздух, крыши, мотыльки. Черный контур леса на расстоянии свиста. И вкус сигареты… Нет. Снаружи сухой городской вечер. Он полон возни и бесполезного азарта. «Ох, тщета, тщета», – горестно вздыхает Назар. Я уже не различаю его лица, вижу только жилистую руку в пятне лунного света и папиросу в пальцах.

Громом среди ясного неба звонит телефон. Это меня. Один немолодой любитель бильярда. Я ничего о нем не знаю. Только то, что у него водятся немалые деньги, которые он легко теряет в одном уютном ночном заведении, куда меня иногда приглашают играть. Всегда подтянут, отменно одет, приветлив. Всегда с телохранителем. Проигрывает помногу, с азартным небрежением, скучая. Но иногда выигрывает. Зовут его Феликс. Просто Феликс, без отчества. Я играю с ним часа три-четыре и слушаю утонченную болтовню о том о сем, о возвышенном и чаще всего отвлеченном. При этом он ни разу не обмолвился о роде своих занятий. Мне все равно. Неожиданно он приглашает меня на званый вечер в свое, как он выражается, имение, приглашает столь церемонно, что отказаться никак не выходит.

– Назовите хотя бы повод.

– Без повода. И без бильярда, обещаю. Жду вас к восьми.

Мне это в тягость, я не могу, но он слишком много проигрывает.

Еще минута покоя, как вдруг в дверь проникает усатая голова Марленыча и зовет хозяина обратно в залу. Назар заходится удушливым кашлем, судорожными жестами давая понять, что сейчас будет.

– Иди, Божий человек, – мягко обращаюсь я к официанту. – Видишь, ты сделал свое доброе дело.

Появляется Удуев, и помещение заливает приторный свет. Удуев похож на свою фамилию, он вял и хлопотлив одновременно. Когда-то давно, в голозадом прошлом, мы были приятели. Теперь он работает в милиции, следователем. По правде сказать, я так и не понял, каким таким образом скромный инженер-гидролог преобразовался в следователя. Но верно говорят: у каждого времени свой дозор. Долговязый, с обвислыми плечами, маленькой головой с пегими перьями редких волос, он сильно смахивает на гуся. За глаза его так и зовут – Гусь. Минуту он сопит, глядит на нас, будто сличает друг с другом, потом расплывается в пьяной улыбке.

– А я думаю – где? А они – вот.

– Очень хорошо, – отмахиваюсь я. – Но Назар сейчас идет в залу к Марленычу.

– Здесь больше не наливают?

Назар со вздохом извлекает из шкафчика початую бутылку лимонной водки:

– Тебе, пожалуй, не нальешь.

Не переставая улыбаться, Гусь берет рюмку:

– Что же, со мной не выпьет, что ли, никто?

– Я при исполнении, – заявляет Назар. – Сам понимаешь, что это такое. А вот Глеб?

– Не хочу.

– Глеб, бродяга, – гудит Удуев, – давай с устатку. Целый день на нервах.

– Эту водку я не хочу.

– Ну что мне, одному, что ли, давиться? Глеб, такие дела, сам понимаешь. Такая моя работа, надо снять. Давай, бродяга. – Улыбка не сползает с его физиономии. – За маму мою давай выпьем, ты же помнишь ее, царство ей небесное.

– Назар, по-моему, он уже набрался.

– Лучше выпей, – советует Назар. – На́ тебе рюмочку. Он ведь, пожалуй, сейчас руку выкрутит и в участок потащит пить. На законном основании.

– Все законно, Назар, нет никаких оснований, – вторит сияющий Гусь. – У меня закон простой: кто не пьет, тот на подозрении. А подозрение по нынешним временам – все равно что приговор. Смывается только водкой, ха-ха. Так что, Глебка, давай по левой, не обижай, бродяга, давай, давай. А то заподозрю.

Меня пружиной выбрасывает со стула, рюмка летит на пол, стул – в плиту, я упираюсь в сухие, непьянеющие глаза сыскаря. Мгновение ем их, наливаясь свирепой ненавистью.

– Я же сказал тебе, – сцеживаю сквозь стиснутые челюсти, – что не буду.

Улыбка наконец сползает с лица Удуева, ее сменяет выражение почти детской растерянности. Он дико оглядывается на подскочившего к нам Назара:

– Назар, Глеб, я же так, по дружбе, от чистого сердца.

Я чувствую, как гудят мои руки от бегущей по ним зябкой крови. Назар поспешно выкликивает Марленыча, которому немедленно поручает чокнуться с Удуевым за счет заведения. Марленыч, разумеется, не против. Гусь ворчит в мою сторону, недоумевает, но недолго. Минута – и он уже сонно балагурит, попугивая жуткими подробностями из своих милицейских будней, ему нравится попугивать. Сколько раз это все повторялось? В тех же выражениях и жестах… Каким-то образом мне все-таки удается задавить дыхательный спазм. Со лба сбегает капля, щекочет переносицу и падает прямо на тлеющий конец сигареты. Всегда удивляет: испарина – и холодная. В баре слышен саксофон. Гусь пьяно удерживает меня за локоть.