Текст книги "Тайная история"

– Чтобы он бросил пить?

– Разумеется. По понятным причинам мы не можем поместить его в больницу. Возможно, имеет смысл снять гостиничный номер – конечно, не здесь, но есть и другие отели – и найти надежную сиделку, желательно, кстати, не знающую английского…

На Камиллу было жалко смотреть.

– Генри, как ты это себе представляешь? Ты собираешься насильно запереть его в четырех стенах?

– Я просто пытаюсь оценить ситуацию с практической точки зрения.

– Нам нужно срочно найти его, пока он не попал в аварию.

– Мы уже осмотрели весь Хэмпден, включая окрестности, – вмешался Фрэнсис.

– А в больницу звонили?

– Нет.

– Позвонить нужно в полицию, – решительно произнес Генри. – Спросить, не называя имен, не было ли дорожных происшествий. Мистер Хэтч согласится сказать, что он одолжил Чарльзу пикап?

– Он, собственно, именно это и сделал.

– Тогда все нормально. Если, конечно, его снова не арестуют за вождение в пьяном виде.

– Или если мы его не найдем.

– С моей точки зрения, – сказал Генри, – лучшее, что Чарльз может сделать в данный момент, – это навеки исчезнуть с лица земли.

В этот момент раздался бешеный стук. Лицо Камиллы вспыхнуло.

– Чарльз! – облегченно воскликнула она и бросилась открывать.

Дверь распахнулась прежде, чем она подошла, – войдя, мы оставили ее незапертой, – и в комнату шагнул Чарльз. Я был так рад его видеть, что не сразу заметил у него в руке маленькую беретту – ту, которая служила нам осенью для упражнений в стрельбе.

Несколько мгновений все молчали. Затем Камилла спросила, очень спокойно:

– Чарльз, ради всего святого, что ты задумал?

– Прочь с дороги, – пошатнувшись, произнес Чарльз.

– Полагаю, он задумал меня убить, – безучастно сказал Генри, затягиваясь.

– Вот именно!

– И чего же ты думаешь этим добиться?

– Ты мне жизнь сломал, сукин ты сын! – заорал Чарльз, потрясая пистолетом. Я со страхом вспомнил, как он одну за другой сбивал выстроенные на столике банки из-под краски.

– Идиот! В твоих проблемах виноват ты один, – рявкнул Генри, и мой страх начал превращаться в настоящую панику. Этот воинственный, угрожающий тон, возможно, подействовал бы на Фрэнсиса или даже на меня, но Чарльза он только пуще разозлит. Я хотел урезонить Генри, но тут Камилла потянулась за пистолетом:

– Чарльз, отдай мне эту штуку.

– Послушай, Милли, не вмешивайся, – произнес тот, отводя ее руку. Оружие он держал на удивление уверенно.

– Чарльз, присядь, выпей вина, – пролепетал Фрэнсис. – Давайте все выпьем вина и забудем этот кошмар.

Из открытого окна доносился резкий стрекот сверчков.

– Иуда! – крикнул Чарльз, покачнувшись, и я не сразу понял, что он обращается не к Фрэнсису, а ко мне.

– Я доверился тебе, а ты выдал меня этому подонку. Я слышал, как ты ему отчитывался.

– Я и так знал, где ты прячешься, – заметил Генри. – Если хочешь застрелить меня, Чарльз, то перестань надоедать нам своей болтовней и приступай к исполнению. Ничего глупее ты в жизни не делал.

– К сожалению, делал – когда слушался тебя, – прошипел Чарльз.

Дальнейшее промелькнуло у меня перед глазами как молния: Чарльз вскинул беретту, Фрэнсис швырнул ему в лицо бокал, а Генри бросился на него из-за стола. Пистонными хлопками прозвучали четыре выстрела. На втором раздался звон разбитого стекла, на третьем я почувствовал, что в животе разлилось жгучее тепло.

Генри обеими руками выворачивал Чарльзу правую руку. Тот попытался перехватить оружие, но Генри крутанул ему запястье. Пистолет выпал, оба рванулись за ним. Генри оказался проворнее. “Кажется, меня ранило”, – подумал я, касаясь живота. Пальцы ощутили что-то липкое, и, покосившись вниз, я увидел пятно, расплывающееся вокруг обугленной дырочки на белой ткани. “Моя рубашка от Пола Смита! – чуть не расплакался я. – Купил, помнится, в Сан-Франциско, выложил недельную зарплату…” От компактной точки левее пупка расходились волны жара.

Чарльз исступленно вырывался, пытался пнуть Генри, но тот зверски скрутил ему руку и, подталкивая в спину пистолетом, провел по комнате.

То, что минуту назад в меня всадили пулю, никак не укладывалось в голове. “Может, лучше прилечь? – думал я. – Интересно, пуля застряла или прошла навылет? А может, я сейчас прямо здесь и умру?” Последняя мысль тут же показалась полнейшей ерундой. Внутренности горели огнем, но сознание оставалось ясным – странно, мне всегда казалось, что при огнестрельном ранении должна быть нестерпимая, умопомрачительная боль… Шагнув назад, я нащупал сиденье, осторожно сел, и тут по животу словно полоснули ножом.

Генри усадил Чарльза на стул:

– Сиди смирно.

Чарльз попытался подняться, и тогда он с размаху ударил его по лицу – звучный шлепок был гораздо громче недавних выстрелов. Голова Чарльза свесилась набок, на губе выступила кровь.

Генри подошел к окну и задернул шторы, потом неловко снял очки левой рукой и протер их о рубашку.

– Все, наигрался? – бросил он, заправляя дужки за уши.

Я все ждал, что присутствующие кинутся мне на помощь, но никто даже не смотрел в мою сторону. Я подумал, что, наверное, как-то стоит привлечь их внимание. Внизу хлопнула дверь, раздались шаги и голоса.

– Как вы думаете, они слышали выстрелы? – озабоченно спросил Фрэнсис.

– Да уж надо полагать, – отозвался Генри.

Чарльз отпихивал склонившуюся над ним Камиллу.

– Оставь его в покое, – сказал Генри.

– Кстати, что теперь делать со стеклом? – продолжал Фрэнсис.

– Кстати, что теперь делать со мной? – спросил я, и все повернулись ко мне. – Я ранен.

Эта короткая реплика почему-то не произвела драматического эффекта, на который я рассчитывал. Прежде чем я успел пояснить ее распространенным предложением, кто-то застучал в дверь:

– Что там у вас происходит?

Фрэнсис спрятал лицо в ладонях:

– Ну все, влипли.

Приоткрыв штору, Генри выглянул наружу, затем обернулся.

– Подойди ко мне, – обратился он к Камилле, подзывая ее движением руки с пистолетом.

Она отпрянула. Фрэнсис издал сдавленный звук.

– Скорее.

– Нет, Генри, пожалуйста, не надо…

Он улыбнулся:

– Неужели ты думаешь, я способен причинить тебе вред? Не бойся, подойди.

Камилла приблизилась. Генри поцеловал ее в лоб и что-то прошептал ей на ухо.

– У меня есть ключ! – истошным голосом крикнул консьерж.

“Болван, просто поверни ручку”, – подумалось мне в наплывающем тумане.

Генри снова поцеловал Камиллу.

– Я люблю тебя, – сказал он и крикнул: – Войдите!

Дверь открылась. Генри поднял пистолет. “Он хочет их убить”, – пронеслось у меня в голове; консьерж с женой, застывшие на пороге, очевидно, пришли к тому же выводу. Только когда Камилла завизжала: “Нет, Генри!..”, я понял, что на самом деле он собирается сделать.

Поднеся беретту к виску, он нажал на курок. Раздались два сухих выстрела – второй, вероятно, стал результатом отдачи. Его голова дернулась влево, но он все стоял, в полный рост, словно памятник…

В окно потянуло сквозняком, шторы прильнули к сеткам, затрепетали, поникли. Генри с глухим стуком повалился на ковер.

Эпилог

А он похож на собственную тень,

На призрак тени[133]133
  Перевод С. Таска.


[Закрыть].

Джон Форд

Разбитое сердце

На экзамен по французскому я не явился – как вы понимаете, огнестрельное ранение в живот вряд ли можно было назвать недостаточно уважительной причиной.

Хирург потом сказал, что мне повезло: пуля прошла навылет, из внутренних органов пострадал только тонкий кишечник, да и то не слишком серьезно. Скорая рассекала еще не остывший воздух таинственной летней ночи, пятна фонарей в облачках мошкары мелькали все быстрее, а я лежал, вцепившись в носилки, и думал: неужели это оно и есть, неужели вот так ускоряется жизнь перед смертью? Обильное кровотечение. Головокружение и слабость. Помню, еще я подумал, что это даже забавно – мчаться в преисподнюю по туннелю, освещенному огнями “Шелл” и “Бургер-кинга”. Сопровождавший меня санитар – лопоухий паренек с пробивающимися усиками – видел пулевое ранение впервые и не переставал допытываться, что я чувствую: тупую боль или острую, ноющую или жгучую? Описать ему толком свои ощущения я, конечно, не мог, но меня посетила смутная мысль, что это похоже на первый раз, когда я напился или переспал с девушкой: не совсем то, чего ожидал, но после понимаешь, что иначе быть просто не могло. Неоновые вывески одна за другой: “Мотель 6”, “Дейри-куин”, “Мотор-инн”… Их яркий холодный свет почему-то наполнял меня невыносимой тоской.

Генри, конечно, умер – после двух выстрелов в голову вариантов в общем-то не было. Смерть наступила, однако, только через двенадцать часов. (Передаю эти факты с чужих слов, сам я тогда лежал в забытьи.) Врачи были изумлены – от таких ран, утверждали они, большинство людей скончались бы мгновенно. Я часто задавался вопросом, означало ли это, что он не хотел умирать, а если так, то зачем застрелился? На тот момент ситуация действительно выглядела мрачновато, но, думаю, с течением времени жизнь бы, так или иначе, наладилась. Сомневаюсь, что им двигало отчаяние или страх. Уверен, что подкосило его бегство Джулиана. Мне кажется, ему нужно было любой ценой доказать нам и самому себе, что долг, благочестие, преданность, самопожертвование – все те монументально-высокие принципы, которые преподавал нам Джулиан, – это не пустой звук. Я помню, с каким выражением он поднес к виску пистолет: его черты светились экстатической сосредоточенностью, предвкушением триумфа. Он был похож на пловца, готовящегося прыгнуть с вышки: глаза закрыты, тело собрано в ожидании полета.

На самом деле я часто вспоминаю его лицо в тот момент, и это воспоминание почему-то влечет за собой другие, никак с ним не связанные: о том, как я впервые увидел березу, о том, как в последний раз видел Джулиана, о том, как старательно вывел свое первое предложение на греческом. Χαλεπά τά καλά. Прекрасное – трудно[134]134
  Греческая поговорка, восходящая, по преданию, к словам Солона. Ее часто приводит Платон (см., например, “Государство”, IV, 435 и “Гиппий Больший”, 304е).


[Закрыть].

Сразу скажу, что Хэмпден я окончил – с дипломом бакалавра английской литературы. Выйдя из больницы с перебинтованным брюхом, я сразу отправился в Нью-Йорк. Повязка, которую мне надлежало носить еще некоторое время, была хорошо заметна под рубашкой и, должно быть, вызывала вполне определенные ассоциации: “Н-да… Вы уверены, что прибыли по нужному адресу? – шутливо изрек профессор, оглядывая меня. – Как-никак это Бруклин-Хайтс, а вам, очевидно, нужно в Бенсонхерст[135]135
  Бенсонхерст – район в южноцентральной части Бруклина, большую часть населения которого составляют выходцы из Италии. Согласно расхожим представлениям, в Бенсонхерсте находятся квартиры нью-йоркской мафии.


[Закрыть]”. Большую часть лета я провел в шезлонге на плоской крыше – покуривая сигареты, пытаясь читать Пруста, размышляя о времени и смерти, праздности и красоте. Рана зажила, оставив на животе темную отметину. В сентябре я влился в ряды студентов английского отделения. В том году выдалась поистине роскошная осень, никогда потом я уже не видел такого кристального неба, таких великолепных красок листопада. Соученики бросали на меня сочувственные взгляды, перешептывались за моей спиной. Ни Фрэнсис, ни близнецы в колледж не вернулись.

Версия происшествия в “Альбемарле” сложилась сама собой: молодой человек задумал самоубийство, его друг, попытавшийся отнять оружие, был ранен, но не сумел предотвратить беду. Сначала эта трактовка показалась мне несправедливой по отношению к Генри, однако потом я счел ее удачной во всех смыслах. Для него это все уже не имело никакого значения, а мне было приятно сознавать, что из незадачливого ротозея я вдруг превратился в бесстрашного героя, хотя, конечно, я не питаю иллюзий насчет того, какую из этих двух ролей играю в жизни.

Хоронили Генри в Сент-Луисе. Из всех нас туда поехал только Фрэнсис. В день похорон (любопытно, что состоялись они в тот самый день, на который было назначено судебное слушание) Камилла сопровождала Чарльза в Виргинию, а я валялся в бреду, снова и снова наблюдая за тем, как расползается красное пятно на моей рубашке и катится по полу опрокинутый бокал.

Накануне меня навестила мать Генри – видимо, зайдя ко мне прямо из морга, где лежало тело ее сына. К сожалению, мои воспоминания о ее визите расплывчаты – красивая темноволосая дама с синими, как у Генри, глазами держала меня за руку и, кажется, за что-то благодарила. В палату вошли врач и две медсестры, а потом появился и Генри в перепачканной землей одежде садовода.

Только когда я выписывался и нашел среди своих вещей ключи от машины, я припомнил кое-что из того, что она говорила. Разбирая бумаги сына, она обнаружила, что перед смертью он начал переводить автомобиль на мое имя. (Это столь хорошо увязывалось с официальной версией – собравшись свести счеты с жизнью, юноша принялся раздавать ценности друзьям, – что никому, даже полиции, не пришло в голову сопоставить эту щедрость с тем, что Генри грозила конфискация машины.) Теперь БМВ принадлежал мне. Она выбрала эту модель сама, ему в подарок на девятнадцать лет, продать ее у нее не поднимется рука, но видеть ее она тоже не в силах. Это она и пыталась объяснить, тихонько плача у моего изголовья, в то время как не замеченный медперсоналом Генри подошел к окну и, нахмурившись при виде вазы с растрепанным букетом, стал приводить цветы в порядок.

Наверное, было бы естественно ожидать, что Фрэнсис, близнецы и я станем поддерживать более или менее прочную связь. Однако смерть Генри словно отсекла объединявшее нас прошлое, и очень скоро мы начали терять друг друга из виду.

За все лето, которое я провел в Бруклине, а Фрэнсис – на Манхэттене, мы раз пять созвонились и дважды встретились – оба раза, по его настоянию, в Верхнем Ист-Сайде, в баре на первом этаже дома, где располагалась квартира его матушки. Он заявил, что не любит гулять по городу: стоит отойти на пару кварталов от дома, как начинает казаться, что люди готовы его затоптать, а здания – обрушиться ему на голову. Разговор не клеился. Фрэнсис сказал, что очень много читает; нервно двигая по столу пепельницу, сообщил, что вроде бы нашел приличного врача. Посетители бара здоровались с ним как со старым знакомым.

Близнецы остались у бабушки в Виргинии. Камилла два раза позвонила справиться о моем здоровье, прислала три открытки. В октябре я получил от нее письмо, где говорилось, что Чарльз бросил пить и уже месяц не берет в рот ни капли. Еще одна открытка пришла к Рождеству (Чарльз не упоминался), следующая – в феврале, ко дню рождения. Потом, очень долгое время, – ни весточки.

Общение ненадолго возобновилось с приближением даты моего выпуска. “Кто бы мог подумать, что ты единственный из всех нас окончишь Хэмпден!” – писал Фрэнсис. Камилла от всей души поздравляла меня с успехом. Оба выразили желание приехать на церемонию вручения дипломов, но дальше разговоров дело не пошло.

На последнем курсе я начал встречаться с Софи и в конце осеннего семестра перебрался к ней. Она снимала квартиру на Уотер-стрит, совсем рядом с домом, где раньше жил Генри. В садике дичали посаженные им розы (“мадам Исаак Перейр” действительно восхитительно пахла малиной; жаль, что Генри так и не увидел ее в цвету), боксер, переживший его фармакологический эксперимент, облаивал меня всякий раз, как я проходил мимо. После окончания колледжа Софи ждала работа в одной из лос-анджелесских танцевальных трупп. Мы думали, между нами любовь, в воздухе витали мысли о свадьбе. Презрев предупреждающие сигналы подсознания (мои сны полнились снайперскими пулями, взорванными автомобилями, оскаленными мордами диких псов), я ограничил поиск подходящей магистратуры колледжами в Южной Калифорнии.

Мы с Софи расстались меньше чем через полгода после переезда. Я слишком замкнут, утверждала она, никогда нельзя понять, что у меня на уме, а по утрам я, бывает, просыпаюсь с таким взглядом, что ей просто страшно.

Я проводил дни в библиотеке, читая драматургов эпохи короля Якова I. То, что я остановил свой выбор на этом периоде, многим казалось странным, но меня это не смущало. Уэбстер и Мидлтон, Тернер и Форд – мне был по вкусу мир, в котором жили их персонажи: мир, освещенный не солнцем, а предательским пламенем свечей, мир, где невинность всегда оказывалась попранной, а злодеяние – ненаказанным. Меня притягивали уже сами названия пьес, старомодные и возвышенно-броские: “Недовольный”, “Белый дьявол”, “Разбитое сердце”… Я сидел над ними часами, размышлял, делал выписки и заметки. Никто не мог сравниться с моими авторами в изображении катастрофы. Они не только понимали, что такое зло, но и сознавали все многообразие уловок, при помощи которых оно прикидывается добром. Мне казалось, что они проникают в самую суть, что, говоря о пороках людей и перипетиях их судеб, они указывают на главное – невосполнимую ущербность всего мироустройства.

В моих штудиях мне часто встречалось имя Кристофера Марло. Я всегда любил его пьесы, а теперь поймал себя на том, что меня привлекает и его личность. “Милый Кит Марло” – называл его Джон Марстон. Воспитанник Кембриджа, самый блестящий из “университетских умов”[136]136
  “Университетские умы” – так называли группу драматургов конца XVI в., получивших университетское образование: Кристофер Марло, Роберт Грин, Томас Нэш, Томас Лодок, Джордж Пиль, Томас Кид и Джон Лили. Название группы связано с тем, что почти все ее члены учились в Кембриджском или Оксфордском университете.


[Закрыть], друг Уолтера Роли и Томаса Нэша, Марло вращался в высоких литературных и политических кругах; он единственный поэт-современник, аллюзию на которого мы находим у Шекспира[137]137
  “Как вам это понравится” содержит цитату из пьесы Марло “Геро и Леандр”, а также, по-видимому, завуалированное упоминание его убийства.


[Закрыть]. И в то же время это был убийца, фальшивомонетчик, человек беспутных привычек и сомнительных знакомств, который “умер, бранясь” в таверне в возрасте двадцати девяти лет. День своей смерти он провел в обществе трех человек, пользовавшихся очень дурной славой: один был мошенником, другой – агентом тайной полиции, третий – осведомителем и провокатором. Кто-то из них и нанес Марло рану над глазом, “от каковой смертельной раны, – сообщает нам коронер двора ее величества Елизаветы I, – вышеупомянутый Кристофер Морли тогда и в том месте тотчас умер”[138]138
  Цит. по: Кристофер Марло. Сочинения. М., 1961. А Парфенов. Предисловие.


[Закрыть].

Я часто вспоминаю строчки из его “Доктора Фауста”:

 
Хозяин, знать, собрался помирать?
Свое добро он все теперь мне отдал…
 

А также реплику, которую бросает в сторону рыцарь, когда Фауст появляется при дворе императора:

 
Право, он очень похож на фокусника[139]139
  Перевод H. Амосовой.


[Закрыть].
 

Когда я засел за магистерскую диссертацию (по “Трагедии мстителя” Тернера[140]140
  Слава английского драматурга Сирила Тернера (ок. 1575–1626) основывается на двух пьесах – “Трагедия атеиста” и “Трагедия мстителя”. Авторство последней, однако, спорно. Некоторые литературоведы полагают, что “Трагедия мстителя” принадлежит перу Томаса Мидлтона (1580–1626).


[Закрыть]), мне пришло письмо от Фрэнсиса. Привожу его здесь целиком.

25 февраля

Дорогой Ричард!

Я хотел бы начать словами “Мне трудно писать это письмо…”, но это было бы неправдой, поскольку ощущаю я скорее облегчение. Жизнь моя исподволь подгнивала уже много лет, и, кажется, я наконец нашел в себе мужество остановить этот процесс.

Обращаясь к тебе в последний раз (по крайней мере, в этой скорбной юдоли), я хочу сказать тебе следующее. Работай. Будь счастлив с Софи. [Он не знал о нашем разрыве.] И прости меня за все – прежде всего за все, чего я не сделал. Mais, vrai, j’ai trop pleuré! Les aubes sont navrantes[141]141
  Но слишком много слез я пролил! Скорбны зори… (Рембо А. Пьяный корабль. Перевод М. Кудинова).


[Закрыть]. Какая все-таки печальная и прекрасная строчка! Я давно надеялся, что когда-нибудь смогу процитировать ее в достойном контексте. Быть может, зори будут менее скорбны в той стране, куда я вскоре отбываю. Впрочем, как ты помнишь, “умереть, говоря по правде, значит одно из двух…”[142]142
  Платон. Апология Сократа. 40с. Перевод М. Соловьева.


[Закрыть], и, возможно, по ту сторону нас ждет всего лишь сон. Еще немного, и я узнаю это наверняка.

Интересно, увижу ли я Генри? Если да, то не премину спросить, почему он не прикончил тогда нас всех и не поставил точку в нашей истории.

Не переживай из-за меня, я того не стою.

С приветом Фрэнсис.

Судя по штемпелю, письмо было отправлено из Бостона четыре дня назад. Бросив все, я помчался в аэропорт, сел в самолет и уже через несколько часов вошел в отдельную палату больницы Бригхем-энд-Уименс. Фрэнсис – бледный как смерть, но живой – лежал, бессильно вытянув руки с забинтованными запястьями. Выяснилось, что уже после того, как он потерял сознание, в ванную заглянула горничная его тетушки.

С тех пор как он покинул Хэмпден, прошло без малого четыре года. Я был страшно рад его видеть, и, по-моему, он меня тоже. Мы без умолку болтали о всякой ерунде под уютный шум дождя за окном.

– Кстати, ты слышал, что я женюсь? – спросил он вдруг.

– Расскажи кому-нибудь другому, – засмеялся я, уверенный, что это шутка.

Но он запустил руку в ящик тумбочки и достал фотографию, с которой улыбалась голубоглазая блондинка, немного похожая на Марион.

– Симпатичная…

– Тупая как пробка! – с жаром ответил он. – Ненавижу ее. Знаешь, как прозвали ее мои кузены? Черная Дыра.

– Почему?

– Потому что ее появление вызывает моментальный коллапс любой беседы.

– Зачем же ты женишься?

Фрэнсис помолчал, потом сказал, доставая сигарету:

– Я встречался с одним человеком. Он адвокат, выпускник Гарварда. Мне кажется, вы бы нашли общий язык. Правда, он любит приложиться к бутылке, но это ничего. Зовут его Ким.

– И что?

– И как-то раз мой дед застал нас вдвоем… Я раньше думал, такое только в анекдотах бывает.

Справиться с зажигалкой он не мог – большой палец не действовал из-за поврежденного сухожилия. Я дал ему прикурить.

– Так вот, теперь мне нужно жениться, – заключил он, выпустив дым.

– “Нужно”?

– Да. Иначе дед оставит меня без гроша.

– А устроиться на работу ты не можешь?

– Нет.

Как и в былые времена, подобный ответ вызвал у меня сильное раздражение, но теперь я только усмехнулся:

– Хм, я вот как-то умудряюсь зарабатывать себе на жизнь…

– Ты к этому привык.

Дверь приоткрылась, и, заговорщицки улыбаясь, к нам заглянула персональная медсестра Фрэнсиса:

– Мистер Абернати, к вам тут кое-кто пришел.

Фрэнсис зажмурился, словно ожидая удара:

– Это она.

Медсестра ретировалась. Мы переглянулись.

– Фрэнсис, одумайся.

– От меня уже ничего не зависит.

В палату танцующей походкой вошла блондинка с фотографии. Ее розовый свитер украшала вышивка из голубых снежинок, волосы были затянуты в хвостик лентой того же оттенка розового.

Я нашел ее очень миловидной, даже красивой. На одеяло посыпались подарки: плюшевый мишка, упаковки “желейных бобов”, номера “Джи-Кью”, “Атлантик мансли”, “Эсквайра”… “С каких это пор Фрэнсис читает глянцевые журналы?” – изумился я.

Она чмокнула больного в лоб:

– Милый, ну что ты как маленький… Мы ведь, кажется, договорились, что ты больше не куришь?

Выхватив сигарету, она затушила ее в пепельнице, после чего одарила меня сияющей улыбкой.

– Присцилла, познакомься, это мой друг Ричард, – монотонно произнес Фрэнсис.

Она распахнула глаза:

– О, я про тебя так много слышала!

– А я про тебя, – вежливо ответил я, и на этом, как по волшебству, разговор иссяк.

На следующий день в Бостон приехала Камилла – она тоже получила “предсмертное” письмо.

Вспоминая, как Генри сидел у моей постели в больнице Монтпилиер, я читал Фрэнсису “Нашего общего друга”, а потом задремал в кресле. Проснувшись от его изумленного возгласа, я открыл глаза и подумал, что грежу.

Она выглядела старше своих лет. Осунувшееся лицо, потемневшие волосы, стрижка под мальчика. Все эти годы мне подспудно казалось, что Генри увел ее за собой в царство теней; сам того не сознавая, я уже не надеялся встретить ее снова. Тем сильнее было мое потрясение, когда она вдруг возникла передо мной – увидев ее померкшие, но все еще обворожительные черты, я чуть не умер от счастья.

Фрэнсис раскрыл объятия:

– Привет, дорогая! Иди скорее сюда.

Фрэнсиса выписали на второй день после приезда Камиллы (это была Пепельная среда). Втроем мы отправились гулять по городу. Бостон показался мне похожим на никогда не виденный Лондон: серое небо, закопченные кирпичные домики, китайские магнолии в тумане. Камилла и Фрэнсис захотели пойти к мессе, я к ним присоединился.

В церкви было людно и зябко. Мы отстояли очередь к алтарю, где согбенный престарелый священник обмакнул большой палец в пепел и начертил крест у меня на лбу. “Ибо прах ты и в прах возвратишься”[143]143
  Книга Бытия, 3: 19.


[Закрыть]. Когда пришло время причастия и вокруг начали подниматься, я тоже встал, но Камилла поспешно одернула меня. Сидя на скамье, мы наблюдали за тем, как прихожане, толпясь и шаркая, снова подтягиваются к алтарю.

– Знаете, – сказал Фрэнсис, когда мы вышли из церкви и открыли зонты, – как-то раз я проявил наивность и спросил Банни, приходилось ли ему всерьез задумываться о том, что такое грех.

– И что он ответил? – поинтересовалась Камилла.

Фрэнсис насмешливо фыркнул:

– Он ответил: “Конечно нет. Что я, католик какой-нибудь?”

После мессы мы пошли в темный тесный бар на Бойлстон-стрит и просидели там до самого вечера. В беседе всплыло имя Чарльза. Выяснилось, что одно время он был в Бостоне частым гостем.

– А года два назад Фрэнсис одолжил ему крупную сумму, – сказала Камилла и прибавила: – Только напрасно он это сделал. Чарльз не заслуживал его доброты.

Дернув плечом, Фрэнсис допил виски. Такой поворот разговора, кажется, его не обрадовал:

– Одолжил, и ладно.

– С деньгами ты, считай, распрощался.

– Ничего страшного.

Меня распирало от любопытства:

– Так как же у Чарльза дела?

– Потихоньку, – туманно ответила Камилла.

Ей, похоже, тоже было неловко, но, поймав мой ожидающий взгляд, она нехотя продолжила:

– В общем, сначала он работал у дядюшки в конторе. Потом устроился тапером в бар… можешь представить последствия. Бабушка вся извелась. Наконец ей пришлось попросить дядю, чтобы он поговорил с Чарльзом, объяснил, что если так и дальше пойдет, то она не захочет видеть его под своей крышей. Чарльз взбеленился, ушел, хлопнув дверью, снял комнату, продолжал играть в баре. Но его скоро выгнали, и ему пришлось вернуться. Тогда-то он и начал наведываться в Бостон.

– Спасибо, что ты терпел его все это время, – добавила она, обращаясь к Фрэнсису.

– Да ну, брось.

– Нет, это было очень великодушно, правда.

– Он был моим другом.

– В конце концов Фрэнсис одолжил Чарльзу деньги на лечение, – продолжила Камилла. – Он лег в клинику, но пробыл там меньше недели – сбежал с какой-то женщиной, лет на десять старше его, с которой там познакомился. Месяца два от них не было ни слуху ни духу. Потом муж этой женщины…

– Она была замужем?

– Да, и к тому же с ребенком, бросила его вместе с мужем. Так вот, тот нанял частного детектива, и их выследили. Они жили в Сан-Антонио, в каких-то ужасных трущобах. Чарльз мыл посуду в закусочной, а она… честно говоря, даже не знаю, чем она могла заниматься. Оба были, мягко скажем, не в лучшей форме, но возвращаться отказались. Заявили, что очень счастливы.

– И что в итоге?..

Камилла поднесла к губам стакан:

– Да ничего. Так и живут в Техасе. Из Сан-Антонио, правда, уехали. Одно время обретались в Корпус-Кристи, а потом, кажется, перебрались в Галвестон.

– Кажется? Разве он тебе не звонит?

Помолчав, Камилла произнесла:

– Мы с Чарльзом уже давно не разговариваем.

– Как, вообще?

Она допила виски:

– Вообще. Не знаю, как бабушка это пережила.

В дождливых сумерках мы возвращались домой через Паблик-гарден. Неожиданно Фрэнсис сказал:

– Знаете, мне все кажется, что к нам вот-вот присоединится Генри.

Я не стал в этом признаваться, но мной владело то же ощущение. Более того, Генри мерещился мне с самого приезда в Бостон – я узнавал его то в пассажире проезжающего мимо такси, то в рослом клерке, исчезающем за дверью офисного центра.

– Он ведь привиделся мне тогда… Когда я лежал в этой чертовой ванне, как Марат. Мне показалось, я вот-вот потеряю сознание, и вдруг смотрю – на пороге стоит Генри в домашнем халате. Помните тот его халат с большими карманами, где он держал всякую всячину – сигареты, таблетки?.. Так вот, он подходит ко мне и говорит таким осуждающим тоном: “Ну что, Фрэнсис, теперь ты доволен?”

Некоторое время мы шли в молчании.

– Мне до сих пор трудно поверить, что его нет в живых, – продолжил Фрэнсис. – То есть я понимаю, что он не мог прикинуться мертвым, а потом инсценировать свои похороны, но… В общем, если кто и способен додуматься, как вернуться обратно, так это он. Как Шерлок Холмс после падения в Рейхенбахский водопад. Я все жду, что в один прекрасный день он как ни в чем не бывало зайдет ко мне в комнату и подробно объяснит, как ему удалось все это провернуть.

Мы взошли на мост. Свет фонарей северным сиянием расплывался в чернильной воде пруда.

– Может быть, тебе и не привиделось, – сказал я.

– То есть?

– Я вот тоже думал, что привиделось, когда лежал в больнице со своей раной.

Фрэнсис понимающе кивнул:

– Ты ведь знаешь, что сказал бы в этом случае Джулиан? Призраки действительно существуют. Мы верим в них ничуть не меньше, чем люди гомеровских времен, только называем иначе – памятью или бессознательным…

– Не возражаете, если мы сменим тему? – вдруг сказала Камилла. – Очень вас прошу.

В пятницу утром мы провожали Камиллу – узнав накануне, что бабушка прихворнула, она тут же засобиралась домой. Я решил задержаться в Бостоне до понедельника.

Фрэнсис пошел купить ей что-нибудь почитать в дорогу, мы остались на платформе вдвоем. Накрапывало. Камилла нервно постукивала ногой и поминутно тянулась посмотреть, не подают ли поезд. Со вчерашнего вечера я думал лишь о предстоящей разлуке, и теперь отчаяние наконец развязало мне язык:

– Не хочу, чтобы ты уезжала.

– Я и сама не хочу.

– Так останься.

– Нет, я должна ехать.

Я посмотрел в ее глаза цвета дождя:

– Камилла, я люблю тебя. Выходи за меня замуж.

Она долго молчала.

– Ричард, ты же понимаешь, что это невозможно.

– Почему?

– Потому что… По многим причинам. Бабушка очень сдала, ей нужна моя забота. Я не могу вот так сорваться и укатить в Калифорнию.

– И не надо. Я перееду на Восток.

– А колледж? А твоя диссертация?

– Все это не важно.

Камилла вздохнула:

– Видел бы ты, как я сейчас живу. Я ухаживаю за бабушкой, веду дом, на большее не остается ни времени, ни сил. У меня фактически нет друзей. Не помню даже, когда я последний раз брала в руки книгу.

– Я помогу тебе.

– Мне не нужна твоя помощь, – сказала она, вскинув голову, и от ее стального взгляда земля ушла у меня из-под ног.

– Ну хочешь, я перед тобой на колени встану? Правда встану, только скажи.

Камилла устало прикрыла глаза – темные веки, темные полукружья под густыми ресницами. Я снова подумал, как разительно изменилась она за то время, что мы не виделись; она была уже ничуть не похожа на ту беззаботную девушку, в которую я когда-то влюбился, но оттого не менее прекрасна – красотой, которая не столько возбуждала эмоции, сколько властвовала над всем моим существом.

– Я не могу выйти за тебя замуж.

– Но почему? – спросил я, предчувствуя ответ: “Потому что не люблю тебя”, но она сказала:

– Потому что я люблю Генри.

– Генри давно умер.

– Я все еще люблю его. Ничего не могу поделать.

– Я тоже его любил, – произнес я.

На секунду мне показалось, я уловил в ней какое-то колебание, но она тут же отвела взгляд:

– Знаю. Но этого недостаточно.

Мысль о перелете в Калифорнию была невыносима. В жалкой попытке смягчить горечь расставания я взял напрокат машину и, стиснув зубы, ехал без остановок до тех пор, пока за окнами не замелькал унылый пейзаж Среднего Запада. Я благословлял дождь, сопровождавший меня всю дорогу, – он был напоминанием о прощальном поцелуе Камиллы.

Мерный скрип “дворников”, прорезающиеся и глохнущие радиостанции, бесконечные кукурузные поля. Однажды мне уже приходилось терять ее, но эти последние минуты на бостонском вокзале были куда тяжелее и горше тех сентябрьских дней, когда стало ясно, что в Хэмпден она не вернется, – ведь, маша рукой вслед уходящему поезду, я понимал, что новых встреч и прощаний не будет, что я потерял ее навсегда. Hinc illae lacrimae[144]144
  Теренций. Девушка с Андроса.


[Закрыть] – отсюда эти слезы.