Текст книги "Покидая мир"

– Какой ужас, – сказала она. – Теперь меня не удивляет, что эта доза миртазапина не оказывает действия.

– Мне необходимо наладить сон, доктор.

Миссис Гудчайлд спросила, не хочу ли я записаться на прием психотерапевту.

– Это я уже проходила. И не так уж помогали мне эти разговоры.

– Вы сейчас работаете?

Я мотнула головой. С минуту доктор обдумывала это, потом сказала:

– Вот что, я увеличу вам дозу снотворного еще на пятнадцать миллиграммов, но хочу попросить вас всерьез подумать о том, чтобы начать работать. Это поможет вам собраться и придать смысл каждому дню.

– Мне вовсе не хочется собираться и придавать смысл.

– А чего вам хочется, Джейн? Что могло бы вам помочь в этой ситуации?

– Что могло бы мне помочь? Моя дочь. Живая.

– Но это невозможно.

– И поскольку я не сумела себя убить… хотя мечтаю об этом каждый час, каждый день…

– Вы считаете, что струсили, обвиняете себя в малодушии?

– Как ни странно, да.

– А вот мне кажется, что выбрать жизнь, понимая, что чуда не произойдет… ведь это почти героизм.

– Нет, ничего героического в этом нет.

– Думайте как хотите. Однако вы сделали выбор, решили жить. А вместе с выбором пришло и осознание: чуда не произойдет. В такой ситуации есть только одно средство, одно противоядие, которое хоть и не может вывести из организма весь яд, но способно принести временное облегчение.

– И что же это за противоядие?

– Найдите себе работу.

Глава пятая

В Калгари было множество предложений работы. Что ни неделя, в «Геральд» публиковали статьи о нехватке рабочей силы – о том, что в Бумтауне некому трудиться на раздаче в закусочных и драить полы шваброй… и даже учить детей.

Я внимательно просматривала страницы газет с объявлениями о работе. Посетила несколько агентств по трудоустройству. И вправду учителя требовались. Я быстро поняла, что с моей квалификацией найти место смогу без труда. Но поняла и то, что в этом случае придется каждый день стоять лицом к лицу с учениками, разговаривать с ними. Придется общаться с детьми. Пусть даже это будут подростки из старших классов, без пяти минут студенты, все равно они дети. Это пока что было для меня слишком тяжким испытанием.

Но потом, по чистой случайности, я узнала о существовании Центральной публичной библиотеки. Я на велосипеде направлялась в О-Клер, чтобы попасть на дневной сеанс в тамошнем многозальном кинотеатре, а по дороге решила заскочить в китайский квартал и перекусить порцией димсам[96]96
  Димсам – здесь: китайские пельмени с мясом или креветками.


[Закрыть]. Для этого пришлось изменить маршрут – я свернула налево по Маклеод Трейл (Трейл, или тропа, – типичное название многих оживленных улиц в Калгари) и поехала по неприглядному кварталу, состоявшему из каких-то учреждений. Прежде я не раз уже проезжала здесь, но не обращала особого внимания на то, что за организации находятся в этих казенных домах. На этот раз я почему-то задрала голову и прочла надпись на табличке, гласившую: «Центральная публичная библиотека». Я притормозила и спешилась. Здание библиотеки было сплошь бетонным, с узкими, почти тюремными окошками. О чем только думали муниципальные власти, когда принимали такой чудовищный проект? Тем не менее я защелкнула замок на велосипедной цепи и вошла в здание. Там в вестибюле на доске объявлений висел листок:

ЦЕНТРАЛЬНОЙ ПУБЛИЧНОЙ БИБЛИОТЕКЕ КАЛГАРИ

ТРЕБУЮТСЯ МЛАДШИЕ БИБЛИОТЕКАРИ.

При сорокачасовой рабочей неделе платить обещали по двенадцать долларов за час. Предпочтение отдавалось кандидатам с «библиографическим образованием и опытом работы по специальности», однако это не было обязательным условием. В настоящий момент имелось три вакансии, резюме нужно было представить…

Ниже значилось имя – миссис Джеральдина Вудс, заведующая библиотекой.

Я вошла в библиотеку и спросила, есть ли у них компьютерный зал.

– Спуститесь на нижний этаж, поверните налево. Но за доступ в Интернет мы берем два доллара в час.

Я не собиралась выходить в Сеть. Просто хотела воспользоваться текстовым редактором и принтером. За час я составила свое резюме и написала заявление на имя миссис Вудс. Закончив, я уже готова была распечатать его, и тут мне пришла в голову простая мысль: как же она со мной свяжется, если у меня нет телефона? Хотя мне по-прежнему категорически не хотелось обзаводиться этим средством коммуникации (впрочем, бесспорно удобным), было очевидно, что заявление, в котором не указан номер телефона, вызовет вопросы и, возможно, навлечет на меня подозрения в том, что я веду странную жизнь, как Унибомбер[97]97
  Унибомбер – кличка маньяка Теда Качински, преподавателя математики, много лет рассылавшего бомбы в письмах, которые убили трех и ранили двадцать девять человек.


[Закрыть]. Лучше уж покориться неизбежному и приобрести мобильник.

Итак, я распечатала на принтере резюме и заявление, оставив пропуск для номера телефона. Потом вышла на улицу, на велосипеде доехала до китайского квартала, где сразу увидела восемь разных лавок, торгующих мобильными телефонами. Из них я выбрала одну, где всем заправлял нервозный тип лет тридцати, который дымил как паровоз и постоянно переругивался с кем-то по телефону, настолько миниатюрному, что парень держал его большим и указательным пальцами. Меня он ухитрялся игнорировать минут пять – непростой трюк для лавчонки площадью восемь на восемь футов[98]98
  Чуть больше 6 кв. метров.


[Закрыть]. Как только я устала ждать и повернулась, чтобы выйти из магазина, он немедленно закончил свой разговор.

– Стойте, стойте, – закричал он. – Я вам подберу классный телефон по классной цене.

Через полчаса, облегчив кошелек на семьдесят пять долларов, я покинула магазин с телефоном и с двадцатью баксами на счету. Важнее было то, что я стала обладательницей своего номера, который и вписала от руки в заявление. Я вернулась в библиотеку и передала свои бумаги дежурной на входе, подумав про себя: Наверное, прочтут мое резюме и решат, что я свихнулась…

На другой же день в половине десятого раздался телефонный звонок. По голосу миссис Вудс – это была она – показалась мне симпатичной и энергичной.

– Не могли бы вы сегодня же заглянуть в библиотеку на собеседование?

Я явилась, как мы и договорились, к трем часам. Оделась я скромно: черная вельветовая юбка, черные колготки, практичные туфли, джемпер с треугольным вырезом, под ним белая футболка. На миссис Вудс были бежевый брючный костюм и блузка с цветочным рисунком. Это была крупная женщина, которая, как практически все библиотекари, каких я только видела в жизни, явно испытывала определенные сложности в общении с окружающими. Тем не менее она занимала высокую должность, следовательно, проблем с коммуникабельностью у нее было меньше, чем у ее коллег. (Это я знала еще по годам, проведенным в университетской среде: на должность главного библиотекаря, как правило, назначают не просто людей с большим опытом работы. Огромную роль при выборе кандидата играет умение выдерживать взгляд собеседника.)

– Буду откровенной, мисс Говард, прочитав ваше резюме, я подумала: уж не имеем ли мы дело с нелегалом? Потому что, честно говоря, мне никогда не доводилось видеть, чтобы люди с вашим послужным списком претендовали на подобную должность. Потом я провела небольшое расследование… и обнаружила, что вы действительно защитили диссертацию в Гарварде и являетесь автором книги по американскому натурализму. И вы в самом деле были профессором в университете Новой Англии. Отсюда мой вопрос к вам, он очевиден: почему вы хотите устроиться на такую низкооплачиваемую должность здесь у нас, в Калгари?

– Насколько подробно вы расследовали мое прошлое, миссис Вудс?

– Я посмотрела ссылки в Гугле, разумеется.

– Тогда, вероятно, вам известно о моей дочери.

Она встретилась со мной взглядом:

– Да, я читала о ней.

– В этом и заключается ответ на ваш вопрос, почему я здесь.

– Не хочу скрывать – я читала в Интернете также и о покушении, совершенном вами вскоре после… трагедии.

– Вам известны подробности этого нападения?

– Разумеется, и в какой-то степени они вызвали у меня сочувствие. С другой стороны…

– Вы подозреваете, что я могу быть опасна для общества?

– Уже нет. Я написала профессору Сандерсу в университет Новой Англии. Он сразу же ответил, рекомендовал вас с наилучшей стороны и просил вас с ним непременно связаться.

Вот она, палка о двух концах, это мое поступление на работу: знала же, что придется о себе рассказать, что потребуются рекомендации. И понимала, что мои коллеги там, на востоке, сразу узнают, где я теперь обосновалась. Они в свою очередь сообщат об этом Кристи… хотя едва ли она до сих пор общается с Сандерсом, а уж я придумаю, как убедить его никому не давать мой адрес.

Миссис Вудс продолжала:

– Он же посвятил меня и в подробности того несчастного случая. И уверил меня, что это был срыв, связанный с тем, что вы оказались в невероятно сложных обстоятельствах. Я так вам сочувствую. Я даже представить не могу, как…

– У меня нет привычки бросаться на людей, – перебила я. – Зато я люблю книги… и так много времени провела в библиотеках…

Через десять минут я получила работу. Плата была четыреста восемьдесят долларов в неделю, за вычетом двадцати семи процентов федерального налога, да еще десять процентов отчислений штату Альберта, – это означало, что я стану получать в неделю триста пятьдесят долларов чистыми. Меня это вполне устраивало, так как ежемесячные мои расходы составляли тысячу триста долларов. Хотя жалованье из университета Новой Англии продолжало поступать на мой банковский счет (профессор Сандерс, очевидно, проигнорировал мое указание прекратить это), я приняла решение не касаться этого резерва. Я сократила расходы до минимума, но в разумных пределах, не ограничивая себя в необходимом, чтобы не чувствовать себя нищей. Наоборот, мне было даже интересно принять этот вызов самой себе и поискать, в чем можно себя урезать: например, вместо того чтобы проводить по часу в кафе ежедневно, я решила пару раз в неделю воздерживаться от таких выходов. Важнее для меня было то, что работа давала перспективу по восемь часов в день заниматься чем-то другим, кроме копания в собственных мыслях. Немного дипломатии – и я сумею стать идеальной коллегой для остальных сотрудников, при этом вежливо, но непреклонно отклоняя любые попытки контактов, выходящих за рамки нейтрального обмена репликами о работе и погоде.

А если кто-то в библиотеке вдруг проявит интерес к моему прошлому…

Но никого в библиотеке мое прошлое не заинтересовало. Наоборот, все мои новые коллеги оказались дружелюбными, но весьма сдержанными, никто не делал попыток сблизиться. Они явно старались выказать мне свое расположение, но в то же время я замечала, что они обращаются со мной бережно, как с хрупкой фарфоровой куклой, которая может разбиться от неосторожного прикосновения. После экскурсии по библиотеке, проведенной миссис Вудс, меня передали с рук на руки жилистой, сурового вида женщине, по имени Бэбс Милфорд, заведующей сектором каталогов.

– Мы решили, учитывая ваше образование и опыт, что вы способны на большее, чем простое перекладывание книг с полки на полку. Поэтому вас определили ко мне. Люди, как правило, считают, что каталоги – это скучища. Но я не из их числа – и надеюсь, что вам эта работа тоже понравится.

Бэбс была уроженкой канадских прерий. Она выросла на небольшой ферме близ Саскатуна. Резкий, прокуренный голос (при каждом удобном случае она устремлялась на улицу подымить) и язвительные интонации, как мне показалось, довольно точно отражали ее отношение к жизни. Ей было основательно за пятьдесят – вдова, две взрослые дочери жили в Торонто и, насколько я могла судить, не поддерживали близких отношений с матерью. Бэбс почти не рассказывала о себе, сведения просачивались лишь изредка, как случайные капли влаги, выступающие на бетонной балке. Все же она упомянула как-то, что брак ее был не слишком удачным, а внезапная смерть мужа от инфаркта шесть лет назад наступила как раз тогда, когда они решили развестись.

Об этом Бэбс поведала мне лишь после того, как мы проработали бок о бок целых четыре месяца. Да и то не откровенничала, а бросила пару фраз как бы невзначай. Я тогда обновляла перечень всех изданий Апдайка, имевшихся в нашей библиотеке, и Бэбс спросила меня, «не тот ли это парень, что вечно пишет о неудачных браках». За ее нарочито простецкой речью скрывались глубокий ум и отличное знание книг… но она поддерживала то, что я назвала про себя «стилем канадских прерий», подразумевающим, что умничать неприлично и лучше уж притвориться наивным провинциалом, чем выставлять напоказ свой интеллект.

Когда я подтвердила, что Апдайк действительно часто писал о супружеских неурядицах и разладе в семьях, Бэбс сдержанно улыбнулась:

– Наверное, мне стоит его почитать, может, пойму, почему мой собственный брак не заладился.

Тогда-то она и рассказала, что находилась на грани развода с мужем – «по причине его бесконечного брюзжания», – когда он скоропостижно умер прямо на дороге где-то рядом с озером Луиза, возвращаясь с рыбалки «с одним из своих угрюмых дружков».

Это оказался единственный раз, когда мне было позволено заглянуть одним глазком во внутреннюю жизнь Бэбс Милфорд, если не считать ее признания, что за два с лишним года ни одна из дочерей ни разу не заглянула к ней в гости. Обычно же во время работы мы вели ни к чему не обязывающую болтовню о том о сем. Бэбс была помешана на политике. Она постоянно просвещала меня насчет канадских политиков. Для человека, безвылазно прожившего столько лет в консервативной Альберте – штате, который позиционировал себя как «Северный Техас» Канады, – она была удивительно либеральна во всех социальных вопросах, от прав женщин (особенно в том, что касалось абортов) до легализации однополых браков и даже идеи, что следовало бы разрешить продажу некоторых легких наркотиков в государственных винных магазинах.

– Разумеется, я не кричу о своих взглядах на каждом углу, – говорила она со своими характерными, неизменно ворчливыми интонациями, – тем более что в Альберте каждый второй – либо религиозный ханжа, либо искренне разделяет взгляды Марии-Антуанетты в отношении тех членов общества, которым меньше посчастливилось в жизни.

Бэбс редко расспрашивала меня о моей жизни, зато потрудилась заказать для библиотеки мою единственную книгу, а получив, демонстрировала ее всем сотрудникам во время перерыва на кофе и даже унесла домой почитать.

– Ну вы мозговитая! – объявила она мне через несколько дней.

– Что-то я в этом не уверена, – возразила я.

– Не будь вы умницей, не поступили бы в Гарвард и не написали такую книгу. Никогда не подумывали о том, чтобы вернуться к преподаванию?

– Ни за какие коврижки.

Едва заметным кивком Бэбс дала понять, что приняла мой ответ к сведению. Только тогда мне стало окончательно ясно, что она знает… хотя с первого дня работы в библиотеке я, разумеется, понимала, что миссис Вудс сообщила каждому о моих «обстоятельствах», а сотрудники – то ли сообща, то ли поодиночке – приняли решение не затрагивать при мне тем, имеющих отношение к детям.

В Центральной библиотеке работали около пятидесяти человек, но я постоянно контактировала только с четырьмя из них. Кроме Бэбс это была Ди Монтгомери, тридцатипятилетняя женщина с сильно торчащими передними зубами, излучавшая восторг по поводу всех и вся.

Ди была библиографом-консультантом и, узнав, на какую тему я написала книгу, не поленилась сводить меня в «тайник» (на библиотекарском жаргоне так назывался зал, где хранились подшивки старой периодики и наиболее ценные книги), чтобы показать полное собрание «Мансейз мэгэзин» (журнала, публиковавшего в начале двадцатого века материалы, разоблачавшие злоупотребления монополий), первое издание «Теории праздного класса» Веблена[99]99
  Торстейн Бунде Веблен (1857–1929) – американский экономист, публицист и социолог.


[Закрыть] и даже несколько томиков Менкена[100]100
  Генри Луис Менкен (1880–1956) – американский публицист, журналист, критик.


[Закрыть] с автографами.

– Это ваш период, правильно? – просила Ди.

– Да, точно… я и не подозревала, какие сокровища у вас хранятся.

Признаюсь, я немного кривила душой. В один из первых же дней работы в библиотеке я порыскала по компьютерным каталогам и обнаружила, что здесь имеются интереснейшие источники для исследования по американскому натурализму и Эре прогрессивизма[101]101
  Эра прогрессивизма (1900–1917) – период в истории США, для которого характерна высокая политическая активность среднего класса и социальных низов, что в результате привело к значительным реформам, как политическим, так и социальным.


[Закрыть]. Но потом я велела себе остановиться, не проявлять слишком большого интереса к архивным материалам. Это означало бы возврат к прошлому. А возврат к прошлому означал бы…

– Если задумаете написать еще одну книгу, – обратилась ко мне Ди, – это вам поможет, я уверена. Да и из других библиотек Канады можно много чего повыписывать. У нас же имеется полная база данных по…

– Писание книг у меня в прошлом, – сказала я.

– Не зарекайтесь.

– Но это в самом деле так.

– Ничего не известно. Со временем, когда все… – Но тут она оборвала себя на полуслове: – О, господи, что я несу. Вечно распускаю свой идиотский длинный язык. В смысле, я ведь и не знаю вас совсем, а уже даю советы…

– Все в порядке, – сказала я. – Вы меня ничем не обидели.

– Вы уж извините. Я только хотела помочь.

– Не переживайте, все нормально.

С этого времени Ди изо всех сил старалась держаться подальше от этой темы, зато вечно смущалась и конфузилась и честила сама себя за неадекватность.

– Наша Ди не может прожить дня без самоедства, – говорила Рут Фаулер. – Вот потому-то муж и сбежал от нее с ее же лучшей подругой. Видно, был сыт по горло, наслушался разговоров жены о том, какая она дура нескладная. Может, решил в конце концов, что она в чем-то права, и испугался. Бедняга Ди. Она настоящий ас в своем деле и, наверное, самый деликатный человек из всех, кто здесь работает. Но в том, что касается самооценки…

Рут Фаулер, самая остроумная из сотрудников библиотеки, была крохотного роста, не больше пяти футов, носила круглые очки без оправы и отличалась любовью к твидовым костюмам в елочку. Временами она напоминала мне персонажа английских салонных комедий двадцатых годов – любимую тетушку какого-нибудь Себастиана, сыпавшую по ходу пьесы ироничными остротами и мудрыми словами. Рут заведовала отделом обслуживания, то есть заправляла на выдаче книг в абонементе и в читальном зале, а стало быть, определяла публичное лицо библиотеки. Кроме того, именно она занималась всеми запросами на поиск информации в фондах библиотеки, организовывала школьные посещения, дни открытых дверей, читательские конференции и другие мероприятия. А еще она была единственной из знакомых мне членов коллектива, не считая Джеральдины Вудс, о ком можно было сказать, что, по крайней мере, внешне она держится вполне непринужденно.

В разговорах наедине Рут давала волю своему острому язычку. А затронув «тему», которой все прочие в библиотеке касаться опасались, она не стала ходить вокруг да около:

– Вы, возможно, уже заметили, что я здесь выполняю роль уполномоченного по улаживанию проблем. Если у кого-то личные неурядицы или претензии к другому члену коллектива, бегут ко мне, а я все стараюсь урегулировать. Поэтому буду с вами откровенна. Мисс Вудс всех поставила в известность о гибели вашей дочурки. И дело в том, что никто не знает, как при этом себя вести, потому что… черт, все это просто ужасно… и еще потому, что люди – это же просто люди, все боятся ляпнуть что-нибудь не то и расстроить вас. Понимаете, всех нас ужасают трагедии других людей, поскольку напоминают нам о том, как хрупко все в нашей жизни. Одним словом… хочу, чтобы вы знали, что Ди в полном ужасе от той своей бестактности, когда она предложила вам подумать о написании следующей книги.

– Я ведь сказала ей, что все в порядке.

– Ну, а она прибежала с этим ко мне. Но Ди – это Ди, ваш разговор дал ей лишний повод заняться самокритикой, чему она и предается вот уже несколько дней. Это ее проблема, а я просто хотела, чтобы вы знали, почему наши держатся с вами несколько скованно. А еще хочу сказать, что в любой момент, если вдруг у вас случится такой день… или такая неделя… словом, если вы окажетеся в беспросветном мраке и будет трудно, просто позвоните мне, и я организую для вас отпуск на сколько потребуется…

– Надеюсь, это не потребуется. – Я не дала ей договорить.

– Ладно, Джейн…

– Я благодарна за предложение.

– Больше я с этим не стану приставать.

– Спасибо.

Немного подробнее Рут рассказала мне про Вернона Берна из музыкального сектора библиотеки – пожалуй, самого немногословного члена коллектива.

– По-моему, все проблемы у него начались с имени, – улыбнулась Рут. – Я хочу сказать, все зовут его Верн. Подумайте, каково это – идти по жизни с именем Верн Берн?

Верну было основательно за пятьдесят. Худощавый, невысокого роста, он всегда одевался одинаково: темно-серый пиджак, серые шерстяные брюки, темно-синий галстук и до блеска начищенные башмаки из грубой кожи. Только сорочки в мелкую клеточку вносили некоторое разнообразие в его костюм. Сегодня узор мог быть в синих тонах, а назавтра сменялся зеленым.

– Я подозреваю, что у него всего по три смены: три одинаковых пиджака, трое брюк, три пары башмаков и так далее, – рассуждала Рут. – Это так похоже на Верна. Внешность для него имеет слишком мало значения. Но стоит заговорить с ним о музыке, и все преображается.

Верн предпочитал стрижку армейского образца – короткие волосы на затылке и по бокам и идеально ухоженный ежик.

– Наверняка он пользуется гелем и самой жесткой щеткой, какая только есть в продаже, чтобы добиться такого результата, – комментировала Рут. – Мне иногда кажется, что Верн, должно быть, держит дома какую-нибудь птичку. Как было бы хорошо: она садилась бы ему на голову, на эту стерню, – составляла мужскую компанию. Видит бог, хоть какой-нибудь товарищ ему просто необходим.

О Верне было известно только то, что он закоренелый холостяк и живет один в доме, оставшемся ему от покойной матери, в ближнем пригороде Калгари.

– Он настолько замкнутый, настолько замкнутый, – говорила Рут, – что многим кажется чудаком, с серьезными тараканами в голове. Из тех типов, кому никто не доверил бы своих детей, потому что неизвестно, что у них на уме. Но я-то проработала с ним бок о бок шестнадцать лет и могу сказать – я этого парня просто обожаю. Да и то сказать – кто из нас без странностей? Просто у него они чуть больше заметны, чем у остальных.

В ведении Верна находилось собрание компакт-дисков, нот и книг по музыке, собранных на третьем этаже библиотеки, на площади около тысячи квадратных метров. Во время нашего первого знакомства, когда меня представляли сотрудникам, он крепко стиснул мою правую руку, без тени ободряющей улыбки. Потом опустил голову и уставился на носки своих сверкающих башмаков.

– Очень приятно, – пробормотал он.

Через неделю после этого я разыскивала отсутствующий том «Музыкальной энциклопедии» Гроува и вынуждена была подняться к Верну в «логово» (термин Рут). Подойдя, я увидела его, ссутулившегося над одним из CD-плееров, на которых клиенты могут послушать запись, прежде чем взять диск на несколько дней домой. Уши были закрыты парой больших наушников. Он сидел прикрыв глаза и настолько отдался в этот момент музыке, что со стороны казалось, будто он переживает некий религиозный экстаз. Заметив, что я стою рядом и наблюдаю за ним, Верн подпрыгнул на месте, словно я застала его за каким-то предосудительным занятием, и поспешно сорвал с головы наушники. Он бросил их на стол, и до меня донеслось гудение струнных, сопровождаемое мощными духовыми, – звук был очень громким.

– Извините, – забормотал Верн. – Я просто…

– Что это за произведение?

– Девятая Брукнера. Скерцо.

– То, где усилена секция медных духовых и тема «лендлера» звучит контрапунктом к безостановочному стихийному движению?

– Ммм… да… совершенно верно… – Он был удивлен, услышав мои слова. – А вы, оказывается, разбираетесь в музыке?

– Немного. Чье исполнение вы слушали?

– Гюнтер Ванд с Берлинским филармоническим. Эта запись была сделана незадолго до смерти Ванда в две тысячи втором году.

– И?..

– Что «и»?

– Вам она нравится?

– О, да, конечно. Ванд чувствует сложную архитектуру симфонии, а это… ммм… является абсолютным ключом к прочтению Брукнера. И в то же время у него присутствует капельмейстерский контроль в том, что касается ритма и темпа, и отказ от… – Внезапно Верн оборвал себя на полуслове. – Вам это действительно интересно? – недоверчиво поинтересовался он.

– Конечно. Но я вряд ли разделяю ваше мнение о том, что касается…

– В чьем же исполнении вы предпочитаете Брукнера?

– Ну… У меня-то всегда были записи Караяна. Но его трактовки, как мне сейчас видится, немного напоминают ковер с толстым ворсом – идти легко, но не хватает остроты.

Верн Берн нервно улыбнулся:

– Точно, это Караян – все шикарно, все прекрасно, но нет чувства… ммм… метафизического, я бы сказал. Слово чересчур претенциозное, конечно.

– Совсем нет, – возразила я. – Тем более с Брукнером, где метафизика – это все.

– Несколько католическая метафизика. Он, я бы сказал, был немного слишком предан своему собственному богу.

Снова улыбка на лице Верна Берна.

– Стало быть, вы рекомендуете экономную, без украшательств версию Девятой Брукнера? – спросила я.

Верн поднял палец и обернулся к полке с надписью «Симфонии», в ней мгновенно нашел раздел Брукнера, пробежался кончиками пальцев по тесно уставленным дискам, сразу обнаружил то, что искал, и протянул мне.

– Харнонкурт, и тоже с Берлинским. Играют на инструментах соответствующего периода, но с современным оркестровым звучанием. Уверен, вам известно, что Харнонкурт был одним из пионеров школы исполнения старинной музыки на аутентичных инструментах и добился настоящих открытий в барочном и классическом репертуаре. Его симфонии Бетховена – настоящий переворот, и это лучше, чем у Джона Элиота Гардинера, который, как мне всегда казалось, слишком любуется собой. Одним словом, послушайте и потом расскажете, что вы об этом думаете.

Я принесла диск домой, уселась на стул и прослушала всю симфонию, не отрываясь. Я и раньше слушала Девятую Брукнера, даже на концерте, в исполнении Бостонского симфонического оркестра под управлением Озавы[102]102
  Сейдзи Озава – японский дирижер.


[Закрыть], мы там были с Дэвидом, который охарактеризовал его как «классического Озаву: сплошной блеск и никакой глубины». Но никогда до этого дня я не слышала Девятую симфонию. И что же открылось мне в этом простом, без прикрас, но все же очень динамичном прочтении Николауса Харнонкурта? Что Брукнер писал не просто музыку, он создавал настоящие соборы, громады звука, которые подхватывают вас, как водоворот, и показывают вам другие, доселе невиданные миры. Оказалось, что эта симфония – арена эпического сражения. В отличие от Малера, однако, эта битва не была противостоянием человеческой личности безжалостному шествию жизни к умиранию. Брукнер, как мне показалось, вообще говорил о чем-то нематериальном: о поиске божественного в суете повседневности, о каких-то необъятных, неземных силах, действующих во Вселенной.

Слушая симфонию, я в эти мгновения всей душой желала поверить. Как хотелось бы мне знать, что Эмили сейчас где-то там, в невидимом для нас мире, что она навсегда осталась трехлетней, вечно играет в куклы, напевает любимые свои песенки, не боится оставаться одна, потому что рай – место, где нет страха, нет одиночества, где даже те, кто был взят из жизни в таком нежном возрасте, оказываются в чудеснейших, самых лучших яслях. А поскольку времени больше не существует, она не успеет глазом моргнуть, как пролетят шестьдесят лет, мать, не находившая себе места от переживаний, заболеет, например, каким-нибудь ужасным раком – и произойдет встреча с любимым дитятей, которого она все эти годы оплакивала. И заживут они вечно и счастливо под благодатной сенью десницы Божией. Правда, они не будут жить по-настоящему, потому что это не жизнь, а небеса: место, где никогда ничего не случается…

И как только люди могут покупаться на этот жалкий лепет? Как смеют пытаться убедить меня в существовании столь бессмысленной концепции, в благой, но бессмысленной надежде, что этими иллюзиями можно облегчить мои страдания? Если хотите получить представление о божественном, слушайте Брукнера или кантату Баха. Отправляйтесь в поход на высокогорный перевал (если, конечно, у вас хватает сил взирать на такую красоту). Садитесь на самолет, чтобы полюбоваться собором в Шартре. Только не надо… не надо… внушать мне, что в следующей жизни я буду вечно радостно возиться со своей чудесной дочкой, когда здесь, в этой жизни, я корчусь в муках – и знаю, что никогда от них не избавлюсь.

В тот вечер мне пришлось напиться, чтобы заснуть, – впервые с того дня, как мне увеличили дозу миртазапина. Наутро я проснулась как в тумане, подавленная и опустошенная. Вид у меня был словно после запоя. На работе Рут спросила:

– Бурная ночка?

В ответ я просто кивнула, положив конец дальнейшему обсуждению этой темы. Когда я возвращала диск Верну, он, очевидно, тоже был смущен моим видом, но ничего не сказал.

– Хорошая запись, – заметила я, протягивая ему диск.

– Рад, что вам понравилось, – пробурчал он, рассматривая носки своих ботинок.

– Я вскоре зайду, надеюсь, вы еще что-то порекомендуете. – И с этими словами я вышла.

Однако я не заходила в его логово недели две, поскольку боялась, что после следующего музыкального предложения Верна окончательно слечу с катушек, поскольку Верн мог решить, будто обрел сочувственного слушателя его музыковедческих монологов, наконец, поскольку мне не хотелось чувствовать себя обязанной изображать интерес к нему, проявлять любезность и…

Господи, сколько же смятения было тогда в моих мыслях. Но Брукнер буквально выбил почву у меня из-под ног, открыл в моей душе новые богатейшие залежи горя. Стоит только поверить, что ты научился справляться со своим страданием, можешь держать его где-то на отдельной полочке – хлоп! – и оно атакует новый участок твоей души. И происходит это внезапно, безжалостно – даже если тебе удавалось отвлечься от этого надолго, на многие часы, оно вдруг набрасывается из-за угла, напоминая, что эта пытка бесконечна, боль неутолима, исцеления не будет.

Разумеется, мне совершенно не в чем было винить Верна, но тем не менее с этого дня я держалась от него на почтительном расстоянии.

– Знаете, – однажды заговорила со мной Рут, – когда я узнала всю правду о Верне Берне… в общем, я зареклась когда-либо делать поспешные выводы (пусть даже моих добрых намерений хватило минут на десять). Верн Берн. Я, честно говоря, давно определила свое к нему отношение, классифицировала и считала его этаким персонажем «южной готики»[103]103
  «Южная готика» – литературная школа США XX века, представители – Уильям Фолкнер, Фланнери О'Коннор, Эрскин Колдуэлл, Карсон Маккалерс, Теннеси Уильямс, Трумен Капоте, Харпер Ли и др.


[Закрыть]. А оказалось, что я попала пальцем в небо, промахнулась, да еще как! Наш парень преподавал музыку на востоке. Жена от него сбежала с каким-то типом из конной полиции, устроила омерзительный бракоразводный процесс и обчистила его до нитки. В это время у его дочери – ей не было и пятнадцати – диагностировали злокачественную шизофрению, так что пришлось поместить ее в специализированное заведение, где она находится уже с конца восьмидесятых. Наш бедняга Верн запил по-черному и в результате лишился места. Ему ничего не оставалось, как вернуться в Канаду под крыло мамочки-вдовы. Но надо отдать ему должное. Переехав сюда, он полностью отказался от спиртного – вступил в общество «Анонимные алкоголики» и все такое, – а потом нашел работу в библиотеке. Я слышала, что он был тихим, спокойным мужиком, пока все это на него не свалилось. А после этого стал уж совсем тихим. А уж когда пять лет назад у него обнаружили рак простаты…