Текст книги "Покидая мир"

– В литературе великое множество романтичных самоубийств.

– Свою попытку вы тоже расцениваете как романтичную?

– Посмотрите на мою рожу и скажите: вы так себе представляли романтику?

– Вообще-то, я иронизировала.

– Я знаю. Впрочем, дорога настраивает на романтичный лад… особенно американцев.

– И все дороги рано или поздно куда-то приводят. Ваша привела в Монтану. Почему сюда?

– Все это случай, понимаете? За эти дни я намотала порядка двадцати пяти тысяч миль, а вот поди ж ты, сугроб, который я выбрала, оказался именно здесь. Не взбреди мне в голову свести счеты с жизнью на том повороте трассы двести два между Коламбиа Фолс и Эвергрин, вы никогда и не узнали бы о моем существовании.

– Есть одна старая теория о том, почему люди садятся в машины и отправляются на запад. С одной стороны, они бегут от своей старой жизни. С другой – их привлекает возможность забраться на край света. Проблема состоит в том, что, доехав до Лос-Анджелеса, Сан-Франциско или Сиэттла, они понимают: теперь остается только прыгнуть вниз с обрыва и кануть в лету.

– Отличная метафора для Тихоокеанского региона – в самом деле, куда же еще деваться, кроме как свалиться с края материка? Жаль, что Маргарет Этвуд уже использовала ее в своих романах.

– Так вы обвиняете меня в плагиате? – мягко спросила доктор Айрленд.

– Нет, просто во мне говорит преподаватель, я очень придирчива, когда дело заходит о первоисточниках.

– Постараюсь не попадать к вам на занятия, профессор.

– У вас нет шансов. Я никогда больше не буду преподавать.

– Довольно категоричное заявление.

– Потому что я приняла довольно бесповоротное решение. Моя преподавательская карьера закончена.

– Этого мы с вами не знаем.

– Лично я знаю, хотя вас это, видимо, огорчает. Вы, разумеется, хотите, чтобы я нашла способ вернуться к прошлой жизни… а это означало бы смириться с утратой… и все прочее.

– Вы называете это «прошлой жизнью»? Я хочу сказать, вы преподавали в университете всего каких-нибудь две недели назад.

– Все, что относится к тому периоду моего существования, отныне для меня «прошлое». К нему нет возврата.

– Даже несмотря на то, что заведующий вашей кафедрой несколько дней назад сообщил мне, что хотел бы, чтобы вы вернулись?

– Не хочу употреблять резких выражений, и все же… как вы посмели?

– Посмела что?

– Как вы могли связаться с моим работодателем и…

– Но он сам со мной связался.

– Я в это не верю.

– Когда в полиции обнаружили ваш бумажник с документами, они, естественно, звонили в университет и разговаривали с профессором Сандерсом. А тот в свою очередь приложил немалые, надо сказать, усилия, чтобы связаться с нами и узнать, как ваши дела.

– Он воспринимал меня как обузу и не знал, как от меня избавиться.

– Мне он сказал совершенно другое. А еще президент университета лично звонил главному врачу, узнавал, как ваше самочувствие.

– У ж этот-то тип ни за что не снизойдет до кого-то ниже своего уровня, даже не мечтайте.

– Ваш сарказм мне понятен, ведь…

– …ведь я теперь ненавижу весь мир.

Мы обе надолго замолчали, пока доктор Айрленд переваривала услышанное.

– Я вам уже говорила на днях, вам не удастся выбросить из головы того, что было. Со временем вы как-то приспособитесь, сумеете с этим жить. Но я не пытаюсь смягчить по-настоящему страшные, ужасные вещи. Ваша дочь…

– Заткнись, – прошипела я.

– Дело в том, что вы уже попытались заглушить эту мысль, уйти от нее навсегда. Не получилось. Вы снова здесь, среди живых. Вы опять вынуждены иметь дело с ужасной действительностью. Либо вы все повторите и убьете себя, как только закончится срок действия страховки и руководство больницы примет решение о вашей выписке… хотя я приложу все усилия, чтобы вы как можно дольше пробыли здесь. Потому что я хочу постараться сохранить вам жизнь. Однако я не смогу сделать этого, если вы так твердо решили с ней покончить. Ну, а вы, конечно, можете вешать мне лапшу на уши и прикидываться, будто мои слова для вас что-то значат. Можете даже делать вид, что вам становится легче. Все равно я не поверю ни единому слову.

Я сидела с опущенной головой. Я пыталась найти слова для ответа, но слов не было. Мне снова показалось, что я иду ко дну.

– Помню, когда я жила в Чикаго, у нас в больнице работала престарелая немка, она была почетным профессором психиатрии. Впрочем, я почти уверена, что она была из Вены, но география не столь важна, правда? Главное, она была узницей Дахау и выжила, а ее муж и двое детей погибли в лагере. Мало того, мне рассказывали, что в концлагере на ней ставили медицинские эксперименты. Но женщина, которую я встретила много лет спустя, не была сломлена. Она смогла жить. После войны она эмигрировала в Штаты, стала блестящим клиницистом, да еще и вышла замуж за известного философа, важную шишку из Чикагского университета. Однажды я слушала ее лекцию о чувстве вины – конкретно о чувстве вины тех, кто остался в живых. Кто-то задал ей вопрос: с учетом всего, что ей довелось пережить – настоящий кошмар! – как она сумела выстоять и не погибнуть? Ответ ее меня потряс. Она процитировала Сэмюэля Беккета: Я не могу продолжать, я буду продолжать.

– Это из «Безымянного», – сказала я.

– Верно. «Безымянный».

Мы погрузились в молчание. Нарушила его я:

– Я не могу продолжать, доктор.

– Понимаю. Но это сейчас. Может быть, со временем…

– Я не могу продолжать. Я не буду продолжать.

Глава третья

Не стоило мне бросать эту реплику. Зачем было говорить, не подумав? Но дело в том, что я говорила обдуманно. Отдавая себе отчет в том, что говорю. Я понимала, что мои слова – правда. Произнеся их, я подтвердила худшие подозрения доктора Айрленд. Возиться со мной было бесполезно.

Надо отдать должное доктору Айрленд, к этому моему высказыванию она больше не возвращалась. Просто на пятнадцать миллиграммов увеличила мне дозу миртазапина. Он обеспечивал мне мертвый сон, но нисколько не смягчал лютую тоску, которая наполняла все время моего бодрствования. Благодаря лекарствам мне все-таки удавалось спать по девять часов каждую ночь. Проснувшись, я неизменно лежала минуту-другую в блаженном беспамятстве, пытаясь понять, где нахожусь. Потом я ощупывала языком «заштопанные» губы, и мгновенно все снова наваливалось на меня. Как хотелось мне продлить это краткое время между сном и явью, когда мозг явно пытался избавиться от воспоминаний. Потому что, как только я начинала соображать яснее и ко мне возвращались все воспоминания, у меня оставалось только одно желание – умереть.

Сестра Рейнир каждое утро появлялась ни свет ни заря, видимо прекрасно представляя, как проходит мое пробуждение и что за непроглядный мрак окутывает меня в эти мгновения. Не проходило и пяти минут, как я открывала глаза, а она уж спешила ко мне со стаканом апельсинового сока и велела немедленно его выпить.

– Это повысит вам сахар в крови, – поясняла она.

Сестра Рейнир больше ни разу не упомянула о сыне, которого она потеряла. Также она ни словом никогда не обмолвилась ни о моем неудачном самоубийстве, ни о печали, которая заполняла все время моего бодрствования. Печаль. Слишком слабое слово, чтобы описать мои тогдашние чувства. Я чувствовала, что просто схожу с ума; я была уверена, что никогда, никогда не оправлюсь от того, что случилось со мной; мне было совершенно ясно, что отныне вся моя жизнь – не что иное, как мучительная агония…

Как ни старалась я скрыть это состояние непреходящего отчаяния, сестра Рейнир давала мне понять, что ее мне не обмануть. Обнаружив, что я лежу в кровати, свернувшись клубком, она с силой стучала меня по плечу и громко говорила: «Вам пора на физиотерапию, прямо сейчас». Чувствуя, что я впала в отчаяние и снова тону, она включала радио рядом с кроватью, и я начинала прислушиваться. Если я не была настроена на общение, сестра просто-таки заставляла меня с ней разговаривать.

Каждое утро она доставляла мне свежий номер «Нью-Йорк тайме», который, по ее словам, доставала в единственном магазине в Маунтин Фолс, где эту газету продавали, и строго велела мне «читать о том, что творится в мире». Невзирая на то что моя нога пока еще была в гипсе, эта женщина заставляла меня выходить на прогулку по два раза в день и каждый раз не менее получаса ходить вокруг больничного корпуса, сначала с ходунками, а спустя неделю – с палочкой. А когда мне сняли повязку с глаза, она принесла мне в палату телевизор и добилась того, что я стала по часу в день смотреть новости.

Я понимала, почему она заставляет меня читать газеты, слушать радио и быть в курсе происходящих в мире событий. Ее целью было не просто отвлечь меня от грустных мыслей и помочь заполнить время, но и каким-то образом занять меня хоть чем-то, помимо моего собственного уныния.

Доктор Айрленд тоже делала попытки подтолкнуть меня к признанию самого факта существования жизни за пределами больницы и всего, что с этим было связано. Она никак не прокомментировала мое заявление о том, что я не могу жить со своим горем. Зато настаивала на том, чтобы я как можно чаще рассказывала ей о дочери, чтобы говорила о ней столько, сколько могу выдержать, – надо признать, мне не слишком это удавалось, потому что всякий раз, как имя Эмили слетало с моих губ, меня пронзала невыносимая боль. Но доктор Айрленд продолжала настаивать на своем. Кроме того, она хотела еще знать все о наших отношениях с Тео и о том, как в последние недели перед трагедией страх обуревал меня все чаще, как росло напряжение, как из-за всего этого я растерялась в тот кошмарный миг, когда собачонка, сорвавшись с поводка, устремилась к нам, и…

– Вы вините Тео в том, что случилось?

– Его там не было. Я виню себя.

– Но его провал: долги, в который он залез вместе с той женщиной, обозленные кредиторы, совершенно реальные опасения, что вас могут буквально выгнать из дому… не могли же вы не задумываться над тем, что если бы все это на нас не навалилось…

– Я одна несу ответственность за то, что стряслось.

– Вы испытываете к нему ненависть?

– «Ненависть» – ужасное слово.

– Вы пережили ужасные вещи, а его безответственность, полное безразличие к вашим чувствам, вашей жизни…

– Прекратите, не пытайтесь переложить на него вину и оправдать меня. Я понимаю, к чему вы клоните: бывает, что несчастья случаются с хорошими людьми… и всякая подобная мура… Я не поддамся на это.

– А может быть, стоит попытаться понять, что тот несчастный случай именно и был несчастной случайностью, и только. А вам в тот момент приходилось очень туго, на вас навалились тяжелые испытания…

– Я презираю Тео Моргана, понятно?

– А я здесь для того, чтобы помочь вам понять – все, что вы чувствуете, важно и…

– Ох, я вас умоляю. Все, что я чувствую, просто отвратительно. Может, только когда смотрю вечерние новости по телевизору, на чем настаивает сестра Рейнир, я на полчаса отвлекаюсь от своих мыслей. И спасибо вашим сильнодействующим препаратам, благодаря им я могу спать. Но это все. В остальное время все это со мной день за днем. Постоянно крутится в голове. Каждая мысль, каждое действие – все связано только с этим.

– Вчера звонил ваш юрист. – Доктор Айрленд попыталась сменить тему. – По вашему желанию его не стали соединять с вами. Но он поговорил со мной.

– Точнее, вы попросили его поговорить с вами.

– Нет, он сам отыскал меня, позвонил в мой частный кабинет в Маунтин Фолс. До того мы уже разговаривали дважды. И я не вижу в этом ничего ужасного. Просто ему необходимо обсудить с кем-то дела, касающиеся вас.

– И вам, как специалисту, кажется, что это было бы полезно для моей психики – поговорить с ним, – предположила я.

– Мне кажется, он ваш юрист и вам просто нужно с ним побеседовать.

Подумав, назавтра я согласилась поговорить с Алкеном.

– Я счастлив узнать, что вы остались живы после несчастного случая. После всего того, что вам довелось пережить…

– Это не было несчастным случаем, мистер Алкен. Это была попытка убить себя. Неудачная, как и все, что я делаю.

– Я убежден, что вы слишком суровы по отношению к себе.

– Чем я обязана вашему звонку, мистер Алкен?

– Вероятно, вы уже знаете от доктора Айрленд, что мисс Адриенна Клегг решила отозвать все обвинения против вас…

– Да, я наслышана об этом. А что же послужило причиной?

– Я переговорил с ее адвокатом и дал совершенно ясно понять, что, если только ей вздумается хоть что-то предпринять против вас, я ее уничтожу.

– И она испугалась?

– Более того, она подписала и передала мне документ, в котором обязуется никогда не выдвигать против вас каких-либо обвинений в суде и подтверждает, что вы не несете ответственности за долги «Фантастик Филмворкс».

– Хорошо… спасибо вам.

– Искренне рад помочь. Но нам еще кое-что необходимо обсудить. Со мной связались страховщики таксомоторной компании… с предложением.

– Предложением?

– С предложением компенсации.

– Я не хочу их денег.

– Я понимаю, но они все равно предлагают…

– Мне совершенно неинтересно, что там они предлагают.

– В таких случаях, как этот – особенно если учесть возраст вашей дочурки, – никакие деньги не могут…

– Вы слышали, что я сказала, мистер Алкен? Я не хочу их денег.

– Сто пятьдесят тысяч долларов.

– Верните их им.

– Мне кажется, то, что вы так торопитесь, не совсем правильно…

– Прошу, не рассказывайте мне, правильно я поступаю или неправильно. Я не хочу их проклятых денег. Точка.

– Я дам вам несколько дней на раздумье.

– Давайте сделаем так: примите их предложение, но деньги раздайте.

– Мисс Говард…

– Вы слышали, что я сказала? Раздайте их все.

– Кому?

– Существуют какие-то благотворительные фонды для родителей, потерявших детей?

– Наверняка существуют. Мне нужно будет навести справки…

– Вот туда и надо перевести всю сумму.

– Я все же хотел бы, чтобы вы подумали на эту тему несколько дней.

– К чему? Я не передумаю.

– Что ж, хорошо.

– К слову, сколько я должна вам за всю вашу помощь?

– Ничего. Если уж вы делаете такое пожертвование в благотворительный фонд, тогда я отказываюсь от гонорара.

– Это потому, что вам меня жалко? Сочувствуете?

– Не отрицаю, я действительно вам сочувствую. Как посочувствовал бы любой.

– Что еще вы хотели бы обсудить со мной?

– Вашу жизнь в Бостоне. Когда вы собираетесь возвратиться сюда?

– Я не собираюсь.

– Скоропалительное решение, вы не находите? Я спрашиваю потому, что со мной на связь вышел Государственный университет Новой Англии. Вас там очень ждут и хотят, чтобы вы вернулись при первой возможности. Отзываются о вас как об одном из ценнейших сотрудников кафедры. Разумеется, я ни в коей мере не собираюсь оказывать на вас давление. Но из разговора с заведующим вашей кафедрой я знаю, что в университете вам готовы предоставить оплаченный отпуск до конца года.

– Их деньги мне тоже не нужны.

– Между тем вам и сейчас идет зарплата. В университете не только с большим пониманием относятся к вашим обстоятельствам, все очень волнуются за вас.

– Я приняла твердое решение. Но хочу попросить, чтобы вы еще кое-что для меня сделали. Найдите, пожалуйста, риэлтора и продайте мою квартиру. Избавьтесь от всего. Пусть продадут мебель, электронику, книги, компакт-диски. А потом пусть продадут квартиру.

– Куда перевести деньги?

– На ваше усмотрение. Главное – от всего избавиться.

– Джейн…

– Не пытайтесь меня урезованивать, мистер Алкен. Не надо говорить мне, что нельзя поступать необдуманно, что нужно время… к черту всю эту муру! Продавайте квартиру и делайте с деньгами что хотите.

– Я просто не могу этого сделать.

– Я подпишу все нужные бумаги, и вы сможете.

Молчание. Потом:

– Хорошо, Джейн. Вы мой клиент, и я обязан следовать вашим желаниям. Я вышлю необходимые документы вам на адрес больницы.

– Спасибо.

– Еще одно, последнее. Ваша подруга Кристи регулярно звонит мне, пытаясь вас разыскать. Она очень тревожится за вас. Вы с ней поговорите?

– Нет.

– Он сказала, что вы были самым близким ее другом.

– Это правда. Она остается моим лучшим другом. Но я не стану с ней разговаривать.

– Вы не хотели бы немного подумать об…

– Мое решение неизменно, сэр.

– Что ж, прекрасно. На днях я пришлю вам экспресс-почтой необходимые бумаги.

– Пожалуйста, сделайте это как можно скорее. Через четырнадцать дней меня отсюда выставят.

– А потом?

– Посмотрим.

Бумаги прибыли через сорок восемь часов. Расширенная анкета страховой компании, в которой я соглашалась принять сто пятьдесят тысяч долларов от таксомоторной фирмы в обмен на обещание больше не предъявлять к ним претензий «по данному вопросу». Кроме того, документ, подтверждающий, что с моего согласия сто пятьдесят тысяч уходят к «Самаритянам» («После короткого расследования я пришел к выводу, что это лучшая из организаций, имеющих дело с родителями, лишившимися детей, а также с людьми, пытавшимися совершить самоубийство».) Еще там имелась доверенность, предоставлявшая мистеру Алкену право делать все, что ему заблагорассудится, с деньгами, вырученными от продажи моей квартиры… и всем прочим, касавшимся моих финансов.

Я немедленно подписала все документы и дала сестре Рейнир тридцать долларов с просьбой переслать их экспресс-почтой обратно.

Отписав всю свою собственность и вместе с ней свою жизнь, я почувствовала какое-то странное спокойствие. Я уже знала, какими будут мои следующие шаги. Мне было известно и то, что до окончания срока действия страховки остается всего ничего. Было ясно, что за оставшиеся до выписки двенадцать дней доктор Айрленд будет изо всех стараться твердо вернуть меня на стезю добродетели.

– Я должна честно сообщить вам, что звонила в Бостон и беседовала с вашим поверенным, – сказала доктор Айрленд. – Он проинформировал меня о вашем пожертвовании «Самаритянам». Это достойно восхищения.

– Рада, что вы так думаете.

– Он рассказал, что вы попросили его продать свою квартиру… и все прочее.

– Спорим, это, на ваш взгляд, уже меньше достойно восхищения.

– Меня это обеспокоило, сказать по правде. Подумайте – что, если вы все же решите вернуться в Бостон и на работу в университет?

– Я пока еще не решила, что стану делать после больницы. Но вы не бойтесь, я не куплю новую машину и больше не врежусь на ней во что-нибудь.

– Рада это слышать. Мне звонила ваша подруга Кристи. Она очень беспокоится о вас и хотела бы приехать, чтобы повидаться.

– Но вы отговорили ее от этого?

– Я объяснила, что, принимая в расчет ваше не вполне устойчивое состояние и ваш отказ контактировать с внешним миром, считаю это несвоевременным.

– Спасибо вам за это.

– Кристи, как она сказала, живет в Орегоне – всего в нескольких часах езды на машине.

– Я не готова ее увидеть.

– Но она сказала, чтобы была рядом с вами все время после того, как Эмили…

– Верно. – Я не дала ей договорить. – Но это было тогда. А сейчас…

– Вы боитесь встречаться с ней из-за неудачной попытки самоубийства?

– Да, конечно. Но еще потому, что…

– Да?

– Потому что я не хочу… зависеть… от доброты окружающих.

– То есть вы считаете, что не заслуживаете сочувствия окружающих, потому что до сих пор ошибочно вините себя в…

– Не старайтесь убедить меня в обратном. Я знаю, как все было… и у меня нет алиби.

Моя собеседница пошарила у себя под стулом, достала блокнот и ручку. Сняв с ручки колпачок, она что-то нарисовала. Потом показала мне свою работу – маленькую черную точку, окруженную большим кругом.

– Как вы думаете, что это? – спросила она.

– Понятия не имею, – ответила я.

– Черная точка – это мир. А круг – это горе и боль, от которых вы страдаете. Другими словами, по сравнению с этим горем весь мир кажется вам исчезающе малым.

Перевернув страницу, она снова занялась рисованием, затем показала мне новую диаграмму: круг остался такого же размера, зато черная точка выросла втрое.

– Смотрите, пройдет время – на это, о чем я так часто говорю вам на наших встречах, должно уйти весьма продолжительное время, – ваше горе останется тем же, но мир вокруг станет больше. А когда это случится…

– И я стану весела и довольна собой, как раньше?

– Такого не будет никогда. Я говорю о другом – жизнь вступит в свои права, и вы в нее снова включитесь. Мир расширит свои границы.

Какой бред.

Но вслух я ничего не сказала. Только пожала плечами.

– Со временем, – продолжала доктор Айрленд, – вам понадобятся помощь и поддержка – в той мере, в какой вы захотите и сможете ее принять.

– Со временем – это когда страховая компания вышвырнет меня отсюда?

– Ваше физическое состояние заметно улучшилось. Доктор Мензел считает, что ваш глаз через пару недель восстановится практически полностью, да и ортопед очень доволен вашими успехами. Меня волнует другое – когда вы останетесь одна, это может спровоцировать ухудшение психологического состояния.

– Вы говорили, его не так просто «исправить».

– Но, скажем, если бы вы пожили какое-то время у Кристи…

– Не обсуждается, – отрезала я.

– Прошу, выслушайте меня. Кристи рассказала, что в ее доме в Орегоне более чем достаточно свободного места. Она предлагает… буквально рвется приехать сюда и забрать вас к себе, чтобы вы пожили у нее столько, сколько…

– Я не хочу никому быть обязанной, мне не надо одолжений.

– Ни о каких одолжениях даже речи не идет. Мы – скажу прямо – пытаемся спасти вас от себя самой.

– Желаю удачи, – ответила я.

На этом я уперлась и решения не изменила. Кристи звонила каждый день, пытаясь поговорить со мной, но я отказывалась отвечать на ее звонки. И еще предупредила сестру Рейнир, что, если моя подруга приедет в больницу, я ее «не приму».

– Ну да, ведь ваше величество слишком заняты, – съязвила сестра. – Вы жалеете себя.

– Можете думать что хотите.

– Разумеется, это уж будьте уверены. Тем более что уж я-то прекрасно понимаю, каково вам сейчас. И знаю, вам кажется, будто одиночество – это единственное решение. Но я на своей шкуре убедилась – это заводит в настоящий ад. Единственный выход – продолжать двигаться.

– Я навсегда останусь в аду.

Сестра Рейнир только пожала плечами:

– Вы можете так думать, и если хотите простых ответов – я могу хоть сейчас, за полчаса, доставить сюда пяток проповедников всех мастей, и они вам навешают лапши на уши про то, как легко попасть в рай, только ответь на телефонный звонок от Иисуса. Они еще наверняка наплетут, что, оказавшись на том свете, вы первым делом встретитесь там со своей…

– Зачем вы это делаете?

– Затем что сама была в вашей шкуре – вот зачем. Я не могу кормить вас успокоительными каплями, профессор. Не имею право вселять какие-то особые надежды. Могу только повторить то, что уже сказала: если попал в ад, просто продолжай идти. Будь я на вашем месте, я бы еще хорошенько подумала насчет того, чтобы пожить какое-то время у подруги в Орегоне.

Кристи продолжала ежедневно звонить в больницу – я по-прежнему отказывалась с ней разговаривать. Точно так же не отвечала и на звонки мистера Алкена, хотя он тоже регулярно пытался со мной связаться.

Если попал в ад, просто продолжай идти…

До тех пор, пока не поймешь, что пора прекратить заниматься самообольщением, рассказывая себе, будто время лечит, а страдания со временем станут переносимыми. Пора склонить голову перед неизбежным.

Поэтому я просто считала дни. Я исправно принимала лекарства и беседовала с доктором Айрленд, я даже стала интенсивнее разрабатывать ногу, когда с нее сняли гипс, и усердно тренировала поврежденный глаз, приучая его к жизни без повязки. Одновременно со всем этим я готовила себя к неизбежной и неотвратимой развязке.

И вот этот миг настал – ровно через двадцать восемь дней после моего «дорожного происшествия» меня наконец освободили от дальнейшей необходимости выздоравливать. Утром в день выписки у меня состоялась заключительная беседа с доктором Айрленд. Она не скрывала, что боится за меня.

– Мне очень жаль, что приходится вас отпускать, Джейн. Если когда-нибудь вы почувствуете, что не справляетесь с собой, обязательно позвоните мне, в любое время дня и ночи.

– Непременно, – пообещала я.

– Как бы мне хотелось вам поверить…

– Поверить чему?

– Поверить, что вы не опустили руки, не поддались отчаянию. Нам всем необходимо надеяться… даже если жизнь распоряжается с нами жестоко.

– Я это запомню.

Я заказала такси к больнице. Сестра Пеппер настояла, чтобы я напоследок приняла ванну, и все повторяла, как она надеется, что я обрету благодать и смогу ощутить, как «милосердная рука высшего существа» ведет меня, куда бы я ни направлялась. Сестра Рейнир проводила меня до такси. Когда водитель поставил мою дорожную сумку в багажник, она протянула мне деревянную трость:

– Хочу сделать вам маленький подарок на прощание. Что-то, на что можно опереться.

– Спасибо вам… за все, – искренне поблагодарила я.

– Мне не нужны благодарности. Я хочу только, чтобы вы жили.

Я попросила таксиста отвезти меня в гостиницу «Холидей Инн» на окраине Маунтин Фолс. По дороге в мотель мы остановились, и я заскочила в аптеку. Там я обзавелась флаконом со ста двадцатью таблетками тайленола[94]94
  Тайленол (Tylenol РМ) – жаропонижающий и ангигистаминный препарат на основе парацетамола, с легким снотворным действием.


[Закрыть]. Мы поехали дальше, я попросила притормозить еще раз, у винного магазина, где приобрела бутылку водки.

Шофер настойчиво рвался помочь мне тащить сумку, даже поддержал меня под локоток, когда я оперлась на палочку, так что я налегке поковыляла к стойке регистрации.

– На сколько ночей вы планируете остановиться? – спросила меня женщина за стойкой.

– Всего на одну, – ответила я.

– Вы без автомобиля?

– Да.

Гостиница «Холидей Инн» была устроена как мотель – вы могли подъехать на машине буквально к дверям номера. Таксист – мужик лет сорока с редеющими волосами, в клетчатой охотничьей рубахе – предупредительно дотащил мне сумку через все коридоры прямо до места и даже внес ее в комнату. Это оказался типичный мотельный номер, с паршивыми обоями, паршивым паласом на полу, паршивым покрывалом на кровати. Я выудила из бумажника две двадцатки и протянула шоферу.

– С вас только двадцать, – возразил он.

– Что ж, а вы заслуживаете сорока.

Он попрощался как-то беспокойно, будто предчувствовал, что я собираюсь сделать, и переживал за меня. После его ухода я позвонила на стоику регистрации и спросила, не найдется ли у них клейкой ленты, потому что мне нужно исправить поломку в своей дорожной сумке.

– Повезло вам, – сказала дежурная. – К нам пару дней назад приходил электрик чинить проводку и, представьте себе, забыл здесь моток скотча.

Опираясь на палочку, я поспешила вниз и забрала у нее ленту.

– Только верните ее на место утром, когда будете уезжать, хорошо? А то вдруг парень вернется, искать будет.

– Без проблем, – пообещала я.

Я вернулась в номер. Положила таблетки и ленту в ящик прикроватной тумбочки. На полке в шкафу нашла пластиковый пакет, предназначенный для отправки вещей в прачечную. Разложила перед собой таблетки, пакет и ленту.

Действую быстро, пока не передумала. Наливаю себе полстакана водки, чтобы успокоиться, потом принимаю таблетки – глотать надо по десять штук за раз, запивая водкой. Когда они начнут действовать, надеваю на голову мешок. Закрепляю его на шее и туго заматываю лентой – к тому времени коктейль из водки с тайленолом окажет свое воздействие, и я начну уплывать в…

В ванной я нашла пластиковый стаканчик. Вернулась к кровати. Разложила таблетки на тумбочке. До половины наполнила стаканчик водкой. Хлебнула. Водка сразу ударила в голову. Я схватила гостиничный блокнотик и смахнула часть таблеток в подставленную ладонь. Но, не успев поднести их ко рту, услышала женский голос. Пронзительный голос – тетка не говорила, а злобно кричала.

– Ах ты, сучка такая… ты еще огрызаться будешь, чертова кукла…

Затем раздался звук пощечины, а за ним – детский крик:

– Не надо, мамочка, не надо…

Снова удар и снова крик, подвывания. Потом до меня донеслось:

– Посмотри на свою рожу, сучка!

Неожиданно для самой себя я вдруг вскочила на ноги – таблетки раскатились по всему полу – и поковыляла к двери. Распахнув ее, я увидела, как обладательница пронзительного голоса – здоровая, жирная баба с копной черных волос – бьет по голове ребенка. Девчушка – лет пяти, не больше, – была крупной и толстой, как и ее мамаша. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я схватила бабищу за руку, не дав ей нанести очередной удар по голове собственной дочери.

– Прекратите немедленно, – услышала я свой крик.

– Это еще что за черт? – заорала та в ответ, пытаясь выдернуть руку.

– Перестаньте сейчас же.

Свободной рукой бабища что есть силы толкнула меня прямо в живот. Удар был настолько сильным, что я согнулась пополам, а выпитая водка устремилась наружу.

– Не надо нервничать, дамочка, – процедила баба, рывком заталкивая свою дочь в машину.

Я попробовала подняться. И не сумела.

– Вы не можете так обращаться с ребенком.

Бабища обернулась и направилась ко мне.

– Ты еще будешь указывать, как мне воспитывать собственного ребенка? – заорала она. – Ты будешь учить меня жить, мадам Недотрога?

С этими словами она кулаком ударила меня по ребрам.

Я упала на тротуар, и меня еще раз вырвало. Раздался звук мотора. И заглушая его:

– Видишь, что ты наделала, сучка чертова?

Девочка завыла, умоляя мать простить ее. Потом, чиркнув шинами об асфальт, машина тронулась и скрылась из виду.

Все это произошло за какую-то минуту, нас никто не видел. Я выплюнула горькую желчь, которая наполняла мой рот. С трудом поднявшись, я доползла до комнаты. А войдя, передавила башмаками рассыпанные по полу таблетки. Захлебываясь от плача, я стала сбрасывать с тумбочки оставшиеся таблетки и в бешенстве крушить их каблуками, потом схватила бутылку, доползла до ванной и расколотила ее о раковину. Наконец упала на кровать, продолжая рыдать, – я чувствовала себя совершенно опустошенной.

Когда истерика мало-помалу утихла, я заставила себя встать, пошла в ванную и тщательно убрала все до последнего осколки. Поискав, я нашла в шкафу веник с совком и смела в мусорную корзинку весь раздавленный тайленол, размышляя при этом: Даже если тебя избили и в очередной раз помешали покончить с собой, прибраться нужно. Потому что ты плохая девочка. А плохие девочки, которые хотят стать хорошими, всегда стараются прибраться и ликвидировать кавардак, который они устроили. Даже если понимают, что и после этого их мнение о себе не станет лучше. Потому что…

Как она могла так обращаться с ребенком? С собственным ребенком.

Я почувствовала, как рыдания опять подступают к горлу. Но, взяв себя в руки, не позволила им прорваться. Больше этому не бывать. Сестра Рейнир была права: если оказался в аду, слезами делу не поможешь. А еще одно неудавшееся самоубийство было просто несерьезным.

Я поднялась. Снова пошла в ванную. До ребер было больно дотронуться, голова раскалывалась. Перед тем как умыться прохладной водой, я внимательно рассмотрела свои покрасневшие глаза, изучила свежую ссадину на лбу и губы, теперь уже без швов, но покрытые шрамами. А когда с отвращением отвела взгляд от зеркала, в одурманенном мозгу родился вопрос: Если ты не способна разрушить свою жизнь, что остается делать, каков единственный выход?