Текст книги "Покидая мир"

– У всех у нас свои заботы.

Свои заботы я не желала обсуждать ни с кем.

Точно так же, как старалась держаться подальше от прессы – хватило того, что через неделю после приезда в Берлин я проходила мимо стойки с газетами и увидала на первой странице какого-то дешевого таблоида расплывчатую фотографию Корсена с подписью: Das Monstrum der Rockies![116]116
  Das Monstrum der Roclcies (нем.) – чудовище Скалистых гор.


[Закрыть] Впоследствии я всякий раз отводила глаза, минуя подобные киоски.

Но за интенсивным изучением немецкого и вечерами с Йоханном, с учетом того, что я всегда могла заполнить свободный вечер концертом, фильмом или спектаклем, время в Берлине текло необременительно. Только нужно было обходить стороной детскую площадку на углу Кольвитц-плац. Так же пришлось поступить с одной немецкой семьей, друзьями Йоханна. Когда он объявил, что мы ужинаем в доме, где есть пятилетняя девочка, я взмолилась, чтобы он шел без меня.

– Я тоже не в особом восторге от маленьких детей, – удивился он, – а вообще-то, как хочешь.

Вскоре после этого наша с Йоханном история закончилась – впрочем, наши отношения всегда были просто приятными и удобными для нас обоих, но не более того. Однажды Йоханн сообщил, что через неделю возвращается в Стокгольм. Ютта – состоятельная женщина, с которой он прожил три года, дочь дипломата, – соскучилась по нему. А его отец пообещал купить им квартиру, если сын вернется к давно заброшенному изучению юриспруденции.

– Кажется, я все же стану партнером на фирме, – застенчиво признался он.

– Я уверена, ты будешь там очень счастлив.

– А ты что будешь делать?

– Вернусь в Штаты и поищу применение дательному падежу.

Шутки шутками, но я действительно понимала, что настала пора принимать серьезное решение. Что-то в моей натуре не позволяло мне дольше существовать без цели, без перспектив, без того, чтобы составлять план на каждый день и решать поставленные задачи. Даже изучение немецкого теперь казалось мне топтанием на одном месте. Видимо, жизнь богемы не для меня, не гожусь я в свободные художники. А может, в глубине души мне просто стало страшно и дальше пребывать в неопределенности. Как бы то ни было, я поняла, что доктор Гудчайлд – много месяцев назад в Калгари – была совершенно права: мне ничего иного не оставалось, как вернуться на работу.

Итак, примерно за неделю перед тем, как принять твердое решение вернуться домой («домой» – впервые за годы я мысленно произнесла это слово), я связалась по электронной почте со старой знакомой, Маргарет Нунан из Гарвардского бюро по трудоустройству. Я написала, что из-за «личной трагедии» уже довольно давно оставила мир университетской науки, но теперь почувствовала, как сильно скучаю по той жизни, как хочу стоять перед аудиторией и читать лекции по литературе. Далее я интересовалась, не известно ли ей о какой-либо вакансии преподавателя, которая освободилась бы к осени.

На следующий же день я получила ответ – Нунан писала, что ей известно о моей «личной трагедии» и она выражает мне «безграничное сочувствие» по поводу этой «ужасной утраты», но рада была узнать о моей готовности «вновь вступить в мир».

Вновь вступить в мир? Возможно, но при условии, что все будет иначе. Абсолютно иначе.

Еще она писала, что мне повезло. Знаю ли я Колледж Кольби в Мэне? Это колледж гуманитарных наук, входящий в двадцатку лучших в стране. Чудесная загородная местность, способные студенты. Там как раз освобождается конкурсная должность на два года – одна преподавательница получила завидное предложение и перешла в Корнелл. И хотя в конкурсе помимо меня участвуют еще восемь претендентов, она уверена, что руководство колледжа приятно удивит мой послужной список. Заинтересована ли я? Я сразу ответила, что заинтересована, конечно. Через пять дней мне сообщили, что через неделю надо явиться на собеседование.

Поэтому я выбросила обратный билет в Калгари с фиксированной датой вылета и купила другой, до Бостона в один конец. Я заперла квартиру и попрощалась с Иоханном. Последнюю ночь мы с ним провели вместе. Утром, уже стоя в дверях, он просто сказал:

– Мне было очень хорошо с тобой. – Потом поцеловал меня в голову и ушел.

По дороге в аэропорт такси провезло меня мимо Бранденбургских ворот, и я в последний раз увидела Мемориал холокоста. Сегодня – после нескольких дней весенней непогоды – солнце наконец раскололо мрачный купол берлинского неба. Было по-настоящему тепло. Так тепло, что трое подростков решили поваляться на солнышке, обратив три плиты мемориала в импровизированные топчаны. И представьте, эта картина не показалась мне оскорбительной – скорее странно жизнеутверждающей. В том, что тебе видится метафорой вселенской тоски, другие люди усмотрели возможность позагорать. Такая уж она нелепая штука эта жизнь, даже самая тяжелая и мучительная…

В тот же день, когда самолет снизился и стал заходить на посадку в Бостоне, меня вдруг охватил ужас при мысли о том, как я сумею – да и сумею ли? – жить здесь, так что я прямо в аэропорту взяла напрокат машину и скорее покатила прямиком в Уортервилл, штат Мэн. Колледж забронировал и оплатил мне ночь в гостинице. Заведующий кафедрой – молодой и очень энергичный парень по имени Тед Морроу – пригласил меня отужинать. Его впечатлили моя книга и мой послужной список. Его впечатлил тот факт, что я способна поддержать беседу о недавно вышедших романах и фильмах, и даже мой скромный опыт работы в библиотеке. Мне Тед тоже понравился – он так увлеченно рассказывал о достоинствах колледжа, расписывал преимущества жизни в Мэне, попутно поясняя, что они здесь полностью отрезаны от академического мира «большой лиги».

– Как раз это я могу пережить. – Я была всем довольна и на следующий день, хотя и не оправилась еще от смены часовых поясов, успешно прошла собеседование. Настолько успешно, что, вернувшись в Бостон и остановившись в гостинице «Оникс» близ Северного вокзала, получила уже дожидавшееся меня сообщение от Маргарет Нунан о том, что я, прошедшая собеседование последней из всех кандидатов, зачислена на должность и в сентябре могу приступать к исполнению своих обязанностей.

– Заведующий кафедрой дал понять, что склонен рассматривать эту должность как предшествующую заключению бессрочного контракта. Особенно если за эти два года вы напишете еще одну монографию. Из вашего резюме я поняла, что вы работали над биографией Синклера Льюиса. Может, подумаете о том, чтобы возобновить это исследование?

– Благодарю, я подумаю.

Вот такие дела – отныне у меня была работа, мощный стимул для того, чтобы вернуться в этот мир. Я все еще немного страшилась этой перспективы, но в номере обнаружился подарок от администрации отеля, бутылка вина, и я отметила грядущие перемены парой бокалов австралийского красного. А потом, уже в полночь, слишком взвинченная, чтобы спать, я набрала номер, который хотела набрать уже очень давно, но просто не могла этого сделать.

Мне было слышно, как Кристи сдавленно ахнула, услышав мой голос.

– О, господи… – выговорила она. – Где ты? Как ты?

– Долгая история, – ответила я. – Но если в двух словах, то я в Бостоне и… кажется, нормально.

– Я раз шестьсот пыталась с тобой связаться…

– Знаю, знаю. И надеюсь, ты понимаешь, почему я не могла ответить.

– Я знала про Монтану и про то, что ты отправилась на север, в Калгари. Раз десять я порывалась вскочить в машину, отправиться туда и свалиться тебе на голову без предупреждения… но Барри каждый раз меня отговаривал.

– А кто это Барри?

– Барри Эдвардс – градостроитель здесь, в Юджине. По сути дела, он единственный градостроитель в Юджине, штат Орегон. И попутно он вот уже шесть месяцев, как мой законный супруг.

– Вот это новость.

– Ага, я сама удивилась.

– Счастлива?

Она рассмеялась:

– Мы с тобой не из тех, кто пускает пузыри от счастья. Но… знаешь, на самом деле это неплохо. И я огорошу тебя еще одной новостью… лучше уж скажу сразу, что тянуть… Я беременна.

– Это… великолепно, – отреагировала я. – Когда собираешься рожать?

– Через шестнадцать недель. Мне непросто говорить тебе об этом.

– Да брось, ты уже сказала. И я рада, что ты сделала это сейчас. Представь, если бы я не знала, а увидела, приехав в гости.

– А вот это новость. Ты уже решила когда?

– Все зависит от твоего расписания.

– У меня все по-старому. По вторникам и четвергам преподаю. В остальные дни уединяюсь с трех до шести и пытаюсь продвинуться еще на шажочек в своем ремесле – я все так же «плодовита», выдаю по стихотворению раз в десять месяцев… в лучшем случае. Но… ты… я сгораю от нетерпения услышать все про тебя.

– Я все тебе расскажу в пятницу. Мне нужно съездить в Калгари, закончить там все дела. А оттуда могу прилететь в Портланд.

– Каким ветром тебя принесло назад в Бостон?

– В пятницу ты получишь полный отчет.

– А с Тео не собираешься повидаться, пока ты в Кембридже?

– Чур меня, конечно нет. Я знать не знаю о нем после той стычки в ресторане с ним и его любовницей.

– Да, слышала я об этом…

– Я и не сомневалась, что до тебя дойдут слухи. Мир все-таки чудовищно тесен.

– Вообще-то, я знаю, что Тео хочет с тобой встретиться и поговорить.

– Откуда такие сведения?

– Просто он названивает мне через месяц-другой, все надеется, что я знаю, где ты и что с тобой. Пару раз он был под градусом и в слезливом настроении. Плакался, рассказывал, что Адриенна его бросила, и что теперь часа не проходит, чтобы он не вспоминал Эмили и тебя, и что он хочет…

– Ни слова больше. Слышать не хочу об этом.

– Я тебя понимаю. Итак, встречаемся в пятницу. Сбрось мне по электронной почте данные о рейсе. Я тебя встречу.

– Как же я рада твоим новостям, Кристи. Всем!

– Кто бы мог предположить? Я, которая всегда говорила, что близко ко всем этим глупостям не подойду.

– Жизнь на то и жизнь, чтобы рушить все наши догмы.

– Я страшно счастлива, что ты объявилась.

– Я тоже.

Закончив разговор, я долго сидела, обхватив голову руками. Тео… Все это время – все месяцы, прошедшие после смерти Эмили, – я тщетно пыталась подавить в себе ненависть к нему. На одном из сеансов психотерапии после моего неудавшегося самоубийства доктор Айрленд сказала, что когда-нибудь в будущем я сумею избавиться от этой слепой ярости.

– Я не утверждаю, что вы должны его простить, – объясняла она мне. – Наверное, это невозможно. Но что вам непременно нужно будет постараться сделать – это перестать его ненавидеть. Потому что эта ненависть губительна в первую очередь для вас самой. Вам не удастся победить, ненавидя. Это никуда не ведет, ничего не решает и, как это ни печально, все равно не может повернуть время вспять. Настанет день – не знаю когда, может быть, через несколько лет, – и вам удастся отбросить это чувство. Но для этого должно пройти много времени.

Доктор была чертовски права, потому что пока злость и ярость по-прежнему переполняли меня.

То же самое я сказала и мистеру Алкену, встретившись с ним на другой день. Он был, по-моему, искренне рад видеть меня и в своей неподражаемой неуверенной манере осведомился, как я поживаю.

– В какие-то дни полегче, иной раз невыносимо. Наверное, так теперь будет всю жизнь…

– Прежде чем мы перейдем к другим материям, я должен довести до вашего сведения, что ваш бывший супруг… так, по-видимому, следует называть его официально… мистер Тео Морган… регулярно связывается со мной, пытаясь возобновить контакт с вами. Разумеется, я буквально следовал полученным от вас указаниям и никогда не пытался связаться с вами по этому поводу. Но… как бы это сказать… по телефону он показался мне несчастным и безутешным… и все повторял, что не может простить себе разрыва с вами и… эээ…

– Гибели нашего ребенка? – спросила я.

– Именно. Затем, у меня лежат пять или шесть писем для передачи вам, присланные им за последний год.

– Я не желаю их читать.

– Тогда они останутся здесь до тех пор, пока вы не будете готовы…

– Сожгите их или порвите и выбросите.

– Возможно, со временем вы отнесетесь к этому иначе.

– Нет, я не передумаю. Кстати, именно по этой причине и попросила вас продать ту квартиру.

– Да, вы просили меня продать квартиру, мисс Говард… так же, как вы совершенно внятно распорядились, чтобы я передал страховую сумму родителям, потерявшим детей. Но что касается квартиры… выписывая доверенность на мое имя, вы одновременно подписали документ, дающий мне власть распоряжаться вашим имуществом на свое усмотрение. Поэтому уж простите, но, боюсь, я поступил вопреки вашим распоряжениям, так как все это время вашу квартиру в Соммервиле снимал очень симпатичный профессор французского языка из Тафтса. Он платит две тысячи ежемесячно. За вычетом налогов и текущих расходов это дает вам примерно тысячу двести долларов в месяц, которые лежат под проценты на счете, открытом мною на ваше имя. Не состояние, конечно, но…

Первым моим порывом было истерически воскликнуть: Я же просила вас продашь проклятую квартиру. Но я поняла, что это прозвучит… ну да, истерично. И еще одна мысль вдруг поразила меня. Много месяцев назад, когда я пребывала в наисумрачнейшем лесу, какой только могла вообразить, потребность избавиться от всего имущества была продиктована, несомненно, тем, что я не мыслила иных решений, кроме того, чтобы покинуть этот мир.

Но сейчас… сейчас… словом, хоть и не совсем удобно в этом сознаться, но известие, что мистер Алкен сохранил за мной квартиру, меня скорее обрадовало.

– Спасибо, что вы принимали за меня обдуманные решения в момент, когда я вообще не могла думать.

– Именно за это мне и платят. Однако что касается страховой выплаты… я действительно передал всю сумму в благотворительную организацию «Самаритяне» для создания фонда имени Эмили…

Я подняла руку, не давая ему договорить:

– Об этом в другой раз, хорошо?

– Конечно. Но есть еще один вопрос, который нам необходимо обсудить. Два месяца назад звонили с кладбища, спрашивали, намерены ли вы заказывать надгробие для могилы Эмили.

Я знала, что это неизбежно, что мистеру Алкену непременно придет «напоминание» от руководства «места упокоения» (как называлось кладбище в потрепанных брошюрах) с вопросом, готова ли я отвалить несколько тысяч долларов за превосходную мраморную плиту.

Все мы что-нибудь продаем в этой жизни…

– Можно мне блокнот и ручку? – попросила я.

Он подтолкнул мне то и другое. Взяв ручку, я написала:

Эмили Говард Морган

24 июля 2003 – 18 января 2007

Любимой доченьке

Закончив, я толкнула блокнот к нему.

– Вы не могли бы и об этом позаботиться? – спросила я.

– Конечно. А если вы хотите поехать, навестить… это место…

– Я просто… не могу пока. Еще слишком рано.

Меня мучило страшное чувство вины из-за того, что я все еще не могла взять себя в руки и съездить на могилу дочери. Но стоило мне начать себя уговаривать решиться и сделать это, внутренний голос произносил только два слова: Не сейчас. Придет время, когда-то в будущем, и я, наверное, смогу встать над тем местом, где она погребена, и не сойти с ума. Но это время пока еще не пришло.

– Ничего, – сказал мистер Алкен, – я всем займусь сам.

После нашей встречи я отправилась в интернет-кафе, заказала транзитный билет на рейс в Портленд, Орегон, с двухдневной остановкой в Калгари. Потом написала и отправила письмо Джеральдине Вудс, в котором благодарила ее за великодушие и доброту. Мне было не по себе из-за того, что я не приду повидаться с ней и другими коллегами, но я чувствовала, что так будет лучше. Я собиралась приехать незамеченной, чтобы доделать все свои дела: оплатить счета, если обнаружатся какие-то задолженности, переслать в Мэн свои книги, переадресовать почту, сообщить риэлтору, что я съезжаю с квартиры, закрыть счет в банке – словом, подчистить за собой все хвосты.

Прибыв в Калгари на другой день, я за пару часов справилась со всеми этими делами. Я даже зашла в «Кафе Беано», выпить на прощание капучино, и спросила у бармена, орудовавшего за стойкой, нельзя ли воспользоваться их телефоном для местного звонка.

Я набрала номер Центральной публичной библиотеки Калгари. На случай, если у коммутатора вдруг окажется Рут Фаулер, я изобразила чудовищный британский акцент и попросила соединить меня с Верноном Берном. Он снял трубку после третьего гудка и назвал свое имя в свойственной ему неуверенной манере человека, не желающего, чтобы его вытаскивали из скорлупы.

– Верн, это я.

Длинная пауза. Я ее нарушила.

– Вы все еще сердиты на меня?

– Я вообще не был на вас сердит, – отозвался он.

– Я на вашем месте рассердилась бы.

– Где вы сейчас?

– В Калгари, но прошу, не говорите об этом никому.

– Я не разглашу вашей тайны. Тем более, вы же знаете, я здесь ни с кем и не разговариваю.

– Может, встретимся вечерком?

– Я слушаю Бетховена в исполнении Андраша Шиффа, и билеты на концерт давно распроданы, иначе я обязательно пригласил бы вас. Но завтра у меня выходной. Вы свободны?

– Совершенно свободна.

Наутро в десять часов Верн ждал у моего подъезда, одетый в свое неизменное полупальто и плоскую вельветовую кепочку (подозреваю, он не снимал ее даже на пляже, если вообще ходил когда-нибудь на пляж). Он приветствовал меня, как обычно, легким кивком.

– У вас есть какие-то планы на сегодня? – поинтересовался Верн, когда я захлопнула за собой дверцу машины.

– Никаких. Книги упакованы, чемодан уложен. Улетаю я завтра в одиннадцать утра. А до тех пор…

– Хотите прокатиться? – спросил он.

– За город?

Он уловил беспокойство в моем голосе.

– Да, об этом я и подумал, но не на юг. Туда нам не нужно.

На «юге» располагались Таунсенд и бесплодные земли. Туда нам не нужно. Уж не намекает ли Верн о своих догадках насчет меня?

– Я предполагал отправиться на северо-запад, если не возражаете.

– Думаю, сейчас мне это под силу.

Мы тронулись, зазвучало радио (как всегда, канал классической музыки). С минуту или около того мы чувствовали себя неуютно, на зная, что сказать друг другу.

Потом я заговорила:

– Я хочу попросить прощения.

– За что?

– Я обозвала вас пьяницей.

– К чему извиняться, если вы сказали правду? Я действительно пьяница.

– Нет, это было подло и отвратительно.

– Меня это не тревожит.

– Ну а мне покоя не дает.

Пауза. Потом Верн заговорил:

– Вы следили за новостями касательно Айви Макинтайр?

– Пару месяцев назад я перестала интересоваться новостями.

– Так вы многое пропустили. Судя по всему, у Бренды Макинтайр была связь с Корсеном, но она и не догадывалась, что именно он похитил и держит у себя ее дочь. Сейчас она скрывается, потому что общественное мнение ее единодушно осудило.

– А как девочка?

– Врачам удалось спасти ей ногу. Сейчас она отправлена в реабилитационный центр под Торонто, где занимаются с детьми, перенесшими тяжелые психологические травмы. Я все это знаю, потому что дня не проходило, чтобы в «Геральд» и в новостях не появилось что-нибудь на эту тему. Пресса долго не могла успокоиться.

– Представляю.

– Уже известно, что Бренда будет лишена родительских прав и для Айви, когда она оправится, подыщут приемных родителей.

– А тот факт, что полиция и пресса несправедливо обвинили Джорджа Макинтайра? Что с этим?

– В полиции признали, что это их вина, редактор «Геральд» принес извинения за преждевременное суждение, еще было недавно объявлено, что Айви Макинтайр получит компенсацию в виде доверительного фонда на ее имя на два миллиона долларов.

– Отца ей это не вернет, – пробормотала я. Перед глазами снова встала девочка, лежащая ничком на автомобильном сиденье. Прежде всего она тогда спросила меня о папе.

– Говорят, Айви все время спрашивает о женщине, которая ее спасла. Пресса объявила, что спасительницу, если она только объявится, ждет большое вознаграждение. На сегодняшний день в полицию уже обратилось с полсотни самозванок.

– Видимо, в стране немало «бдительных одиночек».

– Похоже на то, – тихо согласился Верн. Затем, ни на миг не отрывая взгляда от дорожного полотна, добавил: – Но я знаю, что это были вы.

Я попыталась сдержать улыбку. Не вышло. Верн, скосив на меня глаза, успел это заметить. Радио продолжало играть. И больше мы к этой теме не возвращались.

Мы добрались до того места, где город Калгари заканчивался и в пейзаже начинали доминировать бескрайние равнины.

– Куда именно мы едем? – спросила я.

– Увидите.

В последующие полтора часа мы продолжали неуклонно двигаться на север, я сидела с опущенной головой, стараясь не смотреть в окно, потому что по мере того, как дорога между бесплодных земель шла все больше вверх, на горизонте стали вырисовываться грандиозные зубчатые очертания Скалистых гор. Раз-другой я бросила косой взгляд на их суровое величие – и вынуждена была отвернуться. Смотреть на такую красоту было по-прежнему трудно.

Верн об этом знал и потому старательно поддерживал оживленную беседу, расспрашивал меня о предстоящем возвращении в учебную аудиторию и подверг настоящему допросу относительно всех хороших концертов, которые я успела посетить в Берлине.

– Плохих концертов там не было, – улыбнулась я. – На то он и Берлин.

– Хотел бы я там побывать.

– Съездите непременно, Верн. Сидя в филармонии и слушая этот оркестр, вы почувствуете себя счастливым.

– Счастливым… – Верн повторил это слово, будто иностранное, новое для него и звучащее непривычно. – Может быть, когда-нибудь…

– Да, может быть, когда-нибудь…

Позади остался город Кэнмор, разросшиеся пригороды которого казались просто карликовыми в соседстве с горами, и мы въехали под указатель «Национальный парк Банф». У меня заложило уши – это дорога поднялась еще выше. Однако поворот к Банфу мы пропустили. Я рискнула еще раз искоса глянуть в окно и поспешно отвернулась. Дорога становилась все уже. Мы проехали мимо поворота к озеру Луиза и на шоссе Айсфилд до Джаспера. Никуда не сворачивая, мы упорно двигались по прямой на север и вскоре пересекли границу Британской Колумбии, миновав старую железнодорожную станцию, носящую название Филд.

Там-то Верн наконец свернул с шоссе на еле заметном повороте. Дорога резко сузилась, превратившись в проселочную тропинку. Шумная магистраль осталась позади, и мы поехали по длинному коридору стоящих плечом к плечу дугласовых пихт. Деревья возвышались над нами, закрывая небосвод.

– Теперь уже близко, – проговорил Верн.

Но до полной остановки прошло еще добрых десять минут. Когда машина, постукивая днищем, тяжело запрыгала по немощеной дороге, а над нами сомкнул ветви девственный, первозданный лес, меня охватила настоящая паника: Я не хочу… я не могу туда.

Но мы все ехали… пока неожиданно дорога не кончилась. Именно так. Ехать больше было некуда. Верн заглушил мотор и вышел. Поскольку я продолжала сидеть, не двигаясь с места, он обошел вокруг машины и распахнул дверцу с моей стороны.

– Прошу, – пригласил он.

– Нет, я думаю, что не могу…

– А ты не думай, – перебил он меня, – просто выйди из машины.

Страх. Он всегда с нами, разве я не права? Он изводит нас, лишает сна и держит в заложниках, потому что, подобно каждому, кто когда-либо отбывал срок на этой планете, мы всегда чего-нибудь боимся.

Но поддаться страху – значит…

Сидеть безвылазно в этой машине, наверное.

Давай же смелее, не дрейфь, вперед с песней… какие только банальности не приходят в голову. Все они об одном и том же: пора выбираться из этой чертовой машины.

Словом, я взяла себя в руки и сделала это.

Верн взял меня за руку, и мы сделали несколько шагов вправо. Я шла с опущенной головой, полуприкрыв глаза и пристально глядя под ноги. Утрамбованная площадка, на которой стояла машина, сменилась грязной тропкой в обрамлении высокой травы.

Мы остановились. Я думала: Если сейчас развернуться кругом, у меня получится добраться до машины и ничего не увидеть.

Но Верн, прочитав мои мысли, снова взял меня за руку и сказал:

– Посмотри, Джейн. Посмотри.

Чтобы успокоиться, я сделала глубокий вдох. Почувствовала, что меня начинает бить дрожь. Собралась и подавила ее. Через мгновение я все же подняла взгляд.

И увидела, что передо мной…

Озеро. Абсолютно неподвижное, безмятежное и – представьте! – изумрудное. Озеро простиралось вдаль, переходя на горизонте в огромный луг, который, в свою очередь, упирался в стену гор. Денек выдался несравненный. В высоком синем небе ни облачка. Солнце, хотя и слепило поначалу глаза, заливало все теплым, медовым светом. Из-за его сияния я было опустила голову, но тут же снова ее подняла. Непостижимой игрой природы было это озеро. Оно раскинулось, заняв самую удобную позицию в амфитеатре среди бесстрастных заснеженных вершин. Вид был настолько великолепным, что я моргнула и почувствовала, как на глазах выступили слезы. Я стояла перед озером. Это означало все. И не значило ничего. Но я подняла голову. Я увидела озеро. И вот это что-нибудь да значило, как мне кажется.

– Спасибо, – поблагодарила я Верна шепотом.

В ответ он сделал нечто, чего я не ожидала: взял меня за руку. Мы долго стояли молча. Я перевела взгляд с озера на небо. И где-то в мозгу, в безнадежно запутанной картотеке моей памяти, всплыло воспоминание об одной бессонной ночи несколько месяцев назад. Охваченная тоской, я не могла уснуть и размышляла о том, что мир, в котором я теперь обречена жить, похож на бездну. Бесцельно блуждая в Интернете, пытаясь убить время, пока не забрезжит рассвет, я вдруг решила задать поиск на слово «неопределенность». И что же я нашла? Среди множества других вещей открылось несколько страниц, посвященных немецкому физику-теоретику Вернеру Гейзенбергу и сформулированному им принципу неопределенности, который гласит, что в физике «невозможно одновременно точно измерить импульс и координату частицы…» и что поэтому «предсказать, куда двинется частица, невозможно».

Вот что такое судьба, сказала я себе, когда это прочла. Хаотичное движение частиц, забрасывающее тебя в самые неожиданные места, где ты и не мыслила оказаться. В конечном итоге именно неопределенность управляет каждым мгновением человеческого бытия.

Но, глядя сейчас в это глубокое синее небо и любуясь его отражением в воде, я припомнила другую цитату, появившуюся тогда на гугловской странице. Она принадлежала еще одному физику, заявившему, что пространство – это просто поле для линейных операций. Гейзенберг – неизменный прагматик – категорически с ним не согласился.

Каким же был его знаменитый ответ?

Вдруг я услышала, как громко произношу вслух:

– Пространство голубое, и по нему летают птицы.

– Что? – переспросил Верн, пытаясь найти смысл в моем неожиданном высказывании.

Я посмотрела на него и улыбнулась. Потом повторила:

– Пространство голубое, и по нему летают птицы.

Вернон Берн тщательно обдумал услышанное.

– Мне нечего на это возразить, – наконец сказал он.

И мы снова стали смотреть на озеро.