Текст книги "Покидая мир"

– Вам просто нужно принимать каждый день таким…

– Стоп, – оборвала я ее.

– Простите.

– Ничего. Я просто не могу…

Слова застряли в горле, и я почувствовала, что глаза опять наполняются слезами. Сестра Пеппер, желая успокоить меня, положила мне руку на плечо и понизила голос:

– Честно говоря, я бы сделала то же, что сделали вы, хотя моя церковь считает это грехом. Ведь то, что с вами случилось… это непереносимо.

С этими словами она нажала кнопку, и я опустилась в теплую воду, пахнущую лавандой. Я снова вздрогнула, когда кожа соприкоснулась с водой. Но вода смягчила боль, а я казалась себе такой грязной, запаршивевшей, покрытой коростой, что не устояла перед этим ароматным наслаждением и расслабилась. Удостоверившись, что мне удобно – насколько удобство вообще возможно с задранной кверху ногой и избитым телом, – сестра позволила мне отмокать почти полчаса. Она тихо сидела в углу комнаты, оставив меня наедине с моими мыслями – одна была чернее другой.

Позволишь им подлечишь себя. Пусть исправят, устранят все напоминания о моем неудавшемся самоубийстве. Пусть поверят, что я справлюсь, что могу быть сильной, что не позволю этому разрушить себя – все эти банальности я слышала уже не раз. Пусть помогут мне встать на ноги, потом выпишут меня отсюда. Вырвавшись отсюда, я сниму номер в ближайшей гостинице и на сей раз проделаю все чисто.

– Может, теперь я вас намылю? – спросила сестра Пеппер.

– Хорошо бы.

Не снимая хирургических перчаток, которые она натянула, когда опускала меня в ванну, сестра взяла кусок мыла и осторожно начала намыливать мне кожу, потом протянула мыло мне и попросила, если я не возражаю, «помылить внизу». Когда я закончила, сестра Пеппер вооружилась душем на гибком шланге и смочила волосы, потом взбила пену, капнув на них шампуня «Джонсонс бэби». Вид овальной бутылочки со знакомой до боли желтой этикеткой вновь заставил меня всхлипнуть. Точно таким же шампунем я мыла голову Эмили. Сестра Пеппер заметила мою реакцию и крепкими пальцами сжала мне левое плечо, свободной рукой продолжая массировать намыленную голову.

Наконец сестра смыла все мыло и привела в действие электронику, чтобы поднять меня из помутневшей, в хлопьях, воды. Высвободив мою ногу из петли, она помогла мне сесть и вытерла мягким полотенцем. Облачив меня в свежую больничную рубашку, она добрых десять минут расчесывала мне волосы.

– Спасибо, – сказала я, когда она наконец закончила.

– Нет, – возразила она. – Это вам спасибо. Я правда очень надеюсь, что ничем вас не огорчила.

– Вы были очень добры, – ответила я.

– А вам скоро станет лучше. Поверьте мне.

Усадив в кресло, меня водворили в палату. Сестра Рейнир ждала там и радостно приветствовала меня.

– О, посмотрите-ка на себя, – произнесла она. – Уже похожи на человека.

Когда я снова оказалась в постели, сестра Рейнир сказала:

– Теперь мы можем опять привязать вас и вернуть на место капельницу с питательным раствором. А можем договориться. Тогда, если вы согласитесь, мы откажемся от ремней, а вместо капельницы я принесу вам поесть что-нибудь посущественнее. Что вы предпочтете?

– Второй вариант, пожалуйста.

– Правильный выбор. А теперь вам, боюсь, придется немного побеседовать с представителем больничной администрации. Ему предстоит заполнить целую груду бумаг.

Администратор оказался юрким коротышкой в сером костюме, на лацкане висела бирка, и я разобрала фамилию – Спендер.

– Мисс Говард! – Он приветствовал меня кивком, потом представился и сообщил, что отвечает в больнице за отчетность. – Это займет считаные минуты, – уверил он. – Я задам вам несколько вопросов, если вам нетрудно разговаривать.

– Хорошо, – сказала я.

– Когда вы поступили, у нас не было возможности получить некоторую основную информацию о вас, из-за вашего… эээ… состояния здоровья. Так что начнем сначала – например, с вашего домашнего адреса. У вас на водительских правах указан адрес в Массачусетсе. Он не изменился?

– Я там больше не живу, – ответила я.

– Тогда какой ваш новый адрес?

– Я пока не подыскала жилье.

– Нам необходимо указать какой-то почтовый адрес, мисс Говард.

– Тогда пусть будет тот, что на правах.

– Отлично. Теперь… семейное положение?

– Незамужем.

– Лица на вашем иждивении?

Я закрыла здоровый глаз. Рыдания снова подступили к горлу.

– Нет, – выговорила я наконец.

– Место работы?

– Я была преподавателем.

– Была.

– Я потеряла работу.

– Но Государственный университет Новой Англии проинформировал меня, что…

– Если вы говорили с моими работодателями, зачем тогда спрашивать меня, где я работаю… работала?

– Это простая формальность.

– Формальность? Это формальность?

Спендер явно чувствовал себя неуютно.

– Я понимаю, как вам нелегко, мисс Говард. Но я был бы благодарен, если бы…

– Хорошо. Я профессор Государственного университета Новой Англии.

– Благодарю вас. Есть ли у вас близкие, кому мы могли бы сообщить о вас?

– Нет.

– Серьезно?

– Я уже ответила.

Пауза. Потом:

– Мы нашли у вас в бумажнике карточку «Синий Крест/Синий Щит» и обнаружили, что вы включены в программу медицинского страхования университета. Однако, согласно правилам ОМО[93]93
  Организация медицинского обеспечения (англ. НМО) – страховые медицинские программы, создаваемые работодателями для лиц наемного труда; распространены в США.


[Закрыть], ваша госпитализация, связанная с несчастным случаем, вызванным психологическими причинами, может длиться не более двадцати восьми суток – это максимальный срок, и пациент должен внести в начале лечения две тысячи долларов. Уверен, вы оцените, что по отношению к вам был проведен весь комплекс необходимых медицинских мероприятий, включая офтальмологическую хирургию. Разумеется, мы давно вышли за пределы упомянутых двух тысяч долларов. В вашем бумажнике, однако, имелись карточки банка «Флит Бостон» и «Америкен Экспресс». С какой из них я мог бы снять сумму, необходимую для покрытия расходов?

Добро пожаловать в Соединенные Штаты Бесплатного Сыра и Мышеловок. Но какая, впрочем, разница, ведь через месяц я все равно буду лежать в гробу?

– С любой, как получится, – ответила я.

– Теперь необходимо, чтобы вы подписали несколько бумажек. Кстати, насколько мне известно, с вами пытался связаться профессор Сандерс из университета Новой Англии, а также некий мистер Алкен, сообщивший мне, что он ваш юрист.

– Я ведь не обязана с ними разговаривать?

– Нет, конечно.

– Могу я вас попросить, чтобы меня ни с кем не соединяли?

Мистер Спендер снова поежился, недовольный этой просьбой, и по его неодобрительному виду я поняла, что он пытается оценить, сумею ли я выполнить свои финансовые обязательства.

– Разве не хочется вам успокоить людей, которые о вас беспокоятся, сказать, что с вами все в порядке?

– Нет, – отрезала я. – Не хочется.

Снова тягостное молчание.

– Что-то еще? – подала я голос.

– Мне нужно только получить вашу подпись… вот здесь и здесь…

«Я даже не дала себе труда просмотреть, что за бумаги мне протягивают, – внезапно обожгла меня мысль, – ведь так, чего доброго, я могла подмахнуть и документ о переводе в местную психушку. Впрочем, это стоило бы штату Монтана денег, а они только что убедились, что за меня никто не несет ответственности, кроме меня самой…»

Подержите меня здесь еще двадцать шесть дней. А потом – basta la vista, бэби…

Подписав все бумаги, я протянула их Спендеру.

– Спасибо, – поблагодарил он. – Искренне надеюсь, что скоро вам станет лучше.

После его ухода в палату вошла сестра Рейнир с завтраком на подносе – бледный омлет, тост, чай.

– Наш «денежный мешок» Спендер сказал, что вы решили изображать Грету Гарбо – хотите со всем справляться самостоятельно и ни с кем видеться?

Я отвернулась, как всегда делала Эмили, если я за что-то ей выговаривала. От этого воспоминания меня забила дрожь. Сестра Рейнир заметила это.

– Это всегда невыносимо, – тихо сказала она.

– Что?

– Это. То, что нельзя обсуждать, потому что, если про это говорить, можно с ума сойти. Поверьте, я уж знаю.

– Откуда вам знать?

– Мой сын, Джек, врезался в дерево на мотоцикле, когда ему было восемнадцать. Это было двадцать четыре года назад. Мой единственный ребенок.

Голос ее звучал твердо, ровно – констатация факта, без видимых эмоций. Я это оценила.

– Как это преодолеть, как свыкнуться? – спросила я.

Она посмотрела прямо на меня – волей-неволей мне пришлось ответить на этот взгляд. Наконец она произнесла:

– Никак.

Глава вторая

Меня продержали в больнице еще ровно двадцать шесть дней. Все это время я оставалась единственной пациенткой психиатрического отделения. Сюда, по выражению сестры Рейнир, и впрямь никто не торопился. Ежедневно меня возили на физиотерапию. После очередного осмотра хирург-ортопед, изучив снимок, сообщил, что бедренная кость благополучно срослась, и мне разрешили вставать и ходить.

Это произошло примерно на четырнадцатый день моего пребывания в больнице, к тому времени я уже перезнакомилась со всеми сотрудниками региональной больницы Маунтин Фолс. Ортопеда звали доктор Хилл. Хирургом-офтальмологом был доктор Мензел. Ну, и, разумеется, местный психиатр – доктор Айрленд.

Доктор Мензел, мужчина лет шестидесяти, рассказал мне, что в середине семидесятых эмигрировал из Чехословакии в Канаду, у него до сих пор сохранился заметный восточноевропейский акцент. Однако внешне он вполне походил на коренных жителей, так как носил галстук-шнурок и ковбойские сапоги. Любитель поболтать, он поведал мне, что лет десять работал в Калгари, а потом, в 1989 году, отправился в отпуск в Монтану, и его покорили просторы, свет, безлюдие и эпическое величие здешних мест.

– Есть у меня шанс когда-нибудь увидеть Монтану своим левым глазом? – спросила я.

– До окончательного заживления должно пройти месяцев шесть, не меньше. Нам и правда пришлось провести сложнейшую микрохирургическую операцию сразу же, как только вы поступили, но нам удалось убрать абсолютно все осколки. Теперь это только вопрос времени. Глаз – это орган, наделенный удивительной способностью к регенерации. Я совершенно уверен, что зрение этим глазом у вас восстановится на восемьдесят, если не на все сто процентов. Врачи обычно высказываются осторожно. Мы не можем обещать и гарантировать чудеса. Но в вашем случае восстановление восьмидесяти процентов зрения – настоящее чудо.

Доктор Мензел приходил, чтобы осмотреть меня, два раза в неделю. Меня в кресле-каталке отвозили к нему в кабинет, снимали повязку, и я засовывала голову в напоминающий тиски аппарат, чтобы доктор мог вглядеться в глубины моего левого глаза и изучить повреждения, которые я ему нанесла. Доктор всегда был расположен к беседе и, казалось, не придавал особого значения тому, что я не слишком усердно поддерживала разговор. Так, я узнала практически все о небольшом ранчо, которое он держал невдалеке от Маунтин Фолс. И о том, что в прошлом он занимался разведением лошадей. И о его второй жене, которая раньше работала медсестрой в этой больнице, но теперь весьма успешно занималась массажем. И о том, что его дочь недавно поступила в Стэнфорд и сразу зарекомендовала себя математическим гением, так что ей даже обещали полную стипендию. И о том, что он сам в свободное время занимается живописью: «В основном абстрактной, в духе Ротко. Мне кажется, вам должен нравится Ротко…»

Почему? Потому что он тоже попытался наложить на себя руки?.. Правда, у него все получилось…

– Когда вам будет лучше, может, выберетесь как-нибудь к нам на ранчо, провести вечерок, поужинать… Должен сказать, профессор, выпускники Гарварда к нам сюда редко залетают, не говоря уж о писателях, авторах книг.

– Это была научная книга, такие никто не читает.

– Не скромничайте. Это была книга. Изданная в твердой обложке. О ней писали в серьезных газетах, были рецензии. Не надо умалять своих заслуг. Это очень большое достижение. Вам есть чем гордиться.

Я в очередной раз ничего не ответила. Доктор Мензел глубже заглянул мне в глаз. И спросил:

– Скажите, профессор, кто, по-вашему, крупнейший чешский писатель?

– Ныне живущий или умерший?

– Скажем, из умерших… потому что приз среди живых я отдал бы Кундере.

– Кафка, наверное.

– Кафка! Именно! Но постарайтесь не моргать, когда говорите.

– Может, мне лучше молчать.

– О, вы можете говорить… но не двигайте при этом ртом, потому что глаз тут же непроизвольно щурится. Речь, видите ли, непостижимым образом связана со зрением. То, что мы видим, выражаем словами. А то, что выражено словами, можно увидеть.

– Если только человек не слеп.

– Но и слепые могут видеть… как называл это Шекспир?..

– Очами души?

– Точно. Очи души способны увидеть все, даже если всего не видят. То, что мы воспринимаем посредством зрения, и то, что видим посредством восприятия… в этом заключается одна из величайших загадок человечества, вы согласны?

– Все заключается в восприятии.

– Справедливо. Но разве кто-то из нас может проникнуть во внутренние процессы чужого сознания? Я вот проник глубоко в вашу роговицу – и что я вижу?

– Повреждения?

– Рубцы. Грубые рубцы… и постепенное развитие рубцовой ткани. Глаз приспособится к этим следам травмы. Однако факт остается фактом: сам хрусталик безжалостно поврежден и в результате изменился. Он никогда уже не сможет воспринимать мир так, как раньше. Ведь источник восприятия – источник собственно зрения – кардинально изменился в результате воздействия на него.

– А как это связано с Кафкой?

– Ну, какую фразу Кафки чаще всего цитируют?

– «Проснувшись однажды утром, Грегор Замза обнаружил, что превратился в гигантского таракана»?

Доктор Мензел рассмеялся:

– Ну хорошо, а как насчет второй по частоте цитирования цитате?

– Скажите мне.

– «Когда мы всматриваемся друг в друга, чувствуешь ли ты боль, которая во мне существует? И что знаю я о твоей боли?»

Ого! Я закусила губу.

– Значит… когда вы всматриваетесь в мой поврежденный глаз, – спросила я, – вы видите боль?

– Конечно. Ваш «несчастный случай» есть следствие боли. Невыносимой, ужасной боли. Такое повреждение… никогда не исчезнет бесследно. Рубцовая ткань может сгладить, замаскировать его, может сделать жизнь сносной. И все же травма, подобная этой… да разве можно всерьез надеяться, что она будет полностью исцелена? Она меняет все. Восприятие мира меняется необратимо. Мир превращается в незнакомое, гнусное место: угрюмое, хаотичное, безжалостное. И мы уже не можем доверять ему, как прежде.

Это был единственный случай, когда доктор Мензел вдруг заговорил со мной так. Увидев, что я сразу замкнулась, он отныне сводил наши беседы к обсуждению моего зрения и поднимал мне настроение оптимистичными заявлениями, что совсем скоро позволит снять повязку. Офтальмолог понял, что я не настроена обсуждать то, что со мной случилось, что уж говорить о его возвышенных метафорах. Так что мы с доктором общались исключительно по делу, и я была ему благодарна за это.

Доктор Айрленд тоже говорила исключительно по делу. Эта миниатюрная женщина лет сорока обладала стройной, спортивной фигурой, а ее длинные рыжие волосы были заплетены в аккуратную косу. Она носила элегантные черные костюмы и, в отличие от других сотрудников больницы, никогда не надевала халат. Лишь однажды доктор Айрленд обмолвилась о том, что у нас общая альма-матер, так как она подготовила в Гарварде бакалаврскую работу, после чего перевелась на медицинский факультет в Дартмут. В отличие от доктора Мензела она никогда не распространялась о своей жизни за пределами больницы Маунтин Фолс, которую посещала дважды в неделю. Зато она настойчиво пыталась вовлечь меня в разговор о моем состоянии и настроении, несмотря на то что я упорно этому противилась.

Во время первого сеанса доктор Айрленд сообщила, что прекрасно информирована о моем «деле» – она связывалась с университетом, с моим юристом, даже с Кристи (профессор Сандерс сообщил ей, где я нахожусь).

– Я очень надеюсь, вы понимаете: в том, что случилось с вашей дочуркой, нет никакой вашей вины.

– Можете думать так, если хотите, – ответила я.

– Это правда. Я внимательно изучила полицейский протокол, данные вскрытия, показания очевидцев. Вы никак, никак не могли стать причиной этому.

– И никак этому не помешала.

– Несчастные случаи происходят, такое бывает, Джейн. Их причина – стечение обстоятельств, неожиданных, непредсказуемых. Как бы мы ни старались, мы не можем предугадать и предотвратить их. Они просто случаются… и нам приходится учиться жить с их последствиями, какими бы ужасными они ни были. И не нужно казнить себя, обвинять в том, что не властны над случайностью.

– Можете думать так, если хотите.

– Вы второй раз повторяете эту фразу.

– Я часто повторяюсь.

– Даже если это чувство вины вызывает невыносимые страдания?

– Моя вина – это мое личное дело.

– Совершенно с вами согласна. Но проблема в том, что это ваше «личное дело» так мучало и изводило вас, что вы не видели иного выхода, кроме попытки самоубийства. Что же, на ваш взгляд, это было разумным способом облегчить свои страдания?

– Вообще-то, да.

– Вы по-прежнему считаете, что покончить со всем, чтобы перестать страдать, – единственный выход?

Внимание! Здесь нужна осторожность.

– Нет… Я чувствую себя как-то… лучше. Не совсем хорошо, если учесть все полученные травмы… но определенно спокойнее в отношении случившегося.

– Другими словами, вы… решили жить.

– Да. Я хочу жить.

– Какая же вы ужасная лгунья.

– Думайте, что хотите.

– Вы повторяете это уже в третий раз.

– Значит, я еще однообразнее, чем думала.

– У вас в жизни было не так уж много счастливых мгновений, так?

Услышав это, я замерла.

– Были мгновения… – очнулась я наконец.

– С Эмили. Ведь так ее звали, да? Эмили?

– Я не хочу…

– Уверена, что не хотите. И все же именно об этом нам совершенно необходимо поговорить. Об Эмили. Единственном человеке в вашей жизни, кто…

– Вы ничего не знаете.

– Да? Хорошо. Тогда расскажите мне о тех, кто делал вашу жизнь счастливой. Отец, который вас бросил и постоянно подводил и выходки которого сломали вам карьеру в финансовой сфере? Или ваша мать, которая всю жизнь критиковала вас и вольно или невольно изводила своими придирками? А может, первая большая любовь вашей жизни, женатый мужчина, ваш научный руководитель…

– Кто вам все это рассказал? – выкрикнула я.

– А это важно?

– Не люблю, когда меня предают.

– Конечно. А зная то, что знаю я о вашей жизни, я вас не виню. Вся ваша жизнь – сплошная череда предательств, а кульминация – бегство вашего партнера Тео с…

– Довольно. – Я ухватилась за подлокотники своего кресла и развернула его на сто восемьдесят градусов, к двери. – Разговор окончен.

– Нет, пока я не услышу от вас рассказа о вашей поездке сюда.

– Пытаетесь сменить тему?

– Вас обнаружили в сугробе на обочине трассы двести два дней пять назад. До этого момента… что было?

– Я не буду вам все рассказывать.

– Нет, будете.

– Почему?

– Потому что я свободно могла дать заключение, что вы представляете опасность для общества.

– Я никому не причинила вреда.

– Пока. Но представьте, что мы отпустим вас отсюда, а вы вдруг решите повторить свою попытку, только на этот раз вам заблагорассудится поехать поперек дороги и врезаться в семейный автомобиль с четырьмя пассажирами…

– Я никогда такого не сделаю.

– Это вы так говорите. Но какие тому есть доказательства? Никаких, в сущности. А значит, вполне можно требовать для вас лишения свободы и водворения в спецлечебницу, если только вы не…

– Я оказалась в Монтане просто потому, что так получилось.

– Мне нужен более подробный рассказ.

– Я ушла из дома, с работы, из той жизни – и поехала.

– Сколько времени прошло после… несчастья?

– Три-четыре недели.

– Ив это время вам выписывали какие-то медикаменты, чтобы помочь вам справиться с…

– Зопиклон. Чтобы заснуть. Потому что я не спала. Потому что я не могла заснуть.

– Тот самый препарат, что вы приняли в машине?

– Все верно.

– И его вам выписал доктор Дин Стэнтон, штатный врач Государственного университета Новой Англии?

– Вы, конечно, уже с ним связывались?

– Он сказал, что вы к нему обращались – после несчастного случая вы были в очень скверном состоянии, но изо всех сил старались этого не показать. Вы настаивали на том, чтобы вернуться на работу уже через пять дней после похорон, и не прислушались к его совету взять отпуск. Больше всего его поразило, как вы держали себя в руках. Ваши коллеги тоже были удивлены этим – вашей несгибаемостью и тем, как упорно вы старались вести себя как ни в чем не бывало. Так продолжалось до тех пор, пока вы не напали на некую Адриенну Клегг. Не могли бы вы пояснить мне, что тогда произошло?

– Вы и так все знаете – наверняка кто-нибудь из сотрудников кафедры все вам рассказал.

– Я бы предпочла услышать это от вас.

– А мне не хочется об этом говорить.

– Потому что…

– Потому что мне не хочется об этом говорить.

– Не волнуйтесь так из-за этого. Ваш юрист мистер Алкен сообщил нам, что мисс Клегг решила не выдвигать против вас обвинений.

– Мне повезло.

– У вас имелась веская причина атаковать мисс Клегг?

– Еще какая. Сначала эта женщина втянула моего партнера в это дело с фильмом. Потом стала его любовницей. Они добились большого финансового успеха, а в результате скрылись, наделав долгов и повесив их на меня. Из-за всего этого я находилась в состоянии чудовищного стресса. Я не могла спать. У меня путались мысли. Из-за бессонницы у меня кружилась голова. Я не могла сосредоточиться. Я с трудом справлялась с самыми простыми вещами. Вот почему…

Я замолчала. Доктор Айрленд закончила фразу за меня:

– Вот почему вы вините себя в том, что случилось?

– Да, – шепнула я.

– Но вините также и Адриенну Клегг?

– Причина и следствие.

– И поэтому, когда она вернулась в Бостон, вы на нее напали?

– Причина и следствие.

– Вы это уже говорили.

– И снова повторяю. И больше я сейчас ничего не могу сказать.

Снова повисло молчание, и я понимала, что доктор оценивает меня, прикидывая, выдержу ли я, если она еще надавит.

– Ну что ж, продолжим через три дня. Кстати, вам не кажется, что стоило бы пообщаться с заведующим кафедрой, юристом, друзьями…

– Нет.

– Мы могли бы связаться с ними от вашего имени.

– Нет.

– Это окончательный ответ?

– Да.

– Депрессия – это естественная реакция на…

– После того, как тебя не хватило даже на то, чтобы убить себя?

Доктор Айрленд заскрипела ручкой по бумаге:

– Я назначаю вам антидепрессант, миртазапин. Главным образом для того, чтобы обеспечить вам нормальный сон.

– Он поможет мне не смотреть в зеркало и не видеть то, во что превратилось мое лицо?

– Это все заживет.

– А потом… Что потом? Я смирюсь наконец со своей «потерей», научусь с этим жить и перестану «горевать»? Вы собираетесь вешать мне на уши подобную чушь?

Доктор Айрленд встала и начала складывать вещи.

– Я могу утешать, когда меня об этом просят, – бросила она, – и могу быть безжалостной, если сочту, что это необходимо.

– Я в утешениях не нуждаюсь, доктор.

– Тогда вот вам безжалостная правда: вам придется жить с этим каждый день до самого конца жизни. И вы понимаете это, потому и собираетесь покончить счеты с жизнью, как только отсюда выберетесь.

– Этого вы знать не можете.

– Мы продолжим в четверг в то же время.

Вечером я приняла миртазапин. Сестра Рейнир объявила, что дает мне пятнадцать миллиграммов препарата («доктор велела»), чтобы я наверняка заснула.

– Доктор Айрленд рассказала, что вы напали на какую-то женщину с острым предметом. А потом рассказала, при каких это было обстоятельствах. Не могу сказать, что осуждаю вас. Не уверена, что не поступила бы так же.

О, хватит меня подбадривать… внушать мне, что я ни в чем не виновата. Я не собираюсь следовать новой американской традиции, по которой принято отрицать свою вину. Я виновата. Очень, очень виновата.

Миртазапин действительно помог мне уснуть, и я поведала сестре Рейнир, что под действием препарата начинаю воспринимать какие-то вещи менее остро.

– Хотите сказать, что уже почувствовали себя получше? – спросила она примерно через неделю после того, как я начала принимать препарат.

Я догадалась, что вопрос с подвохом. Антидепрессантам требуется время, минимум несколько недель, чтобы включиться в обмен веществ и начать воздействие на мозг. Вырубали они меня исправно, но я сознавала: ждать какого-то серьезного эффекта пока рано. Поэтому лучше не возбуждать подозрений, не провозглашать, что я нахожусь в согласии с собой, и не нести подобную фармакологическую белиберду в стиле Полианны. Лучше выразиться обтекаемо: «От таблеток я хорошо сплю. Но заторможенной себя не чувствую».

Сестра Рейнир поддалась на эту уловку. Ею было одобрено и мое решение начать прогуливаться по отделению с помощью ходунков, и мои встречи с врачами. Я по-прежнему оставалась единственной пациенткой в психотделении. Хотя мне была предоставлена возможность пользоваться телевизором, я выбрала в качестве компании радиоприемник и постоянно слушала местные программы национального радио. Обследовала я и скромные ресурсы больничной библиотеки. Неожиданно для себя я все-таки обнаружила сотню или около того книг, меня заинтересовавших. Например, потрепанный томик Грэма Грина «Суть дела» – этот роман произвел на меня глубокое впечатление, когда я читала его в первый раз, лет восемь назад. Правда, я не знала, под силу ли мне будет сейчас справиться с мотивами потери, расставания и с повторяющимися воспоминаниями об умершем близком человеке. Все равно я твердо решила перечитать его, стараясь больше концентрироваться на точном и образном языке Грина, его невероятной легкости и тонком понимании того, что все мы обречены на страдания из-за своих эмоциональных порывов и потребности во что бы то ни стало подавлять других. Книга ободрила меня, как ободряют нас все хорошие литературные произведения, еще раз продемонстрировав мне, что все в этом мире несовершенно и преходяще, а все мы просто заложники вечности, отчаянно пытающиеся навести порядок в своей хаотичной жизни.

– Ну что, может, вернемся к тому несчастному случаю в Кембридже? – спросила доктор Айрленд в нашу следующую встречу.

– Не хотелось бы.

– Я не сомневаюсь, что вы этого не хотите. Но было бы полезно – для нашей совместной работы, – чтобы вы рассказали мне, что именно произошло.

Я колебалась.

– Пока слишком рано, – произнесла я в конце концов.

– А думаете, подходящий момент когда-нибудь настанет? Я не жду от вас долгого, подробного рассказа, Джейн. Только самое простое, краткое описание того, что же случилось в то январское утро пять недель назад.

Я уставилась в пол. Это не было позой, я не била на эффект. Мне трудно было собраться, заставиться себя вновь проиграть все те события в мыслях, и это при том, что мой мозг ни на миг не переставал возвращаться к ним. Но говорить о них? Облечь в слова, придать им форму повествования? Это уж слишком.

– Пожалуйста… – прошептала я.

– Пусть это будет совсем коротко. Только расскажите мне.

И тогда я набрала полные легкие воздуха, потом выдохнула и заговорила. Мой рассказ длился, наверное, всего две или три минуты. Но я прошла через это и добралась до того момента в больнице, когда мне сказали…

– А потом? – спросила доктор Айрленд.

– Потом я потеряла над собой контроль.

– Даже несмотря на то, что все отметили вашу собранность и ваше мужество в последующие недели.

– Я действовала на автопилоте. И пыталась делать вид, что…

– Что?

– Что могу с этим справиться.

– Когда вы осознали, что это вам не под силу?

– Я понимала это с самого начала. Но продолжала твердить себе: надо как-то суметь вернуться к нормальной жизни. Вернись на работу. Веди занятия. Проверяй домашние задания. Проводи консультации со студентами. И тогда в конце концов… в конце концов…

– В конце концов… что?

– В конце концов… сумеешь как-то это преодолеть.

– Почему так важно «преодолеть»?

– А вы как думаете? Мне казалось, что, преодолев, я как-нибудь смогу выплыть.

– Даже несмотря на то, что чувствовали, как теряете контроль над собой?

– Даже несмотря на то, что голова раскалывалась и меня постоянно терзала мысль, что я больше не в силах выносить эту муку.

– Но тогда у вас не возникало мыслей о самоубийстве?

– Как раз тогда я начала думать об этом.

– Что вас останавливало?

– Трусость.

– Но когда перед вами вдруг снова появилась Адриенна Клегг с вашим бывшим?

– То происшествие… я была вне себя от бешенства.

– Представляю. Расскажите мне, не возражаете?

– Возражаю.

– Я понимаю, это воспоминание не из тех, которые приятно воскрешать в памяти. И все же это полезно для вас, это нужно…

Я подняла руку, как уличный регулировщик, останавливающий движение. И стала рассказывать. Как и прежде, я придерживалась только фактов, стараясь покончить во всем этим как можно скорее. Доктор Айрленд не прерывала меня, пока я не добралась до того момента, когда после нападения выбежала на улицу.

– Вы представляли себе хоть приблизительно, что будете делать дальше?

– Нет. Я действовала совершенно спонтанно, это относится и к самому нападению. Потом я бежала по улице куда глаза глядят… ехала в такси – не помню, как его поймала. Через десять минут мы были возле моего дома в Соммервиле. Я бегом поднялась в квартиру, покидала барахло в дорожную сумку…

– Включая весь запас зопиклона…

– Включая мой паспорт, ноутбук, смену белья и одежды… сколько сумела втиснуть в сумку… да, таблетки тоже. Я засунула все это в свою машину. Завела мотор. И дала деру. Собственно, это не совсем точное выражение. Я ехала спокойно, не превышая установленной скорости. Вела машину ровно, не привлекая к себе внимания…

– Потому что думали…

– Думала, что уже объявлен розыск и всем постам разосланы мои данные. Думала, что если остановлюсь где-то на ночь, то меня выследят и схватят. Поэтому… я просто ехала.

– Расскажите подробно, где вы проезжали.

– Везде.

– По какой дороге вы ехали сначала?

– По шоссе девяносто.

– По федеральной автотрассе девяносто?

– Именно. Я ехала только по федеральным дорогам. А останавливалась только в небольших семейных гостиницах, платила наличными, регистрировалась под вымышленными именами, почти не спала.

– Уточните, что значит почти?

– Час или два за ночь.

– А остальное время?

– Сидела в обшарпанной ванне… в горячей воде, почти кипятке. Смотрела всякую чушь по круглосуточным телеканалам. Обдумывала, как бы повеситься на душевом шланге.

– Что вас остановило?

– Я просто дико устала, выбилась из сил, была настолько не в себе… и в таком ужасе от своих перспектив, даже несмотря на созревшее к тому времени намерение расстаться с этим миром. А когда ты твердо решил что-то сделать, то совсем не хочется общаться с кем-то, кто может убедить тебя передумать…

– «Расставание с миром», – повторила доктор Айрленд, будто пробуя эти слова на языке. – Мне нравится. Это почти романтично.

– Самоубийства часто романтичны.

– Только не для тех, поверьте, кто на самом деле их совершает.