Текст книги "Проснитесь, сэр!"

Глава 16

Меня отлавливает Маррин, высказывая благоприятное замечание. Мы выходим в центральный холл, поражающий музейным великолепием. Я встречаю пару поэтов, став свидетелем мускулистого поцелуя. Меня всем представляют, в том числе трем пожилым гражданам и писателю, произведениями которого я восхищался, случайно напоминающему пирата в открытом море. Меня манит девушка, я повинуюсь призыву

Я проплыл всю дорогу до нижней ступеньки весь трясясь, собираясь уплыть назад, броситься в объятия Дживса, предложить улизнуть и поужинать в городе, но у подножия лестницы меня поджидал крошка Маррин.

– Как раз шел за вами на случай, если чересчур оробели, – объявил он с электрическим светом в светло-голубых глазах, пока не привыкнешь к подобному блеску. – Первый вечер здесь всегда самый трудный, как практически и все прочее в жизни.

Я не понял, что это за тон – фигуральный или игривый, – однако дипломатично предложил собственный афоризм.

– Благодарю за заботу, – сказал я, хоть в душе его проклял за то, что он меня подкараулил. Невозможно стерпеть первый вечер с выпивкой и ужином. Уже слишком трудно оперировать приводной системой Дживса: я никогда не испытывал склонность к механике.

– Просто хотел убедиться, – объяснил Маррин, – что не слишком нервничаете. Люди всегда страшно боятся первого вечера. Но тут у нас никто не кусается. А вы прекрасно смотритесь в шляпе и в темных очках. Хотя я раньше этого не говорил, мне усы ваши нравятся. Давно не видел таких тоненьких усиков.

Комплимент, последовавший вскоре после комплимента Дживса, подействовал на меня как залп бомбардировщика Б– 12 – спина, почти растекшаяся в кисель, вдруг окрепла. Я перестал проклинать в душе Маррина. Добрый человек. Доброжелательное замечание от собрата по роду человеческому – один из величайших подарков. Я сам должен раздавать их почаще. Расплата, безусловно, разумная.

– Да, – кивнул я. – Мои усы все чаще заслуживают признания большинства критиков. Вы видели фильм «Ганга Дин»? Я отрастил усы на верхней губе по образцу Фэрбенкса-младшего.

– Правда? В детстве я смотрел «Ганга Дин», но не помню Фэрбенкса-младшего, а если на то пошло, то и старшего тоже. Ну, пойдемте знакомиться с остальными.

И Маррин повел меня по служебному коридору, обшитому панелями, с несколькими поворотами, как обычно бывает в таких особняках, пока мы не попали в обширный центральный холл размерами от края до края примерно в две баскетбольных площадки, выражаясь спортивным обывательским языком.

Там были прекрасные старинные ковры, очень высокие потолки с полированными деревянными балками; широкая лестница с красной ковровой дорожкой, рядом с которой все прочие лестницы, какие я в своей жизни видел, выглядели жалкими недокормышами; роскошные диваны и кресла; журчавший мраморный фонтан напротив оригинальных дубовых парадных дверей; гигантские пасторальные картины, написанные масляными красками; античные вазы с только что срезанными ирисами и розами; причем все это, кроме, конечно, цветов, сохранилось с конца девятнадцатого века для художников конца двадцатого. Какая-то музейная диорама, но раз в жизни доводится шагнуть за красную ленту и ступить в прошлое.

Рядом с центральным холлом, сообщил Маррин, находится капелла со старинными молитвенными скамьями, где нынче устраиваются концерты, и бар, где люди собираются, играя в карты, в скребл, если не хотят сидеть в черной комнате. Столовая расположена прямо напротив капеллы, но я ее еще не видел, потому что огромная раздвижная деревянная дверь открывалась только в половине седьмого, когда звучит гонг к ужину. Наверху главной лестницы, рассказывал Маррин, библиотека, гостиные, десяток спален и еще десяток на третьем и четвертом этажах.

Как ни удивительно, в дальнем конце центрального холла стояло величественное деревянное сиденье, нечто вроде трона. Над ним даже был небольшой балдахин с затейливой резьбой – весьма непривычно видеть кресло с собственной крышей. Рядом высилось огромное витражное окно размерами приблизительно с половину теннисного корта, выходившее на заднюю террасу. Но самым примечательным в том самом троне было то, что на двух красных бархатных подушках пристроились двое темноволосых мужчин одинакового сложения, один сидел у другого на коленях, их губы сливались в довольно страстном поцелуе.

Хоть я часто раздумывал над гомосексуальным вопросом, до того момента никогда реально не видел застывших в таком поцелуе мужчин. Может быть, подмечал мимолетное чмоканье на углу Вест-Виллидж-стрит, но французский поцелуй двух любителей греческого искусства стал для меня абсолютной новинкой. Братский близнечный дух объятия ошеломил и потряс. Поцелуй мужчины и женщины смотрится совсем иначе: крупная фигура заключает в себе меньшую, грубость сплавляется с нежностью. А тут нечто вроде рукопашной борьбы между равными оппонентами. Продолжая метафору, мне казалось, будто бицепсы присосались друг к другу, возможно, потому, что оба мужчины были в футболках, насмерть стискивая друг друга мускулистыми руками.

– Люк и Крис, – с некоторым отвращением пояснил Маррин. – Только что познакомились. Оба слегка обезумели. Кое-кто возмущается.

По красной лестнице спускалась, держась за руки, пара, которая мне в тот день раньше встретилась: мужчина в перекошенных очках, с поникшими плечами и медноволосая женщина с измученным лицом.

Маррин представил нас друг другу:

– Молодой романист Алан Блэр, а это Джун и Израэль Гринберг, поэты.

Прежнее предположение оправдалось: поэты! Супружеская чета поэтов!

Вблизи они не выглядели такими отчаявшимися, как в тот момент, когда я проезжал мимо в «каприсе», хотя физические и моральные тяготы творческой жизни наложили на них заметный отпечаток. Но они были вместе, и это, наверно, очень утешительно. Пусть даже жизнь сильно их потрепала, оба не одиноки, и весьма мило меня приветствовали дружелюбными репликами и ласковыми взглядами. Поэтому не следует судить о них по убогому внешнему виду – сразу видно любящие теплые души, может быть, потому, что жизнь их сильно била. Долгие жизненные невзгоды часто смягчают человеческую натуру, хотя столь же часто делают ее грубее и злее.

Мы вчетвером направились из холла, пройдя мимо трона, на котором Крис с Люком по-прежнему стискивали друг друга в объятиях, впрочем, никто из нас прямо на них не взглянул, гарантируя неприкосновенность личной жизни, даже если они того не желали.

Снаружи собралась пирующая компания, воздух был жарким, однако приятным, предвечерний свет окрашивал все вокруг шепчущим цветом, летним румянцем. Присутствовали почти все колонисты, человек сорок. Задняя терраса была длинная, широкая, как олимпийский бассейн, – выясняется, что нелегко давать осмысленное представление о размерах без ссылок на спортивные сооружения, – выложенная серыми каменными плитами. Там стояли зеленые пластмассовые стулья, несколько зеленых пластмассовых столиков, населенных винными бутылками и стопками прозрачных пластиковых стаканчиков. По краям террасы тянулись каменные скамьи, на которых в разнообразных непринужденных позах сидели люди, другие стояли, болтая друг с другом. Каждый держал в руках прозрачный пластиковый стаканчик с желтой жидкостью – с белым, больным желтухой вином!

Маррин повел меня по кругу, представляя обществу, я нервно плелся следом, прилагая все силы, слишком стараясь выжить, чтоб думать о собственном превосходстве. Маррин хотел со всеми меня познакомить, поэтому мы не задерживались с разговорами, просто обменивались улыбками, именами, профессиональным статусом – прозаик, скульптор, композитор, поэт, художник, писатель-документалист, – и все; хотя, когда мы отходили от каждого представителя изобразительного искусства, Маррин кратко описывал мне его творчество. Выходило, что у каждого живописца и скульптора был свой оригинальный стиль, фактически хитроумный трюк: тот скульптор создает модели детей без всяких отличительных признаков; тот художник пишет портреты с портретов; тот скульптор делает скульптуры из краски; тот художник выпускает холсты, расчерченные на пронумерованные квадраты, которые покупатели сами раскрашивают, и так далее.

Я заметил, что ни на одном мужчине нет ни пиджака, ни галстука – даже просто пиджака, если на то пошло, – но не особенно удивился, поскольку далеко не у каждого найдется спортивный пиджак, по плотности подходящий для теплого летнего вечера. Впрочем, несмотря на вольную одежду, обстановка и атмосфера были, безусловно, чудесными: гаснувший солнечный свет, величественный особняк за спиной… Почти все недавно приняли душ – влажные волосы, сияющие глаза, порозовевшая кожа. Освещение льстило всем нам, даже милые Гринберги засветились. Все были в возбужденном, приподнятом состоянии духа. Рады хоть ненадолго избавиться от повседневности, выйти на сцену, пожить той жизнью, какой богачи жили сто лет назад, выпивая перед ужином на террасе особняка.

Даже не прибегая к приводной системе Дживса, я справлялся неплохо. На фронте рукопожатий действительно добился превосходства – ни разу не смутился, чувствуя, как мне тискают пальцы, что для меня обычно составляет проблему.

Далее – кажется, никто не обращал особого внимания на темные очки и шляпу. Фактически был там один высокий меланхоличный писатель средних лет с повязкой на глазу. Аксессуар, безусловно, более странный, чем мой, что облегчало дело. Одет он был неброско – джинсы с белой оксфордской рубашкой, – но в наши дни люди редко расхаживают с завязанными глазами, поэтому я рядом с ним выглядел в очках и шляпе сравнительно нормально и здраво. После того как Маррин увел меня от пирата-писателя, я сообразил, почему его имя – Реджинальд Мангров – знакомо звучит. Я с большим удовольствием прочел его книгу «Ад – это другие люди», хотя современных романов почти никогда не читаю, как всегда с запозданием предпочитая старых писателей. Поэтому мне захотелось впоследствии поподробнее поговорить с Р. Мангровом.

Познакомившись со всеми, я с удивлением понял, что едва ли не самый молодой в компании. Почти всем художникам и писателям было от сорока до шестидесяти – Maррину, например, даже за шестьдесят, – среди них присутствовали два загадочных пожилых гражданина с виду под или за восемьдесят. Одна гражданка представляла собой древнюю старушку с высокими скулами и красивой седой головой, в длинном синем ниспадающем одеянии, с макияжем, которого вполне хватило бы на покраску маленькой яхты, но я видел, что она когда-то была настоящей красавицей. Старушка с кровавой помадой на губах опиралась на палку. Она оказалась художницей, хотя, согласно Маррину, официально признана слепой – настоящего смысла этого выражения я никогда не мог понять. Означает ли это, что такие люди подлежат аресту, если без очков выйдут из дома? Другой старец – изящное создание с серебристыми волосами, необычайно длинным и гордым носом – был поэтом, лауреатом Пулитцеровской премии.

Небольшой контингент помоложе, человек десять примерно моего возраста – под тридцать и за тридцать, – поровну делился на два существующих в природе пола, но в него входила лишь одна поэтесса, хотя я надеялся на целый эскадрон. Выяснилось, что прочие молодые женщины представляют изобразительные искусства.

Впрочем, одинокая поэтесса выглядела довольно привлекательно – блуждающая балерина со светлыми клубничными волосами, разговаривавшая с хорошенькой фотографкой в тот момент, когда Маррин знакомил нас.

Молодые женщины, сидя бок о бок, – должен добавить, что ни одна из них мне не снилась, – смахивали на продавщиц из «Лавки здоровья», одетых в современные наряды хиппи. Поэтесса была в тонкой крестьянской хламиде, фотографка в «вареной» рубашке; одна из них явственно источала безошибочный запах пачулей.

Маррин представил меня нескольким оставшимся и, когда я познакомился почти со всеми коллегами-колонистами, кроме маленькой горстки не явившихся к выпивке, спросил:

– Вы не пьете?

– Не пью, – решительно и подчеркнуто подтвердил я.

– Боюсь, содовой сегодня нет, – сказал он, – но, возможно, назавтра сумею ее раздобыть. Может быть еще клюквенный сок. Годится?

– Очень любезно с вашей стороны, только не утруждайтесь.

– Ну, посмотрим, что можно будет сделать. А теперь извините меня. Надеюсь, не обидитесь.

– Нет, конечно, – заверил я, радуясь, что Маррин, несмотря на мои опасения в ванной, не стал принуждать меня к выпивке.

Он пошел к зеленому столу за бутылкой и пластиковым стаканчиком для самого себя. Видно было, что ему хочется выпустить меня на волю, как дикое животное, в надежде, что оно выживет.

Поэтому я сделал первый шаг к выживанию, подойдя к краю террасы, ни с кем не общаясь, и повернулся ко всем спиной, боясь, что меня кто-нибудь ангажирует.

Люди за моей спиной болтали, и, чтобы показать себя самодостаточным мыслящим человеком, я притворился, будто увлеченно разглядываю роскошный изумрудный газон и мраморных нимф вдалеке.

Так хорошо притворился, что действительно принялся увлеченно разглядывать роскошный изумрудный газон и мраморных нимф вдалеке. Нашел картину весьма пасторальной и утешительной и испуганно вздрогнул, когда кто-то хлопнул меня по плечу. Я оглянулся, надеясь на спасительное возвращение Маррина.

Это была молодая фотографка. Ее звали Диана. Темные волосы, приятные черты лица – большие карие глаза с густыми ресницами, идеально прямой нос, россыпь веснушек, соблазнительно полные губы. Подбородок чуточку тяжеловат, зубы несколько налезают один на другой, но и мелкие недостатки вполне симпатичны. К «вареной» рубашке прилагалась короткая блекло-розовая юбка. Маленькая высокая грудь, прелестные загорелые ноги в каучуковых сандалиях. Я носом учуял, что пачулями пахнет не от нее.

– Вина хочешь выпить? – спросила она, держа в руках бутылку и пластиковый стаканчик.

– Ох нет, спасибо, – отказался я.

Она на секунду заметно опешила, а потом продолжала:

– Ну, как тебе тут? Обалдел?

Я распознал жаргон своего поколения, помолчал и сказал:

– Довольно обо мне. Вы-то сами тут как поживаете?

Именно так ответил однажды мне один приятель на вопрос о том, как он поживает, и я всегда хотел повторить ответ, но юмор не произвел впечатления на Диану. Непонятно, то ли она лишена чувства юмора, то ли я. Кажется реплика лишь указала ей, что мне прямо сейчас необходимо выпить.

– Точно не хочешь хлебнуть? – повторила Диана. – Знаю, как дико себя чувствуешь в первый вечер. – Она мне улыбнулась. И была прекрасна. – Точно не хочешь?

Она была слишком прекрасна. Меня острым кинжалом пронзило чувство одиночества. Я неспособен поговорить с этой девушкой. Шутка, которую приберегал годами, не вышла. Она протягивала бутылку и стаканчик. Я сказал про себя, что скажу ей сейчас: я не пью, потому что сижу на лекарствах.

– Принимаю антибиотики, – промямлил я и смутился, ибо это прозвучало робко и неубедительно, опустил глаза на ее каучуковые сандалии, на грязные мозолистые пальцы, которые мне показались убийственно эротическими. Сексуальная самка! Хочется поцеловать эти грязные пальцы. Всю ее зацеловать… – Знаете, пожалуй, я все-таки выпью вина, – неожиданно молвил я. – Насчет антибиотиков просто шутка.

Почувствовал болезненное жало адреналина, сопутствующего такому желанию. Но знал: вино проложит путь к тем самым пальцам; расслабившись, мне удастся совершить бросок. И снова, как в Шарон-Спрингс, фашистский алкогольный импульс взял верх, заговорив вместо меня. Почему все фашисты сильные ораторы? Например, Муссолини и Гитлер по-настоящему захватывали слушателей. Вот если бы либералы обладали подобным талантом! Джон Фицджеральд Кеннеди, Мартин Лютер Кинг, Ленни Брюс умели говорить, но всем известно, что с ними сталось. По-моему, для либералов опасно хорошо говорить. Возможно, это их и удерживает.

– Обязательно надо выпить, – заявила Диана. – Отметить приезд. – Налила стаканчик, протянула. – Мой на столе остался.

И направилась к столику сквозь веселую толпу колонистов с парившими в воздухе стаканами с вином. Ждала, что я пойду следом. Я поднял собственный пластиковый стакан с желтым нитроглицерином. Прежняя решимость отчасти вернулась. Просто подержу, думал я. Держать стакан было приятно, пить не хотелось. Я пошел за Дианой. Лодыжки прекрасной формы загорели на солнце. Я поднес стакан к губам.

Глава 17

Сервантес с Павловым правы. Я действую под действием вулкана. Общее впечатление от столовой. Я сижу с художницей Сигрид Бобьен, романистом Мангровом, писателем-документалистом по имени Алан Тинкл и поэтессой Ленорой. Беседа начинается с романов, потом главным образом сосредоточивается на проблеме летучих мышей в усадьбе. Ненадолго встает старый вопрос о разнице между сумасшедшим домом и художественной колонией. Я вновь вступаю в бой. Появление стихийной силы в виде женщины с выдающимся носом

Когда я с бульканьем проглатывал первый стакан вина, прозвучал гонг к ужину, начался общий марш в особняк. Я вспомнил, как однажды читал в «Дон Кихоте» о еде и художниках, которые теряют контроль над собой, если им предлагают бесплатно поесть. То же самое повторилось в Колонии Роз, где все даром, включая питание, поэтому при звуке гонга художники побежали в столовую, что следовало сделать и мне, но в тот момент у меня были другие потребности.

Поэтому, когда волна хлынула, я ловко налил еще стаканчик вина, проглотив его в одиночестве на уже опустевшей террасе. Подумал, что, может быть, следует ограничиться двумя стаканами в этот вечер, но мысль улетела, как воздушный шарик, упущенный ребенком в парке. Я выпил третий стакан.

Хотя питьевой маневр послужил подобающей анестезией, одновременно он произвел и обратный эффект, когда дело дошло до рассадки в столовой. Посреди зала стоял длинный стол, за которым помещалось человек двадцать, и три столика-спутника на восемь персон каждый. Я очутился на конце длинного стола, тогда как Диана с поэтессой по имени Линди устроились за одним из маленьких. Последняя алкогольная кампания начиналась с намерением сблизиться с Дианой – за моим первым стаканом мы с ней обменялись лишь несколькими замечаниями: она делает серию снимков, изображающих ее саму в обличье разнообразных животных, что вполне совпадало с моим представлением о ее ноге как о звериной когтистой лапе, – а теперь она временно оказалась в недосягаемости. Выпив на террасе добавочные стаканы, я лишился возможности сесть рядом с ней, хотя выпивка – милая любовница – имеет свои права. Первые поцелуи – начальная волна опьянения – всегда приятны, пусть даже вино со временем обязательно против меня ополчится.

Тем не менее, несмотря на возможность жестокого приговора со стороны алкоголя, я в данный момент пребывал в хорошем настроении, залив под брючный пояс всего три стакана и сидя в великолепной столовой. В центре висела огромной серьгой с бриллиантами незажженная люстра, солнечный свет струился сквозь свинцовые оконные переплеты, придавая помещению лучезарную красоту. Стены обшиты деревянными панелями, в застекленных шкафах выставлены старинные тарелки, похожие на произведения искусства.

Главный стол, за который я сел, получив с буфетного конвейера блюдо с едой, был невероятно массивным и старым, вокруг него стояли старые кресла с высокими спинками, украшенными довольно голодными с виду маленькими горгульями.

Оказалось, что я сижу прямо напротив Мангрова, романиста в наглазной повязке, а справа от меня располагается коротышка, автор небольших рассказов, приблизительно мой ровесник, по имени Алан Тинкл,[43]43
  Одно из значений английского слова «тинкл» – мочеиспускание.


[Закрыть] с обилием курчавых волос и вполне мужественной челюстью. Выяснилось, что мы с ним тезки, хоть с фамилией ему сильно не повезло.

В тот первый вечер нам предложили жареную лососину, картофельное пюре, тушеный шпинат и салат – очень вкусно, высокого качества. Посередине длинного стола выстроились дополнительные бутылки белого вина, как конусообразные предупредительные столбики на дороге, причем одна бутылка стояла прямо передо мной.

Слева от меня сидела художница Сигрид Бобьен – под пятьдесят, довольно хорошенькая увядающей красотой, с изящными, выразительными руками, гладкими плечами, обнаженными под безрукавной блузой, бледным вытянутым лицом, угольно-черными, гладко зачесанными волосами. Она сразу вовлекла меня в беседу.

– Всегда приятно познакомиться с новичком, поэтому я вас приветствую, – объявила она, вытаскивая из лососины кости. – Каждые несколько дней кто-нибудь приезжает, кто-нибудь уезжает. Печально. Один рождается, другой умирает.

– Слово «умирает» не кажется вам в данном случае слишком мрачным? – спросил через стол Мангров.

– Каждым летом, уезжая отсюда, я чувствую, будто бы умираю, – ответила она. – Невозможно поверить, что жизнь продолжается тут без меня… Алан у нас здесь новорожденный. – Она мне очаровательно улыбнулась и зашептала, а люди, которые шепчут, почти наверняка сумасшедшие. Хотят поближе подманить и убить.

Я выпил четвертый стакан вина.

– Над чем работаете? – поинтересовался Мангров, желая спасти меня от Бобьен.

Между ними были натянутые отношения. Я нюхом чуял старый роман, висевший над ними, как рыболовецкая леска, зацепившаяся за дерево. Ясно, что их сначала привлекло друг к другу: она помешанная с трагическим шепотом, а у него трагически только один глаз. Но проницательная интуиция подсказывала, что они уже пару не составляют.

– Над романом, – ответил я на вопрос Мангрова и, разговорившись от вина, продолжил: – Не хочу вас смущать, но прочел вашу книгу «Ад – это другие люди», и мне она очень понравилась. Я страстный поклонник «черной» литературы. Ваш герой, который убивает людей, не обращая на них никакого внимания, просто блистателен.

– Спасибо, – поблагодарил он, кажется одновременно польщенный и озадаченный публичной похвалой. Бледно-розовые губы на миг растянулись в улыбке, хотя выразительные ноздри непонятно затрепетали, потом лицо приобрело нормальное серьезное и суровое выражение. Короткие черные волосы одного цвета с наглазной повязкой, без всяких признаков седины, хоть на вид ему было под пятьдесят. Единственный глаз был карим.

– А сейчас вы над чем работаете? – полюбопытствовал я.

– Над мемуарами, – ответил он. – Только называю их mem-noir,[44]44
  Здесь: черные воспоминания (фр.).


[Закрыть] так как рассказываю историю своей жизни с точки зрения убийцы.

– Какой вы мрачный, Реджинальд, – заметила Бобьен. – Может быть, просветлеете?

– Вы сами только что сравнивали уезжающих из колонии с умирающими, – парировал Мангров.

Данный обмен репликами вновь подтвердил предположение об их бывшем союзе. Прежде чем Бобьен успела ответить, сидевшая рядом с Мангровом женщина привлекла его к обсуждению проблемы летучих мышей. Эта довольно пухленькая поэтесса пятидесяти с лишним лет по имени Ленора только что уселась за стол со второй порцией шпината, не имея понятия, что вмешалась в сражение. Итак, Мангров говорил с Ленорой, Бобьен занялась лососиной, я, как журавль, вытягивал шею, поглядывая на Диану, которая вовсе не поворачивала голову в мою сторону, что меня несколько обескураживало. Она сосредоточенно ела, беседуя с Линди. Когда тянешь шею к новому привлекательному объекту, то надеешься, что и он ищет тебя глазами, хоть тот факт, что Диана на меня не смотрит, по моему логичному заключению, еще не свидетельствовал об отсутствии шансов завоевать ее расположение.

Вернувшись к своей лососине, я уловил фрагмент беседы Леноры с Мангровом про летучих мышей. Видно, по ночам усадьба кишмя кишела летучими мышами, а Ман-ров был местным специалистом по их отлову, работая с сетью, в перчатках, – немалая заслуга с его стороны, потому что летучие мыши иногда разносят бешенство.

– Ужас и кошмар, – сообщила мне Бобьен. – Позавчера одна летала у меня в комнате. Я так и не смогла заснуть, даже когда ее Реджинальд отловил.

– Мне нравятся летучие мыши, – вставил Тинкл. – Ложно понятые создания.

– Правда, что человек, заразившийся бешенством, дико кричит при виде воды? – спросила Бобьен.

– Научное название бешенства – гидрофобия – обычно ассоциируется с водобоязнью, но, по-моему, его назвали гидрофобией из-за пены, – объяснил Мангров. – Впрочем, я не уверен, будто у больных бешенством действительно пена идет изо рта. Они просто быстро умирают. Укус летучей мыши в самом деле способен убить человека.

– Слушайте, что за нездоровая тема! Я до конца лета не смогу заснуть! – воскликнула Бобьен. – Без того плохо, что в особняке привидение.

– Никаких привидений здесь нет, – возразил Мангров.

– У меня дома мыши есть, – объявила Ленора, по-моему совершенно ничего не понимая. На ее губах застыла улыбка; я причислил ее к типу тех собеседников, которые вставляют в дискуссию замечания, в общем близкие к теме, но не дающие прямого ответа на предыдущие реплики.

– Не выношу летучих мышей, – твердила Бобьен. – Похожи на крыс с крыльями. На летучих крыс…

– Однажды в Нью-Йорке мне на ногу прыгнула крыса, – сообщил я, до тех пор не вступая в беседу, но, когда речь зашла о крысах, не сдержался, стремясь потрясти собеседников, ожить, выйти на первое место.

– Боже, – охнула Бобьен.

– Бежала по тротуару, запаниковала, приняла меня по ошибке за фонарный столб или за что-нибудь вроде того, добралась до самого колена, прежде чем сообразила, что я – человек. К счастью, она меня не укусила, хотя, наверно, трудно вонзить зубы в коленную чашечку. Не знаю, смогу ли когда-нибудь это забыть.

Пока я излагал историю с крысой, Мангров поднял бровь над наглазной повязкой, и мне страшно захотелось спросить, как он лишился глаза, но правила этикета не допускают такого вопроса.

– С удовольствием превратился бы в летучую мышь, – заявил Тинкл, не комментируя мой рассказ о крысе. – Можно было б проникнуть в любую комнату.

– В этом году я своей комнатой очень довольна, – объявила Ленора, на что Бобьен фыркнула, позабавившись, а я, высосав пятый стакан вина, на мгновение внутренне содрогнулся от вернувшейся мысли о том, что, возможно, в конце концов, все-таки очутился в сумасшедшем доме, но, полностью лишившись рассудка, до сих пор принимаю его за художественную колонию. Вокруг решительно неуравновешенные люди. Бобьен фыркает, как в «Змеином гнезде», Тинкл демонстрирует некое сумасбродство, у Мангрова всего один глаз, лицо Леноры навеки перекосилось в веселой гримасе.

Я вновь вывернул шею, взглянув на Диану. Она на меня по-прежнему не смотрела, но хотя бы, насколько я мог судить, не казалась свихнувшейся. Просто красавица с грязными ногами. В дальнем конце от моего стола Маррин разглагольствовал с поэтом, лауреатом Пулитцеровской премии, и эти двое не похожи на лунатиков. Поэтому дрожь унялась. Я действительно в художественной колонии, а не в психушке. Впрочем, надо обсудить это с Дживсом. В русле прочих проблем и вопросов. Старая дилемма – видимость против реальности, с которой я постоянно сталкивался на шекспировских экзаменах в Принстоне.

Я уткнулся в картофельное пюре, закладывая определенный балласт против вина. Ленора опять расхваливала Мангрова за способность уберечь всех и каждого от летучих мышей, отовсюду слышалось невнятное бормотание, скрежет вилок в тарелках, потом Мангров обратился ко мне:

– Вы с кем-то подрались?

– Да! – подхватила Бобьен. – Темные очки и шляпа что-то скрывают! – возбужденно шептала она, жадно стараясь возмутить спокойствие и затеять интригу.

Я сделал добрый глоток вина из шестого стакана и сказал:

– Как ни стыдно признаться, действительно подрался в баре.

Это был тот случай, когда в вине содержится подобие истины. Я уже сообщил Дорис и Маррину, что пострадал в дорожно-транспортном происшествии, теперь спьяну открыл полуправду, хоть был пьян не настолько, чтоб поведать всю правду: о драке на улице напротив бара, а не в баре в точном смысле слова.

– И в чем там дело было? – спросил Мангров с писательским любопытством. Он явно стоял на моей стороне с той минуты, как я похвалил его книгу «Ад – это другие люди», поэтому вопрос был не столько назойливым, сколько неподдельно заинтересованным, даже можно сказать – озабоченным. Что навело меня на мысль о возможности при подходящем повороте беседы выяснить, что с ним самим случилось, но в данный момент я находился в центре внимания, поэтому сказал:

– Ну, два дня назад я был в городке под названием Шарон-Спрингс, в баре под названием «Куриный насест»…

– Какое смешное название, – вставила Бобьен.

– …выпивал, смотрел бейсбол по телевизору, не понравился какому-то пьяному типу, видимо, будучи чужаком в баре для местных. Пошел в туалет и, вернувшись, увидел, что он занял мой стул. Я допустил ошибку, сказав, что тут сидел, после чего он меня оттолкнул. Потом я допустил ошибку, подумав, что, когда тебя кто-то толкнул, ты его тоже должен толкнуть, так и сделал, решив, будто на этом все кончится. Сшиб со стула, но он определенно не пострадал. Ударил меня по лицу, чего я совершенно не ждал, и моментально сломал мне нос.

– Еще хуже, чем крыса, – заметила Бобьен. – Невозможно слушать.

– Он вас с ног свалил? – уточнил Мангров.

– Я упал на колени, не потеряв сознания, поднялся и достойно ответил.

Тут я встал и наглядно продемонстрировал. Рассказывал свою историю, как настоящий рассказчик – уже в опьянении вывернулся наизнанку, став экстравертом, и яростно махнул в воздухе правой рукой, воспроизводя тот момент, когда нанес Горе решительный удар.

– Попал в ухо, нанес очевидное повреждение, тут на нас все набросились и разняли.

В столовой стихло, присутствующие поняли: происходит нечто необычное; коллеги-художники краем глаза поглядывали на меня, стоявшего в шляпе и темных очках, изображая знаменитый удар Джо Луиса[45]45
  Луис Джо (1914–1981) – профессиональный боксер, победивший нокаутирующим ударом в первом раунде чемпиона фашистской Германии.


[Закрыть] правой. На миг я привлек всеобщее внимание. Потом снова сел. Общие разговоры возобновились.

– Мне драться никогда не случалось, – признался Мангров.

– Дайте посмотреть, как вы выглядите, – попросила Бобьен.

– Не могли бы вы передать мне бутылку вина? – попросил я Ленору. Ту, что стояла передо мной, я прикончил, а следующая была ближе к ней.

Я налил стакан.

– Допивайте и эту, – предложил Тинкл.

– Снимает боль в разбитом лице, – объяснил я.

– Одобряю, – улыбнулся мне он. Забавный тип: такой же крошечный, как Маррин, но с челюстью Зевса.

– Покажетесь нам? – спросил Мангров.

– Пожалуйста, – добавила Бобьен.

– Длятого и пью, – объяснил я. – Чтобы набраться храбрости.

Я наполнил стаканы Тинкла, Мангрова, Леноры, Бобьен – четырех моих новых друзей. Даже если они сумасшедшие, я теперь преисполнился к ним теплым чувством, отчасти благодаря спиртному, отчасти потому, что сидел с ними вместе на одном конце стола, но они мне действительно нравились. Мы чокнулись, не провозглашая тост. Потом я снял очки и шляпу от «Вулворта». В столовой вновь стихло. Звон стаканов заставил обедавших обратить внимание на очередное странное событие на нашем краю. Художники напряженно старались меня рассмотреть, замечали распухший, бесформенный нос, подбитые глаза, потом снова заговорили друг с другом.