Текст книги "Проснитесь, сэр!"

Глава 33

Извинения. Я пожелтел, но не позеленел. Дживс объясняет природу времени и памяти, едва не причинив мне тяжкий вред. Полнейшая бессмысленность жизни пытается ужалить меня в шею. Я хочу почитать Реймонда Чандлера. Великобритания, Англия или Соединенное Королевство? Притча о девочке в туалете. Прогулка в лесу с Дживсом, а не с Робертом Фростом.[78]78
  Фрост Роберт (1874–1963) – американский поэт, воспевший природу и людей Новой Англии в стихах, написанных разговорным языком без рифмы.


[Закрыть] Я не лечу с новой миссией от Федерации. Очередное прекрасное утро. Песнопение или заклинание

Целый день мне было плохо. Со мной случилось что-то нехорошее. Меня одолевали тошнота, зуд и судороги. Выпивка, марихуана, бурные занятия любовью – все это вместе меня доконало. Я превратился в полную развалину. Добавим сюда общую травму и постоянное напряжение, в котором я находился после отъезда из Нью-Джерси, – неудивительно, что в конце концов рухнул. Можно было б подумать, что после победы над Авой придет день торжества, а получилось ровно наоборот. Я был до предела разбит и измучен. Лежал и лежал в постели, читал, ворочался, иногда засыпал, иногда разговаривал с Дживсом.

Когда Дживс впервые зашел ко мне около часа дня со стаканом воды, я сказал со смертного одра:

– Очень сожалею о вчерашнем вечере, Дживс. Я страшно виноват перед вами.

– Не стоит извиняться, сэр.

– Но я вел себя слишком грубо и театрально… Даже если вы говорите, что извиняться не стоит, мне хотелось бы помнить, что я извинился и проклинаю себя за свое идиотское обращение с вами.

– Постарайтесь не проклинать себя, сэр. Ваши замечания нисколько меня не обидели.

Дживс – образец всепрощения. Я никогда не замечал в нем злобы.

– Вы очень любезны и добры ко мне, Дживс.

– Очень хорошо, сэр.

– Как я понимаю, мы не поймали вора, укравшего тапочки, – сказал я, переводя беседу из эмоционального плана в практический.

– Нет, сэр.

– Что ж, можно нынче ночью еще раз попробовать.

– Очень хорошо, сэр.

– Мне сегодня не особенно хочется работать над романом, Дживс.

– Кажется, вы слегка пожелтели, сэр.

– Белки глаз пожелтели, Дживс?

– Да, сэр.

– Та самая лекарственная марихуана не соответствует своей репутации… Ну ладно. Живи и ничему не учись – вот мой девиз. Дживс, давно мы уехали из Нью-Джерси? Три-четыре недели назад? Эта поездка совсем меня измотала.

– Мы уехали из Нью-Джерси четыре дня назад, сэр.

– Вы с ума сошли, Дживс!

– Я не сошел с ума, сэр.

– Сегодня суббота, Дживс.

– Да, сэр.

– Мы уехали из Нью-Джерси…

– В минувший вторник, сэр.

– О боже, вы правы, Дживс. Всего четыре дня. Или пять? Сегодняшний день считается?

– Думаю, сэр, почти все бы сказали, что мы покинули Нью-Джерси четыре дня назад.

– Ох, Дживс, кажется, я теряю рассудок… Никогда не понимал, коротка жизнь или длинна… Каково ваше мнение на этот счет?

– Я заметил, сэр, что малые отрезки жизни порой кажутся довольно долгими: час, день, десять минут. Однако долгие промежутки в течение жизни – десять лет, пятьдесят – кажутся весьма краткими.

– Знаете, почему так случается, Дживс?

– Возможно, дело как-то связано с памятью, сэр. Мы не способны помнить каждое мгновение жизни, поэтому пережитое сжимается, суммируется, отбрасывается. Любовный роман сводится к фразе: «Мы пробыли вместе три года». Поэтому прожитая жизнь представляется очень короткой. Весьма загадочно, сэр. Жизнь длится шестьдесят, семьдесят, восемьдесят лет, кажется, будто годы быстро пролетели, но в то же время мы знаем, как долго шли к нынешнему моменту… Я думаю при этом о мире кино. Двухчасовой фильм – результат сотен часов съемки. То же самое происходит и в жизни. Все можно вспомнить и оживить очень быстро, но картину составляют миллионы моментов.

– Не мучайте меня, Дживс. Мой мозг начал дергаться и биться в черепную коробку. Поосторожнее обращайтесь с моим интеллектом. Я сегодня с трудом назову свое имя.

– Прошу прощения, сэр.

– Я сам виноват, Дживс. Сам задал вопрос.

– Очень хорошо, сэр.

Я вроде как бы стремился сообщить Дживсу о существенном продвижении своего романа с Авой – в этом импульсивном желании смешивались тщеславие, необходимость в исповедании и разумном совете, – но не хотелось, чтобы он обо мне плохо думал, причислив к тому типу мужчин, которые нескромно откровенничают насчет своих подруг. Поэтому я промолчал. Он, разумеется, знал, что меня всю ночь не было, но, вероятно, думал, будто я до зари нагружался с Мангровом и Тинклом, не подозревая об Аве.

– Пожалуй, еще посплю, Дживс.

– Очень хорошо, сэр.

Приблизительно через час я проснулся, накинул на себя кое-что из одежды, забрал из черной комнаты флягу с едой, термос с кофе. Потом сел за письменный столик, потягивая кофе, глазея в окно. День оставался сумрачным, серым, скорее прохладным весенним, чем летним. Мимо пробежал трусцой поэт-еврей средних лет с традиционной круглой проплешиной на макушке. Для чего мы, евреи, хлопочем, подумал я. Мы обречены.

Маленькое мужское эго, желание соответственно выглядеть, может быть, даже привлечь женщин в колонии, размышление на бегу над стихами, жалкая облысевшая голова, плохая осанка, дурной стиль бега, зеркальное отражение моей собственной безнадежности – все это с грохотом понеслось на меня, как комета. Поэтому я дернул голову вправо, оно пролетело мимо, вылетело через противоположную стену. Я даже подумал, не долетит ли до третьего этажа, поразив беднягу Тинкла.

Через секунду вошел Дживс. Не хотелось полностью посвящать его в дело, однако я сказал:

– Время от времени, Дживс, я почти улавливаю полную бессмысленность жизни, потом мысль от меня улетает.

– Понимаю, сэр.

Я старался прийти в себя: поел, принял ванну, побрился. Наклонившись над раковиной во время бритья, почувствовал боль в паху – перестарался с Авой – и мельком улыбнулся. Потом верх взял общий телесный недуг, и я снова вернулся в постель.

Дживс принес стакан воды, встал надо мной.

– Дживс, не могли бы вы зайти в кабинет, принести мне роман Реймонда Чандлера? Он лежит на письменном столе, на собрании сочинений Хэммета. Чандлер великолепно описывает похмелье. По-моему, я нуждаюсь в компании страдающего коллеги.

– Да, сэр.

Дживс вернулся с «Долгим прощанием».

– Знаете, Дживс, все, что мне нужно в жизни для чтения, это Реймонд Чандлер и Дэшил Хэммет. Хотелось бы, чтоб они написали побольше. Люблю Энтони Пауэлла, но, может быть, это временное увлечение.

– Пауэлл, безусловно, доставляет мне удовольствие, сэр.

– Что ж, ваши корни в Англии, поэтому он вам кое-что говорит.

– Да, сэр.

– Англия совсем ненормальная, поэтому со мной он говорит не так внятно. Я имею в виду, что вообще за чертовщина там происходит? Ничего не понимаю. Слишком много названий: Британия, Великобритания, Соединенное Королевство, Англия… Народ называется то британцами, то англичанами, то бриттами. Еще есть ирландцы, шотландцы, причем те и другие сильно пьют, сталкиваясь со всеми этими сложностями. Некоторые объявляют, что они из Уэльса. Должно быть, это остров вроде Мартас-Виньярд.[79]79
  Мартас-Виньярд – остров в Атлантическом океане, у юго-восточного побережья штата Массачусетс.


[Закрыть] Видно, они валлийцы.[80]80
  Валлийцы – народ, населяющий полуостров Уэльс, являющийся административно – политической частью Великобритании.


[Закрыть] Значит, их тоже надо добавить. Не забудьте, что паблик-скул[81]81
  Паблик-скул – в США бесплатная муниципальная школа; в Великобритании – частная привилегированная.


[Закрыть] там фактически частные. За каким чертом тогда называть их паблик-скул?

– Возможно, я смогу объяснить, сэр.

– Нет, Дживс, у меня до сих пор голова идет кругом после вашей диссертации о времени и о кино. Вы чуть не довели меня до инсульта. Впрочем, в другое время с удовольствием выслушаю лекцию о Британии, хотя, боюсь, не такой уж я англофил. Просто одеваюсь в стиле англофила, что вдвойне унизительно, поскольку англофил одевается якобы как англичанин, британец или кто они там такие, черт их побери, и поэтому я подражаю какому-то подражанию оригиналу. Я англо-англофил. Раньше это не приходило мне в голову. Поэтому уже не знаю, кто я такой. По-моему, я – Вечный жид. Неплохое название для музыкального ансамбля – «Вечные жиды». Конечно, они могли бы играть только на бар-мицвах,[82]82
  Бар-мицва – в иудаизме обряд совершеннолетия, который проходят тринадцатилетние мальчики.


[Закрыть] но доход получали бы наверняка.

– Да, сэр.

– Знаете, Дживс, не будь я евреем, признал бы уделяемое евреям внимание весьма утомительным и досадным. Фактически я его признаю утомительным и досадным. По сравнению с другими народами с евреями определенно связано гораздо больше газетных статей, телешоу, фильмов, мировых кризисов, но если учесть наш процент в человеческой популяции – это просто стихийное бедствие. По содержанию новостей можно подумать, будто евреев больше, чем китайцев… Впрочем, мне бы хотелось, чтобы мы, евреи, больше походили на китайцев – имели бы огромную, страшную численность и оставались в тени. Я хочу сказать, что за последние пять лет прочел в «Нью-Йорк таймс» больше статей об одной музыке клецмер, чем о чем-нибудь, имеющем отношение к китайцам. Я нахожу, что это сильно действует на нервы. Чем больше внимания, тем больше ненависти. А со временем все разрастается, поэтому вполне можно представить, что холокост будет превзойден.

– Постарайтесь не думать о таких вещах, сэр.

– Вы правы, Дживс. У меня сегодня жуткий сплин. Я страдаю от гумора,[83]83
  Гумор – телесная жидкость, «соки».


[Закрыть] и без всякого юмора.

– Да, сэр.

– Дживс, не могли бы вы записать последнюю фразу? Возможно, я ее использую, но слишком слаб, чтобы держать перо.

– Да, сэр. – Дживс сел за письменный столик, и я повторил: «Я страдаю от гумора, и без всякого юмора».

Дживс запечатлел эту фразу на каком-то клочке бумаги.

– Спасибо, Дживс.

– Пожалуйста, сэр.

– По крайней мере, хоть что-то написал сегодня. Одна хорошая строчка – неплохо, особенно для такого больного, как я.

– Мне очень жаль, что вы себя плохо чувствуете, сэр.

– Не надо сожалений, Дживс. Мы с вами оба знаем, что я сам навлек беду на свою голову, абсолютно безнадежен, поэтому не стану докучать нам обоим обещаниями завязать… Впрочем, прошлой ночью я так себя схомутал, что все внутренние органы в состоянии шока. Селезенка свесила в унитаз голову, и ее рвет. Печень продвинулась до границы миссии Бауэри,[84]84
  Бауэри – район Манхэттена, где ныне находятся многочисленные ночлежки, прибежище наркоманов и алкоголиков.


[Закрыть] почки ведут пятнадцатый раунд жестокого боя с противником, который противозаконно вытащил из перчаток прокладки.

– Удачные метафоры, сэр.

– Спасибо, Дживс. Это не надо записывать. Не так уж и хорошо. Мне нравится мысль о диктовке. Я был бы похож на Мильтона или на Генри Джеймса.

Вряд ли это замечание понравилось Дживсу, ибо он ничего не сказал. Поэтому я немного почитал Чандлера, а Дживс улетучился в рабочий кабинет. После нескольких страниц «Долгого прощания» я заснул. Когда проснулся, Дживс снова стоял надо мной. Было около четырех часов дня.

– Не желаете ли прогуляться, сэр? Вам это было бы полезно.

– Не думаю… Стакан воды, пожалуйста.

Влив в организм немного Н₂О, я прищурился желтым глазом на Дживса. Он стоял у письменного столика, ожидая очередной моей просьбы. Мне нечего было у него просить. Я чувствовал нестерпимую грусть и печаль. Как я смею чего-то желать для себя? Как смею хоть на секунду подумать, что у меня с Авой еще что-нибудь будет, кроме прошлой ночи?

Возможно, это было жестокое похмелье, но я чуял навистую надо всем тень. Прежде чем началось что-то с Авой, чувствовал, что все кончено. Любить меня невозможно.

– Дживс, потерпите еще минутку. Пожалуйста, сядьте. – Он сел. – Я пытался докопаться до корней своей нынешней меланхолии, до психологических корней, а не до физических, которые кроются во вчерашнем грязном буйстве… И уже почти нащупал.

– С большим удовольствием выслушаю, сэр.

– Ну… понимаете… – Как передать свои мысли и чувства? Мне пришла на ум некая притча. – По-моему, Дживс, вот как можно объяснить. Одно время я подрабатывал сиделкой, когда жил в Принстоне, и присматривал за двойняшками, девочкой и мальчиком лет пяти. Как-то мы играли, девочка пошла в туалет и через несколько минут пропела: «Я все сделала». Мне пришлось пойти, снять ее с унитаза, ничего страшного в этом не было. Но я никогда не забуду, как она объявила: «Я все сделала»… Твердо знала, что кто-то о ней позаботится, кто-то к ней придет. Конечно, в ту пору еще купалась в родительской любви, и, когда шла в туалет и кричала: «Я все сделала», – они прибегали, хвалили ее, она себя чувствовала важной персоной, чувствовала ценность своей маленькой жизни… Возможно, в такие моменты рождалось эго… она училась говорить «я», попадала под влияние иллюзии своей значительности. И мне очень грустно думать, как жизнь ее ломала в дальнейшие годы.

– Может быть, жизнь ее не ломала, сэр, – сказал Дживс.

– По-моему, жизнь каждого ломает.

– Не уверен в согласии с вами, сэр… Действительно не желаете совершить прогулку?

– Вы обещали выслушать!.. Я почти закончил, Дживс… Знаю, я грубиян… Просто хочу сказать, что, по-моему, слово «я» самое горькое и печальное в английском языке. Для меня оно означает неудачу, разочарование, разбитое сердце и смерть. Ничего нет хорошего в том, чтоб быть «я». А знаете, какое слово самое горькое и печальное в французском языке? Je[85]85
  Я (фр.).


[Закрыть]… Не знаю, как будет «я» на других языках… Стойте, уо по-испански. Хотя уо не так скорбно звучит. Возможно, поэтому латиняне почти все время в хорошем настроении. По-немецки Ich. Оказывается, язнаю иностранные языки лучше, чем думал. Ich звучит так будто они сами себе опротивели. Возможно, поэтому немцы совсем сумасшедшие. Впрочем, кажется, в последнее время стали немного получше. Вряд ли вновь доставят неприятности всему миру, хотя кто знает… Почти у всех народов бывают черные времена, но у них были слишком уж черные. В Америке в данный момент черные времена, потому что мы первые начали разогревать океаны и убивать все живое… Даже у скандинавов, идеальных в своем роде – чистые улицы, образцовое здравоохранение, активная сексуальная жизнь, – были черные времена, короткая эпоха викингов, но с тех пор они ведут себя очень хорошо.

– Как насчет прогулки, сэр?

– Ну ладно, пойдем.

Я не совсем высказал то, что хотел, но какой-то желчный комок умудрился выскочить, и это, наверно, пошло мне на пользу. Осталось лишь общее ощущение отчаяния, тщетности, безнадежности, одновременно вселенской и личной. Оно возникло при виде бежавшего трусцой еврея и достигло кульминации при воспоминании о девочке в туалете. Ох, ладно, я действительно идиот.

Мы вышли на прогулку, шагая по тропинкам, где никого не было. Вот что я скажу о своих коллегах-колонистах: возможно, они абсолютно безумны, но также весьма серьезно относятся к работе – целыми днями прячутся в мастерских и кабинетах.

По пути среди зеленых деревьев я почувствовал приближение сахарной атаки – спиртное взбаламутило кровь, – поэтому мы сели на упавший ствол дерева, чтобы я собрался с силами. Несмотря на сахар, лес и свежий воздух несколько облегчили душу, и я сказал:

– Вот как обстоит дело, Дживс. Главное в жизни – ничего не хотеть. Желание причиняет боль. Я прочел это на пачке чая… Когда чего-нибудь хочешь, приходится думать, что за это придется отдать. Только так можно прожить хорошую жизнь.

– Кажется, мудрый подход, сэр.

– Если я хочу любви Авы, то должен подумать о том, чтобы дать ей любовь. Вот на что я могу рассчитывать. А не наоборот.

– Очень хорошо, сэр.

– Я вам ничего не рассказывал, Дживс, но прошлой ночью мы с Авой… ну, сблизились.

– Рад за вас, сэр.

– Вы не считаете, что с моей стороны дурно говорить об этом?

– Нет, сэр.

– Ну, раз уж я признался, позвольте спросить у вас кое-что, как младший у старшего?

– Да, сэр.

– Вы замечали, что женщинам нравится, когда с ними грубо обращаются в спальне?

– Очень хорошо, сэр.

– «Очень хорошо, сэр» – не ответ на вопрос, Дживс!

– Да, сэр.

– Ладно, вы меня переупрямили. Простите, что поставил вас в неловкое положение, Дживс. Сегодня я просто комок нервов, и меня тревожит собственная манера заниматься любовью. Я не всегда слишком нежен. Фактически слегка склонен к насилию. Но атакую женщину, чтобы доставить ей удовольствие… По-моему, получается, что им хочется растления, как любому другому, и я могу это понять. Им нравится, чтоб их целовали, лизали, но это обычно прелюдия к растлению. Сильвия Плат[86]86
  Плат Сильвия (1932–1963) – американская поэтесса и прозаик, автор автобиографического романа, повествующего о событиях, которые привели молодую женщину к эмоциональному срыву.


[Закрыть] говорила, что каждая женщина любит фашиста, наступившего сапогом ей на горло. Трудно хорошо к себе относиться, когда ты играешь роль фашиста, если вы меня понимаете.

– Да, сэр.

– Кроме того, я исследовал область носа. Целовал его несколько раз. Как говорят: «Один раз – философ, два – извращенец». А если ты что-то сделал три раза или тысячу? Становишься извращенцем-философом вроде царя-философа?

– Не знаю, сэр.

– Я не возражаю против того, чтобы называться извращенцем-философом, хотя царь-философ, конечно, лучше.

– Согласен, сэр. Царь-философ гораздо предпочтительнее.

– Ну, сахар, кажется, стабилизировался, Дживс. Вернемся в особняк.

– Да, сэр.

Почти пришло время выпивки перед ужином, но я, охваченный новой волной тошноты, лег и пропустил ужин. Действительно, похмелье на весь день. Дживс сам пошел подзаправиться, и около восьми часов раздался стук в мою дверь. На миг я радостно подумал, что Ава вернулась пораньше, приподнялся на локте и крикнул:

– Входите, входите!

Это был Тинкл. Он вошел в комнату и, увидев меня, лежавшего в постели, спросил:

– Как ты?

– Все еще плохо после вчерашнего, если можешь поверить.

– Здорово тебя зашибло, – заметил он. – Я могу чем-то помочь?

– Да нет, все в порядке… Спасибо, что спросил. А ты как?

– Отлично. Хорошо пописал, теперь мы с командором направляемся ко мне в комнату виски пить, но ты, вижу, не в форме.

– Соблазнительно… Хотелось бы полететь с другой миссией от Федерации… Может, завтра?

– Конечно.

– Что слышно нового? Насчет скандала с тапочками ничего?

– Ничего, – подтвердил он. – Все тихо, спокойно. Ни пожаров, ни краж.

– Ну, желаю вам с командором хорошо провести время. Доложи ему, что сержант в больничном отсеке, завтра будет готов к несению службы.

– Ладно, – кивнул Тинкл. – Будь здоров.

Он покинул комнату. Страшно хотелось посидеть с ним, с командором, и, несмотря на дурные предчувствия, я ужасно тосковал по Аве. Странно тосковать по едва знакомому человеку, но я по ней тосковал.

Ничего не ел, только воду пил, что было, возможно, полезно для организма; свернулся в клубочек в постели с Хэмметом, Чандлером, Пауэллом. Они прекрасно заменяли живых людей – такие друзья заменяли их почти всю мою жизнь.

Как правило, я читаю за раз лишь одну книгу, а теперь – довольно редкий случай – читал кусочки и отрывки из всех трех авторов, словно дегустировал разные вина.

Дживс вернулся около десяти. Наверно, был у фонтана с нимфами с кем-нибудь из поваров. Я мысленно отметил, что надо пойти туда с Авой, когда она вернется.

– Как вы себя чувствуете, сэр?

– Честно сказать, Дживс, меня еще тошнит, я чувствую тревогу, страх, нервное напряжение, болезнь.

– Очень жаль, сэр.

– Вдобавок к физическому нездоровью чувствую себя так, будто не выполнил домашнее задание, и это меня угнетает. Впрочем, в душе я всегда это чувствую. Видно, нервная система так и не оправилась после средней школы.

– Попробуйте дыхательные упражнения йоги, сэр.

– Хорошая мысль, Дживс. И помолюсь, пожалуй. Для агностика меня сильно утешает молитва.

– Очень хорошо, сэр.

– Ну, спокойной ночи, Дживс.

– Спокойной ночи, сэр.

– Знаете, Дживс, до нашей с вами встречи я каждый вечер говорил, готовясь ко сну: «Спокойной ночи, жестокий мир». Гораздо приятнее желать спокойной ночи вам.

– Очень рад, сэр.

Потом Дживс заботливо выставил шлепанцы и закрыл дверь. Я еще немного почитал и заснул.

А когда проснулся, довольно рано, в комнату просачивались прелестные лучи света. Настало то самое летнее утро, когда забываешь, что мир стоит на грани экологической катастрофы.

За окном зеленые листья тянулись к солнцу, поворачивались к нему лицом, и я тоже высунулся в окно, подставив лицо под солнце. Все вчерашние унылые, мрачные мысли развеялись, тело отлично себя чувствовало. Теперь я так страстно ждал возвращения Авы, что это было почти нестерпимо.

Я оделся и вышел, шлепанцы стояли на месте, никому не нужные, не украденные – ну и хорошо, я так крепко спал, что все равно ничего не услышал бы.

Спустился в столовую, практически пустую. Было воскресное утро, почти все еще спали. Мы сидели вдвоем с Чарльзом Маррином за маленьким столиком, я съел полный и вкусный завтрак, выпил множество чашек кофе, мы беседовали о писательском процессе. Если суммировать, его совет писателям сводился к следующему:

– Мучай героиню, мучай героиню. Когда сомневаешься, просто устрой героине тяжелую жизнь. Это всегда дает сюжету толчок, как трамплин.

– А если героини нет? – спросил я, думая о «Ходоке». – Героя можно мучить?

– Тоже годится, – подтвердил Маррин.

Я, решив, что советы очень хорошие, поблагодарил его за мудрые слова. Потом покончил с завтраком и к девяти часам сидел за письменным столом. Пытался поработать над романом и не смог. Слишком нервничал, думая о возвращении Авы. Не мог дождаться, когда ее поцелую, прижму к себе. Поэтому снова и снова писал, как лунатик, в желтом блокноте: «Не могу дождаться Авы. Не могу дождаться Авы».

Это было почти песнопение, заклинание, чтобы как можно скорее вернуть ее из Нью-Йорка.