Текст книги "Проснитесь, сэр!"

– Мне очень нравится ваш костюм из сирсакера. Говоря между нами, по-моему, со времен британской колонизации Индии в одной комнате редко бывало столько людей в сирсакере.

– Забавно, – оценил доктор Хиббен. – И мне ваш пиджак нравится… Брюк к нему нет?

– Во время приобретения пиджака я себе брюки позволить не мог, – объяснил я, сказав правду, но также подумав, что полный костюм из сирсакера – это слишком. Слишком броско, слишком смахивает на пижаму… Конечно, на докторе Хиббене это было запредельно слишком; я бы не удивился, услышав, что у Дорис, Барбары и Сью развилась глаукома и они собираются подать групповой иск против его костюма.

– Понятно, – кивнул доктор Хиббен. – Что ж, брюки цвета хаки отлично смотрятся с пиджаком из сирсакера. И ваш галстук мне нравится. Это колибри?

– Да. Этот галстук всем нравится. Кстати, вы не знаете происхождения слова «сирсакер»? Я ношу пиджак много лет, и мне только сейчас пришло в голову, что слово очень странное. Как думаете? Сирсакер – мудрец, которого очень легко обмануть?[63]63
  Seer – «провидец»; sucker – «простофиля» (англ.).


[Закрыть]

– Не знаю, – сказал доктор Хиббен, – но можно проверить.

Он заглянул в словарь и прочел вслух:

– Сирсакер: существительное. Индийская ткань в бело-голубую полоску. От персидского «шир-о-шаккар», что, согласно словарю, означает «молоко и сахар».

– Очень интересно, – сказал я. – Я знал, что сирсакер из Индии, но не догадывался о связи с Персией… Интересно, просят ли иранцы подать сирсакер к кофе?

Доктор Хиббен, выбрав этот момент, довольно широко открыл маленький розовый ротик, обнажил впечатляющий набор тесно посаженных желтых зубов, возможно украденных из музея Джорджа Вашингтона, и громко рассмеялся, многократно героически всхрапывая. Смех человека с комплекцией доктора Хиббена напоминал рев гиганта, выдыхающего колоссальные запасы сжатого воздуха, потому что объем груди у него гораздо больше среднего.

Ну, стало абсолютно ясно, что мы действительно покончили с неприятной проблемой благодаря сирсакеру, и это целиком и полностью заслуга Дживса. Нынешним выбором моего костюма он превзошел сам себя. И Ава, и доктор Хиббен не устояли перед моим нарядом. Вся судьба сложилась бы иначе, если бы я надел блейзер и галстук с брызжущими авторучками. Я почувствовал, что в глазах доктора Хиббена перешел из разряда приговоренного к смерти в разряд любимого сына.

Всхрапывание утихло, и он улыбнулся.

– Что ж, очень приятно с вами познакомиться, Алан. Простите, что пришлось расспрашивать насчет тапочек, но мы тут занимаемся очень тонким делом – искусством, – поэтому должны холить и лелеять друг друга.

– Всецело поддерживаю.

С тем доктор Хиббен поднялся, и в желудке у меня ёкнуло. К верхней половине его тела я уже почти привык, и снова увидеть тушу в полный рост было довольно жутко. Но я все-таки встал на ноги и пожертвовал своей рукой, из которой снова был выжат сок.

– Возможно, вы еще не знаете, – сказал доктор Хиббен, отпуская выжатую руку, – что по пятницам мы с женой приглашаем всех после ужина выпить. Наш дом стоит за бассейном, на грунтовой дороге. Увидите, как все туда направляются. Надеюсь, вы тоже придете.

– Непременно… спасибо, – сказал я и вышел из кабинета, стараясь восстановить ток крови в ладони.

Хорошо иметь рядом доктора Хиббена, когда требуется открутить без гаечного ключа ребристую гайку. Я попрощался с Дорис, Барбарой, Сью и пошел обратно в особняк, размышляя о том, что меня ожидает.

Выпивка перед ужином.

Выпивка за ужином.

Выпивка после ужина.

Это не назовешь идеальной программой для человека, который старается оставаться трезвым.

Глава 26

Занятия художников. Узкая мощеная дорожка. Изумрудная поляна с голубым бассейном. Вдохновляющая беседа с Кеннетом о гомосексуализме

Когда я вернулся, Дживса в наших комнатах не было. Либо обедал на кухне, либо до сих пор общался с природой. Возможно, старается испытать отделение души от тела, чтобы мне потом продемонстрировать. В любом случае его посвящение в нашу беседу с доктором Хиббеном придется отложить.

Желая осуществить свои прежние планы, я надел плавки, повесил полотенце на шею, прихватил том «Танца под музыку времени» и в очередной раз вышел из особняка. Издали слышались объявления по динамику с ипподрома, и я сделал мысленную пометку отправиться туда в ближайшие дни вместе с Дживсом – оставить там немного денег.

Пока я шел к бассейну, колония казалась пустой: все либо сидели в мастерских и работали, либо спали, либо сами себя ненавидели – обычные занятия художников.

Я хорошо представлял себе, чем занимается Тинкл, точно зная, что этим занимается не он один – таково еще одно занятие творческих личностей и побочный результат работы в одиночестве. Я вовсе не утверждаю, будто нетворческие люди этим не занимаются, но они, как правило, работают в конторах вместе с другими людьми, а публичное самооблегчение недопустимо, хоть, конечно, случается.

Я шел по пересекавшимся тропинкам, на которых никого не было, шагал по узенькой мощеной дорожке, которая вилась по колонии среди лужаек, небольших лесных массивов, построек, продвигаясь к бассейну, расположенному на собственной частной лужайке, окруженной тремя плотными защитными стенами сосен.

Солнце светило ярко, но не жестоко, ласковый ветерок поддерживал приятную температуру воздуха. А бассейн с ярко-голубой водой выглядел необычайно прекрасно в окружении изумрудной травы и деревьев.

На бетонных бордюрах стояли шезлонги и маленькая кабинка для переодевания. Рядом сидел великий поэт Кеннет с красивейшим носом, завершавшим некий треугольник носов вместе со мной и Авой. Он был там один и, завидев меня, пригласил жестом сесть рядом.

– Привет, – улыбнулся Кеннет симпатичной улыбкой, которая, видимо, сослужила ему хорошую службу на протяжении долгой жизни. Он обладал каким-то несомненным шармом. Некоторые им обладают. Это называется очарованием. Подобные люди как бы создают магнитное поле. Оно не столько притягивает, сколько отталкивает, но нас тянет к отталкивающим вещам, поэтому поле в конечном счете притягивает. Глядя на Кеннета, развалившегося в шезлонге, я припомнил кое-какие слухи, почерпнутые из заметки в «Нью-йоркском книжном обозрении» о биографии Леонарда Бернстайна,[64]64
  Бернстайн Леонард (1918–1990) – дирижер, пианист, композитор, автор симфоний, балетов, прославленных мюзиклов, в том числе «Вестсайдской истории».


[Закрыть] и связал их с именем Кеннета, что мне прежде не приходило в голову: говорят, он и есть тот поэт, который был тайным любовником Бернстайна. – Вы видите перед собой, – объявил он, – лучшее, что здесь имеется: бассейн.

– Очень красиво, – робко молвил я, усаживаясь в шезлонг рядом с ним.

– Что нового о сандальном скандале?

– Ничего. Но украли, по-моему, тапочки.

– Предпочитаю сандалии: более или менее рифмуются со скандалом.

Вполне понятно, раз Кеннет поэт.

– Правда сандальный скандал звучит лучше, – подтвердил я, взглянув на него, видя старое безволосое белое тело, обмякшие под кожей мышцы, но угадывая и прежние формы, некогда привлекательные, даже идеальные в греческом смысле. Впрочем, меня озадачили безволосые старые ноги. Может быть, волосы вылезли в ходе семидесятилетнего ношения брюк или он их бреет? Гладкие ноги Кеннета больше нравились Бернстайну? Я, напротив, выглядел по сравнению с ним практически обезьяной: рыжевато-каштановые завитки на груди, ноги вообще похожи на свитер из ангорской шерсти.

На коленях ангорских ног я держал толстый том Пауэлла, третий из четырех (в каждом томе, которые Пауэлл называл «частью», содержатся три романа; третий том охватывает годы Второй мировой войны). Бросив взгляд на книгу, Кеннет заметил:

– Я и не думал, что сейчас кто-то читает Пауэлла, хотя вряд ли кто-то читал Пауэлла, когда его читали.

– Осталось еще несколько преданных обожателей, – сообщил я.

– Несколько книг хороши, но произведение в целом смертельно скучное, а сам автор был гнусным субъектом.

– Мне нравится.

– Не стану вас упрекать, – сказал Кеннет.

Видно было, что он относится к тому типу людей, которые придерживаются самых твердых убеждений, точно знают, что хорошо и что плохо. Подобное качество часто, хоть и не всегда, составляет компонент обаяния. Обычно я с трудом высказываюсь среди таких людей, опасаясь, что они постоянно будут меня поправлять и указывать мое место в эстетической картине мира. Но в тот день я чувствовал себя почти способным выстоять против Кеннета. Воздух был слишком чудесным, солнце слишком приятным, чтобы он интеллектуально меня подавил. Вдобавок я пережил свидание с доктором Хиббеном; я – властелин мира!

– Ну, я действительно люблю «Танец под музыку времени», – продолжал я, не сдавая позиций. – Думаю, это произведение изменило мою жизнь. Заставило заметить, что все повторяется: мои чувства, люди, события. Пауэлл часто ссылается на теорию Ницше о вечном круговороте. Ницше я не читал, но, по-моему, понял, что он говорит…

– Вы гомосексуалист? – спросил Кеннет, пресекая потенциальную защиту моей диссертации.

Вот уж действительно гомосексуальный вопрос из всех гомосексуальных вопросов. Не то что обязательно существует не один, а несколько гомосексуальных вопросов, но вы поняли, что я имею в виду. Мгновение поколебался, не зная, надо ли отвечать, но, кажется, не отвечать еще хуже, поэтому сказал:

– Нет, я не гомосексуалист.

Знал, что это правдивый ответ, но было в нем и нечто уклончивое. Я гадал, чует ли это Кеннет, обвинит ли меня во лжи? В конце концов, разве могу я считаться последним законным представителем гетеросексуальной партии, обладающим членским билетом, если много лет вращаюсь в вечном круговороте – выражаясь словами Ницше – фантазий о тюремной жизни? Все началось после чтения «Бабочки» в подростковом возрасте, приблизительно в то же время, когда меня пометил своей печатью Крафт-Эбинг. Автор, Анри Шарьер (псевдоним Папильон[65]65
  Папильон – бабочка (фр.).


[Закрыть]), описывает любовный роман на острове, где он сам отбывал срок, между двумя заключенными мужчинами, один из которых взял на себя роль жены, и что-то в этой книге меня возбудило душевно и эротически, периодически с тех пор терзая. В юности и во взрослом возрасте меня влекло исключительно к женщинам, но где-то в душе мелькало желание попасть в тюрьму, столкнувшись с вынужденной необходимостью играть женскую роль.

– Надеюсь, вопрос вас не обидел, – сказал Кеннет. – При всякой встрече с молодым человеком стараюсь сразу прояснить и отбросить. Обычно так или иначе угадываю, но с некоторыми вроде вас не столь ясно. Вы избиты, в синяках, вдобавок подаете странные сигналы. Я не думаю, что вы гей, хотя трудно истолковать усы, эксцентричный наряд… Я, разумеется, полный гомосексуалист. Не люблю слово «гей», но использую по необходимости.

– Я вовсе не собирался подавать странные сигналы, – пробормотал я. – Надеялся своими усами воскресить облик Дугласа Фэрбенкса-младшего, Эррола Флинна… Если подумать, и Уильяма Пауэлла.

– Уильям Пауэлл был неплохим актером, довольно забавным, но Фэрбенкс-младший, подобно большинству актеров, не имел никакого таланта. У него имелось лицо. Для кино ничего больше не надо. Хорошее лицо… Значит, вы слегка ненормальный, как любой здесь присутствующий, но я верю вашему утверждению, что не гомосексуалист.

– Я не утверждаю, будто гетеросексуален на все сто процентов… Разве Юнг не заключил, что все мы, в сущности, бисексуальны? – Кажется, мне хотелось завоевать одобрение Кеннета – всегда хочется завоевать одобрение очаровательных людей, – признав определенную вероятность собственной гомосексуальности, однако мое замечание произвело не совсем желаемый эффект.

– Все вечно твердят Юнг, Юнг, Юнг и повторяют бисексуальную белиберду. У меня никогда в жизни не было ни одной сексуальной мысли о женщине. Меня в последнюю очередь можно назвать бисексуалом. Я всегда был законченным гомосексуалистом, еще до достижения половой зрелости… В двенадцать лет меня растлил мужчина, которому было за тридцать. Мы были в парке. В Чикаго, где я вырос. Он взял меня в каких-то кустах, и мне это понравилось. До сих пор нравится. Во всяком случае, психологически. Физически я не могу это делать. Слишком больно. Но до сих пор ищу того мужчину, который меня изнасиловал. До сих пор ищу, в семьдесят восемь лет. Едва ли найду.

Я молчал. В его словах было что-то очень грустное и человечное. На мгновение мелькнула дурацкая мысль: вдруг мужчина из парка еще жив и они с Кеннетом как-нибудь встретятся?

– Много лет ходил в тот самый парк, – продолжал он – но никогда его больше не видел. Он был темноволосый. С тех пор всегда люблю мужчин с темными волосами. В том же парке встретил однажды другого мужчину… И вечно хотел одного: чтобы меня растлили… Вот когда я был счастлив. Это продолжалось десятки лет, а после пятидесяти я покончил с сексом. Больше не было смысла. Геморрой. Очень больно. Двадцать лет не занимался сексом, а в прошлом году читал лекции в Англии, познакомился с молодым человеком приблизительно вашего возраста. Он приехал со мной в Штаты, работы у него не было. Восемь месяцев я давал ему работу в области орального секса. И больше ничего. Впрочем, меня радовал хотя бы заменитель поистине любимой вещи. Все-таки однажды мы попробовали, я не смог.

Во время его речи я совершил некий интеллектуальный прорыв, в миг прозрения понял собственную сексуальность, причем все повисло, как на дверных петлях, на одном слове: растление. Хотел вернуться к себе в комнату, записать, пока не ускользнуло, но было бы невежливо оставлять в тот момент Кеннета, хотя я и не знал, как продолжить беседу.

И до этой беседы был вполне уверен, что в Колонии Роз все помешаны на сексе, теперь эта уверенность окончательно подтвердилась. Я хочу сказать, помешаны на сексе настолько же, насколько вся нормальная человеческая популяция, настолько же, насколько я сам, но какая-то особенность именно этого места побуждает людей исповедаться мне, рассказав о своей эротической жизни, почти сразу же после того, как мы окажемся наедине. Сначала Бобьен с намеками на инцест, потом Тинкл с проблемой водяного пистолета, теперь Кеннет.

– Я вынудил вас замолчать, – заметил Кеннет.

– Просто мне жаль, что вы так и не нашли того мужчину, – объяснил я, подумав, что он, наверно, был очень хорошеньким мальчиком, когда гулял в том парке, прекрасный, изящный с головы до ног, как теперь один нос.

– Не слишком огорчайтесь, – сказал он. – Вряд ли вообще кто-нибудь его нашел.

Ничего не ответив, я встал, окунул в воду ногу, попробовал. То есть попробовал воду, не ногу. Впрочем, возможно, и ногу – стерпит ли температуру воды. Ох боже, не знаю, что трудней – жизнь или английский язык.

– Холодная? – спросил Кеннет.

– Прохладная, но довольно приятная, – сообщил я. – Пожалуй, искупаюсь. Полезно для носа.

Он сочувственно кивнул, громкоговоритель с ипподрома за лесом глухо объявил о начале очередного заезда. Я прыгнул в бассейн, проплыл из конца в конец десять раз, состязаясь лишь с самим собой. Славно было размяться, гидротерапия целительно действовала на нос; я почти чувствовал, как опухоль спадает. Когда вылез, Кеннет протянул полотенце. Я почувствовал себя как Тадзио с Ашенбахом.[66]66
  Герои новеллы Томаса Манна «Смерть в Венеции»: мальчик и влюбленный в него мужчина.


[Закрыть]

– У вас красивая, стройная фигура, – заметил Кеннет. – Мускулистая, но тонкая.

– Спасибо, – сказал я. – Немножко занимаюсь йогой. – Не упомянул, что тяжелое пьянство оказывает на меня рассасывающее воздействие, впрочем, в положительном смысле, снимая всякий жир. Одни от спиртного набирают массу, другие исчезают.

– И на теле синяки, – добавил он.

Отметины на плече и на животе поблекли, но все еще были заметны.

– Я упал. – Я взял свою книгу. Кажется, сейчас вполне удобно уйти. – Собираюсь пойти немного поработать. – Озарение еще держалось в памяти. – Приятно было с вами побеседовать.

– Это мне было приятно побеседовать с вами, – соблазнительно улыбнулся Кеннет. По этой улыбке я понял, что он всю жизнь имел власть над людьми, был способен склонить их к попытке его уничтожить. Может быть, таким способом держал под контролем собственное эго. Из головы не совсем испарилась мысль, что, возможно, упоминание Кеннета об оральном сексе с мужчиной моего возраста было завуалированным предложением. Оно меня не привлекало. Поэтому и улыбка не соблазняла, лишь внушив ощущение, что спасти его я не могу. Понимаете, мне не хотелось его растлевать; если б он это от меня услышал, это его убило бы, но в нем не осталось почти ничего подлежащего уничтожению.

Глава 27

Я описываю Дживсу прорыв, совершенный в гомосексуальном вопросе. Затрагиваются Танатос[67]67
  Танатос – в греческой мифологии олицетворение смерти.


[Закрыть] и Эрос. Я опять сокрушаюсь, что не читал Фрейда и Юнга. Размышления об одиночестве сиамского близнеца. Даже потерпев небольшое фиаско, я демонстрирую храбрость духа и берусь за работу

Дживс вернулся после любовных игр с природой, я сменил мокрые плавки, снова влез в пиджак из сирсакера и брюки цвета хаки.

Оживившись и превосходно себя чувствуя после купания, пригласил Дживса посидеть со мной в рабочем кабинете. Подумал, что, если словесно провентилировать свое мысленное откровение, легче будет перевести его в прозу, надеясь найти место в романе, куда его можно вставить.

Я расположился за письменным столом, Дживс на своей кушетке. Над нами крутился вентилятор, приятно поддувая ветерком. По пути я захватил в черной комнате флягу с едой и термос, поэтому прихлебывал кофе, пришпоривая интеллект.

– Дживс, вы не поверите, что я пережил за последние два часа, – начал я.

– В самом деле, сэр?

Я быстро рассказал о собеседовании с устрашающим, но цивилизованным Хиббеном, которое уже казалось новостью с последней страницы по сравнению с беседой с Кеннетом. Затем кратко обрисовал и этот дискурс, сообщив, что Кеннет всю жизнь желал растления.

– Откровенное признание, сэр.

– Ну и когда он мне это сказал, я совершил прорыв в гомосексуальном вопросе.

– Счастливый случай, сэр.

– Но прежде чем я вам его изложу, разрешите спросить: как в лесу?

– Чудесно, сэр.

– Не пытались отделиться душою от тела?

– Нет, сэр.

Я слегка огорчился, но этого не показал.

– Значит, хорошо провели время?

– Да, сэр.

– Я рад. Хочу, чтобы вы были счастливы, Дживс… Как-нибудь мы отправимся на ипподром, и, если у меня выдастся хоть минута покоя, сам прогуляюсь по лесным тропинкам. Но похоже, в Колонии Роз никому не дают отдохнуть.

– Здешняя обстановка действительно стимулирует, сэр.

– Тем более что в сексуальном плане все в состоянии «красной» воздушной тревоги. Не знаю, занимается ли здесь кто-нибудь сексом по-настоящему, но у каждого явно это на уме… Постойте секундочку, я совсем позабыл – двое парней занимаются сексом. Сижу, интеллектуализирую общий гомосексуальный вопрос, а эта пара буквально простыни прожигает… Что ж, каждому свое. Они делают, я рассуждаю… Так вот, дело с гомосексуальным вопросом заключается в том, что я никогда по-настоящему не понимал, в чем этот самый вопрос заключается. Даже не был уверен, существует ли он. Однажды от кого-то услышал: «гомосексуальный вопрос» – и предположил, что такой должен быть. Возможно, он не отличается от еврейского вопроса: почему ненавидят гомосексуалистов? Впрочем, вряд ли их ненавидят наравне с евреями, хотя, безусловно, близко к тому. Интересно, заставляли ли евреев-гомосексуалистов в Германии носить вместе с желтой звездой розовый треугольник? Или было достаточно одного знака отличия?… Может, они носили розовую звезду?… Так или иначе, я понял, Дживс, что гомосексуальный вопрос – по крайней мере для меня – в первую очередь чисто личный: почему у меня бывают гомосексуальные помыслы? И что они означают?… Вы не возражаете против такой темы?

– Нисколько, сэр.

– Спасибо, Дживс… Вы очень добры… Даже невероятно, сколько я о себе сегодня узнал. Сначала история с носовым фетишизмом, теперь гомосексуальный прорыв… Живешь годами без всяких прозрений, потом в один прекрасный день открывается сразу множество тайн… Постараюсь связно объяснить, Дживс… Понимаете, прочитав лет в пятнадцать «Бабочку», я с тех пор время от времени фантазирую, представляя себя в тюрьме, где вынужден играть женскую гомосексуальную роль… Rôle – с акцентом. Мне совестно вам в этом признаться… но я решил храбро держаться… Так вот, обычно меня посещают такие фантазии, когда мне плохо, когда я себя ненавижу, а поскольку со мной это часто случается, то и гомосексуальные фантазии возникают с определенной регулярностью. Но поскольку засадить себя в тюрьму трудно и нежелательно, все это было весьма непрактично. В результате меня сильно мучила невозможность выразить свои желания действием. Я не мог их разгадать, не мог выяснить, действительно они мои или нет. Поэтому много лет отчасти гадал, не гомосексуалист ли я. Знаю, это неправдоподобно, потому что мужчины не привлекают меня, в чем, кажется, заключается основной компонент мужского гомосексуализма, тем не менее у меня оставались сомнения. А мне не хочется иметь сомнений, особенно сейчас, на грани романа с Авой… И вот, когда Кеннет сказал, что желает растления, я понял, что и сам желал именно этого, по крайней мере в дурные моменты. Понимаете, Дживс?

– Отчасти, сэр.

– Ну, мы почти закончили… Я стараюсь внятно выражаться… Так или иначе, как вам известно, Фрейда я фактически не читал, но читал один роман, где некоторые персонажи обсуждают его теории, и одна из них заключается в том, что в человеческой душе сосуществуют два влечения: к Танатосу и к Эросу. К смерти и к сексу. К разрушению и к созиданию. Как Северный и Южный полюс для исследователей… Это видно даже в маленьких детях: построил песочный замок, пнул, развалил… А когда мне плохо, меня тянет сразу к тому и к другому! К сексу и к смерти. Поэтому я их объединил. Возможно, назову Танатэрос. Смерть через секс. Гибель моего «я». Беря на себя женскую rôle– в тюрьме! – я открываю психологический способ наказать себя и убить себя. Подвергнуться растлению! Убить себя, каким я меня знаю… или тут снова надо сказать «себя»?

– Кажется, в данном случае, сэр, оба слова уместны.

– Спасибо, Дживс. Дело в том, что я больше всего ненавижу себя за слабость, беспомощность, неадекватность. К счастью или к несчастью, признаю женский пол наиболее слабым из двух, поэтому, чувствуя себя слабым, ничтожным, играю в фантазиях женскую роль. Это меня унижает, но я хочу быть униженным, потому что сам себе не нравлюсь… И вот в чем открытие: теперь мне ясно, что тюремные фантазии на самом деле не постыдные, а позитивные. Понимаете, сознание искало сценарий, в котором меня любили бы, даже слабого и беспомощного. Потому что в «Бабочке» муж любит свою жену. Они счастливы на том острове, хоть и в тюрьме. Вот что особенно трогает… Эрос также означает любовь, и это очень важно учитывать… Итак, я хочу умереть и одновременно хочу жить, а фантазия позволяет мне делать то и другое. Танатэрос. Жить благодаря тому, что меня кто-то любит, но любит потому, что я убил, растлил, уничтожил свое «я». Но тут возникает новое «я» – женское… Понимаете что-нибудь, Дживс?

– Довольно много, сэр, хотя и не все.

– Вы правы, Дживс, я не совсем додумал… Видимо, главный смысл в том, что мои гомосексуальные помыслы имеют почти полностью психологический, метафорический смысл, чем и объясняется, почему у меня, дожившего до тридцати лет, никогда не возникало потребности перевести их в физический план… Это вовсе не дурные мысли, потому что их корень в желании быть любимым. Знаете, мои мысли всегда идут в таком направлении, даже когда я себя ненавижу.

– Очень хорошо, сэр.

– Впрочем, надо прочесть Фрейда, убедиться, что я не напутал. Может быть, почитаю и Юнга. Я читал один роман, целиком посвященный юнговскому анализу. Там главным образом обсуждаются поиски одним мужчиной своей внутренней сущности – анимы, по выражению Юнга; слово «анима» очень похоже на «эниму».[68]68
  Энима – клизма (англ.).


[Закрыть] Но анима – женская сущность или что-нибудь вроде того. Может, именно ее я ищу в Аве, хотя, по идее, должен искать в себе. А женщины, наверно, ищут свою мужскую сущность… Только никто не находит. Годами ищем, прыгая из постели в постель, производя по ошибке детей, что, вероятно, по-прежнему радует Дарвина, потом теряем товарный вид, уже не можем скакать из постели в постель, но так ничего и не понимаем… Ох, фактически жуткая неразбериха.

– Согласен, сэр.

– Тем не менее это меня обеспечивает постоянным занятием.

– Несомненно, сэр.

– Это всех обеспечивает постоянным занятием… И все страшно одиноки из-за общей путаницы. Очень огорчительно.

– Действительно, сэр.

– Хорошо бы, чтоб было иначе, но от этого не уйти. По-моему, даже те парни-китайцы с двумя головами чувствовали себя одинокими. Один был алкоголиком, что я могу понять, другой попал во вторичную зависимость, как говорят в лечебницах. Значит, даже сиамским близнецам плохо. Как думаете?

– Об этом я не задумывался, сэр.

– Пожалуй, это хорошо. Ваша голова, в отличие от моей, ничем не забита. Завидую, Дживс.

– У вас превосходная голова, сэр.

– Спасибо, Дживс… Впрочем, в конце концов думаю, что мое открытие не такое уж и открытие. Близко к открытию, что уже хорошо. Некоторым вообще никогда даже в голову не приходит совершить открытие.

– Да, сэр.

– Ну, я намерен вставить это частичное открытие в свой роман. Допью до дна термос с кофе и буду печатать до артрита.

– Очень хорошо, сэр.