Текст книги "Проснитесь, сэр!"

Глава 24

Выдержка из «Половой психопатии» Крафт-Эбинга. Беседа с Дживсом о фетишах и «Анонимных алкоголиках». Я кое-что читаю, Дживс исчезает среди книжных полок. Я понимаю свое невежество, потом одобрительно хлопаю себя по плечу. Мы с Дживсом обсуждаем идею нового романа

История болезни 88. (Бине,[59]59
  Бине Альфред (1857–1911) – французский психолог, автор трудов по изучению высших психических функций.


[Закрыть] op. cit.) Пациент X., тридцати четырех лет, гимназический учитель. В детстве страдал конвульсиями. В десятилетнем возрасте начал со сладострастием мастурбировать, что связывалось у него с очень странными представлениями. Он испытывал особое пристрастие к женским глазам, но, будучи абсолютно несведущим в сексуальных вопросах и слишком боясь повредить глаза, вообразил, стараясь представить в некой форме соитие, будто женские половые органы находятся в ноздрях. С тех пор его бурные сексуальные желания сосредоточились вокруг этой идеи. Он рисовал женские головы со строгим греческим профилем и с такими крупными ноздрями, что туда вполне мог войти пенис.

Однажды он увидел в автобусе девушку, в которой признал свой идеал. Проследовал за ней до самого ее дома и сразу же стал домогаться. Выброшенный за дверь, вновь и вновь возвращался, пока его не арестовали. Половых связей у X. никогда не было.

Фетишизм по отношению к носу встречается, но не часто. Нижеследующий редкий поэтический отрывок я получил из Англии:

 
О, милый дивный нос, ты обольстил меня;
Будь я душистой розой, вдохнул бы аромат в тебя.
Наполнил бы сладчайшим медом и выпил бы до дна,
Устроив пир вселенский без отдыха и сна.
Любимый нос так вкусен и полезен,
Что более любого лакомства любезен.
 

Гораздо чаще фетишем служат руки. Следующий случай нельзя назвать собственно патологическим, скорее, переходным.

История болезни 89. В. из семьи, склонной к психопатии, весьма чувственный, душевно здоровый…

Я показал примечательный пассаж Дживсу. Мы сидели одни за столом в очень славной Публичной библиотеке Саратоги.

– Что скажете? – спросил я.

– Сочувственное описание человека, отягощенного проблемой, сэр.

– А стихи! Блистательно, правда?

– Да, сэр.

– Сама проза великолепна!

– Очень хорошо написано, сэр.

– Конечно, это перевод… Тем не менее, боже мой, как мне нравится. Неудивительно, что это извращение отпечаталось в моей душе, и теперь я от него страдаю… Но не так тяжело, как тот парень. Я имею в виду, тело Авы меня целиком привлекает. И как только я ее узнаю, личность тоже понравится. По крайней мере, надеюсь. Поэтому я не так безнадежен, как X., правда, Дживс?

– Да, сэр. Не верю, будто вы больны также сильно, как человек, описанный в этой истории.

– По-моему, с моим фетишем можно жить, знаете, когда он не овладевает всей твоей жизнью, в том числе сексуальной, и от тебя не требуется участвовать в группах поддержки, ходить на собрания, голосовать за определенных политиков… Любители носить одежду противоположного пола, садисты и мазохисты, мужчины, любящие мальчиков, и прочие – сексуальные эквиваленты Национальной стрелковой ассоциации… По-моему, ножные фетишисты не столь образцово организованы. С другой стороны, они могут удовлетворять желания, просто выйдя на пляж. А у остальных всевозможные конференции, бюллетени новостей, официальные денежные взносы, дорогостоящее оборудование, пошлины, сборы… Думаю, иметь серьезный фетиш очень утомительно. Я хочу сказать, посмотрите на дядю Ирвина. Национальная стрелковая ассоциация полностью запудрила ему мозги. У меня же легкий случай носового фетишизма, ради которого мне не придется коренным образом менять образ жизни.

– Готов согласиться, сэр.

– Поэтому теперь я меньше переживаю из-за проблемы с носом, но испытываю необходимость отчасти изменить свою жизнь. Слава богу, не сильно страдаю похмельем, однако должен покончить с выпивкой. Фактически это дело выпадает из рук. Сначала сломанный нос, потом затмение. Если подумать, из памяти выпал даже тот вечер, когда я получил по носу. Просто ненормально. Надо это признать и отвергнуть спиртное. Больше никаких пустых обещаний завязать. Я не вязальщик, я алкоголик!

– Абсолютно согласен, сэр.

– Обращусь в АА, куда-нибудь еще. Может, схожу на собрание здесь, в Саратоге. Упустил нечто критически важное на нескольких собраниях в ГУЛАГе Монтесонти, а потом в Монклере. По вопросу о том, как удержаться от первой рюмки. Вам что-нибудь об этом известно, Дживс? Вы спасли бы меня от визита к АА.

– К сожалению, ничего не могу сказать, сэр. По-моему, было б полезно связаться по телефону с АА. Я считаю их методы воздержания от алкоголя весьма эффективными.

– Хорошо, позвоню. Номер, наверно, есть в справочнике. Очень хитро с их стороны назваться аббревиатурой АА. Интересно, стоит ли она раньше тех, что состоят из трех А? Интересно, какие у них были соображения? Выгодное расположение в телефонном справочнике?

– Неправдоподобно, но возможно, сэр.

– Или два А идут после трех?

– Загляну в телефонную книгу, сэр.

– Не трудитесь. Потом посмотрю. Знаете, хорошо, что, попав в пьяном виде в аварию, можно отыскать в справочнике AAA[60]60
  Аббревиатура AAA среди прочего обозначает Американскую автомобильную ассоциацию.


[Закрыть] и АА, убив одним выстрелом двух зайцев. Им надо бы называться АА-Двойное А. Более броско… С другой стороны, это может навести на мысль о заказе двойной порции, что только повредило бы.

– Да, сэр.

Еще не было десяти, поэтому я провел следующие два приятных часа за чтением «Психопатии», хотя и старался покрепче прижать ее к столу обложкой, что оказалось не так-то легко – обложка бумажная, книга довольно толстая, – но мне не хотелось, чтоб кто-нибудь из пожилых жителей Саратоги или впечатлительный подросток увидел аннотацию: «Новейшее, самое полное переводное издание классического труда о половых извращениях». Люди получили бы ошибочное представление о том, чем я занимаюсь в библиотеке утром в пятницу. К тому же разбитое лицо обязательно возбудило бы определенные подозрения, которые, возможно, частично смягчили бы пиджак с галстуком, превращавшие меня в заслуживающего доверия человека, каковым я и был или, по крайней мере, надеялся быть.

Пока я читал, Дживс затерялся среди стеллажей, возможно, грыз книги о флоре и фауне в районе Саратоги или что-нибудь столь же здоровое и полезное. Тем временем я за чтением Крафт-Эбинга испытывал прустовские переживания. Вновь перечитывая истории болезни, перенесся в родительский дом, в мальчишеские ночи, когда при свете фонарика под одеялом впитывал прекрасные рассказы из «Половой психопатии». Странные желания и поступки пациентов Крафт-Эбинга восторженно волновали меня в подростковом возрасте, но также всегда восхищало блистательное, убедительное и сочувственное объяснение их жизни.

Теперь я увидел определенную параллель между чтением историй болезней и тем, что этому предшествовало – моим ребяческим обожанием бейсбольных карточек. По статистике на обороте карточки можно было судить, велик игрок, никчемен или так себе, середнячок; обладал ли он потенциалом, но немножечко не дотянул и навсегда в себе разочаровался; расцвел ли слишком поздно и способен жить сам по себе, когда прошло время игр; подарила ли капризная судьба один удачный год, который никогда больше не повторялся, или победные результаты накапливались горой, приведя, может быть, к Залу Славы…

Траектория жизни и карьеры игрока прочерчена год за годом, точно так, как Крафт-Эбинг пытался показать в своей книге, что происходит с людьми в течение жизни, с течением времени. В обоих случаях меня привлекал понятный рассказ о человеческом существовании, и я с юных лет, как каждый человек, старался осмыслить собственную историю, свою жизнь, должно быть подсознательно желая увидеть ее объяснение на обороте бейсбольной карточки – детская мечта – или в истории болезни – потенциальная взрослая реальность.

Хорошо бы с таким же усердием почитать Фрейда, как я читал Крафт-Эбинга. Уже интересно, что в Вене Крафт-Эбинг был руководителем Фрейда, против которого тот взбунтовался. Крафт-Эбинг просто собирал факты, связанные с отклонениями, коллекционировал, словно марки, фактически не выясняя, почему люди страдают; лишь однажды выдвинул теорию, будто психические заболевания связаны с неправильной формой черепа или слабой печенью. Что-то в этом роде. Фрейд старался понять человеческую сексуальность, а не просто распределить по категориям.

Поэтому мне надо бы знать Фрейда вдоль и поперек. Как каждому писателю. А я вместо того располагаю поверхностными сведениями о его теориях, почерпнутыми из общекультурных источников – интеллектуального эквивалента игры в «глухой телефон». То же самое с Юнгом и с Дарвином. Особенно с Дарвином. Я не прочел ни единого написанного им слова – тогда как у меня имелось издание «Толкования сновидений» Фрейда в бумажной обложке; однажды я пытался прочесть первый абзац, – тем не менее пользуюсь дарвинистскими интерпретациями, обогащая собственное мировоззрение. Ничего удивительного, что вечно путаю. Все основано на слухах, инсинуациях, невнятной болтовне! С одной из мировых религий, буддизмом, знаком по чайным этикеткам. Впрочем, надо сказать, что благодаря пачкам чая я лучше понимаю буддизм, чем Фрейда, Юнга или Дарвина. Хорошо бы, чтоб на этикетках излагались теории этих джентльменов.

Только что сказав то, что только что сказал, я в страшном замешательстве понял, что, может быть, долгие годы читал вовсе не о буддизме. Невозможно поверить в собственную глупость. Наверно, это должен быть индуизм. Об индуизме не так часто слышишь, поэтому я, видимо выпивая весь тот самый чай, принимал его за буддизм. Но ведь на чайных пачках часто изображаются позы йоги, а в Китае нет йогов. Йоги в Индии, а по-моему, индийская религия называется индуизмом. Я абсолютно уверен, что буддизм возник в Китае, как многое другое, хотя Будда не похож на китайца. Конфуций похож на китайца. Но что с ним случилось? Когда он оттуда вошел в моду по всему миру? И как насчет корейцев? Какая у них вера? О них очень мало известно, возможно, поэтому мы напали на них в 50-х годах – из страха перед неизвестностью.

В общем, должен признать: я показал себя еще более безнадежным идиотом, чем считал раньше. Худший тип идиота – думаю, будто все знаю, а на самом деле ничего не знаю. Глуп в таком колоссальном масштабе, что должен иметь отрицательный коэффициент интеллекта. Один мой приятель в Принстоне напился, уронил среди ночи огромный том Оксфордского словаря, а утром обнаружил, что убил любимого котенка. Вот как меня следует приговорить к смерти: сбросить на голову Оксфордский словарь или Британскую энциклопедию.

Тем не менее мне стало чуточку легче. По крайней мере, я попытался о чем-то подумать. Это заслуживает определенного уважения

.

Дживс вернулся к библиотечному столу около полудня, я к тому времени более или менее проглотил «Психопатию» и родил идею нового романа, которой хотел с ним поделиться.

– Знаете, чем интересна книга Крафт-Эбинга, Дживс?

– Нет, сэр.

– Она заканчивается на истории болезни 238. Мне нравится тот факт, что они пронумерованы. Разве не замечательное название для книги «История болезни 239»? Я бы написал ее так, будто история болезни 239 давным-давно утеряна, вроде свитков Мертвого моря,[61]61
  Свитки Мертвого моря – древние рукописи, обнаруженные в пещерах на побережье Мертвого моря.


[Закрыть] а именно в ней неким образом решается проблема всеобщего человеческого помешательства на сексе. Знаете, мы смеемся над плодовитостью кроликов, но ведь людей много больше, чем кроликов.

– Совершенно верно, сэр.

– Я напишу великую философскую книгу, замаскированную под историю болезни. Примерно как сделал бы Джордж Бернард Шоу или Томас Манн – нереальные персонажи олицетворяют всякие вещи, философские позиции. В данном случае это будут и сексуальные позиции. Книга станет неким сочетанием Камасутры и «Волшебной горы». Можно также превратить ее в мюзикл, как «Пигмалион» превратился в «Мою прекрасную леди». Пациент – простой, рядовой обыватель. Обозначу его одной буквой О. Постараюсь писать в стиле Крафт-Эбинга… или в квазиавтобиографическом. Могу описать свою историю болезни, поведав о том, как чрезмерное увлечение чтением Крафт-Эбинга в подростковом возрасте привело к отклонениям в сексуальном поведении, в результате чего я впоследствии сделал фетиш из носа. Что-нибудь в таком роде. Тогда все замыкается в круг – чтение книги об извращениях есть само по себе извращение, что приводит к вторичному извращению. Хорошо, когда в литературе все замыкается в круг. Возникает впечатление глубины.

– Понимаю, сэр.

– Напишу ее в виде письма Крафт-Эбингу. Некоторые истории болезни, приведенные в его книге, просто описаны в письмах, которые он получал от людей, рассказывавших о своем аномальном поведении и обращавшихся к нему за помощью. А мое письмо придет слишком поздно, потому что он давно умер, и я буду его писать, зная, что не получу ни ответа, ни помощи.

– Замечательно, сэр.

– Закончив «Ходока», быстренько накатаю сценарий «Гомосексуалисты идут!», потом примусь за «Историю болезни 239». Очень приятно думать о будущих планах. Внушает надежды.

– Абсолютно согласен, сэр.

– Впрочем, возможно, романа не будет. И мюзикла. Может быть, будет только название. Так часто бывает. В таком случае не все потеряно. Можно сделать так, что рассказчик в «Ходоке» мысленно представляет себя пациентом с историей болезни 239, в шутку сам себя терзая… Конечно, рассказчик основан на мне в годы жизни с Чарльзом, а мысль об истории болезни 239 только сейчас пришла в голову, но ведь в литературе можно позволить себе вольность… Крафт-Эбинг будет очень кстати, так как я в «Ходоке» выступаю в обличье полоумного, не заслуживающего доверия рассказчика, а такой тип рассказчика самый лучший, Дживс. Позволяет пренебречь всякими вещами, в том числе проверкой фактов. Впрочем, он не совсем не заслуживает доверия. Пунктуален и не забывает выражать благодарность.

– Достойные качества, сэр.

– Давайте вернемся в Колонию Роз, Дживс. На сегодня хватит научных изысканий. Пожалуй, искупаюсь в бассейне. Холодная вода пойдет на пользу носу. Днем я буду усердно трудиться. В награду за ужином увижу Аву.

– Весьма разумный план, сэр.

– Я тоже так думаю, Дживс.

Выходя из библиотеки, я зашел в туалет, прочел над писсуаром граффити: «Свободу периодической прессе!» Меня потряс пламенный призыв, и, покинув уборную, я сообщил о прочитанном Дживсу.

– Очень интересно, сэр, – сказал Дживс.

– В Саратоге имеются потайные глубины, – сказал я по пути из библиотеки к «капрису». – Имеются подрывные элементы. Такие граффити сильнее любой настоящей брошюры. Надо подумать, не пожить ли нам здесь после окончания срока в колонии.

– Перспективное замечание, сэр.

– Нам подходит любой город, поощряющий подобный образ мысли.

– Очень хорошо, сэр.

Глава 25

О религии. Угрожающее письмо. Трусливый импульс, храбрая реакция. Храбрый импульс, трусливая реакция. Мужчина, женщина, животное, фрукт или овощ? Допрос с пристрастием

Боги не любят надолго оставлять мои нервы в покое, не скрученными в тугой клубок. Почему – не знаю. Подарили несколько безмятежных мгновений в библиотеке, но примерно четыре часа назад Бобьен вселила в меня отчаянную потребность в инсулине, поэтому я был более чем готов к очередному несчастью, которое на этот раз грянуло в виде записки. Я поставил «каприс» на стоянку, Дживс пошел в лес прогуляться на свежем воздухе, я проплыл через черную комнату в решительном намерении добраться до своей спальни, надеть плавки, окунуться в бассейн, когда взгляд мой случайно упал на стол для корреспонденции, где лежал простой конверт, адресованный на мое имя, ожидая, когда я его заберу.

При виде конверта старые мозги немедленно впрыснули в организм дозу серотонина, поскольку конверт намекал на письмо, а письма и собаки всегда меня сразу же радуют. К сожалению, я очень редко общаюсь с собаками и практически не получаю писем. Может, надо начать с переписки с собачьим приютом, совместив обе радости.

Так или иначе, я взял конверт, понес к себе в комнату, отложив удовольствие выяснить, кто это пишет. Похоже на местную корреспонденцию внутри колонии – ни обратного адреса, ни моего. Поэтому можно было свободно пофантазировать – возможно, записку написала Ава, признаваясь в глубокой любви и симпатии, приглашая к себе в комнату, чтоб потешить ее… а она будет ждать обнаженной в постели с розой в одной ноздре. Это было невероятно, но, пока конверт не распечатан, можно надеяться на лучшее, поэтому я обуздывал любопытство до той минуты, когда сел за свой письменный стол.

Радостно усевшись и воображая, как врываюсь в будуар Авы, вскрыл конверт с такой же осторожностью, с какой вскрывал бы банку сардин. Кажется, я еще не рассказывал, что всю жизнь любил резаться. Положите рядом со мной что-нибудь острое, и сама кожа словно попросит, чтоб ее разрезали. Я еще даже не начал знакомить вас со шрамами на моих руках от настоящих банок с сардинами, банок с лососем, из-за чего еще больше ценил присутствие рядом Дживса – мне уже не приходилось резать запястья об такие вещи. Я очень рано бросил теннис, потому что было слишком опасно открывать новую банку с мячами, но, может быть, теперь, при Дживсе, вновь вернусь к спорту.

Так или иначе, к сожалению, записка оказалась не от Авы с приглашением ее потешить, хотя сначала выглядела вполне симпатично, – послание было напечатано на фирменном бланке Колонии Роз с шапкой вверху, изображающей плеть крупных красных роз, обвивающую миниатюрное графическое изображение особняка. Но под этим произведением канцелярского искусства дело приняло решительно трагический и ужасный оборот. Боги метнули молнию. Будь они прокляты! Поверьте, тут я отлично понял слова доброго старика Гамлета о «тысячах естественных невзгод, что по наследству переданы плоти». Пожалуй, в Колонии Роз я почти исчерпал свою квоту. Душевнобольные в лечебницах 50-х годов не переживали такого, что выпало мне в так называемой мирной художественной колонии.

Ниже приводится содержание молнии, к сожалению, без роз и рисунка:

«Колония Роз

Алан, прошу Вас, как можно скорее зайдите ко мне в кабинет. Мне хотелось бы обсудить вопрос о тапочках Сигрид Бобьен.

Доктор Родерик Хиббен».

Хорошо можете себе представить, что голова у меня пошла кругом при виде этих слов. Письменный стол, за которым я сидел, внезапно превратился в торнадо, мы завертелись в верхних углах потолка – я отчетливо разглядел лепнину. Потом мы со столом снова шлепнулись на место у окна.

Мои мысли немедленно обратились к двум бутылкам вина, которые я сунул в багаж, покидая Нью-Джерси. Что Дживс с ними сделал? Я пошел в спальню, заглянул в оба чемодана, бутылок там не было. В ящиках буфета и комода тоже. Видно, он их где-то спрятал или распил с кухонной прислугой. Одна из проблем со слугами заключается в том, что они укладывают и распаковывают вещи. Пускай он бережет мои руки от банок с сардинами и лососем, зато я не могу найти выпивку в момент крайней необходимости. К черту АА. К черту жизнь под завязкой. Если я собираюсь предстать перед доктором Хиббеном, мне необходимо выпить.

Тут, кроме выпивки, сама собой возникла другая разумная альтернатива – бегство. Уложу вещи, и, когда Дживс вернется, поиграв в лесах в Дэниела Буна,[62]62
  Бун Дэниел (1734–1820) – охотник, один из активных участников освоения Дикого Запада


[Закрыть] мы быстренько покинем колонию.

Я выглянул в окно, проверив, не видно ли Дживса, направляющегося к усадьбе, что позволит нам поскорее уехать, но его не увидел. А увидел Аву. Она широким шагом шагала к амбарам, в одном из которых, наверно, находилась ее мастерская. На ней было то же вчерашнее хлопчатобумажное платье. С высоты второго этажа она была прекрасна, как всегда. Ну, также, как в прошлые две наши встречи.

Я вдруг понял, что не готов к бегству. Расхрабрился, глядя на Аву. Не готов уложить полотенце и даже мочалку. Невозможно покинуть Колонию Роз, отказавшись от шанса на Аву. Значит, придется встретиться с тем самым Хиббеном, заявить о своей невиновности. Даже поведать свой план – ну, план Дживса, – касающийся поимки вора, укравшего тапки.

С великой решимостью я вылетел из комнаты. Классический любовник – не путайте с любителем классики, хотя мне нравятся немногочисленные прочитанные классические произведения, – выполняющий свою миссию. Я был Ромео, Сирано, Тристаном, пациентом с историей болезни 88, слившимися воедино. Ничто не встанет между мной и Авой с ее носом.

В офисе за конторскими столами сидели три дамы, в унисон поднявшие голову при моем отважном появлении. Я стоял на пороге.

– Алан, – сказала Дорис, назвав меня по имени в качестве приветствия, и спросила: – Как вы себя чувствуете? Как ваш нос?

– С носом все в порядке, – ответил я и железным тоном добавил: – Я получил записку от доктора Хиббена, он хочет меня видеть.

– Хорошо, – кивнула она, – сейчас взгляну, не занят ли он, – и вышла из-за стола.

Я отлично понимал, что ей все известно о деле Бобьен; возможно, помощница директора печатала записку, лежавшую в моем кармане, поскольку подпись Хиббена была напечатана, а не собственноручно написана, но она ничего не сказала, соблюдая секретность. И по лицам двух других женщин, старушки Барбары и молоденькой Сью, было видно, что они тоже осведомлены о пропавших тапочках и обвинениях в мой адрес. Как я уже говорил, Колония Роз подобна тюрьме – все обо всех знают всё прежде, чем что-то случится; теперь я вызван к надзирателю. Возможно, здесь действуют законы военного положения. Если Хиббен считает меня виновным в краже тапочек, то вышвырнет отсюда, и я больше не увижу Аву. Я должен доказать ему свою невиновность. И сделаю это ради своей любви!

Дорис вывела меня в короткий коридор слева от ее стола. Скупо освещенный проход привел к двери, наполовину забранной матовым стеклом. Она постучала, приоткрыла створку и доложила:

– К вам Алан Блэр.

Я не слышал никакого ответа, но Дорис открыла дверь пошире, видимо получив сигнал от начальника.

– Входите, Алан, – сказала она, и я храбро вошел в кабинет доктора Хиббена.

Профиль Авы, пронзивший мне сердце, придавал отваги как Дон Кихоту, сражавшемуся за свою даму, Дульцинею.

Дорис притворила за мной дверь.

Ну, я не был готов к тому, что увидел. Не знаю, был бы готов к тому любой нормальный, здравомыслящий человек. Вся храбрость ушла в пятки, а сахар, напротив, ринулся вверх. Костный мозг растаял, как масло. Я снова взлетел, закружился под потолком, смахивая паутину, потом вернулся на место у двери.

Я не смотрел на этого человека. За большим старинным письменным столом стоял некий гибрид мужчины, женщины, животного, фрукта и овоща. Если бы только удалось найти те бутылки вина!

Начну с размеров. Доктор Хиббен был семи футов ростом, если можно себе представить столь крупную грушу. У него были необычайно широкие бедра и необычайно узкие плечи.

Грушу венчала огромная голова в форме мяча для регби, лицо было пагубно усыпано оранжево-коричневыми веснушками, как перезрелый банан. Разве он никогда не слышал о раке кожи?

По бокам на голове торчали оранжевые клочья волос, а почти на самом верху вытянутой, как мяч для регби, конструкции красовались две добродушные голубоватые точки – должно быть, глаза. Нос, затерявшийся в галактике веснушек, трудно было разглядеть. Открылось маленькое розовое отверстие вроде ануса морской звезды, и издалека послышался низкий голос, сказавший:

– Алан? Очень рад познакомиться.

Он вышел из-за стола, направляясь ко мне. В мою сторону потянулась рука длиной с питона.

При его приближении я боялся забиться в конвульсиях, Это было не только невероятное, устрашающее существо – на огромной неправдоподобной фигуре красовался полосатый пиджак из сирсакера! И не просто пиджак, как на мне, а полный костюм с брюками. У меня не имеется брюк из сирсакера, я ношу пиджак с брюками цвета хаки. Поэтому видеть на докторе Хиббене такое обилие индийского льна с извилистыми полосками – ярды, мили – все равно что смотреть на сверкающий зеркальными осколками шар на какой-нибудь дискотеке, отчего у людей со слабыми нервами начинаются эпилептические припадки, а моя психика определенно квалифицируется как слабая из-за злоупотребления алкоголем и чтения без очков при тусклом свете. Впрочем, злоупотребление алкоголем сыграло позитивную роль. При таком зрелище вместо судорог выделился запасной этанол, который, должно быть, на экстренный случай приберегла моя печень. Поэтому доза припасенного спирта меня успокоила, я уже чувствовал не чистый ужас, а простой страх.

Он добрался до меня двумя длинными прыжками, протянул веснушчатую ладонь, на которую я мог бы сесть. Я подал свою – игрушечную по сравнению с его, – посмотрел, как она исчезает, проглоченная до запястья, призадумался, увижу ли ее когда-нибудь еще раз. Он приветственно сжал поглощенную кисть, выдавив некоторое количество апельсинового сока, выпитого мною в четвертом классе, потом пальцы доктора Хиббена, каждый размером с аэрозольный баллончик, разжались, я получил свою руку обратно, непомерно обрадовался, а он сказал:

– Мы страшно рады вас видеть в Колонии Роз.

– Спасибо, – удалось шепнуть мне, я попытался взглянуть ему в лицо, но уже несколько дней не занимался йогой, поэтому шея утратила гибкость.

Потом он вернулся за письменный стол, указав мне на стоявшее перед столом кресло. В кабинете было прохладно, в окне гудел кондиционер, на стенах висели картины – очевидно, работы бывших и нынешних колонистов, – главным образом безумные абстракции, в том числе одна полностью черная, наверняка написанная Софией, с которой я завтракал. Кроме того, на стенах висели старые черно-белые фотографии начала века, запечатлевшие колонию. Как на многих старых фотографиях, деревьев было гораздо меньше, чем нынче. С какого-то момента времени деревья в Америке как бы начали обратное наступление, понеся, конечно, повсюду огромные потери. Почему никто не рассуждает о бесчисленных деревьях, среди которых мы суетимся, остается для меня определенной загадкой. По крайней мере, это единственный положительный бредовый результат, на который мы можем рассчитывать, когда все кругом горит синим пламенем.

– Ну, как себя чувствуете на первых порах? – спросил доктор Хиббен. – Удобно устроились?

– Прекрасно, спасибо, – ответил я с настороженностью, ожидая, когда он покончит с любезностями и поднимет вопрос о тапках. Я избегал его наблюдательного взгляда, мрачно глядя на вибрирующее поле полосатого индийского льна. Казалось, в нем отражается рябь моего собственного пиджака. Крайне редко – разве что в Ньюпорте в штате Род-Айленд – можно одновременно увидеть в одном помещении двух мужчин, одетых в сирсакер. Такое случается не чаще солнечного затмения и, пожалуй, не менее опасно для зрения.

– Как я понял, вы перед приездом сюда попали в автомобильную аварию.

– Да… Ремнем не пристегнулся, ударился носом о руль.

Интересно, не распустили ли местные обитатели слухи о том, как я похвалялся дракой в баре. Ну, лучше быть уличенным во лжи колонистам, чем во лжи Дорис. Если он станет допытываться о двух противоречивых легендах – автомобильной аварии и драке, – скажу, что старался сохранить лицо, в буквальном и фигуральном смысле, перед коллегами, сказав Дорис правду. Хотя, конечно, фактически ей я соврал, а колонистам преподнес нечто близкое к правде. Сплошная каша.

Не надо ли вам повидаться с врачом?

– Нет, по-моему, все хорошо заживает, спасибо.

Я рискнул взглянуть ему в лицо, получил новый удар по нервам и стиснул ручки кресла. Кто-то должен запретить этому человеку выходить на солнце, ему необходимо постоянно носить на голове колпак, как охотничьему соколу. Я снова перевел взгляд на сирсакер с вибрировавшими полосками, которые, казалось, вот-вот сложатся в телевизионную картинку.

– Рад слышать, что у вас все в порядке, – сказал доктор Хиббен, сделал паузу, снимая колпачок с авторучки и вновь надевая, потом дернул веревку, на которой висел нож гильотины, и перешел к тапочкам. – Хочу кое о чем с вами поговорить… Нынче утром ко мне пришла Сигрид Бобьен в довольно расстроенном состоянии.

– Да, знаю, произошло нечто странное.

– Она говорит, что у нее взяли тапочки. И… знаете, это очень неприятно… она утверждает, будто их взяли вы, поэтому я должен спросить: вы их взяли? Знаете, я уверен, что нет, но обязан спросить. Каждый приезжающий сюда художник должен быть огражден от любых неприятностей, получая возможность спокойно работать.

– Я не брал ее тапки. Клянусь. Когда она все это выложила за завтраком, у меня подскочил сахар. Не понимаю, почему она меня заподозрила.

Я взглянул ему в лицо, отыскал глаза – два голубеньких камешка, – желая убедить в своей невиновности, все больше привыкая к его внешности, как санитарка в ожоговой бригаде.

– Какой сахар? – переспросил он.

– Волнение для меня то же самое, что стаканчик мороженого; я слабею… Шел однажды своей дорогой в Нью-Йорке, крыса меня перепутала с мусорным баком, прыгнула на ногу, забралась на колено, только там поняла, что я человек. По-моему, будь я младенцем, попыталась бы съесть. А так просто бросилась в другую сторону и исчезла, видимо, чтобы друзьям рассказать. Ну, после того, как она убежала, я закричал, потом у меня весь сахар растаял, пришлось купить бутылочку лимонада, чтобы прийти в себя.

Я пожалел, что выпалил крысиную историю – должно быть, ничего не мог с собой поделать, как ветеран войны, который постоянно кричит: «Ложись!» – в самые неподходящие моменты. Впрочем, кажется, доктор Хиббен меня не осуждал.

– Прискорбно слышать историю с крысой. Действительно ужасно, – посочувствовал он. И спросил: – Значит, тапочек вы не брали?

– Нет, клянусь, даже не знал, что у Сигрид есть тапочки… Как только услышал о преступлении, задумал выставить за дверь свои тапочки, возможно, привязать к запястью резинкой или еще чем-нибудь на случай, если засну, и поймать вора… Впрочем, у меня комната в коридоре, там мало что происходит, но все-таки хоть какой-то план.

– Очень благородно с вашей стороны… хотя я не думаю, будто кто-то расхаживает по особняку и крадет тапочки. Я говорил с Чарльзом Маррином, он видит здесь просто глупую шутку, и я с ним согласен, но, знаете, хотел все-таки с вами поговорить, теперь могу заверить Сигрид, что ей нечего беспокоиться.

– Мне очень жаль, что она так расстроилась.

– Каждый реагирует на стресс по-разному, – заметил он.

– Да, стресс производит очень сильный стресс, – по-идиотски изрек я и перевел беседу в другое русло: – По-моему, надо взять какую-нибудь страничку из морского устава, заимствовать предупредительные сигналы бедствия вместо того, чтоб орать друг на друга. Думаю, световой сигнал гораздо эффективнее дурного поведения.

Я намекнул, что не одобряю утренней атаки Бобьен, но доктор Хиббен не ответил. Просто смотрел на меня. Не мог оправдать ее поступок, поэтому мы почти закончили обсуждение проблемы, в ходе которого никаких тайных карт не открылось. Хорошая новость заключалась в том, что вроде бы все должно кончиться хорошо. Дело обошлось довольно легко, если не считать внешности доктора. При желании мы свободно могли бы побеседовать на другие темы, мне ужасно хотелось спросить, консультировался ли он с дерматологом, но не стоило преступать границы. Поэтому я решил попрактиковаться в комплиментах, следуя примеру Дживса и Маррина, хваливших мои усы. И сказал: