Текст книги "Проблема демократии в американской политической мысли ХХ века"

Еще один недостаток, или вернее, группа недостатков связана с возможными личностными качествами президента. Досрочное завершение полномочий или смерть действующего главы государства может вознести на вершину власти человека, который никогда бы не выиграл президентские выборы. Президент может допускать серьезные просчеты в политике, и его придется терпеть до очередных выборов, ибо законное отрешение от должности – дело чрезвычайно трудное. Он может использовать авторитарные методы руководства и назначать на ответственные посты малокомпетентных людей из своего окружения. Наконец, может случиться так, что проникнутый представлениями о своей исключительной роли (избранник всего народа!) и миссии, он начнет воспринимать оппозицию своей политике как зло и будет противодействовать ей. Все это подрывает демократический режим. Называют и другие недостатки президентской системы[993]993
  Отмечают, в частности, что из-за фиксированного срока полномочий президента «политический процесс разбивается на отдельные, жестко демаркированные периоды, не оставляющие возможности для безостановочных корректировок, которых может потребовать обстановка» (Линц X. Опасности президентской формы правления // Теория и практика демократии. С. 217).


[Закрыть], которые, по мнению большинства американских демократологов, либо вовсе отсутствуют в парламентских системах, либо менее пагубно отражаются на состоянии демократии в современном обществе.

Однако, отдавая предпочтение парламентаризму, обеспечивающему более гибкие и легко адаптируемые институциональные условия для построения и стабилизации демократии, американские политологи делают две существенные оговорки. Во-первых, они отмечают, что названные недостатки и сделанные на их основе умозаключения и оценки (даже довольно категоричные) вовсе не означают, что демократия не может поддерживаться в условиях президентского правления: просто не нужно устанавливать жесткую прямую корреляцию между президентской системой и стабильной демократией, как это порой делается.

Во-вторых, они предостерегают против упрощенного представления, будто достаточно ввести парламентский режим «любого сорта» – и путь к стабильной демократии открыт. Существуют, напоминает Линц, разные типы парламентских конституций (предусматривающие разный статус премьер-министра, разную роль политических партий и т. п.). «Кроме того, каждая страна имеет только ей присущие особенности – традиции федерализма, этническое или культурное многообразие и т. п. Наконец, едва ли стоит говорить о том, что наш анализ выявляет лишь возможности и тенденции, не претендуя на детерминизм. Никто не может утверждать, что парламентские системы навечно застрахованы от серьезного кризиса или даже полного разрушения»[994]994
  Линц X. Опасности президентской формы правления // Теория и практика демократии. С. 222.


[Закрыть].

Можно предположить, что проводимые в США исследования проблемы совместимости устойчивой демократии с политическими институтами получат продолжение. Во-первых, этому будет способствовать развитие такого направления, как неоинституционализм. Во-вторых, этого будет требовать транзитология, которая хотя и несколько сдала свои позиции, однако по вполне понятным причинам остается в демократологическом поле. Это, кстати сказать, касается и России. Уровень интереса американских исследователей к процессу ее демократизации сегодня ниже, чем пять, а тем более десять или пятнадцать лет назад. Но политические события могут вызвать повторный рост интереса к этой проблеме, а значит, и попытки выявить институциональные основания возможности дальнейшей демократизации российского общества.

Есть и третья причина: потребность адаптации политических систем западных государств к быстро изменяющимся условиям существования, связанным с европейской интеграцией; борьбой за выживание, которую им придется вести под натиском волн эмигрантов из Азии, Африки и Латинской Америки и выдвижением на передний план таких стран, как Китай, Индия, Бразилия. Американская демократология, несомненно, будет реагировать на эти процессы, в какой бы части Запада они ни протекали.

Демократия и война

В 80-х годах XX века в Соединенных Штатах начинает складываться так называемая теория демократического мира, представленная работами ряда крупных международников, в первую очередь Майкла Дойла и Брюса Рассетта. Но выстраивается она, как показал, в частности, отечественный историк Владимир Кулагин, исследовавший ее генезис, не на пустом месте. «Во второй половине 1960-х годов некоторые ученые, занимавшиеся прикладными проблемами количественного анализа международных конфликтов, независимо друг от друга стали обнаруживать и выявлять данные о том, что при определенных условиях демократические государства ведут себя иначе, чем авторитарные. В 1965 г. М. Хаас выдвинул предположение, что отношения между демократическими странами менее конфликтны, чем между недемократическими. Позднее эту гипотезу, со своей стороны, подтвердил М. Салливэн. Опираясь на обширную базу, какую составили результаты обсчетов различных конфликтных ситуаций, он пришел к выводу, что «в большинстве случаев открытые системы как в долгосрочном, так и в краткосрочном плане в меньшей степени бывают вовлечены в конфликты… чем закрытые»»[995]995
  Кулагин В.М. Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Рах Democratica? // «Полис», 2000, № 1. С. 28.


[Закрыть]. В том же направлении развивали свои идеи Д. Бабст (государства с «выборными правительствами» друг с другом не воюют), Р. Раммел («свобода противодействует насилию») и другие американские международники[996]996
  Кулагин В.М. Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Рах Democratica? // «Полис», 2000, № 1. С. 28–30.


[Закрыть].

Летом 1983 г. было опубликовано исследование Майкла Дойла «Кант, либеральное наследие и международные дела»[997]997
  Doyle М. Kant, Liberal Legacies and Foreign Affairs, Part I and II. // “Philosophy and Public Affairs”, vol. 12, N 3 (Summer 1983) and N4 (Fall 1983); Doyle M. Liberalism and World Politics // “American Political Science Review”, vol. 80, № 4 (Dec. 1986).


[Закрыть], в котором он подтвердил: демократии друг с другом не воюют, и предложил, как теперь считают, первое серьезное объяснение этого феномена. Но то было время, когда о близком окончании холодной войны никто не помышлял. К тому же исследование американского аналитика носило исторический характер, так что политики не обратили на него серьезного внимания: и так было ясно, что если и разразится «большая война», то не между Америкой и Англией и даже не между Францией и Германией.

Положение заметно изменилось в начале 90-х, когда рухнул старый миропорядок, и большинство членов бывшего социалистического сообщества дружно провозгласили курс на построение демократического общества. Сыграло свою роль и то обстоятельство, что к этому времени появился ряд новых публикаций, обосновывающих центральную идею теории демократического мира, в том числе книга Брюса Рассетта «Постижение демократического мира»[998]998
  Russett В. Grasping the Democratic Peace: Principles for a Post-Cold War World. Princeton, 1993.


[Закрыть].

В изменившихся условиях эта теоретическая конструкция, несмотря на критику со стороны так называемых реалистов и либералов, стала восприниматься многими, в том числе, как мы увидим далее, видными политиками, по-новому: уже не только как констатация исторического факта, но и как «эмпирически выведенный закон международных отношений»[999]999
  Levy J. Domestic Politics and War // The Origin and Prevention of Major Wars. Ed. by Rotbery R. and Rabb Th..Cambr. (Mas.), 1989. P. 88. Курсив мой. – Э.Б.


[Закрыть], фиксирующий каузальную зависимость между типом политического режима, существующего в стране, и поведением последней на международной арене.

Действительно, в начале 90-х годов многим в Америке, да и в других странах, стало казаться, что человечество подошло, наконец, к тому историческому рубежу, за которым открываются горизонты «вечного мира», о котором грезили Кант и его единомышленники. «В последнее десятилетие двадцатого века либеральные наследники Просвещения в очередной раз получили возможность приступить к установлению мира, – писал крупный американский историк Майкл Ховард. – Перспективы теперь выглядели как никогда благоприятными. Не было путаницы и столкновения интересов, что препятствовали подлинному урегулированию в 1918 году; не было фактического разделения мира, которое имело место в 1945-м. Альтернативных моделей мирового порядка не предлагалось: идея Канта и его учеников, похоже, восторжествовала над всеми прочими»[1000]1000
  Ховард М. Изобретение мира. Пер. с англ. С. 89–90.


[Закрыть].

Что же, по мнению сторонников теории демократического мира и других оптимистов, открывало столь благоприятные перспективы? Что должно было послужить гарантией невозможности ведения демократическими странами войн друг с другом? Ведь эти страны, по мнению многих аналитиков, включая сторонников рассматриваемой теории[1001]1001
  Эмпирические исследования наводят на мысль, пишет Уильям Диксон, что демократии «не в меньшей степени, чем государства, организованные на основе альтернативных механизмов правления, склонны оказываться вовлеченными во внешние войны (foreign wars), кризисы и споры, чреватые насилием» (Dixon W J. Democracy and the Peaceful Settlement of International Conflict // “American Political Science Review”, March 1994 P. 14).


[Закрыть], в принципе не менее склонны к применению силы, чем недемократии.

Дойл, Рассетт и их сподвижники отталкиваются от ряда положений, сформулированных в работах Иммануила Канта – прежде всего в его трактате «К вечному миру» (1795). Немецкий просветитель утверждает, что конституционно-республиканский строй побуждает правительство руководствоваться в отношениях с другими государствами нравственными нормами и правовыми принципами, на которые оно опирается во внутренней политике, т. е. не прибегать к применению военной силы.

Отказу конституционных республик от ведения войн способствуют, по Канту, и политико-институциональные ограничения – разделение властей, народное представительство, общественный контроль. «Если (это не может быть иначе при подобном устройстве) для решения вопроса: быть войне или нет? – требуется согласие граждан, то вполне естественно, что они хорошенько подумают, прежде чем начать столь скверную игру. Ведь все тяготы войны им придется взять на себя – самим сражаться, оплачивать военные расходы из своих средств, в поте лица восстанавливать опустошения, причиненные войной, и в довершение всех бед навлечь на себя еще одну, отравляющую и самый мир, – никогда (вследствие всегда возможных новых войн) не исчезающее бремя долгов»[1002]1002
  Кант И. Собр. соч. в восьми томах. Т.7. Б. м. 1994. С. 15.


[Закрыть].

Взяв за основу эти положения Канта и подвергнув их собственной (подчас весьма вольной) интерпретации, Рассетт, Дойл и их единомышленники говорят о двух рядах пацифистских ограничителей, или двух «причинах демократического мира».

Это, прежде всего, структурные,[1003]1003
  См.: Maor Z. And Russett В. Normative and Structural Causes of Democratic Peace. – In: “American Political Science Review”, vol. 87, № 3 (Sept. 1993).


[Закрыть] или институциональные ограничители, акцентируемые Рассеттом. Правительства демократических государств несут ответственность перед своим народом, которому приходится оплачивать войну кровью и материальными средствами. И если цена оказывается непомерной, партия, ввергнувшая страну в войну, может проиграть очередные выборы. Но и независимо от этого власть в конституционных демократиях, говорят нам, не может не быть чувствительной к потерям, с которыми неизбежно сопряжена любая, пусть даже «маленькая» война. Сказываются и институциональные ограничения, которые американцы именуют «сдержками и противовесами»: демократические властные институты контролируют в определенной мере друг друга, что позволяет если и не предотвращать, то ограничивать возможные ошибки и просчеты.

Другой ряд ограничителей – Рассетт называет их «нормативными» — сторонники теории демократического мира видят в демократических нормах и демократической культуре (на них делает акцент Дойл). Развивая его аргументацию, Рассетт подчеркивает: «культура, перцепции и практики, которые позволяют достичь компромисса и мирного разрешения конфликтов без угрозы насилия внутри страны, начинают действовать за пределами национальных границ в отношении других демократических стран»[1004]1004
  Russett В. Grasping the Democratic Peace. Р. 31. Курсив в тексте. – Э.Б.


[Закрыть]. При этом каждая из них исходит из предположения, что остальные демократии будут воспринимать ее столь же позитивно, как она воспринимает их и отвечать взаимностью на ее миролюбивую политику. Что касается недемократических режимов, то демократические государства не могут рассчитывать на то, что эти режимы будут воздерживаться от использования пртив них силы, что может вынудить их платить им той же монетой.

Такая постановка вопроса была далека от кантовской: немецкий мыслитель не говорил ни о том, что демократические государства (он отличал их от республик) не воюют друг с другом, ни о том, что по отношению к другим режимам они проводят иную политику, чем по отношению к себе подобным[1005]1005
  Некоторые из сторонников теории демократического мира, как, например, Джошуа Муравчик, полагают, что демократии проводят миролюбивую внешнюю политику в отношении всех, в том числе недемократических, государств. (См.: Muravchic J. Promoting Peace Through Democracy // Crocker Ch., Manson O.F. (eds.). Managing Global Chaos. Wash. C., 1996). Этот подход ближе к кантовскому, но он снижает пафос теории демократического мира и ослабляет потенциал, который закладывали в эту теорию ее создатели.


[Закрыть]. Впрочем, это не смущало американцев: для них политические выводы были важнее корректных философских доводов. К тому же они предлагали и другие аргументы в защиту своей теории, в том числе экономические. «Демократические государства склонны быть “торговыми государствами”, более заинтересованными в налаживании бизнеса с другими государствами, нежели в господстве над другими государствами, или превращении их в зависимые территории, либо сохранении подобного статуса»[1006]1006
  Lakoff S. Democracy. History, Theory, Practicte Westview Press. Boulder. 1996. P. 305.


[Закрыть]. Нации, занимающиеся торговлей, поясняют нам, стремятся создать безопасную международную среду, а война – это бессмысленное, контрпродуктивное «убийство потребителей и поставщиков и разрушение инфраструктуры их экономики»[1007]1007
  Lakoff S. Democracy. History, Theory, Practicte Westview Press. Boulder. 1996. P. 305.


[Закрыть].

По замыслу ее приверженцев, теория демократического мира должна была предопределять соответствующую внешнеполитическую стратегию Соединенных Штатов в после-холодно-военный период. А именно «стратегию расширения… сообщества рыночных демократий мира»[1008]1008
  Lake Anthony. From Containment to Enlargement. “U.S. Department of State Dispatch”, vol. 4, № 39 (Sept. 1993). P. 3.


[Закрыть]. Ибо предполагалось, что «в той мере, в какой демократия и рыночная экономика получат распространение среди других наций, наша собственная нация будет находиться в большей безопасности и будет более процветающей и влиятельной»[1009]1009
  Remarks of Antony Lake. John Hopkins School of Advanced International Studies. Wash. C., Sept. 21, 1993.


[Закрыть]. Примечательно, что теорию демократического мира поддержал (в бытность его президентом Соединенных Штатов Америки) Билл Клинтон, повторив почти слово в слово ее основой тезис: «демократии редко вступают в войну друг с другом»[1010]1010
  Clinton W. Confronting the Challenges of a Broader World. U.S. Department of State Dispatch”, vol. 4, N 39 (Sept. 1993). P. 3. Этот тезис нашел отражение и в официально провозглашенной Белым домом стратегии национальной безопасности, которая была определена как «стратегия вовлеченности и расширения». И хотя она была эклектичной, «экспорт или расширение демократии за границей стало главным фокусом внешней политики Америки… От Гаити до России интересы Америки и ее безопасность отождествлялись с успехом или провалом демократии» (Layne Ch. Kant or Cant: The Myth of the Democratic Peace. – “International Security”, Fall 1994, vol. 19, N 2. P. 46).


[Закрыть].

У теории демократического мира всегда имелись не только убежденные сторонники, но и не менее убежденные критики, представлявшие прежде всего школу политического реализма: Джон Меаршаймер, Кеннет Уолц, Кристофер Лэйн, Генри Фарбер и др. Их первое принципиальное возражение касается идентификации системы взглядов, предлагаемых Дойлом, Рассеттом и их сподвижниками. То, что именуют «теорией демократического мира», утверждает Лэйн, – никакая не теория. «…Заявление, что демократии не воюют с демократиями, является скорее утверждением или гипотезой», ибо центральный тезис теории о существовании «каузальной зависимости между независимой переменной (демократической политической структурой на индивидуальном уровне) и зависимой переменной (объявленным отсутствием войны между демократическими государствами)… ни доказан, ни… должным образом объяснен»[1011]1011
  Layne Ch. Kant or Cant. Р. 5. В подтверждение своей правоты критики «теории демократического мира» могли бы сослаться и на то, что основной тезис последней не имеет единой четкой формулы: говорят, что демократии «не воюют друг с другом» (do not wage war); «если и воюют, то редко» (rarely if ever wage war); «редко воюют» (rarely wage war).


[Закрыть].

К тому же рассматриваемая теория, утверждают ее критики, неверна по существу. Она переоценивает роль демократических институциональных ограничителей, равно как и демократических норм в регулировании внешней и военной политики. Война «есть не столько функция от формы общества или правления, сколько функция от структурной анархии международных отношений. До тех пор, пока не существует трибуналов, в которые можно было бы в рутинном порядке обращаться с жалобами, ожидая при этом, что их решения будут навязаны силой, нации будут считать себя вправе обращаться к силе как к последнему средству, когда конфликт не может быть разрешен мирными средствами»[1012]1012
  Lakoff S. Democracy. History, Theory, Practicte Westview Press. Boulder. 1996. P. 307.


[Закрыть]. Что касается институциональных «сдержек и противовесов», то они, по мнению критиков, раскрывают лишь механизм принятия решений (в том числе по вопросам войны и мира), но не предопределяют содержания и характера этих решений.

Не способны предотвращать войны и торгово-экономические интересы. «Торговые государства все еще могут вступать в войну из-за экономических споров, если таковые не могут быть разрешены мирным путем, а предмет спора имеет достаточно важное значение, чтобы пойти на риск вооруженного конфликта. Соперничество по таким вопросам, как конкурентоспособность и доступ к рынкам, может начаться довольно мирно, но нет способов гарантировать, что такое соперничество не приведет в какой-то момент к войне»[1013]1013
  Lakoff S. Democracy. History, Theory, Practicte Westview Press. Boulder. 1996. P. 308.


[Закрыть].

Переоценивают сторонники рассматриваемой теории, по мнению ее критиков, и значимость общественного мнения как фактора предотвращения войн. Если бы оно действительно играло ту роль, какую приписывают ему Дойл и Рассетт, то демократические государства проводили бы политику мира или вступали в военный конфликт как с демократиями, так и с недемократическими государствами. Ибо общественное мнение удерживает свои правительства от вступления в войну или, напротив, подталкивает их на тропу войны, исходя не из характера политических режимов, существующих в других странах, а из иных критериев. «Электорат может, пребывая в патриотическом угаре, ратовать за войну, надеясь, что больших жертв удастся избежать… В современных условиях… ожидание, что военные [удары] будут осуществляться с хирургической точностью и что все это будет происходить вдалеке, с минимальными потерями в живой силе, может побуждать даже демократический электорат рассчитывать на то, что войну можно вести без больших издержек»[1014]1014
  Lakoff S. Democracy. History, Theory, Practicte Westview Press. Boulder. 1996. P. 306–307.


[Закрыть].

Анализ ряда конкретных кризисных ситуаций, когда великие державы оказывались на грани войны друг с другом[1015]1015
  Это англо-американский кризис 1861 г., вызванный инцидентом с кораблем «Трент»; англо-американский кризис 1895–96 гг., связанный со спором Великобритании с Венесуэлой; Фашодский кризис, порожденный англо-французскими территориальными спорами в Африке; франко-германский кризис, связанный со спорами о Руре.


[Закрыть], приводит К. Лэйна к выводу, что войн удавалось избежать не по тем причинам, о которых говорят сторонники теории демократического мира, а по чисто стратегическим соображениям. Во всех четырех исследованных случаях по крайней мере одна из сторон готова была вступить в войну Но когда выяснялось, что военный конфликт просто невыгоден для кого-то из соперников, он отступал[1016]1016
  Лэйн добавляет, что дискуссионным остается и вопрос о степени демократичности стран, которые берутся в качестве примера сторонниками рассматриваемой теории.


[Закрыть]. И это несмотря на то, что в ряде случаев общественное мнение противоборствующих сторон было настроено весьма воинственно.

К. Лэйн также обращает внимание на то, что статистическая база (число случаев неведения войн демократиями при наличии конфликта), на которой строится рассматриваемая теория, недостаточна для того, чтобы делать на ее основе серьезные теоретические выводы, с чем соглашаются и другие аналитики. Как пишут Генри Фарбер и Джоан Гоуа из Принстонского университета, «демократический мир – сравнительно новое явление. В сущности, он совпадает с периодом холодной войны»[1017]1017
  Farber H. and Gowa J. Polities and Peace // “International Security”, Fall 1995, vol. 20. № 2. P. 145.


[Закрыть], ибо не существует «статистически значимой зависимости между демократией и войной до 1914 года»[1018]1018
  Farber H. and Gowa J. Polities and Peace // “International Security”, Fall 1995, vol. 20. № 2. P. 124.


[Закрыть]. При этом остается не вполне ясным, отмечают американские международники, была ли солидарность демократических стран после начала «холодной войны» вызвана природой существовавшего в них политического режима или общими политическими интересами – в первую очередь страхом перед социалистическим миром, который и заставил Запад сплотиться вокруг Америки.

Одним словом, заключают ниспровергатели рассматриваемой теории, ее авторам и приверженцам не удалось доказать главного – наличия каузальной связи между демократическим режимом, существующим в стране, и ее нежеланием воевать с себе подобными[1019]1019
  Высказывается точка зрения (Отто Хинтце) о существовании обратной зависимости между демократизмом и миролюбием: по пути демократии более склонны идти страны, над которыми не висит дамоклов меч внешней угрозы и которые в силу этого обстоятельства могут позволить себе меньше заботиться о создании институтов мобилизации национального потенциала для обороны своих рубежей и защиты национального интереса. Институтов, способствующих авторитаризации политического режима. См.: Hintze О. The Formation of States and Constitutional Development: A Study in History and Politics”, Military Organization and the Organization of the State // The Historical Essays of Otto Hintze. N. Y., 1975.


[Закрыть].

Отдельно следует сказать о позиции, которую занимает по рассматриваемому вопросу человек, являющий в одном лице и теоретика (он автор нескольких работ по проблемам международных отношений), и многоопытного практика. Это – Генри Киссинджер. На первый взгляд, он вроде бы поддерживает авторов теории демократического мира… «Вильсонианские идеалы международного порядка, основанного на всеобщем признании роли демократических институтов и решении всех спорных вопросов путем переговоров, а не войн, – пишет он, – восторжествовали среди народов Северной Атлантики… В Атлантическом регионе войну больше не воспринимают как инструмент политики; за прошедшие полвека сила использовалась только на окраинах Европы, а также в конфликтах этнических групп, но не между традиционными национальными государствами»[1020]1020
  Киссинджер Г. Нужна ли Америке внешняя политика? С. 18.


[Закрыть].

Но при более углубленном знакомстве с идеями Киссинджера относительно императивов внешней политики США и его оценкой ситуации в отдельных регионах мира становится очевидным, что бывший госсекретарь не разделяет оптимизма Дойла, Рассетта и их сторонников. Это следует, например, из его рассуждений о России. «На развитие российской внутренней политики нельзя смотреть как на индикатор содержания внешней, – утверждает он. – Связь между рыночной экономикой и демократическим государством – а также между демократическим государством и мирной внешней политикой – далеко не так очевидна, как это может показаться с позиции здравого смысла»[1021]1021
  Киссинджер Г. Нужна ли Америке внешняя политика? С. 71–72.


[Закрыть]. Таким образом, Киссинджер по сути дела отвергает базовый постулат о наличии зависимости между природой политического режима, существующего в стране (демократия) и проводимой ею внешней политикой (мира). Но отрицание этого постулата означает отрицание истинности теоретической конструкции Дойла, Рассетта и Со.

Обосновывая свою позицию, Киссинджер апеллирует к историческому опыту. «Западной Европе, – пишет он, – понадобились столетия, чтобы процесс демократизации принес свои плоды, что не исключало целого ряда катастрофических войн. В России, у которой нет необходимых капиталистических или демократических традиций и которая не переживала ни периода Реформации, ни эпохи просвещения, ни Великих (географических) открытий, соответствующая эволюция, скорее всего, будет проходить непросто»[1022]1022
  Киссинджер Г. Нужна ли Америке внешняя политика? С. 72.


[Закрыть]. Сказанное о России может быть распространено в той или иной мере и на другие страны, не прошедшие демократической выучки.

Киссинджер не говорит этого прямо, но вывод, вытекающий из его рассуждений, очевиден: только зрелые демократии способны – если способны вообще – проводить политику, исключающую войны между ними. Так что, если даже теория демократического мира верна по существу и если даже Соединенным Штатам удалось бы в пожарном порядке демократизировать страны, находящиеся за пределами северной Атлантики, «всходов» пришлось бы ожидать долгие годы.

У теории демократического мира остаются сторонники, и она по-прежнему привлекает поклонников красивой мечты Канта о вечном мире – мечты, которая умрет не раньше, чем погибнет человечество. К тому же как гипотеза идея демократического мира может претендовать на истинность до тех пор, пока не будет полностью опровергнута практикой, т. е. пока не разразится война между демократическими странами. При этом чем дольше будет длиться «долгий мир», тем больше будут повышаться шансы этой гипотезы на теоретическую значимость.

Но нельзя не видеть и того, что конец прошлого – начало нынешнего веков прошли в Америке, да и не только в Америке, под знаком сомнений в том, что складывающийся мировой порядок позволит раз и навсегда исключить войны не только на периферии (этого мало кто ожидал), но и в «центральных» районах мира. Примечательно, что свою последнюю книгу (о которой шла речь выше), Майкл Ховард завершает, в общем, на пессимистической ноте, которую пытается уравновесить не столько уверенностью в стабильном будущем, сколько надеждой на него. «Хотя, – пишет он, – и заманчиво верить, что с ростом влияния международного буржуазного сообщества будет постепенно утверждаться новый стабильный мировой порядок, рассчитывать на это было бы неразумно. В 1914 г. именно в это верили Норман Энгелл (лауреат Нобелевской премии мира за 1933 г. – Э.Б.) и другие: война стала настолько иррациональным способом улаживания конфликтов, что разумные люди никогда к ней больше не прибегнут. Но, увы, прибегли. Давайте, по крайней мере, надеяться, что Кант был прав, и, как бы ни повернулось дело, “семена просвещения” дадут свои всходы»[1023]1023
  Ховард М. Изобретение мира, с. 109–110.


[Закрыть].

Неуверенность американцев в безмятежном будущем еще больше усилилась после 11 сентября, когда Соединенным Штатам пришлось еще раз убедиться – теперь уже на собственном горьком опыте – в том, что в мире имеются обширные зоны, отвергающие либерально-демократические ценности, на которых стоят Америка и Европа[1024]1024
  В этих зонах протест против Запада “всего сильнее и лучше организован в религиозной среде, лидеры которой считают себя хранителями традиционного порядка, как это было с католической церковью в Европе на протяжении девятнадцатого века. Некоторые исламские секты, особенно в Иране, – самый яркий тому пример. В таких культурах примитивная враждебность может быть мобилизована против главного Kulturtragera нового порядка, Соединенных Штатов» (Ховард М. Изобретение мира, с. 92–93).


[Закрыть], и готовые не только отстаивать свое право и дальше жить по-своему, но и бороться против Запада во главе с США любыми средствами. Силы, выступающие с этих позиций и использующие в числе других террористические методы борьбы, ставят целью дестабилизировать существующий, отвергаемый ими миропорядок и предотвратить дальнейшую глобализацию (для них она тождественна вестернизации) планеты. А это значит, что будущее не сулит Америке спокойной жизни.

Но оно не сулит спокойной жизни и другим демократическим странам. Более того, оно не сулит ничего хорошего демократии как таковой, которая пока еще остается преимущественно западным явлением. Это не значит, что у нее нет «восточной» перспективы: наличие таковой подтверждает пример Индии. Но, с другой стороны, как объяснить тот факт, что «почти все промышленно развитые плюралистические демократические государства расположены в зоне умеренного климата»[1025]1025
  Доган М. Политическая наука и другие социальные науки // Политическая наука: новые направления, с. 134.


[Закрыть] и что на Африканском континенте «не сложилось ни одного подлинно плюралистического демократического режима, который был бы способен удержаться у власти дольше нескольких лет?»[1026]1026
  Там же, с. 135.


[Закрыть].

Складывается парадоксальная ситуация. Теория демократического мира пока еще не опровергнута. Но и не подтверждена солидным массивом эмпирических данных. В нее можно верить, но полагаться на нее рискованно. Словом, она входит в число крупных политологических концепций, сконструированных американцами за последнюю четверть века – «конец истории», «демократический транзит», «столкновение цивилизаций», «демократический мир» – которые так и не получили эмпирического подтверждения. Не есть ли это свидетельство истощения заокеанской политической, в том числе и демократологической, мысли? Думается, дело тут в другом. Американцы, как всегда, спешат выбросить на рынок очередную новинку – неважно, идет ли речь о портативном суперкомпьютере, автомашине или о политико-теоретическом конструкте – и, подняв вокруг нее рекламную шумиху, получить выигрыш – политический, а по возможности и экономический. Но решить рыночным наскоком фундаментальные проблемы, для «взятия» которых требуется и накопление большого массива эмпирических данных, и время для серьезной аналитической проработки, и объединенные усилия ученых многих стран, и ряд других условий, не дано никому – даже в условиях информационной революции.