Текст книги "Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг."

– Ваша жена? – спросил я.

– Нет, – задумчиво ответил он. – Я ее совсем не знаю. Это невеста моего товарища, умершего от тифа. Но когда вернусь домой, обязательно женюсь на ней. Я два года о ней мечтаю…

Я отправился к Поду. По пути в верхний лагерь я должен был пройти мимо барака столяров. Гробов стало гораздо меньше. Уже принялись за новый штабель досок.

– Послушайте, – обратился я к саперу, который делал мне столик, – можете сделать еще один? Только он должен быть очень маленьким…

Он почесал затылок:

– Это не просто. Мы снова получили заказ на 3 тысячи гробов. Все наши запасы кончились, а комендатура считает, что следующей весной их потребуется еще больше, чем в этом году! Мне придется делать его после работы…

– Попытайтесь. Это для товарища из верхнего лагеря. Его зовут Подбельски, он драгун. Когда он сможет забрать его?

– Ну, дней через восемь…

Когда я вхожу в свой бывший барак, Под как раз на вахте. Жучка радостно прыгает мне навстречу, он расстилает рядом с собой китайское пальто, предлагает мне сесть на него. Все это без единого слова.

– Что там с возвращением на родину, парень? – наконец спрашивает он.

У меня перехватывает горло.

– Ничего не знаю, – хрипло говорю я.

Он откашливается.

– Да, но… – выдавливает он.

Я оборачиваюсь и смотрю ему прямо в лицо. Его глаза сенбернара мрачны и не блестят. Борода вокруг рта поредела и спуталась.

– Под… – говорю я утешительно. – Только не расслабляться…

Он качает головой:

– Нет, так дальше нельзя… Все эти перипетии, то «да», то «нет»… Я так и думал, все так и думали… Нет, – вырывается у него, – так дальше нельзя, бога ради! Холодно-горячо, холодно-горячо, возвращаемся-остаемся, война-мир, война-мир! Черт побери… Теперь у нас есть одежда и сапоги, но нечего жрать! Одного за другим прибирает чахотка. Вчера один сошел с ума. «Кастрируйте меня!» – кричал он. Каждую неделю кто-нибудь добавляется. Слишком все обрадовались, все уже видели себя дома, понимаешь?.. Да, это так…

– Не думаю, что Семенов долго продержится! – говорю я неуверенно.

Под все чувствует.

– Ты говоришь это, чтобы меня утешить. В действительности же… Это может длиться годами…

– Как остальные? – наконец спрашиваю я.

– Брюнн после переворота конченый человек. От онанизма он медленно катится к смерти. Как павиан… Когда он недавно занялся этим в моем присутствии, я бил его, пока он не свалился.

– Ты не должен этого делать, Под!

– Не должен? Он тут всех заразил! Или мы в обезьяннике?

– А Бланк? – торопливо спрашиваю я.

– Этот тоже готов. За полрубля готов сделать все, что захочешь…

Я опускаю голову и глажу Жучку. Не переставая.

– Вчера я одного отмутузпл, когда он Жучку… – продолжает Под. – Брюнета-электрика. Если бы животное так не кричало… Я его так отделал, что ему пришлось отправиться в лазарет, свинье такой… – Он горько молчит. – Этого я тоже не должен был делать, да?! – затем восклицает он. – Пусть все идет, как идет, да? Этот дерьмовый сумасшедший дом пусть идет, куда идет? Хорошо тебе говорить! В твоей комнате такого не творится…

– О, – тихо говорю я, – не думай, то же самое. Делают скрытно, не так заметно… но в принципе то же самое…

– Да, все мы люди… – бормочет Под. И добавляет: – Шнарренберг совсем присмирел…

Некоторое время спустя на смену приходит малыш Бланк. На щеках у него горят пунцовые пятна, впала грудь, под глазами ужасные круги.

– Как-то видел тебя перед кантиной. Ты хотел что-нибудь купить? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает он устало. – Я просто там стоял. Просто так…

С Подом я иду к другим. В полудреме они лежат кругом, парочка играет в карты. Брюнн с полузакрытыми глазами сидит у стены. Когда я подсаживаюсь к нему, он сразу говорит:

– Моя жена родила ребенка, юнкер.

– Он получил письмо от жены, там это и написано, – объясняет Артист.

Головастик смеется:

– Это не так уж и плохо! С одной женщиной в нашей деревне приключилось то же самое. Через два года после смерти мужа она родила ребенка, но спокойно объясняла: «Он от моего мужа».

– Ну и?.. – спрашивает Артист.

– Что «и»? Когда ей возражали, что ее муж уже два года как умер, она отвечала: «Какое мне дело? Ребенок от него, и все тут. Я могу хранить ребенка в себе столько, сколько хочу…»

Несколько человек засмеялись. Но смех уже не был звонким. Он был таким опустошенным, безрадостным.

– Все не так плохо, Брюнн! – утешающе говорю я.

– Я убью ее, когда вернусь! – скрежещет он.

– Тогда сначала прикончи себя! – зло восклицает Под.

– Что тебе нужно? – взвивается Брюнн. В уме ли он? – Ты, грязный свинопас! Отощавший обжора! Жадный навозный жук!

– Тебе еще двинуть? – орет Под в ответ. – Скотина, жеребец, козел вонючий!

Я вскакиваю:

– Тихо, Под! Боже мой, что это за новости? Постыдитесь! Разве вы не были лучшими друзьями? И разве недостаточно того, что русские замучили нас до смерти? Так еще вы сами станете мордовать друг друга? Будьте разумными, черт возьми…

Под встает и уходит.

– Впрочем, Под прав, Брюнн, – спокойно говорю я. – Не стоит швыряться камнями, если сидишь в хрустальном замке. И что одному хорошо, другому – смерть. Твоя жена сделала то, что ты проделывал сотни раз, и на деле, и в мыслях…

– Но я мужчина! – хнычет он. – Мужчина, мужчина…

– Затихни, плакса! – ворчит Головастик.

Я встаю. Что я могу сделать? Бороться с такими взглядами? Это бесперспективно. И наставлять его тоном пастора, что ему всего лишь воздалось по заслугам, что именно он… Нет, мне просто противно.

– До свидания, товарищи! – говорю я подавленно и ухожу.

Вот так: лучшие друзья ненавидят друг друга…

– После полудня здесь был один австриец, – сказал Ольферт, когда я вернулся. – До пяти можете сходить к нему. Бергман, казарма IV, второй этаж.

Я иду. Что ему нужно? – думаю я. В казарме IV мне указывают на тучного кавалериста.

– Послушайте, фенрих, – начинает он, – наш переводчик все еще болен, поэтому мы хотели бы вас попросить… Один часовой привел нам двух девушек, молодые, стоящие штучки, из офицерского борделя в Чите. Мы не можем как следует объясниться, потому я сказал, чтобы он еще раз пришел к пяти…

Я закусываю губу. Должен ли я? Я обязан. Моя жизнь превратится в ад, если я откажусь…

Он все мне объясняет. Цена, число клиентов, срок пребывания девиц. О, он не из застенчивых, ему не нужны румяна!

– За это я поставил вас в список вторым, – говорит он в заключение.

– Спасибо, господин ротмистр, не нужно.

– Почему? Ну, знаете ли, первым я пропустить вас не могу, основную часть работы мы проделали сами…

– Я вообще не хочу, господин ротмистр! – перебиваю я его.

– Вообще? Вторым, подумайте об этом!

Мне стоило труда убедить его, что у меня другие причины. К счастью, часовые явились вовремя.

Я получил первую посылку! Там все, что я просил, хотя она оказалась ополовиненной – должно быть, украли. Отец пишет, что это уже третья посылка, которую он отправляет с одним и тем же содержимым. А я получил одну, и ту ополовиненной! На крышке его рукой написано: «Мы желаем создать идеальное отечество и жизнь свою ценить меньше, нежели наши идеи!»

Почти одновременно мне приходит первый перевод: 500 рублей. Благодаря посредничеству Вереникина я получаю полностью всю сумму, обычно крупные суммы выдаются месячными взносами по 50 рублей. Наконец-то я снова смогу покупать сигареты! Хотя здесь только английские, китайского производства: «Ласточка», «Пчелка», «Золотой шлем» – самое главное, что они есть.

50 рублей я дал Шнарренбергу, чтобы он раздал нашему «разъезду».

Сегодня часовой должен привести женщин. После ужина пара человек исчезает из нашей комнаты – тихо, крадучись. Меркель первым, Виндт вторым, кандидат в офицеры – последним. А где же Ольферт? – вдруг подумал я. Меня охватывает беспокойство. Неужели и он?.. А если он погубит свое здоровье на всю жизнь? Хороший, честный, здоровый человек…

Я встаю.

– Вы куда, фенрих? – спрашивает доктор Бергер и кладет руку мне на плечо.

Я вздрагиваю. Как он на меня посмотрел… Я судорожно сглатываю.

– Хочу поискать Ольферта, господин лейтенант! – наконец говорю я.

– Правда? – тихо спрашивает он.

– Да, господин лейтенант!

– Хорошо, тогда идите. А если он не захочет вернуться, то скажите ему, что я хотел бы поговорить с ним – срочно и официально!

За дверью я побежал. Что, если я уже опоздал? Часовой должен привести их в лекционную комнату – пустующее помещение в бараке IV. Когда я поднимаюсь по лестнице, коридор весь забит офицерами. Они ждут, стоя вплотную, толкаясь спина к спине, по трое в ряд. Майоры, фенрихи, капитаны, лейтенанты – все вперемешку. Я вижу Меркеля, чуть позади него Виндта.

– Давай торопись! – восклицает кто-то насмешливо.

Я протискиваюсь и быстро вхожу в помещение. Рядом с дверью стоит маленький стол с лампой. За ним сидит тучный ротмистр, перед ним лежит длинный лист. Половина комнаты завешана простынями, за ними проглядываются три койки.

Перед ротмистром стоят седой майор и молоденький лейтенант. Только теперь я замечаю, что они спорят.

– Здесь очередь, господин майор, – холодно говорит лейтенант, – как записано, и более ничего. Здесь больше нет чинов – здесь мы все равны, здесь мы только мужчины!

– Искренне сожалею, – вмешивается ротмистр. – Бендер прав, господин майор. Только так, прошу вас, одумайтесь… А как я вижу по списку, господин майор действительно идет за лейтенантом, – добавляет он.

Майор в гневе уходит. Невидимая рука отодвигает центральную занавеску. Молодой лейтенант, которого я хорошо знаю, полуодетый выходит оттуда.

– Лейтенант Бендер, теперь вы! – деловито говорит ротмистр.

Я подступаю к столу – растерянный, взволнованный.

– Ну что, решились? – рассмеялся он.

– Нет, – выдавливаю я, – хотел только узнать, есть ли в списке фенрих Ольферт?

– Подождите минутку… – Он листает список.

Выходит обер-лейтенант, очень бледный. За занавеской кто-то сдавленно вскрикивает. На лбу у меня проступает пот, колени начинают дрожать. «Я не знаю ни одной женщины, ни одной бабы у меня не было! – думаю я. – Никогда не было ни одной». Они представляются мне такими прекрасными, такими грандиозными… И думал, думал… Тьфу, дьявол, теперь все пропало! Все, все…

– Да, Ольферт есть, – говорит наконец ротмистр.

Я, не попрощавшись, выхожу и снова протискиваюсь через ожидающих.

– Запросто, быстренько! – завистливо восклицает кто-то.

В конце очереди стоит Ольферт. Я хватаю его за руку и тяну.

– Ольферт, – говорю я, – пойдемте со мной!

Он смотрит в пол.

– Я уже заплатил! – говорит он упрямо.

– Если я… если вы… Пойдете или нет? – холодно спрашиваю я.

Он выворачивается.

– Вы слышали об азиатском сифилисе? – шепотом спрашиваю я. – Рот, нос, глаза – все съедает? Вы хотите… Впрочем, доктор Бергер хочет поговорить с вами, – сказал я, резко сменив тему. – И тотчас, официально…

Ольферт резко срывается с места.

– Пойдемте, к черту! – огрызается он.

Я иду вперед. Он плетется за мной как собака. Отворяю дверь, подталкиваю его внутрь.

– Он здесь, господин доктор, – говорю я.

Бергер долго смотрит на нас. Губы его дрожат.

– Ложитесь спать, дети… – хрипло говорит он. Больше ни слова.

На четвертые сутки конвойные накрыли лекционную комнату. Один офицер, который опоздал и которого из-за переполненности уже не включили в список, донес из зависти и мести. Я в числе многих стоял во дворе, когда девиц уводили. Казаки шли справа и слева и многозначительно облизывались.

Это были три милые, совсем молоденькие городские девушки, две черноволосые, нежные и похожие на кошечек, третья ширококостная, полная блондинка. Их лица, несмотря на пудру, были мертвенно-бледны. В глазах замер смертельный страх.

– Им конец, – сухо сказал Виндт. – Вереникин отдаст их роте охраны, слышал я, а там 600 человек. Они в наказание смогут делать с ними, что захотят. В общем, страшно, да? – Он некоторое время молчит. – Но если правильно подумать: ведь это было достаточно дорого… А крупный гешефт – всегда большой риск… Что бы девушки заработали? Тысячи рублей на каждую, скажу я вам. Теперь Вереникин все заберет…

– Такого штрафа было бы достаточно! – сказал Мюллер, «Каменные мостовые». – Но их передадут казакам, из которых две трети – сифилитики… Нет, этот Вереникин был и остается настоящей скотиной!

– Из брюнеток ни одна не выдержит, – деловито констатировал Меркель. – Разве что блондинка…

– Нет, я этого не понимаю! – сказал Зейдлиц на следующее утро. На его лице презрительное выражение, которое я уже у него видел. – Шли один за другим… Неужели у них уже нет женщин? Да, если бы еще полгода спокойствия… Нет, иногда от мужского в нас меня просто трясет… И эта вечная сексуальность вызывает во мне отвращение!

– О, во мне тоже! – восклицает Ольферт. – Но что вы хотите? Это стало проблемой всех военнопленных!

– И все же было только трое из нашей комнаты, Зейдлиц, – перебиваю я. – Трое из двадцати – это низкий процент. И все остальные думают как мы…

– Только трое? – спросил Зейдлиц. – Действительно, только трое?

Ольферт берет фуражку и поспешно выходит.

Вчера в мою комнату пришел лейтенант Телеки, маленький, гибкий венгр. Он спросил, может ли поговорить со мной наедине.

– Хорошо, – ответил я, – сейчас!

И вышел вслед за ним.

Он прошел до мертвецкой, где никто никогда не задерживался.

– Я снова хочу убежать! – сказал он возбужденно. – Желаю участвовать в окончательной битве! И скажите мне: желаете ли вы со мной?

Я торопливо прикурил сигарету. Руки мои тряслись, когда я подносил ее к губам.

– И? – спросил я.

– Я уже с год работаю вне лагеря. Вчера я наконец установил связь. В бане…

– Русский?

– Китаец. Честный человек, насколько можно судить по этим узкоглазым лицам о честности. – Он покопался в кармане мехового гусарского ментика, вынул маленький грязный листочек. – Китаец хорошо говорит и пишет по-русски, – пояснил он.

Я прочел: «Я готов тайными тропами провести четверых человек в Тинцзин. Лошади и оружие у меня имеются. Через трое суток выходите из бани».

Я сложил листок. Телеки бегал взад-вперед.

– Боже, боже, – прошептал он несколько раз.

– Да, – сказал я наконец, – мы пойдем, но как?

Он схватил меня за руку:

– Кого мы еще выберем?

Мы просовещались часа два. Я подумал о Поде. Думал о Зальтине. Наконец остановился на Зейдлице.

– Что вы думаете о лейтенанте Хассане? – спросил он.

Я улыбнулся и закрыл глаза. Я хорошо знал его и представил себе: худой и жилистый, с острой птичьей головой, кривыми ногами кавалериста, полыхающими огнем глазами, вспыхивающими при малейшем волнении.

– Хорошо, – сказал я, – вы, Зейдлиц, Хассан, я – полный Тройственный союз![9]9
  Имеется в виду военно-политический союз Германии, Австро-Венгрии и Италии.


[Закрыть]

– Так вы беретесь за дальнейшие переговоры?

– Да, только одно: до какой суммы я могу дойти?

– У меня четыреста.

Лоб его наморщился.

– У меня только три сотни, – признался он. – Но у Хассана должно быть больше…

– Тогда он сможет ссудить Зейдлицу. Я предложу ему самое большее по триста за человека. Китайские пальто мы можем дешево купить в лагере для нижних чинов…

Он прижал палец к губам.

– Разумеется, Телеки! – успокоил я его.

Зейдлиц загорелся нашей идеей.

– Что вы обо мне думаете! – непрестанно повторяет он. – Теперь мы дадим последний бой!

Он старается собрать деньги отовсюду, где только возможно, что дается ему нелегко, но для этой цели он готов пойти на все.

Я живу как в горячке. Нужно ли было выбрать Пода? Нет, на него сразу же обратили бы внимание. А Зальтин, этот великолепный австриец? Нет, а вот Зейдлиц уже немного говорит по-русски. И самый волевой из всех.

Он единственный, кого можно принять в расчет.

Три дня спустя от Вереникина я получил конвойного. Я широкими шагами иду впереди, казак, бренча саблей, наступает мне на пятки. Перед баней я даю ему полрубля.

– Иди выпей шнапса, я не убегу!

– Спасибо, господин!

Он ушел.

В предбаннике сидит старый китаец в перепоясанной черной блузе. У него лоснящееся, отвратительное лицо. Я заметил, что его глазки хорька удивленно раскрылись, увидев меня вместо венгра.

Я здороваюсь, вытаскиваю листок из кармана, чтобы он мог его узнать.

– Тебя послал молодой черноволосый офицер? – сразу загнусавил он по-русски, как говорят китайцы на краю Гоби.

– Да. Он плохо говорит по-русски. Вот его записка.

– Ты тоже хочешь?

– Если ты не возьмешь слишком дорого.

– Я дам каждому верховую лошадь, еду и питье, револьвер с патронами. На двоих одна вьючная лошадь. Я доведу вас до Тинцзина тропами контрабандистов, которых не знает ни один казак. Мы будем ехать только ночами, днем станем отсыпаться в логовах, которые я сам вырыл. Я занимаюсь контрабандой с детства, и моих лошадей еще не замечал ни один казак. Вы проедете совершенно надежно и безопасно…

– И сколько же ты хочешь?

– По пятьсот с человека.

Я рассмеялся:

– Ты сумасшедший! Я могу дать тебе только по двести!

– Нет, – решительно говорит он. – За такую сумму я свою голову не подставлю…

– Но ведь ты сейчас сказал, что это совсем безопасно? – возражаю я.

– Да… конечно… Ладно: тогда четыреста!

– Двести пятьдесят! – говорю я.

– Нет, нет! – Он поднимает вверх ладони и отступает. – Ты не представляешь: лошади, патроны, провизия, сколько все это стоит?..

– Ничего не стоит! – спокойно говорю я и смеюсь ему прямо в глаза. – Ты же пойдешь обратно без нас, повезешь чай или опиум!

Он зло посмотрел на меня:

– Слишком ты умный! Но если ты не можешь заплатить, я найду более богатых офицеров.

– Можешь не стараться! – восклицаю я и берусь за фуражку. – Во всем лагере ты не найдешь никого, у кого было бы больше ста рублей.

– Кто третий? – вдруг начинает он снова, тянет меня обратно за пуговицу мундира.

– Молодой турок, – говорю я. – Один курд.

– Ай… – восклицает он. – Заплатит золотыми?

– Думаю, да, если они у него есть.

– Тогда три сотни! – хрипло говорит он.

– Хорошо!

– Через семь дней луны не будет. Я буду ждать в половине двенадцатого за сопкой перед центральными воротами. Знаешь эту сопку?

– Знаю.

– Но ты не должен прийти в этом мундире!

– Мы придем в одежде твоего народа.

– В половине двенадцатого ночи! – восклицает он еще раз.

Дверь захлопывается. Сердце у меня бьется где-то в горле. Через семь дней, бог ты мой… В Тинцзине женщина Ханнекена… Оттуда кочегарами через всю Индию… Я, как в лихорадке, быстро раздеваюсь, забираюсь в парилку, плещу водой на раскаленные камни.

Вскоре в дверь стучат саблей.

– Сейчас! – кричу я.

Когда я вышел, казак сидел на моей одежде и что-то напевал. Я торопливо оделся и быстрыми шагами пошел по желтому песку к лагерю. На этот раз я не обращаю на вокзал никакого внимания. И вдруг замечаю, что тихо напеваю. Прямо как казак…

Я не могу ни с кем попрощаться. Было бы неосторожно, потому что нельзя поручиться даже за моих товарищей. Нет, не потому, что кто-то намеренно выдаст, но одно неосторожное слово…

Как мне быть с дневником? Все, все может пропасть – его нужно сохранить! Я решил перед уходом положить его под подушку доктору Бергеру. С письмом, в котором попрощаюсь с ним и попрошу его передать книгу следующему делегату или Белокурому Ангелу.

Я с тяжелым сердцем расстаюсь с ним. Но так нужно. Если меня застрелят или схватят, он пропадет. Этого не должно произойти.

Через час мне пора отправляться. Телеки должен ждать нас с китайскими пальто у покойницкой. Доведется ли мне когда-нибудь еще раз взять тебя в руки, мой дневник? Ах, мне хотелось бы еще столько записать, у меня ощущение человека, который влюблен, который не в состоянии расстаться с возлюбленным и у которого появляются все новые и новые слова…

Снаружи кто-то ухнул, словно сова. Зейдлиц смотрит на меня. Пора.

Я возвращаюсь. Ничего не вышло. Но я еще не могу писать. Я так возбужден, слишком отчаялся. Может быть, удастся завтра. Или послезавтра…

Сегодня миновало восемь суток после вечера нашего бегства. Но хочу записать по порядку, как все происходило. Я незаметно вышел. Доктор Бергер еще читал и не заметил, как я засунул дневник ему под подушку. Когда мы подошли к покойницкой, Хассан и Телеки уже были там. Мы быстро оделись в китайские пальто, Хассан взял маленькую лопатку и пошел впереди. Он скользит неслышно – словно пума у себя в дебрях, подумалось мне. Мы справа и слева шли вслед за ним и затаились перед дощатым забором в двадцати шагах, пока он подрыл ход под стеной.

Ночь была тихой. Небо черное и беззвездное. С вышек часовых по углам временами доносился перестук тяжелых кавалерийских сапог. Из степной темноты иногда доносился жалобный вой волков. Ничто не шевелилось.

Снова раздалось уханье совы. Я пошел на звук, и шагов через восемнадцать наткнулся на Телеки.

– Лезьте! – тихо воскликнул он.

Я лег, протиснулся, снова встал.

– Вперед! – прошептал Хассан на своем смешном немецком. – Половина сделана…

Минуты четыре спустя мы услышали фырканье двух лошадей.

– Тут! – прошептал Хассан, и его гортанный голос прозвучал хрипло.

Да, он был там. Стоял у подножия сопки и молча торопливо указывал на наших лошадей, лохматых монгольских кобыл, которые не знают усталости. Две вьючных длинными ремнями привязаны к хвостам других.

Лейтенант Хассан первым вскакивает в седло. Он делает это движением, словно будущая свобода дико, хмельно опьяняет его.

– Оружие! – сказал я китайцу.

Он только коротко мотнул головой.

– Позже, позже… – шепчет он.

Маленькие лошадки рысят, словно машины.

Топот их копыт по степной пыли почти неслышен. Лишь время от времени поскрипывает кожаная упряжь. Проходит пять, шесть минут…

Тут вновь ухает сова, настоящая, не Хассан. Пролетая мимо, она касается моего лица. «Коммит, коммит!» – ухает она.

В следующее мгновение за нашими спинами гремит выстрел. Следом за ним прокатывается второй, третий. На всех вышках раздается сигнал тревоги. В лагере кто-то кричит.

Я скачу вперед и перегораживаю Хассану дорогу.

– Стой! – сдавленно кричу я. – Поворачивай, Хассан, поворачивай! Нас заметили и пустились в погоню, возможно, предательство – без преимущества во времени все бессмысленно – назад, Хассан!

Он поднял плеть, висевшую на седле, стиснул зубы:

– Я не возвращаться… о, никогда, никогда… – и звонким шлепком бьет по шее лошади.

– А вы, Телеки? – восклицаю я.

– Нет! – выкрикнул он сквозь стиснутые зубы. – Нет! – и приподнялся в стременах, и нагнулся, и поскакал вслед за ним.

Зейдлиц остановился передо мной. Он разумен.

– Вы возвращаетесь, Зейдлиц?

– Да, – ответил он глухо.

По широкой дуге мы галопом возвращаемся к лагерному плацу. Куча казаков промчалась мимо нас в отдалении, крича и стреляя. Я обманул их русскими выкриками, без труда уклонился от потерявших от возбуждения голову преследователей и с Зейдлицем – в темноте никем не узнанный – вернулся на место, откуда мы отправились. Там мы нахлестали лошадей, отчего они ускакали, подбежали к подкопу, снова пролезли в него и бросились бежать прочь.

В нашей комнате все были на ногах. Наши пальто мы бросили еще на улице, и никому в голову не пришло, что мы могли быть причиной большого шума.

– Господи, – говорит Виндт, – должно быть, парочка бежала!

Мой дневник уже лежал в чемодане доктора Бергера. Но он не сказал мне ни слова, лишь молча провел рукой по моим волосам.

Следующим утром устроили общую поверку. Всех нас пересчитали и в 10 часов отправили в почти пустую мертвецкую. В маленьком светлом помещении каждый из нас должен был пробыть по три минуты, как было сказано: «В назидание!»

На голом полу были два человека в китайских пальто.

Молодой Хассан лежал на боку. Одна из пуль прошла через его прекрасный лоб. Из отверстия, как белый, присосавшийся червяк, свешивался кусочек мозга.

Лейтенанта Телеки они прислонили к стене. Его прекрасное, упрямое мальчишеское лицо было искажено, губы как будто застыли в диком выкрике «нет!», брошенном мне напоследок. Шея его была перерублена сабельным ударом, глаза глядели на нас пусто и остекленело.

Вчера наш переводчик, кадровый австрийский капитан, умер от туберкулеза. Незадолго до его смерти полковник фон Штранн спросил его, почему он, собственно, не бежал.

– С вашим знанием языка это было бы легко, и, если бы вы поразмыслили, какая бы карьера перед вами открывалась…

– Осмелюсь доложить, господин полковник, – ответил Беттенберг, – для меня живой капитан приятнее мертвого майора!

И его Сибирь истощила, лишила надежд. И для него – как и для многих – одинокая личная жизнь важнее участи коллектива. Только вот теперь ему уже ничего не нужно…

Вереникин, который всегда вежливо приветствует меня при встрече, рассказал, что атаман Семенов занял все Забайкалье и сделал Читу резиденцией нового государства. Поднявшийся в мае в Центральной Сибири мятеж чешских легионов – «ваших бывших австрийских соратников», добавляет он, улыбаясь, – стал сигналом, который всколыхнул всю буржуазию и отдал Сибирь в руки белых. Весной под единым командованием начнется крупное наступление, которое должно в несколько месяцев прогнать к черту красную банду.

– А мы? – спросил я.

Он похлопал меня по плечу.

– Вам придется подождать, пока мы не заключим с немцами новый мир, – улыбаясь, сказал он. – Ибо Брест-Литовск для истинного русского, разумеется, не подлежит обсуждению. Но у меня есть для вас предложение получше: вступайте в нашу армию! Семенов по моей рекомендации сразу произведет вас в лейтенанты! Впрочем, последние новости с фронта неблагоприятны, – добавляет он.

– Почему?

– Ваше наступление провалилось. Французы и американцы продвигаются…

Он пружинисто уходит.

– Подумайте, фенрих! – его последние слова.

Я оглушен. Правда ли все это? Невероятно!

Сейчас, когда русский фронт отпал? «Он хотел меня лишь обработать, чтобы я перешел!» – утешаю я себя. Бог и Отец мой, если бы только не было подобного утешения…

С момента осознания, что белая власть в Сибири не может пасть завтра утром, наша дисциплина заметно падает. Все как в верхнем лагере, у нижних чинов: падение вниз кривой наших надежд увлекает за собой и выдержку…

Однажды установленные по договоренности и согласию всех часы для сна и работы, покоя и активности больше не выдерживаются. Картежная игра с ее гамом и спорами постепенно затягивается до утра, и попойки превращают некоторые углы нашей комнаты в сумасшедший дом. Доктор Бергер бессилен. Он, который способен на все среди спокойных, здоровых людей, совершенно не справляется в этом кругу слишком раздраженных и из-за длительного пребывания в заключении во всех смыслах ненормальных людей.

Каждый день к нему поступают жалобы, которые он должен разбирать. Недавно оба коммерсанта пожаловались на Виндта из Афин-на-Шпрее: он взял за обыкновение совершенно голым заниматься физкультурой, с грохотом делая гимнастические упражнения, – когда ему взбредет в голову, в любое время, как днем, так и ночью. Что оставалось доктору? Ему пришлось повиноваться, сделать замечание Виндту.

– Как? – смеется Виндт. – Да что там у меня смотреть? Нет уж, позвольте мне спокойно продолжать гимнастику! У меня дома жена, которая после длительного поста ждет от меня успехов, понимаете ли? И если я не стану постоянно тренироваться…

Я, покраснев, как девушка, смотрел на Бергера. В таких случаях он беспомощен, может только промолчать. Он взял шапку и быстро вышел.

– Бедный доктор! – сказал Зейдлиц.

– Да, – усмехнулся Ольферт, – для мимоз Сибирь не совсем подходящая страна!

Несколько дней спустя о моем побеге со мной заговорил один обер-лейтенант.

– Радуйтесь, что он не удался! – сказал он. – Я сам бежал в шестнадцатом году и уже во второй раз сижу в Сибири. Когда я начал свои приготовления, мой капитан сказал: «Послушайте, если это вам удастся, то вы будете достойны высших почестей». Мне удалось бежать. Но знаете, как меня встретили?

Один товарищ сказал: «Черт побери, Шольц, я вас считал умнее! Как можно, находясь в полной безопасности, добровольно жертвовать собой? Кто от вас требовал отказаться от вашего прекрасного лагеря, регулярного питания, удобной койки? Кто же вам приказывал, бога ради?»

А мой полковник заявил: «Замечательно, что вы снова здесь! Теперь вперед, на врага! Вы славно отдохнули, годами бездельничая и валяясь на койке, тогда как мы…» Признание? Высшие почести? Об этом я не слышал ни слова…

Вы живете здесь в заблуждении, будто дома все точно так же, как когда вы его покинули, как в четырнадцатом или пятнадцатом году. Бог мой, все это уже давным-давно в прошлом! Наши великие устремления давно позабыты – для войны нашли эпитет «надувательство»… Пара идеалистов, быть может, еще найдется, но большинство… Впрочем, в принципе это и не удивительно, вполне естественно – чего слишком много, того слишком много. В любом случае: во второй раз я на такое не пойду. Теперь-то уж я собой владею!

Сегодня ночью я не мог заснуть. Правда ли это? – думал я беспрестанно. Возможно ли?.. Нет, этого не может быть! С такими людьми не завоюешь полмира! В нем говорит горечь, верно? На самом деле он думает совсем иначе. Но может быть, в его словах есть доля истины?..

Мы открыли новый способ добывать дрова. Командование лагеря дает нам для нашей комнаты на неделю четыре полена, в то время как термометр показывает 45 градусов ниже нуля. А когда еще к тому же нет ни правильного питания, ни нормальной постели…

– Да делайте, как мы! – сказал Зальтин, наш добрый отец, когда мы пожаловались ему на наши беды.

Раз в неделю мы забираемся на чердак нашей казармы и под руководством архитектора отпиливаем все, что не является несущей конструкцией для крыши.

Я поделился идеей с доктором Бергером. Он упорно возражал.

– Но если они обрекают нас на замерзание, мы имеем полное право сами о себе позаботиться! – спокойно говорю я.

Мы достали пару пил, и я попросил Зальтина дать нам архитектора.

Чердак нашей казармы совсем не тронут. Какой источник тепла… Архитектор, лейтенант-трансильванец, с синим мелком ходит от балки к балке, от стропила к стропилу.

– Русские строят свои дома с таким расточительным запасом, что две трети леса можно убрать без всякого ущерба. Нужно только знать, – улыбается он, – что незаменимо, чего нельзя убирать…

Он идет и отмечает, временами высчитывает: под напором, натяжение, растяжка. Мы старательно пилим. Куски балок громоздятся.

– Ребятки, – говорит Виндт, – да будет тепло! Я всегда завидовал нашим товарищам в Туркестане…

– Не стоит, господин лейтенант! – говорит архитектор. – Я сам там был…

– Расскажите! – просят несколько голосов.

– Да особенно нечего рассказывать: жара как в печке днем и ночью, при этом ни капли воды. Зной мне до того надоел, что я всю жизнь готов мерзнуть, чем еще раз так потеть, как в Туркестане!

– А содержание было лучше, нежели здесь? – спрашивает мученик-вольноопределяющийся.

Лейтенант усмехается.

– Послушайте, – только и говорит он. – Когда в Астрахани бежали четверо офицеров, наказали 296 остальных – в пятидесятиградусную жару заколотили все окна и запретили выходить во двор. Так мы прожили целый месяц – можете себе представить? Впрочем, в Троицком за три месяца из 17 тысяч умерло 9…