Текст книги "Вишнёвый луч"

Новый стиль: всё ради молодости

Бродя по улицам, я страстно считывала со стен судьбины знаки, указания, приветы: может, хоть стационарные средства массовой информации что-то подскажут! Заборы, помойки, стены, лифты…

В баре. Сидят две козы. Ногти – от Тулы до Иркутска, со сваровскими инкрустациями. Каждый пальчик – состояние. Ресницы кутюрные, на роговицах голубые линзы. Что в лифчиках лежит – тоже всё из денег. В трусах, под глазами, на коже, – везде. Я искала-искала что-нибудь личное – не нашла. Слушаю их диалог.

– Мы запускаем в моду новый стиль, – говорит одна заговорщически.

– Какой? – равнодушно спрашивает вторая, давая понять, что всё схвачено.

– Суши – уши.

– Чево? – теряет лоск вторая. – Суши уже вся Москва кушает. Это мы сделали.

– Ага! Задело! Смотри. Сейчас все сидят в инете. Грамотность на нуле. В школе двойки, в институт не берут. Никто не понимает, зачем «ща-ча» писать с буквой «а». В Сети давно отменена грамматика, абзацы, связность и прочее. Наш директор, доктор филологических наук, сказал… извини, я тут записала, это нельзя выговорить… вот: что в постсекулярном обществе, и пока слово временно десакрализовано…

– Чево? – опять возмутилась вторая.

– Ладно, – сжалилась первая. – Щас что главное? Молодость. Успех. Если молодость есть, а успеха нет и не предвидится, у человека развиваются комплексы. С некоторыми комплексами может бороться доктор-психоаналитик и прочая братва. Но это стоит бабок. А с неграмотностью бороться невозможно даже с бабками. Как с беременностью. Даже хуже. А времени учить всё сначала ни у кого нет. Значит, нужна новая мода, чтобы не было комплексов и был успех. Сечёшь?

– Ну… и чево?

– На всех бильбордах делаем специальные ошибки. Это первое. Чистый двоЛ, руСКая рулетка… На полгода возмущение, потом привыкают. Потом запускаем сплошной текст про кАрову, которая ИСЧО не доИная и мычит. Вроде как исправишь все ошибки – будет молоко, не исправишь – пей что дадут. Невинный ход вроде борьбы за грамотность и чистоту. Ясно?

– Нет. А чево дальше?

– А дальше – дефиле, кино, вечеринки, новый клуб на Арбате и так далее. И всё для тех, кто никогда уже не отличит кОрову от кАровы, но зато теперь будет и гордиться своими знаниями-уж-какие-есть, и знакомиться с коллегами по бывшему несчастью, ныне – счастью. Как в анекдоте про старого еврея…

– Ну…

– Ну. Пну. Когда трое заболели, а француз взял бабу, русский выпил ящик водки, а еврей…

В этот момент у неё завибрировала сумочка, и девушка извлекла игрушечку в камушках и нашептала ей что-то ласковое. Подруга, которая оживилась было, обмякла. Длительные мыслительные не давались ей. Геном покосился.

Положив трубу в сумочку, первая выпалила:

– А еврей пошёл к другому врачу!

Разрыв между началом анекдота и финалом оказался неподъёмно громадным для второй девушки, и она обиженно сказала:

– И чево?

– Мать, ты наш первый клиент. Новый стиль – просто весь для тебя. Людоедка Эллочка по сравнению с тобой – Аристотель.

– Ты гонишь! – ответила вторая и расслабленно закурила. – Тьфу, что за…

Я с изумлением обнаружила, что немногословная вторая курит из нашей фирменной тёмно-синей пачки. Откуда? Сигареты ещё не продавались.

Зрелище было достойно пера. Сидит это резиновое изделие с метровыми ногтями, окончательный продукт цивилизации, курит своими неправдоподобными пальчиками нашего «Мужика», крепкие мужские сигареты, и говорит «чево». Без комментариев.

Я решила, что мне следует успокоиться и не мучить Дашу морализированием. Она права; общество пало ниже плинтуса. Ничего святого. Всем надо дать по потребностям. Немедленно. Им это семьдесят лет обещали. Мужика из страны давно выкурили, так пусть хоть в мелкой расфасовке… Пусть курят что хотят и под любую философию. Зря я тут ёрзаю со своими антикварными представлениями.

Дослушав, как девушки будут собирать гостей на презентацию нового стиля «суши-уши» в новый ночной клуб «Вёсла-чаво», я встала и вышла, прихватив полученный тут золотой запас оптимизма.

На ближайшем заборе я прочитала «Адинокий москвичь с семёй снимет бес пасредников честоту гораньтирует» и успокоилась окончательно. По крайней мере, один вид бизнеса сможет теперь долго, чисто и конкретно получать реальные бабки. А я в крайнем случае смогу наняться к его апологетам на роль фрилансера-консультанта. У меня сохранилась тетрадка с шедеврами моих студентов. Там – золотая жила. Стилисты суши-уши сомлеют, обзавидуются, купят мои залежи за любые бабки, поскольку родить эдакое можно только искренне, от всей души. Например.

С громадным отрывом от ближайших соперников лидирует неологизм потомуч-то. Я присутствовала при его рождении.

Когда я пришла на свой самый первый курс, я провела с детьми журфака диктант. Просто чтобы познакомиться. Познакомилась.

Великий чародей по имени Потомуч выпал из нежных дланей девушки с пепельными ресницами, волосами цвета льна и тонкой талией современной куклы. Я так и поняла ситуацию: если бы Барби писала диктант по русскому языку, в её тексте и произошло бы нечто подобное. И её родной американский, случись ей учиться грамоте, тоже обрёл бы десятки алмазных неологизмов, о которых все говорили бы: великолепно! можно! и так можно! настоящий постмодернизм!

О великий Потомуч! Ты с нами. Мы молоды и сильны. Нам сопутствует успех! Бодрость вливается в наши молодые здоровые сердца! Сила и мощь – это мы!

Мы сделаем из него человека!.. Это я уже вполне серьёзно.

Я пошла в бюрократическую организацию и запатентовала Потомуча. Отныне он принадлежит мне и только мне. Мы спим в одной люле, мы ходим в рестораны, мы вместе чаёвничаем и зарабатываем деньги одним тем обстоятельством, что мы вместе. Познакомьтесь.

Потомуч – это милейшее пушистое существо с маленькими остренькими ушками, с округлыми формами тела, особенно в расширенной середине, где у других обычно небольшое пузцо и у некоторых – талия. «У Потомуча нету талии, у Потомуча нету талии…»

Навершия ушек украшены кисточками. Мохнатенькими. У Потомуча прекрасные миндалевидные глазищи, опушённые длиннющими ресницами.

У Потомуча очень радостное выражение мордашки: он избавлен ото всех правил, почему-то принятых у людей. Потомуч альтернативен Почемуту.

Он символизирует высшую степень оторванности от действительности; он живая виртуальность наших дней. Ему реально всё по барабанчику. Он постмодернист номер один. Он символ безграничной отвязанности; он в таком кайфе, что все наркоманы мира дохнут от зависти, но потомучево зелье не купишь даже в Колумбии.

Барабанчик он таскает с собой. Через округлое плечико перебросит плетёный ремешок и таскает. Чуть приблизится к нему правильная жизнь, Потомуч хватает палочки, стучит изо всех силёнок по барабанчику и все понимают. Всё понимают. Особенно то, что если не принять меры, Потомуч придёт и к вам, сядет на кровать и постучит в барабанчиково темя. И у вас очень громко загудит пустота в голове.

Копирайт.

Дашенное писание

Слезоточивая работёнка – журналистика. Особенно если кто-нибудь стоит над тобой, помахивая дубинкой абсолютного знания: нужен вот такой мужик, а ему – вот такая реклама; и вообще такова жизнь.

Принеся первый проект интервью в офис, я села за свой стол и принялась мокро дрожать. Вот-вот придёт выспавшаяся, озарённая новыми идеями Даша (ей одной разрешено приходить когда вздумается) и строго спросит меня, сверкая чёрными глазищами. Она ждёт от моего текста чуда и сияния. А я обязана отрабатывать доверие и зарплату, которую мне уже выплатили авансом. Тут была очень добродушная бухгалтерия: «Тебе сколько денег надо? Понятно. Сейчас дадим».

На этой стадии, наверно, ещё можно было встать и уйти, вернув аванс. Ну и что? Немного нищеты, новая порция отчаяния, – но жизнь сказала бы своё слово… ещё раз. Сапфировый француз, надеюсь, не единственный человек на Земле, у которого есть сердце.

Я вспомнила обещание моих инопланетных друзей впредь «не допустить бреда свободы» и исправить ошибку первого проекта Всевышнего в части предоставления людям свободы воли. Да-с, такое исправление напрашивается. Не надо путать свободу воли с бредом свободы. Но в офисе рекламного агентства А&М эта путаница была дежурное блюдо.

Поджидая Дашу, я перебирала всё хорошее из достижений моей жизни, всё, что могло бы сейчас подтвердить моё право на эту жизнь в бизнесе, оправдать и профессионально, и человечески. Выходило, что всё былое очень слабо подкрепляет мой новый статус PR-менеджера, предназначенного мужику а-ля рюс. В агентстве работали дети очень разных народов, прибывшие из таких удалённых дыр от Калькутты до Бирмингема, что русская Даша для них была просто высший свет и богиня креатива. Личная мать «Мужика». А я была большая сушёная букашка, мазохистски притащившая с собой супермикроскоп: дескать, разглядывайте мои лапки, прожилки, крылышки, ничего не поделаешь, попала на булавочку так попала.

Даша пришла и сразу схватилась за текст. Я затаила дыхание, чтобы не выдернуть из сердца чеку.

Она читала моё убогое интервью, как новую редакцию Писания. Она вглядывалась в каждую букву на просвет. Она пробовала на звук-вкус-вид каждый оборот. Мой черновик явно не заслуживал такого глубокого изучения; но я по-новому увидела Дашу.

Отличный редактор. Умеет читать по-мужски, схватывая общее. Чувствует деталь. Имеет врождённый вкус к слову. Эх, всё бы это да в мирные цели…

«Да, – вяло отзываюсь я на её критику, – всё переработаем, перепишем и успеем». До конца света…

Её трепет и лютая страсть, изгибы тела и переливы голоса, когда она говорила и думала о пропаганде «Мужика», – всё это было так сильно и настолько больше разумного, что я, сама истрёпанная, вдруг начала безотчётно переживать за неё.

– Надо показать Александру, – сказала Даша, в корне перемарав мой черновик. – Чтобы он посмотрел сам.

«Показать, чтобы посмотрел…»! Милая девочка, что с тобой?

– Надо сформулировать нашу философию коротко. Нужен классный текст философии, – сказал Даша, свято уверенная, что где-то над облаками воздушно витает эта самая философия, вроде космического мусора, и нам остаётся лишь закинуть гигантский бредень и поймать всё, что требуется для выполнения контракта.

Я пошла формулировать философию «Мужика» в раздумьях над типологическими параметрами классного текста. Это, видимо, что-то столь же всеобъемлющее, как русские выражения типа п….ц и х…о[8]8
  Справка для иностранцев: эти слова полноценно передают все человеческие эмоции, примерно до пятисот оттенков каждое.


[Закрыть]. Даша почти не материлась, но её приливы и переливы, как девятый вал, накрывали всё и всех окрест, когда она хотела классности. По высшему разряду. Во всём. И тогда всему наступал п….ц. Потому что:

ей лично требовался этот «Мужик»,

как Моцарту – Сальери.

Бетховену – глухота.

Макиавелли – герцог Борджа.

Монтекки – Капулетти. Как Шекспиру – «Глобус».

Как значению – смысл.

Джованни вытер лицо.

Камин остыл, кровь на руке подсохла. Рукопись цела-невредима. Мария умерла. Амур улетел, скорчив рожицу.

Пора собираться. Какое одиночество…

Вишнёвый луч. Второй выход

Чу! Прочь, уйди, беспомощная любовь к себе, ко мнению и молве! Уйди. Унеси с собой иллюзию, которую сейчас продают на всех базарах: именно ту, что можно верить в себя.

Нельзя верить в себя. Сие опасно, бездарно, тупиково и не по-людски. Во всяком случае – смешно. Верить надо в Бога. В себе надо – разбираться.

Как ты режешь меня, о вишнёвый луч!.. Ты всю дорогу светишь в меня болью.

Ты, сияющий меч, и ты, столб вишнёвого света, стоишь в мире трёх мер – как дорога в космос, небесная шахта, на боевом дежурстве солнца. Обещаешь четвёртую меру. Навек – твоя. «Против солнца – фиолетовый…»

Я не уйду иначе: только по столбу. Ты и меч, ты и столб, ты обещание, ты беда. Я хочу написать картину, как на зелёном лугу стоят стога, вечереет окрестный лес и вишнёвый луч погладил всех и погас. Всё очень просто: вечер и луч. Садись и пиши. Бумагу? Перо? В чём проблема?

Я говорю себе: «Этот мир и лучших заставляет смотреть на себя глазами этого мира, – так учись у него, дура, у мира, учись каждую секунду, учись любить так, как любит себя он, этот мир, заставляющий читать свои правила и бежать за следующей страницей: дай, ну дай же мне инструкцию, как жить, о мир, по твоим правилам!»

Творческое волнение! Ха! Как же! Нет, мы любим себя в искусстве…

Разволновавшись, я пошарила под подушкой и вытащила что-то пушистое. Оно хихикало.

– Ты кто?

– Я Потомуч.

– Ты что?

– Я пришёл.

– Это неуместная цитата из анекдота про п….ц. То есть конец всему.

– Аз есмь супернеуместная цитата, – напищал мне в ухо Потомуч.

– Ты надолго?

– А как ты думаешь?

– Ты ответил вопросом на вопрос. Некрасиво.

– Я есть супернекрасивость. Хочешь мороженого?

– Спасибо. Не люблю мороженое.

– Отлично. На, ешь. – Он прямо из воздуха извлёк мороженый торт. Обычный, с кремом торт, но промёрзлый насквозь.

– А!.. Понятно. И все остальные твои предложения тоже надо понимать в таком паралингвистическом ключе?

– Ну, как хочешь, – надулся Потомуч и выбросил торт в окно. Раздался громовой шмяк.

Когда помалкивал, он был милейшее создание. Шёрстка была шёлковая, круглое брюшко беленькое до ослепительности, будто из химчистки. Малиновые кисточки на вытянутых до полузайчатости ушках трепетали, словно их овевал тонкий ветерок, направленный специально на Потомуча из незримого источника. Носик был синеват, кругловат и крупноват: сантиметров десять. Баклажанчик.

– Ты очень мил, – не удержалась я.

– Ты полагаешь, я игрушка? Нет. Я не игрушка. – И Потомуч промчался по моей комнате сначала вприсядку, потом лезгинкой, а в завершение построился в линию и сбацал сиртаки. Во всех остронациональных парадигмах он презентовался абсолютно гармонично, будто родился для философских танцев и ночного увеселения мастеров словесности.

– Я, часом, не брежу? – уточнила я у Потомуча.

– Только в самую меру, – успокоил он меня. – Только вместе со всей страной. Ты олицетворяешь поколение…

– А ты – болтун, – успокоила его я и запрятала под подушку.

С тех пор ошибка спит у меня под подушкой. Собственно, у всех нас есть свой Потомуч, но не все его любят. Как-нибудь подумайте над этим обстоятельством.

– Знаешь, почему нельзя пить из копытца? – донеслось из-под подушки.

– Знаю. Козлёночком будешь. – Я подумала, что с Потомучем надо разговаривать много и обо всём: пусть выбалтывает мне тайны своего, ошибочного мира.

– Ты Дерриду читала? – вопросил Потомуч. – Основное понятие его философии – след. А вообще нога – символ души. Это ещё древние индусы знали. Если соединить индусов с Дерридой и братцем Иванушкой, то получится, что сестрица Алёнушка была умнейшая женщина. Если братец возьмёт след и выпьет от козлиной души, он мигом превратится в то, что выбрал, когда его, видите ли, одолела духовная жажда. То есть наша русская Алёнушка лучше всех этих восточных и западных мудрецов знала и эзотерику, и экзотерику, а физику, и вообще. Представляешь?

– Ага. Ты почему такой умный?

– Потомуч. И слушайся меня внимательно! Русские – главные в этом веке. Ещё Алёнушка знала, что мысль абсолютно материальна…

– О Боже… Спасибо. Завтра на работе я скажу братьям-рекламистам, чтобы перестали тратить деньги на баннеры-тизеры-бильборды, а стали б исключительно мыслителями.

– Скажи! – пискнул он. – Побоишься! Скажут, ты – идиотка. Ты же первая подумаешь идиотку, если вдруг придёшь на работу и скажешь всем этим детям разных народов, что заказ опасный и надо завязывать! Ты утренними мозгами посмотришь по сторонам – все денег хотят – и забоишься!!! А человек пострадает… Я, будучи ошибкой, разбираюсь в чужих ошибках отменно.

– Какой человек? – засыпая, уточнила я. – Кто пострадает?..

– Тот, который не хочет совершить ошибку. Ты же разговаривала с ним!

Но я заснула, не дослушав Потомуча.

Почему воют бабы

Ночью мне снилась огромная серая ведьма, старая, патлатая, одноглазая, кривая, – всё по тексту. Я не боялась её, а все вокруг дрожали, боялись и даже плакали.

– Кто ты? – спрашивала я у ведьмы. – Почему все боятся тебя?

– Ошибка я, ошибка, – с досадой говорила ведьма и отшвыривала меня прочь с дороги. – Уйди, ты мешаешь моему развитию!

И тут я проснулась, как просыпалась теперь каждое утро: в ужасе.

Паника. Часы на руке. Я сплю в часах. Снимаю перед ванной и потом опять надеваю. Трясущиеся руки: мокро даже в локтевых сгибах и под коленками. Страх.

Жаль, я ещё не разбиралась тогда в психотерроризме: он, как удав, хочет вызвать ужас, посеять панику и довести жертву до апатии. Азбучная истина. Я бы сказала Даше, как именно называются её действия по мне и «Мужику». Кстати, интересно: сказала бы?

Ничего я не сказала Даше ни про её психические пытки, ни про свою тягостную уверенность: быть беде. Смалодушничала я, выставив себе весомые причины: бренд уже раскручивается, деньги табачной фабрики вложены, рекламное агентство пашет самозабвенно, лицо бренда получило авансище, я получаю интересную зарплату, и не только за «Мужика»: ещё гольф навязался. Идти мне некуда. Здоровья нет, удивлена, пришиблена, образование высшее, Пётр – сами знаете. Словом, ничего нет.

И главное: Даша так витала в стратосфере, что достать её оттуда было уже невозможно. Её любовь удушающе накрывала всех, кто хоть на миг погружался в атмосферу «Мужика», словно периной. Все знали, что Даша ценит своего престижного мужа, вообще всё редкое и стильное, а то подумали бы, что она беспамятно влюбилась в Александра и хочет с ним на необитаемый остров. (На обитаемой части суши у него была жена, дочь, работа и друзья).

Ах, как часто люди молчат, когда уже точно пора говорить! И наоборот.

Даша любила свою мечту до форменного безумия. Даша ни на миг не выпускала из тигриных когтей своих – образ. Тот вожделенный образ мужика, по коему бабы наши исключительно воют.

А как не завыть? Дамы томятся, девицы рыщут, а бабы уже всё знают – и потому только воют. Настоящий мужик – это тот, по кому бабы воют. Бабы-то знают.

Даша бабой не была, она из очень городских. В ней даже русского мало, как во всякой рафинированной интеллигентке, полагающей, что открыто любить Россию можно только за великую русскую культуру; а за историю нельзя. Ей папа сказал, что в истории России представительствуют общая вина и рабство. А папе внушили другие интеллигенты, особенно шестидесятники вкупе с Окуджавой. Чисто случайно. Получилось – чисто конкретно[9]9
  Чисто конкретно – выражение из бандитского лексикона новорусского периода (пояснение для иностранцев). Ах, да… Новорусский период – это… Словом, либерализация.
  – Ты шовинистка! – рыкнула на меня Даша. – Ты не сможешь работать на этом проекте!
  Меня трудно разозлить аргументами, но можно – глупостью и штампами. Я завелась:
  – Интеллигенцию России за словоблудие давно высечь пора, но некому. Вымерли настоящие русские интеллигенты, как мифические окуджавские рабы. Только и остались что российские. В наилучшем случае…
  – Ты не любишь интеллигенцию?.. – несусветно изумилась Даша, и я поняла, что попала в точку. Теперь она будет изумляться ежедневно. Ведь я не вытираю усы рукавом, значит, я должна любить интеллигенцию. А тут, вишь, исключение.
  На самом деле в Книге так:
  Когда же фараон отпустил народ, Бог не повёл его по дороге земли Филистимской, потому что она близка; ибо сказал Бог: чтобы не раскаялся народ, увидев войну, и не возвратился в Египет. Исх. 13, 17.


[Закрыть]…

Поясню, для иностранцев, так, как объяснила мне Даша:

– Понимаешь, это нация рабов. И лучшее, что тут есть – это мужик. В этой стране…

– Понимаешь, Даша, – говорю я ей, – Окуджава погорячился и сказал по телевизору в начале девяностых годов…

– Нет, это все знают! – она пронзила меня взглядом и опустила нижнюю губу, обнажив зубы до корней. – Россия!.. Тысячелетняя раба!

– Повторяю: Окуджава, – разозлилась я однажды, когда в сотый раз Даша поведала мне легенду про многовековое рабство русских, – был очень популярный поющий литератор, культуролог-дилетант, которому однажды удалось вовремя сказать чудовищную глупость и вельми прославиться ею, а именно: Моисей сорок лет водил евреев по пустыне, чтобы успели вымереть все, кто помнили египетское рабство. Так и сказал. Представляешь? Известный бард и ветеран войны выдумал это в телеэфире в те странные времена, когда надо было поддержать либерализацию цен по Гайдару-младшему, Егору Тимуровичу, а вся тогдашняя интеллигенция молилась на этого упитанного экономиста, поскольку он обещал зажечь очистительный огонь инфляции с целью выжечь всё негодное; и останется только годное и совком не пропитанное. И зажёг. Со товарищи. И все поверили Гайдару с Окуджавой, что инфляция – лучшее средство против генетического рабства. Я всё это сама слышала, своими ушами.

– Ненавижу, – спокойно заявила я ей. – Вместе с деньгами интелисториософы сожгли полстраны – во имя, представь себе, Личности. А также прав человека. Чтобы приоритеты были как в европах.

– Кому рассказать – не поверят. – Даша задымилась. – Ведь очень странно пилить сук, на которых сидишь. Тебе уже не нужна зарплата?

– Ну ладно, не сердись… – Я решила, что до черты мы добрались, и дальше идти опасно. – Предположим, я неверно поняла. Но остальные-то…

– Да мне папа говорил! – опять понеслась моя горячая собеседница.

– Конечно, говорил. Окуджавскому, от 1992 года, толкованию Библии так быстро поверили, что через неделю после его теологического открытия во всех газетах уже писали: «Как известно, Моисей водил, чтобы…» И так далее, по всем каналам и не ссылаясь на источник, поскольку все решили, что Окуджава сказал общеизвестную вещь, но подзабытую ввиду семидесятилетнего атеизма. Впрочем, в те годы многие знаменитые люди солгали, но им поверили горячо и нежно. Реклама. Ты же любишь рекламу?

– Такие, как ты, задушат свободу! – уверила меня Даша. – И что же надо было, по-твоему, сказать про Моисея?

– А ты почитай. Умеешь? Так вот, напоминаю: Моисей ничего не делал без указания свыше. Читайте, мадам, «Исход». В Книге всё написано.

Воспоследовал шикарный ответ:

– Ну и что? Возможно толкование. Вон про мужика в Интернете – одни лишь анекдоты. «Поймал мужик воблу и посмотрел ей в глаза…» и далее в том же духе. А ты как пиар-менеджер найди слова…

Словом, Даша была дочь своего культурного слоя, не баба по определению, герой капиталистического труда, к золотому тельцу неравнодушная, но без плебейской истерики: деньги для неё, к чести сказать, были всего лишь необходимая роскошь, а не средство передвижения.

Но выть ей всё-таки хотелось многострастно.

Что-то человеческое в ней всё-таки было: тоненький налёт нормальной здоровой русскости, воли, шири, размаха… Может, какая-нибудь прабабушка отозвалась? В конце концов, ведь что-то внутри Даши выдумало это дикое название – «Мужик»!

Иногда вытьё накатывает даже на крольчиху, и тогда зверёк преображается и, меняя шкурку, меняет тип, класс, отряд, семейство, род, вид, имя, отчество, марку сигарет…

Это страсть. Для причастных Дашиному кругу это слово достойное и одобрительное, поскольку в их синих жилках, претендующих на перенос голубой крови, течёт по кругу вяло разбавленный ацидофилин. Без ума от культуры фрака, такие всегда вспоминают страсть Паганини к скрипке. Она воплотилась, говорят эти культурные, до последнего струнного волоска, так воплотилась, что скрипача хоронили раза четыре: ни один город не хотел покоить с миром самого дьявола… Предвидя именно сей конфуз, Паганини сказал: способным завидуют, талантам мешают, гениям мстят. Понятно же. Как здорово он сказал! Какая мощная правда и глубина! И как это современно! Но в веках остались его ноты и легенды.

Про страсть интеллигентные дамы говорят с а) выпученными или б) полуприкрытыми глазами. Первый вариант – если страсть чужая, второй – если своя. Вожделение страсти кажется им приличным, поскольку лично. А при совке личная страсть навевала им сладкие сны со страниц «Иностранной литературы», очень тогда дефицитного толстого журнала. О, как они читали «Вечер в Византии»…! Как смело! А «Чёрный принц»! «Чтобы существовать как личность, надо уметь провести границы и сказать чему-то нет». Прочитаешь это строки – тут же хочется провести границы. И говоришь – «нет»… А потом спохватываешься и кричишь: да! Да! Да! Но первое слово дороже второго.

Даша, пойми, что интеллигенты рациональны, интеллигентки фригидны, поэтому от ругального слова «страсть» они стонут и ахают, выказывая ужасное, неподъёмное уважение сверхсильному чувству. Им очень интересны сверхсильные чувства, поскольку они сами вообще ничего не могут. Они даже не помнят, что страсти – синоним страдания. Они полагают, что именно в страсти проявляется некое высшее, но земное, любовное, но красивое, основополагающее, безупречное, честное начало. Они готовы ко встрече со страстью и со страстными. Правда, скажи им слово «страстотерпец», зажмут конфузливо носики, потому как в этом есть некая колокольная нота, смирение, почти пост, а это устарело для них, это несовременно. Для них православие – позолоченный реликт; и, знаете ли, лучше говорить просто христианство.

Европейнее.

А русскость для них, в лучшем случае, – дорогой антиквариат а ля шкафы красного дерева, прабабушкины абажуры с кистями, темноликие иконы, в которых главное – возраст и цены. «Моя двоюродная тётушка понимала, что такое настоящие вещи!..»

Всё едино для них в ценовом сегменте: древности. Аукцион. Ау… Тихое взаимопонимание причастных. Вращение избранного круга.

А ночью, на подушке, – слёзы из боязливых глаз. И бесполый пот из-под вылизанных до костного мозга подмышек.

Вы спрашиваете: почему?

Потерпите, далее будет очень длинная и путаная фраза. Вот:

мировоззрение солистки балета Венской оперы, или мировоззрение аристократически богатой дамы, летящей в аквамариновом платье хрусткого шёлка по-над паркетом императорского дворца в улыбках проверенного счастья и вся в позолоте, чем ублажающей великосветскую знать на блестящем концерте из музыки Штрауса Иоганна 1 января каждого года и демонстрирующей респектабельную приверженность традиционным ценностям (это я специально загнула; так надо), – даже это всё ближе к мужику, чем мировоззрение сорокалетней российской интеллигентки начала двадцать первого века; мировоззрение чуть выше корыта. Хоть кому-нибудь из народа родного показалась бы идея сигарет «Мужик» нормальной!.. Нет, все плевались или пожимали плечами. Но Даша ссылалась на безупречные фокус-группы, мнение суперспецов, на интуицию и на что-то ещё, трудноопределимое, но ощутимое какими-то локаторами нутра.

У меня на них выросла каменная стена смеха.

Она усердно ворковала с Александром о великой будущности бренда. Я слушала каждый день и думала примерно так:

«Да спутники Сатурна и даже Плутона ближе к нам, нежели твои представления о мире – к сущности русской жизни. Твои духовные родственники, неуклюженько европеизированные, возбуждённые Алексанром I, но по невежеству полагающие, что Петром Великим, – они есть самые бесполые амёбы, какие могут завестись в народе, как иные простейшие – на воротничке солдата. Или в чулане, как тараканы-мутанты. Чёрные тараканы ленивы, знаете ли, неповоротливы, плодятся без энтузиазма. Но если б они умели сочинять, о, какие поэмы получило бы человечество!

Как тонки, великолепны, бодлераполлинерны были б их изысканные оправдания на тему: зачем я снимала трусы».

Я ходила после работы по улицам и рассматривала граждан. И всё получалось – в новом свете. Я пыталась понять их, честно. Почему такая любовь к чужому?

И всё возвращалось к упоению рацио. Побеждала конструкция. Поэзия замирала на пороге штампа.

Я обнаруживала, что окаменелые, эти лигентки – сократим это дело – восхищённо не понимают: как это художник пишет гениальное полотно «Явление Христа народу» двадцать лет и умирает, оставив его незаконченным! Где же была его страсть? Как он тянул её двадцать лет?

Когда российские лигенты, в любом значении слова, говорят о страсти, тоже в любом значении слова, я с тех пор упорно вижу чемпионат мира по художественной гимнастике среди лиц с ограниченными физическими возможностями.

Страсти людские и так губительны, но в среде типа цыганской это хоть понять можно, это у них такой хороший тон: страсть. За измену изгоняют из табора. На дорогу могут и ножом благословить. И умирают, и рожают легко, на минуту отойдя в кусты.

Но в прослойке, где всё гигиенично, страсти нечего делать.

Иногда в Даше всё же просыпалось что-то человеческое. Когда она в курилке рассказывала корпоративным детям-рекламистам про любовь, подсмотренную на испанском пляже, где она отдыхала с законным мужем, – это было мило, но смешно, поскольку от неё даже не пахло женщиной, и она рассказывала чужую сказку, в которой были открытые, прямые, как голосование, понятные и красивые чувства. Восхищалась Даша правильно. И слушать её было забавно.

И тогда хотелось на весь мир возопить: «Откуда взялась ты, неистовая Дарья, дочь поэта, жена артиста, бывшая жена режиссёра, светская девка с понтами, но со словами. С умными словами, ты, глубоко берущая от слова, по словам твоей тётушки… Откуда занесло тебя в наш общинный русский мир с опричудившим строем, заёмно провозгласившим примат индивида, собственность и рекламу крепкого табака? Может, ты была хороший безопасный человек, пока не взвыла над мужиком? Жила бы себе в своей светской пустоте и копила привычно-интеллигентский жир самодовольства! Ходила бы к мужу на премьеры, сверкала бы из партера грозными очами… Водила бы друзей на папины премьеры, тонко комментировала бы рифмы… Упивалась бы отражённым в искусстве бытием, как все в твоём кругу, и полагала бы, что живёшь уверенно живую жизнь. Мотыльковое существование так приятно! Ну, что ты дёрнулась, дурёха?»

Но так нельзя было говорить с ней. При малейшем подозрении на любую степень её неосведомлённости, в чём угодно, Даша вскипала, в ней просыпался настоящий мужик-поджигатель, и она могла убить одним взглядом. Уличать Дашу в невежестве было физически опасно.

Мне всё не давалась тайна: ну почему она так сильно колотится из-за этого скромного, уютного человека, Александра, настоящего, неантикварного, из которого не прёт никакая светскость, и который всех имел в виду, и у которого репутация хорошего человека даже среди киношников!

Мотылёчек, Дашенька, тебе поспать бы, а ты мужика хочешь! О Боже. Ты почему-то сошла с ума. Я не понимаю тебя. Ведь это не твоё. Может, у тебя хвороба какая, похожая на близкое к человеческому желание? Или трезвое победоносное намерение? Ты подумай, крепко подумай. Ведь уж если раскинет тебя мужик, то в сумочку – ты лично – залезть не успеешь, а потом будешь с вытаращенными глазами искать по аптекам надёжные тесты. Ты же картина; ты вся написана маслом – в брошюре «Планирование семьи». Сливочным.

Многоталантливый человек, одного Даша решительно не могла совершить сама, – сочинить на русском языке текст. Ну, кроме рекламного типа ведь ты этого достойна. Она раньше работала на хорошую косметическую фирму. Копирайтером.

Не лозунг, а просто длинный, связный, человеческий текст – этого Даша совсем не могла. (Да, понимаю. Слоганы – тоже искусство. Я в курсе.)

Она режиссировала всё вокруг, всех строила, махала руками, хлопала глазами, опускала нижнюю губу на грудь, но написать, руками, своими, она не могла ни звука, ни словечечка. Почему? А текст обнажает и выдаёт автора с головой. Видно всё до самой последней страсти. Слишком видно. Уже не хлопнешь ресницами, не спрячешься. Будешь ходить вечно голый, и будут тебе даны уже настоящие страсти. Не киношные, не журнальные, не безопасные. Никакой пиар-менеджер не спасёт.

Дочь поэта, она это знала. Впрочем, на детях природа чаще всего отдыхает, и все это знают, и Даша тоже, а вспоминать многочисленных маленьких Бахов уже лень и трюизм. И вообще – все всё давно знают. И зачем пишут?..