Текст книги "Вишнёвый луч"

Здравомыслие как болезнь

Когда я пристаю к бабушке с вопросами, слезами, Петром и чаем, я реализую поиск защиты, а она ничего не реализует. У неё нет потребностей. Она готова остаться без меня хоть сейчас и навек, но ещё не время, и она меня терпит.

Я не сразу оценила великолепие подарка: могу общаться с нею почти бесперебойно, получать затрещины, однако всё очень зримо, внятно, как гитара-огнемёт, пробудившая меня сегодня, после тяжёлого сна. Музыка давила со всех сторон, чуть окно не вышибла.

Мне теперь каждый день снятся тяжёлые сны. Сегодня был ядерный взрыв. Я его видела, а потом звонила по телефону на место события и спрашивала у пострадавших – пойдут ли они на обед. Словно дело было в редакции маленькой газеты, где все ходят на обед вместе. А мне отвечали, что на том месте, где были обеды, теперь воронка, засыпанная серым пеплом, и мощная радиация. Я спрашивала: не пахнет ли радиация озоном? А меня, после молчаливой паузы, посылали на х… поскольку за такие вопросы, обращаемые к умирающим людям, посылать надо ещё дальше, но со мной обошлись вежливо.

Наступило утро и время осмысления. Сверху била гитара-огнемёт, словно соседи решили покончить с моими философскими муками. Это было, так сказать, ковровое музицирование. Музыка-напалм.

Гитара-огнемёт исторгала страстные призывы на испанистый лад типа вернись, я всё прощу и не уходи, побудь со мною. Собственно, что тут ещё скажешь? Спроси любого психиатра. Он ответственно подчеркнёт то место, где наука называет любовь безумием, и в основном потому, что одному человеку кажется, что только с избранным им другим человеком он может быть счастлив. Наука уже доказала, что это безумие. Таким образом, наука превосходно разрешила все коллизии литературы, сцепленные с верностью и нежностью в принципе.

Метафизические основы любви сведены к метахимическим.

Да, что-то говорится об ответственности за детей, но тут я не понимаю, как всё связать. Мужчина и женщина имеют право не только друг на друга, а и на всех остальных мужчин и женщин Земли, – так говорит наука, – а вот детям, поди ж ты, нужны их родители. Не понимаю. Как хорошо, что мы с Петром, когда ещё жили вместе, не думали о детях! Мы бы совсем убили друг друга, поскольку ещё не умели делиться энергией с другими, а дети – это типичные другие.

Эксперимент был чист, как слеза народа. Только мы и только вдвоём, потому что у нас заговор. Мы сговорились помогать друг другу во всём, чтобы быть сильнее мира и зла. Да-да, мы вот так сильно и глубоко понимали друг друга! Мы внутри друг друга – это был китайский узорчатый шар, который неизвестно как сделан древним мастером: пойдите в музей Востока и посмотрите на наш прототип. Свёрнутый мир: одна резная сфера содержит в себе другую резную сферу, а та ещё одну, и так пока хватает взгляда. Но кто и как их туда засунул бесшовно, пропорционально и таинственно? Что за текст? Гениальный костерезный текст. Напиши такую страницу на бумаге – и можешь покидать бабушку со спокойной совестью. Отчёт тела по проживанию в нём души будет принят в высших инстанциях без колебаний, без рекламаций, нормально уйдёшь в вечность; тебя даже могут канонизировать.

Это я думаю лёжа. Естественно, тут же звонит бабушка и встревает в мой монолог:

– Гениальные тексты, как и мужчины, появляются на свет Божий по своему графику, без объявления, и оскорблённые современники охреневают и отказываются читать. Им просто больно. Особенно больно талантливым, особенно тем, у кого солидный репертуар хобби, помнишь? Ведь хобби – верный признак неудачничества. Ты мне надоела – со всеми своими попытками, ответами, озарениями, особенно с текстами.

– Всё? – лениво потягиваюсь я, делая попытку радоваться, что Петра нет рядом и можно потягиваться, быть опухшей, бесцветной, рыхлой. Любой.

А вот был бы Пётр, надо было бы бежать в ванную, брызгать в глаза ледяной водой и встречать пробуждение Петра сиянием чистых влюблённых очей, упруго звенящим телом, на всякий случай напряжённо готовым к объятиям. Пётр, как любой из них, по утрам весьма активен. Интересно, Оксана бегает для него брызгать в глаза ледяной водой?

Бабушка, естественно, слышит мои мысли. Она очень устала от меня, но мы ещё не заработали себе на дорожку, на разлуку, нам ещё маяться и маяться, и думать, и спорить. Собственно, у каждого человека так однажды случается: тело и душа в разладе и спорят. Потом это проходит.

– Ты мне надоела! – кричит бабушка. – Возьми лист бумаги, напиши что думаешь и довольно. Кончай со своими художествами.

– Пишу, – с готовностью подхватываю я. – «История и литература совокупно уже предъявили и описали все человеческие чувства и мысли. Все свободны. Далее нас ждёт высокий полёт на другие планеты, где мы пересидим многовековую зиму, пока Земля, замученная нами, будет на карантине ждать: когда же человек выйдет на новый духовный уровень…»

– О, какой ужас! – стонет бабушка. – Прекрати немедленно.

– Аминь.

– Молодец. Бальзака хочешь?

– Нет.

– Тогда слушай. «Человек обладает свойством, огорчительным для лиц, склонных к медитации, пытающихся найти смысл движения общества и подчинить движения рассудка законам развития. Какой бы важности ни был факт, даже если бы он был сверхъестественным, каким бы грандиозным ни было публично сотворенное чудо, молния этого факта, гром этого чуда утонули бы в океане морали, чья поверхность, слегка потревоженная каким-нибудь мгновенным всплеском, тотчас восстановила бы свою обычную размеренную жизнь». То есть будь ты хоть Христос, пришедший вторично, тебя уже не услышат и не заметят, потому что пиарщиков уровня Иоанна Предтечи, а тем более царя Ирода – уже нету.

– Слава Богу, я не Христос.

– Вот и умница, – миролюбиво сказала бабушка, словно ей только этой уверенности и не хватало.

– Бабуля-а-а! Доброе утро. Я встаю, – я действительно встала на пол и попрыгала.

– Ну-ну… – сказала бабуля и повесила трубку.

Снова всё было прекрасно, как в начале нашего повествования. Словно и не было потерь и ударов. Ни Петра, ни Давида. Только я и моя бабушка, моя душа. Всё – сначала. Хорошее утро!

Гитара-огнемёт надо мною сжалилась, и запотянулись мявкающие восточные звукоузлы. Помню-помню: систр – античный ударный музыкальный инструмент, он появился в Египте.

Хрустит песок, идёт верблюд, голова кружится от жары, от которой и немцу, и русскому смерть. Удары гулкого сосуда, в котором очень медленно покачивается густая вишнёвая кровь. Душа соглашается на тело, крепко подумав. Да?

Нет. Она выбирает себе жилище почти наобум. И кто сказал, что она никогда не ошибается адресом? И кто решил, что душа важнее жилища, и что у неё прерогативы, и что именно ей все лавры априори, и что её надо спасать как только она выбрала себе жилище?

Какая же она дура, если её надо спасать практически сразу! Вот лишь вселилась, младенец новорождённый и охнуть не успел, ещё и жиличку свою толком не знает, душу бишь, а её уже надо спасать от грехов, которых вроде бы нет!..

Бабушка, душа моя, жила себе своей жизнью и не спрашивала моего разрешения. Ни на что. Я умоляла её помочь мне, а она делала что хотела и плевать ей было на спасение, исходящее от меня. Ей, видимо, ещё до входа внушили, что я, её тело, временное и склочное пристанище, и меня надо потерпеть.

Что делает систр у меня на потолке? Откуда у моих соседей, не обезображенных ни интеллектом, ни образованием, ни достатком, откуда у них записи флейты на фоне систра? А может, у них не записи? Вдруг они сами заиграли на музыкальных инструментах мира? Мой младший сосед недавно из тюрьмы: вдруг его там научили чему-то вечному, кроме того, за что он сидел? Никогда не пойму. Интересно, а какие отношения у него с его собственной душой? О, завели орган. Ладно, смиримся. Я не могу отменить музицирование соседа. Я ничего не могу. Все фолианты мира, как сговорились, не отвечают на мои вопросы. Мимо проходят. Некоторые из них написаны мной. Там ещё хуже.

«Как мольба, тук-туки систр, приходи ко мне, мой ангел, я купила одну пачку воздуха, у меня на большее нет, одна мечта, приходи, я не хочу понимать того, чему учат психотерапевты, я не хочу знать, как безумна любовь. Я понимаю, что если ты, Пётр, откроешься и снимешь послойно эгоизм, снобизм, спесь и гонор, от тебя останется только кожаный ежедневник с медными уголками да Оксана под манишкой. Но я хочу видеть тебя каждый день! Я хочу быть твоим другом – без всяких подсказок психиатрии. Я поняла, зачем вообще венчание: соглашаясь на любовь к человеку, надо сообщить об этом Создателю. Вот – мы. Вот, ни от кого не таясь, мы устраиваем тут, на Земле, действующую модель рая, поэтому прости нас, грешных, мы всё будем делать по Твоей воле. Я хочу, чтобы мудрость двадцать первого века сменилась мудростью рая, когда всё было можно, кроме познания, самого тщетного греха. У нас любовь истрёпана, обезуникалена, – сказать стыдно. На могиле романтизма построили макдональдс. Наши мужчины и женщины совокупляются в понимании, что и так можно, и сяк можно, и развод не боль, и разрыв не царапина, кругом такая умная современность! И надо лишь тонко и вовремя сострить» – вот какой бредовый набор получился.

Прав отец Павел Флоренский: нельзя творить, пока живы чувства.

После молитвы Серафитуса, пишет Бальзак, – сначала «никакого ответа», а потом «…прозвучали трубы Победы, которую Ангел одержал в этом последнем испытании, отзвуки их достигли космоса, как звук от эха, заполнили его и заставили вздрогнуть вселенную…»

Ну вот, он верил. Он даже после «Человеческой комедии» верил. Правда, он любил Ганскую и посвятил ей своё откровение, Серафитуса.

Ты не любишь меня – и ладно. Ты мне не нужен. Это была последняя иллюзия. И я не нужна тебе. Я не даю тебе власти. Только могущество. Ты тоже, как бабушкин Давид, хочешь власти. А чем же в этом смысле хороша Оксана? Фитнесом?!

Бабушка позвонила мне в дверь. Я проснулась и открыла. Она вылила мне на голову ведро ледяной воды и пошла к себе. Я засмеялась и пошла вытираться, роняя капли на белый паркет. У меня белый паркет. Разве я вам ещё не говорила?

Потерпите, потерпите. Возможно, и это когда-нибудь кончится. Человеки смертны. Пётр – человек. Значит – Пётр смертен.

Джованни решил поспать. Всё равно ещё жить почти четверть века. Это же очевидно.

Подойдя к постели, он с удивлением обнаружил на своей подушке маленькое синее пушистое существо с округлым и парадно-белым брюшком. Существо сидело в позе лотоса, поджав нижние лапки, сложив крест-накрест ушки, смежив мохнатые седые веки, в десять рядов покрытые длинными белоснежными ресницами. Нос, огромный, как баклажан, грустно висел набок.

Джованни поднял правую руку с отчётливым намерением перекреститься.

Существо приоткрыло глаза и сказало какую-то абракадабру. Джованни опустил правую руку.

– Тоже хочешь спать? – понял Джованни.

– …

– Ложись. Ты, конечно, какая-то ошибка, но… – Джованни остановился, увидев, как замахал ушками гость. Он явно соглашался с данной характеристикой.

– Ты приходишь, когда кто-то совершает ошибку?

– !

– Лет через двадцать я отрекусь от своей книги. Я же сам понимаю, как отнесутся к ней люди. Особенно церковники.

В ответ существо немедленно завязало ушки на узел.

– Не стоит слушать? А Мария? Что она – там – подумает обо мне?

Существо подскочило над подушкой и дёрнуло за петлю, которая, оказывается, торчала из-под хвостика. Раздался мощный звук, деликатно выражаясь, петардный.

Джованни долго смеялся, непрестанно вытирая слёзы, а потом лёг, обнял Потомуча и заснул, как младенец.

Вишнёвый луч. Третий выход

Как всем известно, пётр – это камень. Имя преглупейшее. Пе-е-е-етя-петя-петя… Ласково так: петенька-петенька, ты моя петелька, на тебе повешусь, тобой укроюсь. Имя предурацкое. Очень неудобное для русских губ. Как Стёпа. Или Женя. У нас вообще мало удобных для ласки мужских имён. Да возьмите любое: Игорь! Олег! Не слова, а барьеры, скачки, фонетико-тектоническое разломы. Жаль, что Афанасии кончились. Все вымерли.

А фанась-ка ты меня! Я фанасею от тебя Афанасенно!

Одна старая женщина в парке на лавочке воодушевлённо говорит товаркам: «Мой Костя! Мой Костенька! А Костя сказал, а я Косте ответила…». Явно себя не слышит. А то животики надорвёшь.

Я шла через этот парк в культурный клуб, где давали эзотерические знания. Меня уже, к счастью, не числят по этой статье, но иногда присылают какие-то приглашения. По старой памяти: журналистской. Судьба моя, уж если хочет шуток, суёт меня сначала в эзотерические круги, потом к магам и оккультистам, потом появляется нормальный православный батюшка и спрашивает, есть ли у меня духовник. Я бездумно отвечаю, что пока не нашла, а нормальный батюшка вдруг делается ненормальным, рвёт мои книги и спускает их в сортир. Так и остаюсь я опять ничья.

От таковой ничейности всегда идут круги, и мне опять подкидывают эзотериков доморощенных, у которых истина всегда в кармане, а на лице загадочная улыбка. Вот и в ту тягостную осень, растянувшуюся на год, мне позвонили эти счастливые своим умом люди. Говорят, вы нам нужны. Приходите непременно, а то мы без вас истину найдём. Вам будет обидно. Хорошее приглашение, правда? Но я пошла.

В клубе очень тепло и мявкают звукоузлы Востока, и пахнет копчёной ванилью, как и везде, где от аромотерапии сбрендили давно и основательно.

Насилию над моими обонятельными нейронами я отвечаю просто: временно теряю обоняние.

Приглушённые краски, холодные алые занавеси, кисти китайства, фонарность и японистость, я путаюсь в драконах, мне всё равно не страшно от их драконов, словом, куда я попала в тот день, я не знаю. Где чай пьют? Ах, везде? Значит, я попала везде. Отсюда, из России, только рис виден. Всё остальное – понаслышке. В Китае гейши неяпонские. Японцы все наперечёт, а китайцев полтора миллиарда. Что у них может быть общего?

Ко мне подошла юная хрупкая кукла, поклонилась и предложила сесть в зелёное европейское кресло. Я села. Она нажала на кнопку на своём халатике, и под моими руками объявились два холодных ящичка со стальными датчиками. Положив мои растопыренные пальцы на лепёшечки датчиков, кукла включила ток, и на экране компьютера побежали волшебные круги. Они окаймляли мою голову, горло, потом я увидела своё сердце, и всё это так мило пульсировало лилово-серебристым облаком, что я сама себе понравилась.

– Подумайте о чём-нибудь плохом! – озадаченно попросила девушка. – У вас есть хобби?

– Да. Я коллекционирую.

– Что?

– Профессии.

– Не то. Нужно ещё хуже.

Я подумала о зелёном пакетике на ванной полке в Петровой квартире, об Оксане под манишкой, о мозгах Давида. Девушка-инспектор-мозговед огорчённо вскрикнула:

– Думайте о самом плохом! Молча!

Куда уж хуже. Но ей надо было ещё хуже.

Ладно. Я подумала о смерти, о философии. И особенно о философах: то есть о самом противном, мокром, липком, гадком, грязном, что есть, по моему мнению, на всём белом свете. Я ненавижу философов. Они не умеют плавать, любить, питаться нормальной пищей, радоваться лучам света. Я бы ни одному философу не рассказала бы про свой вишнёвый луч…

– Ой! – высоко вскрикнула кукла. – Ой! Я позову начальника! Посидите!

Она убежала, а я, вытянув шею, попробовала понять, что же на экране компьютера так испугало малышку. Ведь я не нарочно. Это я так, просто, накрутила про философов, а могла про филателистов или бойцов сумо. Какая разница кого ненавидеть, если ненависть уже накопилась!

Зрелище на дисплее было кинематографическое. Матрица какая-то. Все гуманоиды всех миров отдыхают в виду сего зрелища.

Моя условная голова светилась вишнёвыми всполохами, выбрасывала их во все стороны. Лилово-серебристая первоначальная оболочка улетучилась. Контур моего тела, еле обозначенный на мониторе тонюсенькой серебряной нитью, с каждым ударом сердца выбрасывал валы, могучие валы вишнёвого песка, и во все стороны летели блестящие, как лёд, холодные искры вишнёвого света, а в середине груди алело пятно, причина вишнёвых выбросов.

Девушка с кнопкой не возвращалась. Я сидела под током, пальцы на стальных датчиках, спина прямая, кресло жёсткое, мне надоело, но как отключиться от эксперимента? Со скуки я стала прислушиваться к заунывному голосу лектора, что-то глубокомудренно вещавшего невидимому собранию.

Он сказал:

– А теперь к делу. Я должен поведать вам, как я прошёл искушение. Одно из самых сладостных и манящих искушений – духом и мыслью. Человеку трудно поверить, что он начисто, вовсе лишён уникальности. Что его тело – игра генофонда, оболочка видимого, биохимический проект. Человеку хочется считать своё тело храмом, из-под сводов которого лучше всего слышна молитва. А на стене телесного храма висят портреты, в которые человек сладостно плюёт. И я тоже однажды плюнул. Знаете в кого? В самого Кришнамурти.

Услышав слово «Кришнамурти», я полезла под стол, но провода и датчики задержали меня, предотвратив побег из науки. Я ненавижу Кришнамурти. Очень боюсь тех невозможно утончённых людей, которые любят его. Но лектор был неутомим.

– У нектарного автора – Кришнамурти – есть слова о жизни в настоящем, во прекрасном и великом сейчас. В придаточном предложении он сравнивает искателя Истины с голодным. Обещание еды в будущем, указывает он, не может утолить голода сегодня. Закусите Истиной прямо сейчас. Сестра-а-а! пинцет и зажим, спирт и огурец. Когда я впервые прочитал Кришнамурти, – признался лектор, – я был влюблён в женщину. Да-да, как ни странно это теперь звучит. А женщина была невеста неба и не хотела целовать людей. Само собой, мужчин вообще, меня в частности. Я купил телефон с определителем номера и отрезал эту невесту от себя.

Я прослушала начало лекции и подумала, что эта странность женщины может действительно странно выглядеть. Например, у неё губы заболят. Корки пойдут, трещины, экземы – небо-то целовать! Ничего умнее не подумалось. А судьба лектора показалась мне определённо занятной.

– Мне теперь тоже легче жить в гармонии, без страстных желаний, без конфликта и ограничений, чем в голодной страсти, в поцелуях с озлобленным искателем совершенства и в леденящей всё тело ревности к нектарному автору. – Лектор вздохнул, видимо, свою странную женщину вспомнил в подробностях.

– Кришнамурти, правда, одной особенностью прекрасно развязывает руки, помогая лечиться от ревности: в частотном словаре его трудов лидируют выражения типа «вы должны» и «я знаю». Манящее, как фруктоза с витаминами, чудовище совершенной Любви и призрак неописуемой, но абсолютно точно существующей Истины, – даже эти приманки – на втором месте после всех «я постиг» и «вам открою».

Так вот по поводу кришнектара: в организации текста, в разбивке на абзацы, в интонации типа «Болеро» Равеля, в шаманском круге повторений-мать-учений, в миллионе других микроштрихов – включая отсутствие темы (кроме «я знаю, а вы нет») и нарочитую парадоксальность изложения и структуры, – содержится такая ловкая концентрация смачного убийства, воровства на голубом глазу, прелюбодеяния с хозяйственной прищепкой на яйцах, психоделической гордыни, энергетического чревоугодия и всех остальных таблеток тьмы, что капсула его задачи высокомерно сверкает и слепит и не дает вскрыть себя. Глотай в одной посуде, – приказывает она. Автор – классический вампир, иссушающий потенциального потребителя до дна, дотла, – и очень эффективно перекачивающий энергию от охуевающих кроликов к себе, даже на тот свет. Не случайно он триста раз твердит о выдуманности разных теорий, всякого там мистицизма, переселений душ и прочей дребедени. Чтоб никто не догадался, как внимательно, чутко и подробно он готовит свое возвращение каждым своим словом.

«О, какой интересный лектор, – подумала я. – И Пётр тоже читал Кришнамурти, но без восторга. Он не может признать учительство над собой, а в остальном они вполне договорились. Я, право, даже не ожидала, что эта степень гордыни уже запущена в культуру, причем давно. Вон сколько слушателей. А он так решительно излагает, будто уверен во взаимопонимании. Значит, искушение духа и гордыня запущены на конвейер. Всё. Человечеству п….ц. Скоро нас кое-где очень сильно смоет… Где же девушка?»

Вдруг слышу: моя куколка взлезла на сценку рядом с лектором и вещает в микрофон:

– В минувшем веке я очень, конечно, много сил и времени посвятила чтению, любви и чтению о любви. Количество библиотек, прочитанных мною по сему вопросу, неприлично велико. И что любопытно: стилистика – та же, что у Кришнамурти. Отсос энергии к авторам трудов по Истине секса, Целой жизни, Освобождению от самости, разрушению эгоизма, то есть перекачка в эгрегор Клуба-знатоков-как-это-делается, – всё то же. «Вы все – быдло, а я один (одна) – в белом». Вообще – чтение узких трудов, даже если это поиск истин, есть увлекательнейшее занятие, особенно для человека со специальным образованием и практикой. Господи, да ведь только дети не знают, что экспорт, например, какого-нибудь карате есть строительство мощного трубопровода по импорту энергии к учителям-основателям-носителям. Рязанский мальчик, активно посещающий восточноединоборскую секцию, активно кормит какого-нибудь ламу, или как там его…

Мне стало скучно. Она была права, но всё это было актуально лет пятнадцать назад. Теперя гедонисты духовничают по-новому, посмачнее, скажем так.

Я слушала вполуха и понимала, что всем-всем-всем моим современникам надо срочно выписать рецепт Пифагора: прежде чем зачислить ученика в свою школу, он давал испытание – пятилетнее безмолвие. Вот бы всем помолчать с пятилеточку!

– Как удалось выяснить в ходе вышеупомянутой практики, – всё говорила и говорила девушка, – писателю чрезвычайно трудно не вампирить своих читателей, а оратору – слушателей. Художники, скульпторы, музыканты-исполнители, – тут возможны варианты, что и не съедят, но варианты чисто человеческие, не профессиональные, не вытекающие из специфики труда. Самый страшный крокодил – тот, кто пишет или говорит, то есть пользуется словами. У него людоедских возможностей больше всех. – Девушка потупила взоры.

– Он может, например, ляпнуть, и не раз, что Истина – за пределами слов. А сам будет низать слова и делать вид, что у него сей инструментарий всегда валялся в сарае без особой надобности, а тут просто вы, голубчики, внезапно пришли с вопросами – и недосуг бежать в лавку за другой знаковой системой.

Невидимый мне зал понимающе загудел: «Семио-о-о-отика!».

– Есть, конечно, самоотверженные писатели и ораторы, самовосполняющиеся из другого источника, но их мало, и их тексты не перепутаешь с вампирскими. К нам сегодня пришла одна дама, она здесь впервые, она сейчас тестируется, я вам её покажу.

Девушка, наконец, вернулась ко мне, отключила от тока и датчиков, распечатала картинку с компьютерного экрана, где вишнёво светилась моя голова, и провела на сценку. Там стоял лектор, ослепительно прекрасный, седой, любомудрый, во льняных брюках и чесучовом пиджаке, словно его только что выпустили со съёмок фильма про нэпманов.

– Вот она, – сказала девушка, кланяясь публике вместо меня. – Она светится вишнёвыми лучами, и такого мы ещё не видели. Господа ясновидящие и ауровидящие! Протестируйте её сами, без компьютеров, пожалуйста.

И ведь что интересно, никто не спрашивал моего соизволения ни на одну из назначенных процедур. Видимо, тут всё было заранее решено, что над журналистами и писателями можно ауровидствовать сколько угодно.

– Вишнёвый луч! Вишнёвый луч! – закричали все они через несколько минут кто радостно, кто в ужасе. Одна старуха зарыдала, как ведьма в ночном лесу, из-под трухлявых коряг. У неё волосы превратились в опята.

Лектор подошёл ко мне, заглянул в глаза, и я опять проснулась.

Лежу на полу, в своей прихожей: это сразу видно, поскольку у меня белый паркет. Нелакированный. Носом ударилась. Чуть разбрызгалась кровь, но ничего особенного, всё цело. Встаю. Шатаюсь, падаю в постель. Так. Сегодня опять никуда не пойду. Опасно. Тяжёлые сны.

До чего же грязно умирает любовь.

Джованни проснулся, поднялся и упал. Ноги.

Глянул на шустрого гостя: Потомуч прыгал по стенам, полкам и люстрам, ритмично выкрикивая нелатинские стихи.

Джованни дополз до кресла, грохнулся на седалище и пульнул в гостя пустой чернильницей. Потомуч обиженно пискнул и завис над камином.

Джованни терпеливо рассматривал диковинного приятеля, ожидая комментариев.

– Знаешь, как отличить душу от тела? А молодую душу от старой? – невпопад начал Потомуч.

– Да ты мастак завязать беседу. Но, кажется, знаю. Молодая – моложе.

– Ха-ха! Смешно, – одобрительно махнул ушками Потомуч. – Есть иные приметы. Старая душа не выносит нежного запаха темени новорождённого младенца.

– Понимаю, – Джованни попытался пересчитать незаконных младенцев, порождённых им в любовной тоске по Марии. – Моя душа, похоже, молода страшно.

– О, если бы всё было так просто, как твоя арифметика! – Потомуч спустился на стол и поставил чернильницу на самое видное место. – Я часто бываю у вашего брата писателя и…

– А ты всё-таки представился бы, а? – попросил Джованни вежливо-вежливо.

– Так. – Потомуч посмотрел куда-то вверх. – По-русски ты, скорее всего, ни бум-бум. Да?

– Да.

– Значит, для тебя просто: Ошибка. Но по-русски я называюсь гениально: Потомуч! Но понять высоту моего имени можно лишь в той системе, которая ошиблась, порождая меня. Я, по-честному, знамение времени. Символ эпохи.

– Какой?

– Ну… тебя тогда уже похоронят. Ну, зачем тебе… – Потомуч порозовел и засмущался.

В самом деле, как объяснить смертному человеку, что вчера он стал бессмертным писателем, а оценку ему выносит Ошибка, которую сделают через шестьсот пятьдесят три года в одном гуманитарном университете, в одной относительно северной стране, где творение Джованни будут издавать, задавать и не понимать, как везде, веками.

– Я готов тебя послушать. Мне уже было больно. Некуда больше.

– О, есть куда! Есть!

– Куда? – печально спросил Джованни, почему-то вспомнив день, когда он увидел Марию впервые. На Востоке, жадном до наслаждений духа, подобное впечатление назвали бы мгновенным расширением сознания.

Ударная волна небесного света низринулась прямо в душу Джованни, вырвала сердце и на невесомом, как белый пух, облачке перенесла к ногам прекрасной незнакомки. О, времена! Во нравах той поры было нормально – упившись видением, возжелать ощущений. Джованни возжелал.

Потомуч внимательно проследил за ходом памяти Джованни:

– Да, господин Боккаччо, вам уже тогда был нужен я. Налетел бы я. Ведь я не имею нравственности. Я к вам, писателям, с приветом от истины. Я подхватил бы вырванное сердце, вернул бы на место, залепил тебе глаза, чтобы по храмам не зыркал на красавиц.

– Понял. И это была бы ошибка. Так?

– Ошибочное действие прошу отделять от ошибки. Почитай Карла Маркса об отчуждении. Творение всегда уходит от автора и отчуждается, и само живёт. И вытворяет.

– Кто такой Маркс?

– Ах, да… – Потомуч опять порозовел. – Ну, как тебе сказать… Ты счастлив уже тем, что не родился ни в девятнадцатом, ни в двадцатом, хотя жить будешь даже в двадцать первом веке…

– Перспективы манящие, – улыбнулся Джованни. – Может, расскажешь о будущем?

– Ты там уже поселился. Вот и всё. Достаточно?

– Потомуч, будь любезен, у меня ноги болят – слетай за новыми чернилами, я напишу завещание в твою пользу.

– Минуту! Лечу. Но! У тебя куча детей. Помнишь?

– Все умрут раньше меня…

– Откуда ты знаешь?

– Если верить твоему Марксу, то и творец должен отчуждаться от творений. А поскольку дети всё-таки мои, то…

– Может, я сначала за Марксом слетаю? – спохватился Потомуч. – Кое-что уточнить надо.

– Не надо.

– Почему? – искренне изумился Потомуч.

– Потомуч, – улыбнулся измученный Джованни.

– Издеваешься? – уточнил Потомуч.

– Пророчествую, – объяснил Джованни.

– Дурак, – обиделся Потомуч.

– От такого слышу, – сказал Джованни.

– Ну, я пошёл, – скрипнул несуществующими зубками Потомуч и, молодецки свистнув, вылетел в окно.

– Напишешь книгу кровью, а потом ошибки зубами скрипят, – проворчал Джованни.