Текст книги "Вишнёвый луч"

Водитель сообщил мне, что я отсутствовала два часа.

– Не может быть!

– Ровно два часа и двадцать девять минут, – уточнил он. – Я все свои запасы выкурил.

«Что-что ты сделал? Выкурил? Был запас и вот – выкурен…»

Я мгновенно вернулась в минувший разговор с Александром, в облака, в ещё не выкуренный рекламой светоносный запас этого гибельного дня. Увиденного и услышанного было достаточно, чтобы любой, даже самый циничный рекламист на Земле просёк: всему этому не бывать. Добром не кончится. Продажа с давлением на потребителя – вообще разновидность чёрной магии. Манипуляция. А тут что-то похуже намечается. Как это сказал один умный политик: «Это больше чем преступление: это ошибка…»

– Возьмите мои, – я протянула ему пачку, села и мёртво замолчала до самой Москвы.

Джованни сел в кресло и задумался о римском праве. Просто так. Больше не о чем думать. Любой философ однажды устаёт сам от себя и тогда, Бог ему в помощь, вдруг попадается тот главный собеседник, у которого можно спросить: «А о чём, по-вашему, следует думать?» И вопрос будет правильно понят.

Сегодня Бог не дал Джованни собеседника. Сегодня день вишнёвого луча. Он проверил домашнюю работу, поставил оценку и ушёл за горизонт. Человеку трудно пережить это безразличие высших существ: мы плачем, а они нас оценивают и уходят ввысь. Высокие вы наши.

Ангелы, ангелы, поплачьте со мною вместе над лопнувшей любовью к женщине, чёрненькая такая, худенькая, знаете, Марией зовут… Звали.

Вы не поняли! Ангелы! Женщина умерла, любовь лопнула. Не наоборот. Любовь – моя. Смерть – её. Опять не поняли. Ангелы!

Я не могу вам объяснить, что такое женщина для земного мужчины сейчас, в четырнадцатом веке от Рождества Христова. А, попробовать?

Пожалуйста. Я хотел войти в её тело и проникнуть в её душу. Так часто бывает среди людей. И я хотел вбросить в её лоно соки священнодействия, и в каждой капле моего сока было бы блаженство для Марии, любовь и знание.

Но графиня была замужем, где и скончалась, не приходя в сознание, то есть ко мне.

Все мои капли, моря, океаны моих капель я превратил в истории, которые прорастут теперь не в Марии, а в миллиардах дур, которые возжелают – куда они денутся! – раскрыть объятия мужчине, чтобы он прошёл и влил. Всё будет очень прозаично. Я позаботился. Читайте, крылатенькие вы мои, до чего может довести любовь!

Но вы уже никогда не переживёте моего главного озарения: зачем это следует делать… Женщины не будут писать книг. Женщины будут юбками махать.

О, женщины! Вы будете конвейерно дрыгаться из-под одного к другому и жаждать. Неведомо чего. А я буду веселиться, глядя сверху на всё это. Пришла в мир баба, красивая такая, кровь играет, она чего-то хочет. Вот тебе, баба, мужик. Бери. Ну же! Берёт. А потом и говорит: я глубже, он не достал до моих истинных глубин, я пойду ко другому.

Ах, сучки… Все вы одинаковы. Может, оно и к лучшему, что Мария была замужем. Всё это бабье барахло законному и досталось.

А моя влага, мои соки священнодействия пролились на всех, и всем досталось по одной маленькой истории.

Сто моих побасенок – это символ. Сто – это много и округлённо. И всё. Я ничего более не имел в виду. Разбирайте мои капли. Не жалко. Как подумаю, сколько спермы Бог дал миру – хохот разрывает! И всё ради творчества, ради творчества, ради творчества…

Гений в группе

Злой, как чёрт на пенсии, Давид шатался по Москве и заглядывал в женские лица. Девочки, старушки, дамы, пешие и за рулём, – неважно. Он искал свою предводительницу, а она, хитрохвостая бестия, могла быть и выглядеть где и как угодно. Ей угодно. Ей!

Бесполезные ключи от её бесполезной квартиры назойливо звякали в кармане, но Давид никак не решался выбросить их. Была поначалу пакостная мысль: выбросить ключи. Просто так, назло. Совершить глупо-преступное деяние. Но что-то останавливало. Простое крохоборство? Или сложное.

Через неделю начинался его предвыборный марафон. Были заказаны ролики, всё-таки наняты имиджмейкеры и спичрайтеры, куплено эфирное время и залы для встреч с электоратом. Деньги шевелились и клубились, наёмники бегали, всё целилось в народ. Бабушкины заветы были отринуты, правда, кандидат полагал, что бабушка этого не знает. Он всё ещё надеялся вытащить из неё сакральные рецепты власти, эзотерические приёмы толповождения и прочие фокусы, автоматически дающие жречество. Калигула уже померк, и теперь Давид хотел быть Пифагором.

Как отличник, Давид прочитал кучу пособий, выучил все современные правила избирательной гонки всех стран, где бывают выборы. Он со школы подходил к любой задаче обстоятельно и всё решал сам. Он решил быть сам себе режиссёр и политтехнолог.

Раз в жизни попросил помощи у женщины – и вот тебе! Она дала урок и пропала, посоветовав не лезть в это дело. Ишь. Как утверждают психологи, «очень трудно гению работать в группе».

И ещё старуха сказала Давиду, что власть, видите ли, от Бога, и что на троне, даже воображаемом, надо родиться, креститься, надо право иметь изначально, а то получается некая собачья чушь вроде выборной должности, а это не власть, а игра во власть. По-нынешнему выражаясь, реалити-шоу. Человек с проезжей части помещается за стекло, и все за ним наблюдают и растут в уверенности, что все так тоже могут.

Костеря бабушку распоследними словами, Давид яростно листал пособия, мемуары, даже радио слушал, от чего бесился особенно, потому как радио на него действовало сильнее, чем телевизор, а он не хотел, чтобы на него ещё что-то действовало.

Особо терзала Давида острая мысль, что у него украли все поцелуи. Все тонкости и толстости его страстного пододеяльного поведения, все горючие реки семени, вылитые в руководившую им бездну, – всё это ушло прочь вместе с бабушкой. Ни одна его женщина, никогда, ни при какой такой любви не достигала такого эффекта. Обычно Давид вставал и шёл в душ: вот и вся очистительная лирика. Как могла эта ведьма взять его ощущения и унести?

Давид очень восхотел ореола праведности. Он теперь был достаточно начитан, чтобы помнить о добродетели. Он знал, что всё это опять в моде.

Но страсть мучила и ненависть росла. Гнев и ярость – до судорог пищевода, хоть кричи. Все буквы повыпадали. «Ручьят журчи-и-и!» – как писал про счастливое время года один женолюбивый советский композитор. Тьфу на эти журчи-и-и…

Вдоль бордюра ковылял трухлявый тёмный дедок-бомж, с избитым-перебитым синим лицом под войлочной брадой. Кончиком клюки дедок задел башмак Давида и мигом схлопотал в ухо. Давид сам не успел понять как это произошло, а дедок уже дёргался в канаве, а брада задралась.

Подбежала милиция, пожелала видеть документы участников поединка. Давид, не крепко подумав, предъявил удостоверение кандидата в депутаты. Дедок предъявил клюку и помахал ею, грозя миру: встать он не мог и клял всё и всех окрест.

Вчитавшись в Давидову ксиву, милиция необыкновенно возрадовалась, почуяв реальную поживу. Кандидат избил бездомного! Или: кандидат ударил инвалида! Или: при виде кандидата бомжи сами валятся в канаву! Или совсем деликатно: встреча с избирателем.

Всё богатство милицийских чувств тут же просёк и Давид: «Вот и первый ролик…»

– Усмехаться будем? – вежливо осведомилась милиционерша, круглая, румяная, в голубых тенях и розовой помаде. Её напарник, худющий и высоченный, флегматично поглаживал резиновую дубинку.

– Нет, – покачал головой Давид. – Сколько?

Расслышав заветный вопрос, кругляшка мигнула дяде Стёпе, и оба дружно заорали:

– Да ты что?! Да ты нас за кого?..

Далее всё было разыграно безупречно, и следующий кадр жизненного кино поступил в память кандидата лишь через восемь часов.

…В голове было так же темно, как и в комнате окрест, – и тишина.

Давид повернулся на бок, и в голове что-то перетекло на бок. Будто вместо мозга у него в черепе желе, которому тесно и хочется вытечь, причём через любое отверстие. Готовясь к избирательной гонке, Давид вычитал в медицинском справочнике, что такие ощущения обычно сопровождают контузию: мир крутится, как лотерейный барабан, а мозговые шарики или гремят, или хлюпают, – индивидуально. Они могут и твердеть, и разжижаться.

Словом, недели на три-четыре его голова неконкурентоспособна.

Давид попытался подумать о простом, о мирском, – не вышло. Мысль застревала в проёмах, неуклюже хрустя всеми суставами, – и не могла выйти. И ещё попытка – и опять никак. Битая голова – малоценная креманка.

Давид решился потрогать эту дурную посудину, но рука не поднялась: она была покрыта чем-то вяжуще-хрустким, и кожа не двигалась. Присохла. Давид принюхался. Подтянул вторую руку, пошевелил пальцами. Старая засохшая кровь шелухой облепила всё тело и одежду, а новая сочилась из дырки на лбу. «Сколько можно потерять крови?» – удалось ему вылепить из внутричерепного желе.

Громадная фигура в мегапузырчатых галифе появилась как из-под земли, взмахнула чёрными крылами, как сплющенными фашинами, – и всё опять исчезло.

Следующий кадр: голая лампочка. То взлетает к потолку, то метит прямо в нос. Давид отмахнулся от назойливой лампы, и закричал от боли в локте. К раздолбанности головы прибавилась всеобщая расхлябанность скелета. Несчастный кандидат закрыл глаза, но это уже не помогало, и беспорядочные видения, полные летающих ламп и беспардонных костей, заместили весь мир. «Не понимаю…» – это была последняя самостоятельная мысль, а далее пошли только пёстрые пятна.

Картинки были весёлые, стремительные, и вот из тумана вышла крупная женщина в синем балахоне. Она села на грудь кандидата и спросила о самочувствии. Кто-то от имени Давида ответил ей:

– Да.

– Что именно да? – заботливо уточнила она, поудобнее устраиваясь на груди Давида.

Сам кандидат наблюдал сцену как бы со стороны, весьма заинтересованный. Некто говорил его голосом. Он спросил у женщины:

– Откуда ты всё знаешь? – почему-то он, некто заместитель Давида, так решил, что именно дама в синем что-то знает.

– Был у меня один… – ответила она, – очень сильно меня мистифицировал.

И всё прояснилось. Значит, у неё был как минимум один мистификатор, отчего она теперь вся в синем и всё знает. Синий цвет, как говорила бабушка, даёт ноту ля, а высота ноты ля соответствует Венере, а Венера управляет гармонией, красотой и, кажется, любовью. Значит, пришла синяя, как любовь, гармоничная, как Венера, прекрасная, как ля, – она. Яснее не придумать. Всё предельно ясно. Рёбра не управляют лёгкими, дыхание почти невозможно, и это тоже абсолютно и ясно, поскольку женщина очень тяжёлая. Её громадные бёдра намертво сдавили грудную клетку, потому и дышать нельзя. Ну, что тут непонятного? Это, конечно, смерть. Но какая заботливая!

Давиду понравилась эта шутка, и он легко и без капризов умер.

Его нельзя курить!

Отпустив шофёра у подъезда офиса, я подумала о работе, но пошла домой. Никто ведь не хватится меня до завтра. Ведь могла я брать интервью у Александра дольше, чем брала на самом деле? Естественно.

Дома, прослушав запись, я впала в смертный грех уныния. Личное, милое и задушевное интервью с Александром не станет рекламным: оно не может быть опубликовано нигде и ни в каком виде, даже если его переврать-переписать. Любыми словами.

Причин тому было три.

Первая. Он говорил о других, а не о себе. Например, восхищался своим другом, великим путешественником по имени Зоил Комодов, знакомство с которым по значительности события сравнивал аж с рождением своей дочки. Ещё он говорил о великих режиссёрах прошлого. О конном театре, в котором трудится его друг – и далее только о друге и о театре. Потом о возглавляемой им школе выживания и о мальчишках, которые теперь точно выживут, поскольку проходят отличный курс выживательных наук, разработанный ещё одним его другом. И опять о друге.

Вторая. Он мечтал заняться в основном режиссёрской работой, у него была давняя мечта снять фильм о любви. Но об этом он просил не писать. Прежде он, в основном, играл и ставил каскады, и это ему уже не приносило расчётного удовлетворения. Он выходил на новый уровень своего развития, он взялся за свою судьбу. Это была настоятельнейшая потребность его души: свобода. («Это тоже не для газеты!»). Он несколько раз произнёс слово, тихо, как молитву: Свобода. Кстати, он верил в Бога. Потом, спустя годы, я случайно узнала, что его отец, очень известный режиссёр, однажды позволил своей съёмочной группе плохо вести себя в одном подмосковном храме. Отец-режиссёр не верил в Бога. Его нетрезвая группа пила на развалинах алтаря и буйствовала, как часто бывает на съёмках – во время отдыха. Грех не замолен, на раскаян.

На момент, когда я пыталась взять у Александра интервью для всех газет России, все ещё были живы.

Я легко согласилась не писать про мечту. Читателей интервью такие мечты не касаются никак. Ну, был актёром, ну, будет режиссёром, ну и что? Александр – из семьи киноработников. Мать – известнейшая актриса. Отец – знаменитый режиссёр, горячо любимый всей страной. Сын идёт по стопам родителей, сын талантливый, всё гармонично, и в этом развитии сюжета пока нет никакого события. Закон журналистики: поезд, прибывающий по расписанию, это не новость. Тут другое: мне почудилось, что он не уверен в реализации мечты. А он по определению (фирма «Мужик» гарантирует!) должен быть уверен в себе на двести процентов.

Третья. Это уже про философию нового бренда. Единственное, что сказал Александр о марке «Мужик», касалось сувенирных бензиновых спичек «Мужик» в элегантной стальной коробочке: они не горели. Возможно, ему подарили бракованный экземпляр. Александр вывел: кому удастся прикурить от этих фирменных спичек, тот и есть настоящий мужик. Тема огня, добываемого мужиком из «Мужика» и прочих источников, мотивы горения, сияния и свободы были предъявлены сразу и полно, и свернуть Александра с пути его личной правды было невозможно. Естественно, я и не собиралась этого делать: он рассказал мне, как забавляют его журналисты сплетнями о былом… Словом, он правильно относился к массовой прессе. Туда ей и дорога.

Однажды летом, на громадном душистом лугу в Подмосковье Александр N. поговорил с женщиной…

И – покорил её сердце.

«Ну знаю я, знаю, что артист, что режиссёр, но до чего же хочется!.. – думала при этом женщина. – Хочется, чтобы всем бабам нашей драгоценной Родины досталось по мужику, вполне достаточно чтоб по одному, но такому, который искренне считает, что всегда прав! И при этом действительно прав…»

Дальше мой текст принялся хулиганить, издеваться над автором, высох, скукожился, стал натужным. Вот, например.

Вы часто видели таких? Причём, прав не в угаре какой-нибудь дремучей страсти, а по живому, под солнышком, за десять минут перед посадкой в седло.

Да мы все просто сгорели бы от любви, будь наши мужики такими – крылатыми.

Я видела такого. Спешу поведать вам. Собственно, не о моём свидании речь, а о том, как мы все живы – и ничто не погибло. Всё у нас в порядке. Только до этой мысли надо дойти своим путем. А это, как известно, дело глубоко индивидуальное. А для начала беседы мы с Александром рассмотрели несколько «мужских историй» из длинного списка, предложенного мною. Разговор вышел впечатляющий.

Раньше, когда я читала про путешественников, покорителей чего угодно и прочих беспокойных капитанах дальнего плавания, я первым делом задумывалась об их женах и невестах. Почему их ждут? Зачем? Чтобы на неделю припасть к запыленным ботфортам возлюбленного – и через пять минут погрузиться в новое бесконечное ожидание?

Александр объяснил свою теорию:

– Вот говорят: жена остается дома, мужчина идет в походы, у него там много других женщин в других странах, а вот у жены – долг продолжения рода и сохранения очага, и всё прочее такое же святое. Так вот я что вам скажу: у мужчины – всё тоже связано с инстинктом продолжения рода. Женщина реже сталкивается в жизни с непосредственным видом смерти. А мужчина постоянно видит гибель своих товарищей – на охоте и, ещё чаще, в бою. И когда он вышел из боя – победителем! – зарубив десятки врагов, – он набрасывается на полонянок не только чтобы снять стресс (это мы сейчас называем стрессом, а ведь раньше в истории гибель человека в бою была делом повседневным). Так вот – это его желание посеять свое семя немедленно, потому что завтра с тобой может произойти то же, что сегодня ты сделал со своим врагом. Это во-первых. А во-вторых: если он, воин, победитель, такой сильный, что остался жив, то кто как не он имеет на это право!..

– Понятно. Это из древности пришло, это естественно, это в крови, в подсознании. Ну а если мы поговорим об обычном современном горожанине? Ну вот самый обычный в своих стремлениях бабник (тут возможен для ряд синонимов, известных каждому русскоговорящему человеку)… Это что – у него то же самое играет?

– Да, – не без удивления отвечает Александр. – Это на генетическом уровне. Окружив себя многочисленными моральными принципами, мы постоянно вынуждены думать: что нравственно, а что не нравственно…

– А думать об этом не надо?

– Надо. Но тут мы подходим к теме свободы. Один умный человек однажды сказал: «Помни, что твоя свобода всегда заканчивается у кончика твоего носа». Нельзя, например, возжелать жену ближнего твоего – но не потому, что тебе Бог так сказал, а потому что так ты совершаешь предательство по отношению с своему другу.

– А когда возжелать жену друга – не предательство? Когда она сама пришла и говорит?..

– Да. Когда вы оба понимаете, что просто созданы друг для друга.

– Созданы, не созданы – кто его разберет. Вот давайте я вам расскажу короткую историю, а вы мне ее прокомментируете. Ладно?

– Попробую.

– Минувшей зимой на мою подругу напали, избили, покалечили, и пока она отлёживалась с контузией, украшенная швами, её официальный жених завел себе что-то вроде гаремчика, а сейчас вообще с одной из новеньких в круиз по Волге отправился. Что – тоже охотничек попался?

– Да, инстинкт, инстинкт… – помолчав, отозвался Александр. – Вот поэтому, живя в обществе, настоящий мужик, настоящий воин, охотник, он все равно возвращался домой – и приносил добычу. Для всех племён культ семьи был всегда святым, всегда. Я не хотел бы выглядеть ханжой; но если ты дал человеку слово, если ты обязался, – и раз вы живёте в мире, тогда жена ни в коем случае не должна знать – что где-то там у тебя что-то. Не должна. Конечно, я не говорю о тех случаях, когда люди буквально через месяц понимают, что ну не по дороге им вместе, и для этого не обязательно ходить налево или попадать в больницы. Но это особый случай.

– А если она всё-таки узнала и причём от него самого, тогда…

– … тогда это точка. Всё. Узнала от него и продолжают общаться? Нет, тогда это не мужик. Не мужик.

– У вас лично была драматичная история, из которой именно вы выбирались с болью, с кровью души, с потерями?

– Была, конечно. Но – о женщинах либо хорошо, либо ничего.

Выяснив, как надо говорить о женщинах, я попросила Александра посмотреть на список терминов, уместных – с моей точки зрения – в современном разговоре о настоящем мужике, а также – отдельный список табу. Последнее стремительно актуализировалось.

Он прочитал оба списка и сказал:

– Вы совершенно правы. В системе Станиславского существует такое актёрское понятие: «пристройка». Она делится на три подразделения: пристройка снизу, пристройка сверху и пристройка на равных. Так вот мы часто, увы, встречаемся с такой аудиторией, когда даже если пытаешься общаться на равных, то бываешь вынужден сваливаться в так называемую современную манеру общения. В обществе нормальных серьёзных людей, в хороших залах, в компании хорошо воспитанных (это бывает) новых русских, – актёр или ведущий может иметь право общаться на равных. Во всех остальных случаях – только «пристройка сверху». Особенно это касается молодежных сборищ. А настоящий мужик – это не социальный тип, а характер. Он не может позволить себе никакой иной пристройки, кроме «на равных». Поэтому и его речь должна быть соответствующей, достойной высокого понятия мужик.

– Давайте вернемся к первому слогану. «Он любит женщин». Ну и в ответ, конечно, любят его…

– Давайте я расскажу вам великолепную историю. Про любовь. Жил-был у нас в стране один великий режиссер Б-т. Помимо громадных успехов в кино, он прославился еще и тем, что трёх или четырёх своих жён подарил другим великим режиссёрам. И вот одна из его супруг, потрясающая женщина, впоследствии ставшая женой Козинцева, однажды получила странное письмо. Надо сказать, что о Б-те ходил слух: он никогда ни в чем таком не признавался и другим не советовал. Вот что бы ни случилось с какой-то новой женщиной, даже если тебя застали буквально на месте действия, – надо всё отрицать и говорить жене, что ничего не было.

Я решил проверил этот слух и спросил у Валентины Г-ны: правда или нет?

Она и говорит: не знаю, что меня заставило вскрыть не мне адресованное письмо. Нехорошо, конечно, но вот… Словом, читаю про прогулки при луне, про незабываемые объятия Б-та, – всё свежайшие события, судя по дате.

Приходит Б-т, я подаю ему письмо, он открывает, читает, складывает, подходит к окну, рвёт письмо на мелкие кусочки и выбрасывает в окно.

Супруга спрашивает: «Ну и что ты по этому поводу думаешь?»

«По какому поводу?»

«По поводу письма!»

«Какого письма?»

«Которое ты прочитал!»

«Я ничего не читал!»

Через два дня, вспоминала Валентина Г-на, я на самом деле стала думать: не приснилось ли мне всё это…

Так, ещё раз попробуем написать красиво.

Поговорив о мужиках и бабах, мы перешли на лошадей. То есть Александр – в седло, а я принялась ловить его перемещения по лугу в фотообъектив. Шла репетиция программы для закрытия чемпионата на приз газеты «Россия» по конкуру.

В сценарии этой программы – древняя битва. Мечи, звенящие будто колокольным звоном… Пики, доспехи, ветер, трава, палящее солнце, оглушительные запахи. Всё это мигом перенесло меня в старину, в которой мне почему-то было всё понятно и даже уютно, хотя на моих глазах репетировали весьма кровопролитное действо, даже с «завалом» лошади.

– А что это такое – завал? – спросила я у симпатичной девушки, возлежавшей в траве неподалеку от места сражения и безмятежно осматривавшей белоснежные кучевые облака.

Не очень удивляясь моему невежеству, она доходчиво объяснила, что все лошади этого театра умеют делать завал, то есть прикидываться ну абсолютно мёртвыми, ежели это нужно для кадра. Тут же всё и было продемонстрировано.

На прекрасном белом коне летал по полю Александр.

Я – опять к девушке на траве.

– Это, – спрашиваю, – его лошадь? Приученная именно к нему?

Тут девушка всё-таки приподнялась из ромашек и клевера, посмотрела мне в глаза и тихо сказала:

«Он на любой всё может…»

Милое кино, всё мило, страшно мило, но не для газеты.

Переслушав плёнку тридцать три раза, я отчаялась и добросовестно расшифровала её буквально, без уловок драматургии.

Потом написала десяток текстов, намонтировав их из осколков, а также из незаданных вопросов и непрозвучавших ответов. То есть совершила два непрофессиональных шага. Так работают над интервью только желторотые, трусящие и себя, и начальника. Профессионалы экстра-класса, к коим я доселе относила себя без сомнений, пишут… хм… драматургическое полотно, извлекая, так сказать, жемчуг из случайной словесной массы. Чёткий портрет – из праха и тлена обстоятельств. Вот!

Совсем плохая: за учебники хватаюсь. И это делает автор учебника…

Профессионал передаёт живую интонацию собеседника; профессионал не цепляется за глупую правду формального документа. И профессионал никогда не получает по шапке за таковое творчество, потому что по выходе лестного текста былой собеседник никогда не возражает, что, дескать, я не то и не так говорил.

У меня не получалось ничего. Рекламный портрет, ясное дело, не складывался. А тот, что сложился в моей душе, нельзя было публиковать: я увидела не преуспевающего каскадёра, а беззащитного мальчишку, заигравшегося в солдатики.

Он до крови рвётся из пут прилипшего амплуа. Он уже перестал играть. Он не знает, как объяснить миру, что он уже не играет, да и что он вообще никогда не играл. Он – это уже всерьёз, ему скоро сорок пять лет, он должен что-то очень важное сообщить миру, то, что он узнал, лёжа в настоящем окопе в настоящем фильме про настоящую войну. Все былые зрители того фильма думали, что кадр, в котором танк вертится на песке, втирая бойца в Родину, – склеен. Ни один каскадёр на свете не полез бы под настоящий танк, чтобы, пересидев под гусеницами собственную смерть, вынырнуть и бросить гранату вслед условному противнику. Александр сидел в песке под танком вживую. Сам. Кадр вышел такой силы, что даже из съёмочной группы ему говорили, что нельзя так играть. Нельзя так жить. А что можно? Этого, конечно, никто не объяснил. Так, тихо крестились по углам. Игра становилась жизнью.

Ничего из этого не могло быть в интервью для газеты. Даже в качественных журналах, много писавших об Александре в том году, разрабатывались только остропопулярные, жёлтые подходы: сколько жён, сколько детей, кому от этого холодно или жарко и так далее. Сам он ёжился от сплетен и всё понимал. Возможно, и мой визит в конный театр вызвал у него аллергию. Возможно, он слишком хорошо знал, что такое жанр. Поболтать-то он со мной поболтал. Ссылка на Дашу и на её интересы по «Мужику» покамест работала бесперебойно: он дал слово. Он хотел правды, даже от прессы. Но контракт упорно шил ему новое липкое амплуа, которое содрать удастся – только с кожей…

Словом, всё это его мужикование была большая и неуместная ложь, изменить которой, даже просто нос ей показать, – было невозможно: контракт с фирмой и слово, данное женщине. Два параграфа, обязывающие его абсолютно. Особенно слово.

Оба параграфа очевидно зашатались, как плохие протезы, но пока незримо. Нужно было сказать ему об этом тогда же! но я не нашла слов и повела себя как адепт корпоративной культуры, то есть пошло.

На плёнке был ещё один, уже совсем личный, пассаж о женщинах, но такой целомудренный, что даже для уездной стенгазеты не годился.

Итак. Живой символ мужика, по креативной мысли агентства, должен быть мужественным на любой вкус и бесспорным, как экспонат из Оружейной палаты. Национальным, как достояние республики, но без шовинизма. В меру интернациональным, интертекстуальным, подходящим. Живой Александр, возможно, таким и был, но на газетной бумаге царят законы журналистики, а один из главных, если помните, касается поезда и собаки… Не помните? Напоминаю. Поезд, прибывающий по расписанию, это не новость. Собака укусила человека – это не новость, а вот если человек укусил собаку, это новость. Это формула сенсации от американца Херста. ХХ век. Прописи. Все знают, даже кто на журфаке не учился.

Истерзалась я с этим текстом донельзя и заплакала. Бесполезно. Его нельзя курить! «Не будет этого бренда!», – упорно кричало интервью. Никогда.