Текст книги "Вишнёвый луч"

– Вампиры. Порвали его. Он пил?

– Иногда. В смысле, мог выпить. А наутро работать.

– Есть люди, которым нельзя наутро работать.

– Всё равно. Дело было не в выпивке.

– Значит, в любви. Скорее всего, страстной.

– А это ещё почему?

– Детка, ты когда-нибудь сравнивала энцефалограммы оргазма и эпилептического припадка?

– Разумеется, нет.

– А ты сравни, – посоветовала бабушка.

– Ага. При случае. Ну так что там с оргазмом?

– Значит, так. Стакан цикуты, растворённый в большой бочке воды – это гомеопатическое лекарство. Стакан цикуты, растворённый непосредственно в Сократе, это историческая осечка афинской демократии, символ неправедного суда над интеллектуалом. Приговор, приведённый в исполнение. Переходим к аналогии. Оргазм обычный, даже если очень хорош, есть довольно сладостная конвульсия, ведущая к дремотному состоянию. Эпилептический приступ, даже слабый, это чрезвычайно болезненная тотальная судорога, пережив которую человек может смело объявить, что побывал на генеральной репетиции своей смерти. Как ты помнишь, у древних сон и смерть – близняшки.

– Эпилептики всё забывают и засыпают. Оргазмирующие граждане, как правило, всё помнят и желают повторить.

– Во-первых, не все эпилептики теряют сознание. Есть несчастные, которые не теряют и всё помнят. Всю эту жуть – наяву! А граждане, как ты выразилась, оргазмирующие, представь себе, в некоторых случаях вовсе не желают повторить, потому что чувствуют подспудно, как была близка смерть.

– Ты хочешь сказать, что выявленная литературой парочка «любовь и смерть» не только романтический всхлип?

– Конечно. Продолжаю. Мужчины чем всю дорогу занимаются? Смертью. Воюют, например, изобретают оружие, опять воюют. И у них, заметь, оргазм неизбежен. Тоже микрорепетиция смерти. А женщины, как правило, не воюют и пушек не изобретают. Более того: рожают детей. И – заметь особо – женщина легко может пережить всю жизнь без оргазма. Он ей не назначен как неизбежность. Мужчине назначен, а женщине оставлен выбор: хочешь – трясись, хочешь – лежи спокойно. Не хочешь лежать спокойно – сходи к доктору, тебе мигом какую-нибудь аноргазмию вылечат. Так вот. Мужчина, будучи неизбежно оргазмирующим воином, всегда при смерти. Он при ней, как генерал при адъютанте.

– Она при нём, как адъютант при генерале.

– В этой формулировке – упрощение. Моя точнее. Генерал присматривает за своим помощничком. Свита. Символ. Генерал свысока взирает на свиту, но что он будет делать один?

– Словом, смерть – адъютант мужчины.

– Скажем так. – И она погладила Давида по голове. – Мужчина при оргазме, как при смерти, – вечно. Женщина всегда при жизни. Вот и пара. Любовь и смерть – это женщина и мужчина. Настоящее мужское поведение – это смерть.

Мне было невыносимо трудно говорить с нею, и всё сильнее хотелось выть и кричать: я против гибели Александра! Я не успела предупредить его! Я думала, он сам понимает, что играть в «Мужика» лицом – нельзя. Мало ли что я думала.

Я всё ещё надеялась, что телевидение пошутило.

– Бабушка, тогда ещё раз и попроще объясни мне смерть Александра, упавшего со скалы в ясный майский день, в Пасху, без видимой причины, без посторонней помощи.

– На Пасху? Значит, с Божьей помощью.

– Бабушка! Зачем?

– Отстань. Меня сегодня не волнуют самоубийцы. Упал и упал.

– Меня волнуют люди, отступившие от себя, – тихо произнесла я.

– Вполне достаточное волнение, чтобы никогда не найти себе места от беспокойства… Таких отступивших – наибольшая часть землян. Ты за всех страдаешь? Как твоя фамилия? Ты не из Назарета?

– Не издевайся. Я поняла, что…

– Уже смешно.

– Ладно, – закипаю я. – Без предисловий. У меня есть одна знакомая, которая уверена: мужчины должны переждать несколько поколений, пока женщины наведут порядок на Земле, изгаженной мужчинами по причине их имманентного властолюбия. Так что ли?

– Ты феминистка? – усмехается бабушка. – Фемина хренова. Возьми псевдонимчик.

– Бог с тобой. Чур меня, чур. Но выдумка хороша. «Фемина Хренова». Надо подарить кому-нибудь…

– Тебе это приклеят. Только чирикни про мужскую страсть к власти! Тебе обольют тестостероном, как помоями, и примутся копаться в твоей личной жизни. Найдут Петра, три развода, а также работу в подневолье у рекламной кампании «Мужик». Скажут, что больная на всю голову и прочие места. Тебе припишут склонность к оккультизму, а также латентную юдофилию. Или юдофобию – это уже как повезёт. Смотря кто первый проснётся и заметит тебя. Всё равно в конце концов всё упрётся в этот главный вопрос современности…

– Бабушка, тебя тоже не поймут. Я очень хорошо чувствую сейчас, как мокрая тёмная туча чего-то бесформенно нового, агрессивного, пучеглазого, липколадонного, властоманиакального, тестостероноцентричного, псевдомаскулинного и невежественного наваливается на женщину, которая умеет, выразимся изящно, соображать обоими полушариями.

Давид замычал. Бабушка дала ему банан и сказала мне:

– Словоблудие, мадам. Отобьёмся, деточка, отобьёмся. В этом нет ничего нового, всё старьё, всё уже было. Просто сейчас не время всему этому жить, а мужчины не понимают, не успевают, думалку заклинило. Всё, хватит, мне тут надоело. Я даже говорю не то, что думаю на самом деле. Я устала искать точные слова: всё равно не понимают. Меня ждут, а я тут с вами…

– Бабуль. А, бабуль? – я, наконец, догадалась, что душа моя хандрит и ей надо освежиться. – Надевай молодость и пошли прогуляемся. Надо бы воздухом подышать.

Бабушка послушно переоделась в молодость. Погладила Давида подробно, чтобы руку не забыл. Он смотрел в потолок и поскуливал.

Принарядилась моя душенька.

Внучка машинально состарилась. Бабушка замахала руками:

– Нет, верни молодое лицо. Пойдём как сёстры. Пусть пристают.

И мы пошли гулять, бросив связанного Давида на полу.

Он влюблённо и преданно смотрел в спину бабушке.

Её передёргивало, когда она видела его преданные глаза баклажанного цвета. Кабачковой формы. Картофельной глубины. Морковной мудрости. О, как она ненавидела этот овощной букет!

А он был готов лежать на полу вечно.

Я не чувствовала никакой неловкости перед этим несчастным, потому что доверилась бабушке больше, чем можно доверяться людям. Конечно, вы давно поняли, что бабушка – не совсем человек. Не тело. Ведь поняли? Если нет, то страниц через пятьдесят мы ещё раз вернёмся к сути бабушки.

Мне очень сильно требовалась прогулка, потому что мне было нестерпимо больно за Александра, очень страшно за Давида, очень горько – всё ещё – из-за Петра. Сумма болей ныла немузыкально, в этом не было никакого очищающего страдания, одна гадость, корявый аккорд, диссонанс, который получают, например, плюхнувшись на клавиатуру задом.

И на всей Земле не было никакой железной дверки, за которой вдруг открывалась бы волшебная страна.

Моё отчаяние усмиряла лишь та ничтожно маленькая и слабенькая мысль, что я сама и претерплю за все мои грехи, а к людям приставать не буду. Всё, что делают люди, надо учитывать, как погоду: брать зонтик, надевать калоши.

Бессвязно поплыли как бы чужие воспоминания. Я помню: когда Джованни писал бессмертную книгу, ему было смертельно больно. Да и возраст юриста совпал с возрастом поэта. Тридцать семь. Его отчаяние было глубже моего. Молодец графиня Мария. Не дала поэту – мир получил прозаика. А дала бы поэту, изменила бы мужу, – мир не получил бы прозаика. И не ищите других корней в процессе творчества. Если бы у Петра не завелась бы Оксана с её зелёным гигиеническим пакетиком, я не попала бы на траекторию Давида и не задумалась бы о природе власти. А если бы о власти параллельно не задумалась Даша, то и моя бабушка спала бы себе на своей вечной печке. Смотрите, сколько этих «бы»! Вот бы оно действительно было так просто! Но ущербность логики, увы, в том и заключается, что всё в ней зависит от предпосылки.

Новое всегда нелогично. А если творчество – создание нового, то его либо нет совсем, либо в нём нет вообще никакой логики. Следовательно, забудьте всё, что уже прочитали.

А так моей бабушке пришлось выползти на свет и всё-таки прожить свою последнюю земную жизнь. Перед возвращением к Родителю: помните её заветную мечту?

Неужели всё так, Боже? Словом, если бы дура-баба, начитавшаяся глянцевых журналов, не явилась к моему Петру с пакетиком, знаменовавшим её личное величие и сексапильность, то мне не видать бы по жизни всех персонажей данной истории. А вам – этого романа. Вот и весь детектив. Люди со всей их взаимной любовью – просто инструмент. Тот, Кто сделал этот сюжет, знал это, естественно, до нас.

Так?

Не смешно…

Джованни вспомнил Флоренцию. Он видел там двойного мальчика. Или как это правильно сказать.

Один человечек в двух экземплярах. Обычно близнецы хоть чем-нибудь отличаются. Этот мальчик был точно один, в двух экземплярах. Во время чумы один умер. Второй остался. Значит, Создатель, зная о приближении чумы, послал этих мальчиков в Италию на верную смерть, но чтоб один с гарантией выжил. Может быть, была нужна эта внешность? Может быть, ландшафт страны состоит не только из гор и моря, а из лиц людей? Почему бы нет?

Ваше лицо, графиня, имело в Италии смысл именно как ваше лицо… Видимо, лица вообще имеют смысл. Значит, и толстая туша моя – тоже?

Джованни сочинил поэму о близнецах-мальчиках, об их любви к девочкам-близнецам. И никакой путаницы. Хорошая поэма.

Сегодня он её вспомнил и еретически подумал: а если б у Марии Аквино была сестра-близнец, любил бы он её после смерти Марии? Чем не выход?

Сестра могла быть незамужней, такой же прекрасной и набожной, и так же ходила бы весной в церковь св. Лаврентия – но живая. Та же кровь, те же ноги, юбки, полный двойник!

Ему так понравилась идея второй Марии, что он забыл бросить рукопись в огонь и сел за стол, и начал записывать нежно-любовные мысли, хлынувшие на него шквально и полнозвучно, и радостно. Это длилось около часа.

Когда порыв прошёл, Джованни уронил голову на руки. Любовь ко второй Марии умерла не попрощавшись. Почему?

Прогулка

Лёд и ветер били деревья по листочковым лапам, как шаловливых детей по рукам. Падали наземь аккурат все, даже свежие и сочные, будто градины прицельно рождались внутри чёрных небес, строго для каждого листочка – своя градина.

Восторг пронизывал мою душу, будто меня простили. Испуганных прохожих мало-помалу сметало с улиц в норы, а мы с бабушкой всё одиночели на ветру ледяных улиц, и никто не говорил нам поберегись, поскольку всем было не до нас.

Бабушка натянула на лицо невесть откуда спустившуюся вуаль аспидного цвета и углеродной плотности. Ушла в себя. Мне оставила свободу, как автограф на память. Целуй мир хоть в небо! И не бойся, не удивляйся, если в ответ на тебя посыплются звёзды и законы!

Я шла по улице и счастливо плакала: все попрятались, а мы не боимся града и ветра, и нас не касается хлёсткий, колкий поток неба, нас не видно за стеной воды, которая только что сорвалась из-под стрех и полно ринулась, полетела, полилась, холодная и прекрасная. И что может быть лучше.

Голова кружилась от восхищения. Никого. Только ветер, бабушка, лёд. Прополз какой-то человек. За ним кто-то шёл, и разглядеть их мешало крошево льда. Я открыла рот, и мне на зубы насыпалось очень много холода кусочками, и зубы сладостно заломило. Ощущения.

Я живая. А там что? Стой! Кто ползёт?

Я вгляделась в эту нервную кучу импульсивного движения. Даже не удивилась. Это был Пётр, которого везла на своей машине какая-то очень остроумная дама. Я поняла, что её ум остр, поскольку дама шутливо поглядывала на Петра и болтала по-английски. В её больших круглых глазах с чуть желтоватыми белками вокруг радужек, что признак напряжённости, томилась седативная суггестия: «О Пётр, ты мир!». Всё, что за миром, предполагалось, именно она ему и расскажет истину, именно теперь, когда он избавился ото всех контактов, отзванивающих нездравомыслием.

Эта острячка, судя по всему, знала, что когда-то мы с Петром жили вместе. Она откинула верх авто и зыркнула на меня, и фары кабриолетовы тоже мигнули, но как-то вульгарно.

Внезапно кто-то двинул мне по уху. Оборачиваюсь: бабушка. На миг убрав углеродный шлем, она двинула мне по уху, чтобы я не разглядывала Петра и его даму.

– У тебя кривые мысли. Всё поле твоё перегнулось, это невыносимо. Дай погулять спокойно. Тебе что, мужчина нужен?

– В частности, Пётр, – согласилась я правдиво. – Нельзя ли оторвать от него эту остроумницу и вернуть его в мою постель?

– Можно. Только получится давид-два.

– Почему? – возмутилась я. – Ведь…

– Всё равно. Предательство, атеизм, гордыня, праздное свободомыслие, жажда власти. Набор тот же. Лечение: отбойный молоток хирургии. Петруша твой тоже охотник до генеральной кнопки. Помнишь, какая мечта расплющила Давида?

– Ещё бы. Кнопка мира. Нажал – и всё вертится. Но я привыкла к мужчинам. Нам ещё есть о чём поговорить. А телесные касания всё ещё имеют смысл для моего тела.

– Слушай, тело, заткнись ты со своей демагогией. Вполне достаточно, что я терплю тебя столько десятилетий, потакая твоим забавам и глупостям. Одно простительно: биохимические приключения клетки. Я терплю тебя веками, а ты неблагодарно, как самодовольный навоз. Благодраное тело! Я могла бы поселиться в другом теле, менее жадном, но в ту ночь рождалась только ты, и мне пришлось взять эту оболочку. Потом привыкла. Лет до десяти с тобой было интересно. До твоих десяти. А потом ты делала всё, чтобы расстаться со мной. Приходилось прибивать нас друг к другу гвоздями. Ты чуть не еженедельно отыскивала где-нибудь точку смерти и проходила, как по канату, без страховки, отстыковывая меня. Ты не устала? Я – очень.

– Ты говоришь так, будто ты моя душа и имеешь право на личное мнение, – нерешительно буркнула я в ответ и вся продрогла, как всегда от говорения глупостей.

– Господи, – вздохнула бабушка. – Господи.

Мимо нас пронесли покойника. Я посмотрела в его лицо. Надо же! Опять Пётр…

Звучала музыка, приличествующая случаю: «Адажио» Альбинони. Интересно, подумала я, как ребёнок: почему Петру приспичило упокоиться в такую стынь, под градом и ветром? Ведь на могиле будет пусто, ведь ветер унесёт все цветы и венки, и даже фотографию, и холмик из глины. Почему он не завещал хоронить себя в другую погоду? Ведь он педантичен и предусмотрителен.

Я посмотрела вокруг. Оксаны не было. Почему я назвала ту остроумную даму Оксаной? Как ту собаку, помните? я ей розу подарила.

А, пустяки. Приснилось. Пётр ещё прошлой осенью приходил ко мне во сне и сказал, что Оксане срочно требуются лыжи, а то она не будет спать с ним. Другим стервям нужны бриллианты, а этой – лыжи вкупе со здоровым образом жизни. Она даже в клуб специальный ходит. А он ждёт, пока она накачает свою вагину. Ах, непонятно чем? Да мускулами же. Мускулатура нужна. Специальная резвость п…ы развивается теперь даже у относительно приличных женщин, но с помощью упражнений. Они сделали свои тонкие выводы из туристских сообщений, что в барах Таиланда девушки умеют курить. Ложатся на спину, разводят ноги, вставляют сигаретку – и дым пускают. А некоторые даже камушками постреливают.

Остальные граждане думают, что в фитнес-клубе дамы борются с животом и целлюлитом, а они, на самом деле, развивают мышцы промежности, чтобы обскакать всех соперниц. Оксана просто обязана была смекнуть, что тут какая-то собачка порылась. Оксана умная, поэтому она первая из приличных женщин догадалась, что весь секрет – в правильной постановке тех самых мышц. Как у вокалистов: правильное дыхание. Как у пианистов: правильная постановка рук. Оксана имеет глубокие психологические знания. А наука умеет много гитик. А любовь, по Оксане, это наука. Тренироваться надо.

…Оксаны не было! Значит, можно подойти к Петру, поправить цветы, попрощаться с покойным методом лобового целования, и никакая Оксана больше не будет заставлять его покупать ей корейскую капусту и лыжи в обмен на бесперебойное предоставление ему фитнес-вагины. Меня пронизала полновесная любовь к Петру. Я простила его.

Я вся взвилась под грозовые облака, набитые льдом: о чудо! Оксана ушла! И тот зелёный пакетик на ванной полке, который разлучил меня с Петром, больше не появится нигде и никогда на полках, на которые я могу случайно бросить взгляд!

Я подбежала ко гробу с Петром, наклонилась и хотела поцеловать моего возлюбленного в холодный лоб, и наклонилась, и приблизила лицо к его замраморевшей коже – и вдруг из-под крахмальной манишки выползла вся чёрная от горя Оксана. Вся выползла и накрыла его мраморное лицо, чтобы мне не досталось, своей загорелой и накаченной вагиной. Мне показалось, что Петру душно.

– Тут тебе не фитнес-клуб, – сказала я Оксане и смахнула её на асфальт.

Она со хлюпом и писком шмякнулась, а я решительно подняла брезгливую ногу, чтобы наконец-то раздавить гадину.

Но чёрная, как её загорелая п. а, стремительнее саламандры, Оксана вспорхнула с асфальта и пролезла в гроб и юркнула под манишку.

Я уже не смогла поцеловать возлюбленного в лоб. Я просто побоялась, что она опять вылезет и что у неё во всех лапках будет по зелёному гигиеническому пакетику, коим пользуются городские дамы, живущие по понятиям современности.

Бабушка терпеливо ждала на углу, пока я прощалась с прошлым. Когда я вернулась, она ничего не сказала, но я поняла, что ей смешно.

– А мне не смешно, – сообщила я ей.

– Пойдем вон под ту крышу, тебе покурить пора, – миролюбиво сказал бабушка, со всем своим глубочайшим пониманием меня и мира.

– А Пётр и Оксана и не курили, – заметила я невпопад.

– Кого е. т чужое горе? – спросила бабушка.

– Что ты хочешь? Чтобы я сразу справилась со всем земным?

– Посмотри вокруг, – резко сказала бабушка, – посмотри. Есть кое-что и поважней твоих слёз.

И ведь было на что посмотреть. Только я не видела этого раньше.

По улице шли толпы оборванцев. Дождь сменился снегом. Лица пешеходов, их руки, ступни, – всё было синюшное, а зубы чёрные с агатовым отблеском.

Оборванцы, придерживая пародонтозные зубы, выкрикивали в небо:

– Мы не рабы! Рабы – немы. Рабы – не мы. Мама мыла раму. Мама мыла харю. Мама мыла кришну. Мы не рабы!..

– Что это? – оторопела я.

– Общество на прогулке. Мы вышли, они вышли, все вышли. Грамматика власти. Тебя всего один идиот чуть не насмерть зашиб, а здесь их вон сколько. Посмотри! Всё, что ты чувствуешь – смешно. Смехотворно и неправда.

– Ты могла бы и раньше сказать мне, что мои страдания мелки, а их крупны, и я сразу успокоилась бы, – усмехнулась я, стараясь играть светскую даму.

Один оборванец подошёл ко мне и протянул чёрную ладонь.

– Чего вы хотите? – спросила я вежливо.

– Жрать, – ответил он вежливо.

– У меня нет еды, а деньги дома.

– А я ни в чём твоём не нуждаюсь, – выспренно пояснил оборванец. – Мне жрать хочется, а не денег твоих или дома твоего.

– Логично, – согласилась я. – И что будем делать?

– Спасать Россию, – моргнул оборванец, удивляясь моей тупости.

– Я из другого ведомства, – объяснила я.

Тут бабушке стало невмоготу и она, выдернув из-за спины мешок, протянула его моему собеседнику. Из мешка валил пар, пахло супом и шашлыками.

– Эх ты, дура, – сказал оборванец кому-то из нас и взял мешок, принюхиваясь. – Мне ведь жрать, а не поесть надо.

– А им? – кивнула я на толпу, покорно бредущую влево.

– Не знаю. Мы не договаривались, – буркнул оборванец и съел один шашлык не жуя. – Мы просто ходим и спасаем Россию. Мы – власть.

– Часто спасаете? От кого? – поинтересовалась я, разглядывая его худющий голый живот, в котором желваками ходили куски шашлыка.

– Да как время свободное, – он приласкал свой живот антрацитовой ладонью. – От вечных проблем.

– И часто вы свободны?

– Знаешь, милая, на каждый закрытый вопрос можно ответить восемью разными способами, и все ответы будут правильные.

– О, вы знаете, что такое закрытый вопрос? – насмешливо сказала я, вспомнив, как трудно давалась моим студентам техника интервью.

– Да, я профессор четырёх факультетов журналистики двух академий.

– А что же… так? – беспощадно развеселилась я, показывая на его шаткие дырчатые зубы.

– Так, – исчерпывающе ответил он. – Не всегда вписываешься в информационный поток, понимаешь ли. Удар – и вот, зубам капут. Обычное дело.

– Спасибо за разъяснение. В поток нельзя вписаться. Профессору следует это знать и заблаговременно прятать зубы.

Бабушка протянула ему ещё один мешок, благоухающий едой.

Оборванец принюхался, учуял бисквитный дух и резво умчался в сторону удаляющейся влево колонны. Его встретили хмурыми тычками в рёбра, что означало одобрение, выхватили мешок и порвали на молекулы.

– Бабушка, я давно не видела оборванцев. Они что, целыми сутками спасают Россию?

– Это бывшие парламентарии вперемешку с министрами трёх правительств. У них сегодня бал-маскарад. Вживаются в роль и тусуются. У новой элиты теперь нет потребностей, поскольку все удовлетворены, посему они, элитарные, выдумывают себе горести, проблемы, болезни, даже безответной любовью не брезгуют. Надо же хоть что-то ощущать, – сказала бабушка. – Последняя проблема демократической власти.

– А чёрные руки? А тощие животы? А зубы, наконец? – я не верила своим ушам.

– Грим экстра-класса. Для натуральности. Вон, посмотри, сзади плетётся эскорт мотоциклистов, скорая помощь и отряд спасателей. Подбирать падающие в обморок тела.

– Отчего же им падать? Они же тусуются.

– Натурально: от голода. Они очень хорошо вживаются в роли. Открылись необыкновенные таланты. Я тебе ещё много чего покажу. Пока ты ерундой занималась, тут много интересного…

Она не договорила. На улице поднялся гвалт и свист. Спасатели бежали за каким-то нелепым человечком в каракулевом пирожке, сбившемся на затылок. В руке у человечка была мозговая кость, похищенная из бабушкиного мешка. Похититель мчался вправо.

Толпа, ушедшая почти вся влево, обернулась и громко возмущалась в стиле держи вора.

– Ну вот, – развеселилась бабушка, – я же говорила. Нашёлся один реально голодный, сейчас его скрутят.

Отряд спасателей мчался человечку наперерез, а тот быстро высасывал мозг из кости в ясном понимании, что это его последний в жизни ужин.

Действительно, его настигли и мгновенно сунули в портативную передвижную гильотину. Щёлк – и всё. Голову сунули в мешок, очень похожий на тот, что бабушка дала оборванцу, а каракулевый пирожок, отлетевший метров на десять, остался без внимания. Я пошла и подняла осиротевшую шапочку.

– Бабушка, что ты собираешься делать дальше? – я показала ей грязный каракуль.

– Пока ничего. Моё открытие запоздало чуток.

– Ты про Давида?

– Да, им всем надо промыть мозги. Надо подумать, как их переловить.

– Нет проблем. Тут недавно покойничка пронесли. У него в гробу, под манишкой, притулилась одна тренированная блядь. Достанем, покажем министрам, они побегут за невымышленной потребностью.

– Размечталась твоя Оксана. Да она же просто дура, а у них этого добра и так девать некуда. Они же на самом деле жутко умные…

Когда я проснулась, была тёмная ночь. Я никак не могла поверить, что всё это мне приснилось. В комнате резко пахло шашлыком и бисквитами. Захотелось кричать. В основном, потому, что Пётр, как и положено, был наверняка всё ещё жив.

Подошёл Потомуч, весь мокрый. Текло с него по всей квартире.

– Я плакал, – сказал он и попытался выжать воду из малиновых полузайчатых ушей.

– Я тоже…

– Мне больно, – сказал Потомуч.

– С чего вдруг?

– Ты скоро сделаешь новую ошибку, просто классную, стильную, а меня, простеца подзаборного, позабудешь…

– Почему?!

– Потомуч. То. Восемь кочерёг. Шестнадцать грабель.

– А, отважился. Какую ошибку?

– Кардинальную.

– Это не смешно.

– Это точно, – кивнул ушами Потомуч и потуже завязал поясок.

– У тебя раздолье. Новое время создало для тебя все условия. Хочешь, адресок дам? Её зовут Даша. Она любила мужика…

– Кого-о-о? Она тоже неграмотная? Мы с нею конгениальны? – оживился он и вытащил из уха кожаный ежедневник с медными закруглёнными уголками. – Я могу подарить ей зелёный пакетик. Он живёт на полке в одной ванной…

– А, так ты всё подслушал?

– А ты не умеешь тихо думать. На весь мир орёшь, как… – он явно страдал, когда дело доходило до тропов.

– Ну? как я ору? Давай. Оскорбляй.

– Нет, сначала ты адресок давай. Тебе уже не пригодится.

– Ты несколько мрачен сегодня.

– А ты весела, как… – опять проблема с образным мышлением. – Я бы эту девку, которая меня выдумала…

– Что бы ты – её?

– Давай адрес. – Он записал адрес Даши. – Прощай.

– До свидания.

– Не надейся. Я одноразовый.

– Почему это?

– Потомуч. То.