Текст книги "Вишнёвый луч"

Любовь и литература

Утром, отдав осоловелого Давида медикам, пошли мы в парк. Приятно беседуя по дороге, мы с бабушкой пытались не думать о последствиях новых интрузивных процедур, уготованных Давиду.

Бабушка шутила, подтрунивала над встречными, громко рассказывала старинные анекдоты, звонко пела мне баллады, крепко похлопывала прохожих по плечам, – и ей всё сходило, поскольку вышла она в шапке-невидимке. Я уже сто раз говорила вам, что она умеет носить любой костюм.

– Бабушка, помнишь, как мы с тобой хорошо жили! О литературе болтали, ты остранению меня учила! – грежу я, старательно обходя лужи.

– И чем всё кончилось!.. – иронично подхватывает бабушка, наступая в лужу. Ей-то, невидимой, легко и просторно.

– А чем? И точно ли кончилось?

Она притихла, задумалась, выбралась из лужи. Я давно почувствовала, что ей до крайности надоели мои мирские вопросы, пропахшие человечиной. Ей надоело притворяться и ублажать меня, терпеть мои маленькие земные истины, радоваться куцым думам и выдумкам.

Вы только представьте себя на её месте: вот вы – вечная душа, бессмертная, а вам приходится возиться с капризным, бренным телом, у которого что ни день новости: то любовь, то разлука, и всё преостро, будто впервые, и будто в горестях расположены смыслы.

– Я могу рассказать тебе что-нибудь средневековое. Или ренессансное. Когда тебя не было, а я была. Я многое знаю, – сдержанно напомнила бабушка, дрожа от брезгливости. – Я, кстати, знаю, каким образом Давид хотел покончить с проституцией.

– Как же?

– Он собирался, во-первых, легализовать её, налоги там, помещения, медицина. Но! Во-вторых: во всех презервативах, строго подконтрольных государству, датчики установить – некие подглядывающие устройства на кончике, чтобы мужчина железно был уверен – прикидывается его дама или оргазмирует реально. Давид сказал, что как только всех проституток обяжут кончать всерьёз и всенепременно каждый раз под каждым клиентом, они тут же вымрут.

– Ну, вообще-то он прав. Видеокондом. Да-а-а…

– А теперь ты, вся из себя писательница, напряги воображение: что ещё может натворить наш подопытный? То-то. В клинику. Клиника ждёт.

Я напрягла воображение. Меня затошнило.

– Бабушка!.. Расскажи лучше про хорошего писателя, которому повезло в земной любви, – задала я неразрешимую задачу. – Попросту, по-пушкински расскажи, чтобы всё понятно, красиво, нетленно, по-русски.

Она подумала и кивнула.

Бабушка, Декамерон и последняя смерть

Облака вели себя, как дети: шалости, снег, и вдруг сильнейший ливень, и солнце, слепительное до хруста сетчатки. Мир окрашивался любовью, как акварелью, потом открывались утренние звёзды, как со дна колодца, и сердце сжималось от аэродромного, взлётного восторга, который уже никогда не переживу я так полнодушно, как в тот изумительный день. Это был день прощания и освобождения.

– Трудно даже вообразить, что за сотни лет до электричества, радио, телефона и прочего телеграфа люди не только занимались этим со всей непринужденностью, но и сплетничали! – весело начала она. – А как иначе можно назвать поведение дам и кавалеров, севших в кружок и обсуждающих любовные похождения известных им лиц? Сплетни. Пересуды. Перемывание косточек. Как еще? Сама знаешь. Так рождаются, хм, великие произведения литературы.

– И всё? – спрашиваю я. – И всем повезло?

– Я чувствую себя настолько свободной, что могу подойти к кому-нибудь и спросить что угодно, – говорит бабушка чистую ерунду, потому что она всегда была такой свободной.

Она хочет отвлечь меня от чего-то. Говорит осторожно, как будто неопытный врун пробует силы на собственной няне.

– На улице спрашиваю: почему декамерон? И с невыразимым удивлением слышу ответ довольно юного создания: видите ли, греческое deka, то есть десять, а их было десятеро…

Вас, говорю, что, в школе этому учат?

Она отвечает: да.

Лезу в душу дальше: а кто написал гептамерон?

Дитя порозовело: Маргарита Наваррская.

Ничего себе, подумала я. А говорят, что в стране кризис образования!..

Теперь несколько слов об этом мужчине. Ты ведь хотела про писателя-мужчину? – уточняет бабушка. – Он был задушевным другом Петрарки, яростного ненавистника женщин. Самому Джованни тоже не очень повезло: его возлюбленная была замужем. А в те далекие итальянские времена замужество возлюбленной не облегчало, как ныне, жизнь любовникам, а осложняло до крайности. Приходилось испытывать душевные и прочие муки, постигать женскую психологию, писать классические произведения мировой литературы. Ужас!.. – бабушка очень артистична.

Я, видимо, совсем плоха: изо всей бабушкиной речи я уловила только Петрарку и то лишь по созвучию с Петром. Больная.

– Представляешь, ты любишь женщину, – патетично возгласила бабушка, и я тут же полюбила какую-то женщину. – Но она полностью недоступна. Такова жизнь. Представляешь?

– «Нет», – сказала я, а потом: «да».

В кармане повизгивал Потомуч: «Не слушай её!..»

– К особо известному произведению, великому «Декамерону», его подтолкнула суровая придворная действительность. В известной степени, конечно.

– Бабушка, расскажи лучше про Петрарку, – проскулила я. – И я не понимаю про суровую придворную действительность. Его держали на заднем дворе? В людской? В подвале?

– Потом и про Петрарку будет, – согласилась бабушка. – Придворная жизнь всегда была страшна. Поверь уж мне.

– Минуточку!.. – до меня начало доходить.

– То убьют, то отравят, то интриги, то зависть, и у всех наркомания власти. Понимая людей, веселая неаполитанская королева Иоанна вела разудалую жизнь. Все у неё пели, плясали, оргиям предавались. Так надо было, чтобы властомания не прогрессировала. Утолить потребности приближённых – это самое первое, что должен сделать властитель. Ты же знаешь, что лучшие враги – бывшие друзья.

– Бабушка, ты говоришь банальности. Я тебе не верю. Зачем ты?

– А затем, что нам с тобой сейчас уже всё равно – что говорить. Слишком поздно харчами перебирать…

Поняв, что бабушка вновь рассказывает о себе, я замерла, затаилась: она что – вправду последний раз живёт?

– Короче, – она взяла другую ноту, – когда Боккаччо растолстел, стал еще серьезнее, чем раньше (а его и раньше признавали превосходным писателем, юристом, гуманистом и так далее), королева повелела ему быть рассказчиком. А он отменно говорил. Придворные радости не привлекали его, да и тело было большое. Однако королева упорно склоняла его душу к веселью, и ей, слава Богу, что-то удалось: искра дала пламя, слово устное зацепилось за бумагу, пришлось писать «Декамерон».

– Бабушка, ты обманываешь меня. Он был толстый, несчастный, у него была замужняя возлюбленная и распутная королева. Условия для творчества – дай Бог каждому. Люкс. А королева, говоришь, склоняла его душу к веселью? Ты кажется, так и выразилась? А королева – это власть. А душа – это от Бога, как и власть… Ну-ну…

Потомуч попытался вылезти, но я ущипнула его за баклажанный нос, и он, задохнувшись от возмущения, принялся цитировать, прямо из кармана, вторую теорему Гёделя: «Если формальная система непротиворечива, то невозможно доказать её непротиворечивость средствами, формализуемыми в этой системе. Не слушай бабушку!». Я задушила его, но Потомуч немедленно воскрес.

– Его собственная земная любовь, графиня Мария Аквино, – назидательно занудствует бабушка, – умерла много раньше Боккаччо, и он больше не любил. Он избавился от цепей Амура. И хотя во «Вступлении» к роману Боккаччо говорит, что его «пламенная любовь… сама собой сошла на нет», – всё ж осталась полная чудаковатой страсти книга, значит, ничто и никуда не сошло, тем более на нет.

– Ты мучаешь меня, бабушка. Ты уверяешь меня в очевидном: земная любовь – как виртуальная лестница в небо. Или как строительный материал для… лестницы на виртуальное небо. И больше ничего в ней нет. Бабушка! Что ты хочешь от меня?

– Уже почти ничего.

– Почему почти, почему ничего? – мне становится страшно до ледяного холода в позвоночнике. – Да что ты рассказываешь про Бокаччо? Банально. Даже Чехова после первого сборника, «В сумерках», один рецензент сравнил с «Бокаччио», как он выразился. Рассказывать, дескать, мастак. Рассказывать!!! Вот что замечают о нас!.. С Джованни можно сравнить абсолютно всех: у него книга бессмертная. Я не могу больше любить мужчину, – вдруг закруглила я свой нелогичный пассаж.

– Некоторые даже перед смертью не понимают этого. А ты словно в бреду, – успокоила меня бабушка. – А вообще-то в этом, земном, что-то есть. Приятно пообниматься, когда кожа к коже… Но ведь ближе – нельзя. Кожа-то непреодолима! Вот и вся твоя земная любовь. До кожи! И стоп. А дальше верь в себя сколько влезет.

– Может, ты так от своей бестелесности говоришь? Может, дай тебе волю, ты под кожу залезешь, а потом будешь возмущаться, что кости мешают, а потом сломаешь кости и так далее…

Бабушка, рассекреченная окончательно, рассмеялась абсолютно счастливо:

– Ты даже не представляешь, насколько удобнее быть душой, чем телом! Впрочем, тебе этого не понять. Никогда.

Всё. Я поняла. Я разговариваю сама с собой. Она – просто моя душа. Мои наихудшие догадки подтвердились. Она лишь выделилась на плотный уровень и показала мне меня. Всё это было зря. Не друга нашла я, не подругу, а всего лишь себя, душу свою. И всё. Всё…

– Хватит, милая, устала я, пойдём домой. Я всё поняла про твоего мужчину-писателя… Толстый, несчастный, умный, книжку написал.

– Ещё немного, – сказала бабушка. – Посидим на дорожку? – она указала на маленькую чистенькую лавочку на берегу стального пруда, сверкавшего своей блестящей водой холодно и высокомерно.

– Посидим.

Я обрадовалась передышке. Тем более что водоёмы – моя слабость. Чем больше воды, тем лучше я понимаю действительность. Вода очищает меня, даже не касаясь меня.

Меня. Я. Как, однако, изменилось это самое я за последний год…

Вода в пруду. Железо. Сталь. Титановая гладь. Сверкает и блестит: это не одно и то же. А бабушка тихо бубнит, отчётливо радуясь моей догадливости:

– Я давно и глубоко убеждена, что счастливые люди романов не пишут. Они просто живут и радуются.

– Могла бы не притворяться…

– Поэтому главный двигатель появления на свет «Декамерона» Джованни Боккаччо, конечно, его мучительница Мария Аквино.

– Ты ничтожество. Ты клоунесса…

– Тут всё было подстроено так, чтобы Джованни не вырвался: весна, апрель, храм, прекрасная неаполитанка, а Неаполь – любимый город Джованни, где он получил и образование, и известность…

– Ты дрянь. Старая пошлячка. Ты паразитка.

– И дальше – судьба тащит его к письменному столу всеми способами: не успел он как следует вчувствоваться (а до встречи с графиней Джованни прекрасно жил в Неаполе восемь лет, и всё было очень хорошо), как вдруг его отец призывает сына вернуться во Флоренцию.

– Он мне надоел! Отстань, чума! И вообще ты перепутала даты.

– Джованни подчиняется и таким образом расстается с графиней на пять лет. Вернуться в Неаполь ему удается только в 1345 году.

– И как же тебя заткнуть?

Потомуч, утомившись логикой, перешёл на лирику: «Ты ей про любовь-то скажи напоследок, а то улетит к себе необразованная… ну скажи, скажи… А, ты сама, небось, всё позабыла. Напоминаю: любовь бывает безбрежная, безграничная, беззаветная, безмерная, безмолвная, безнадёжная, безоглядная, безответная, безотрадная. Безрассудная… Подожди, сейчас переверну страницу…»

– Он уже в очень серьезной известности – как литературной, так и профессионально-юридической. Полагаю, Папа римский знал, кому поручать секретные миссии. В Италии-то, в четырнадцатом век. Так вот, успех успехом, а сердце-то изорвано в клочья. Ну и, наконец, чума.

– Насмотрелась на сердечную кровь – и к нам, на последнюю дорожку, в XXI век, ещё лакнуть, или хлебнуть… Ты человечинку как любишь: фри? в кляре? в переплёте? в жидком азоте?!

– Словом, избавиться от труда по написанию бессмертного романа Боккаччо уже не мог. Все условия – от несчастной любви до чумы – ему были созданы. Оставалось только захотеть ещё немного пожить. И тут всё за него: смертный возраст поэтов настал. Либо отписывайся о проделанной работе – либо конец. Без вариантов.

– Ты очень сильно мне надоела!

– Я этого и добивалась. Продолжим. Величие Провидения – в каждом штрихе этой истории, – как ни в чём не бывало вещает бабушка.

– Представляю, как провожал тебя Джованни!

– А как всё устроено, как великолепно продумана каждая деталь! – если бы речь шла о режиссуре драматического спектакля. Но ведь так было на самом деле!

Невыносимо. Разговаривать с собственной душой, которая решила уйти, но мстит напоследок, опять болтает о пустяках, ей-то что, её Родитель ждёт, у них там, вероятно, весело и светло: вечность! Какая напасть!.. Подхватить, как заразу, душу, жившую тысячи раз, и в последний миг узнать про её проделки с самим Джованни…

Потомуч всё-таки выбрался из кармана и полетел в аптеку.

– Подчиняясь высшей воле, на прекрасном итальянском языке Боккаччо устраивает свой пир во время своей чумы. Изливает боль души. Но: он очень верно выбирает момент творчества. Не тогда, когда рана кровоточит, а когда от любви остается «… блаженное чувство, какое она обыкновенно вызывает у людей, особенно далеко не заплывающих в бездны её вод…». Оттого, понимаешь, и удался роман на века, что написан не кровью. Меня-то Джованни спас, а я от него смоталась. Досмотрела всё это кино, как он от романа перед гробом отрекался, плюнула и ушла.

Я смотрела на титановую воду и до чёрных слёз хохотала над собой. Она же всё знала заранее! Я представила себе картину: я потеряла Петра, а бабушка заживо лечит меня байками из выдуманного ею же «Декамерона». И рассуждает о литературе. Нет бы прямо сказать: ты – инструмент.

Какой же надо быть дурой, чтобы не понять всего этого раньше.

– Поняла, поняла! Ну пожалуйста, ну хватит. Моя песенка спета, я сама виновата, ты всё мне объяснила. В следующий раз…

– Следующего не будет, – уточнила бабушка. – Так вот. Даже потеряв страстную земную любовь, можно спасти душу и обрести бессмертие, – вот, по-моему, что хотел сказать Господь человечеству всей этой историей с книгой Джованни Боккаччо. От любой – даже самой великой – страсти остаются, в конце концов, байки и побасенки. Потом трупы. А поначалу человеку земному, склонному преувеличивать значение своей земной любви, не понимающему, что всё это – Игра, всё мерещится что-то великое. К такому человеку применяются воспитательные меры от несчастной любви до чумы.

– Ты могла бы и раньше напомнить мне о нём. Всё? Я тебя не спасла, поскольку тело не может этого сделать по определению. Теперь всё?

– Да, пока всё. На этом всё и закончилось.

– Бабушка, ты твёрдо решила уйти? Так уходи.

– Мне тут больше нечего делать. Не с тобой же разговаривать. Как же вас, людей, дурят!..

– А кто будет пестовать Давида, когда его выпустят?

– Не грузи меня своей фирменной ответственностью. Он пришёл, он ушёл. Он сам хотел изменений в своей траектории.

– И он теперь безмозглый. На всю голову.

– Ну уж точно не из-за меня. Он материализовал свои собственные чаяния и возможности. Сам увеличил свою скорость проживания. Полез в чужую душу! Конкретно – в твою, если ты помнишь. То есть в меня. Если б он попал в депутаты, было бы то же самое. Властолюбие – грех. Ты об этом слыхала? И фабулу нельзя изменить: она уже написана. Поверь мне. Поддаётся только сюжет и жанр описания.

– О! Кажется, мы опять вернулись к литературе. Бабуль, а у него жена есть?

– Была. И очень красивая. Любила маскулинность, как он мне рассказывал. Она глянцевых журналов начиталась и решила, что красивой женщине нужен муж-депутат. Теперь она управляет рестораном в Ницце.

– Развелись?

– Нет. Зачем? Это не модно.

– А ты не хочешь послать его ей… бандеролью? Может, в ресторане ему понравится. Капустку дадут, морковку.

– Боюсь, мне будет трудно составить правильную опись вложения. – Бабушка помолчала, улыбнулась. – Интересно, милое тело, ты будешь ещё что-нибудь сочинять?.. До нашего отбытия?

– Можно попробовать, – беспечно говорю я. – Никто ведь не поймёт, если я уйду просто так. Что-то осталось на письменном столе, не помню… Да и объясниться надо.

– С кем объясниться?

– Люди любят подробности, документы, объяснительные записки.

– Записки любят прокуроры. А мы просто тихо уйдём. Никто и не спохватится. – Бабушка мечтательно посмотрела в облака.

– Давай хоть какую-нибудь командировку оформим. Дескать, уехали в Новую Зеландию. Пусть ждут и не ищут. А потом пройдёт время, и нас позабудут. И всё. – Я всё ещё не верила, что через минуту умру.

– Как хочешь. Меня, как ты понимаешь, некому разыскивать. А по тебе какой-нибудь Пётр заплачет-спохватится. Вниз потянет. Твой камень. Как на шее утопленника. Так что не пиши ему записку, не надо. Пётр не был благ. – Она ещё раз посмотрела в небо, словно ей оттуда должны были.

– Бабушка! Не привязывай меня к Земле! Я только-только успокоилась. Зачем ты вспомнила Петра?..

– Это вряд ли, что успокоилась. Я устала от тебя. Спасти всего одну душу – и то не могла. Я тебе больше не верю, бренное тело моё грешное. Прощай.

И тут вышло солнце. Багровый холодный поток упал на нас, а всё, что уныло леденело вокруг до выхода солнца, вдруг вспыхнуло ответным серебром и малиново зазвенело. «Против солнца – фиолетовый…»

– Бабушка!!! – закричала я. – Я вспомнила главное!

Она остановилась, печально глядя на меня, и сняла шапку-невидимку.

Передо мной стояла светящаяся, как девочка-подросток, светло-вишнёвая прозрачная капсула, тихо пульсирующая огнём.

– Бабушка!!!

Капсула поднялась над асфальтом и медленно-медленно поплыла вверх, навстречу багровому свету в облачных городах.

– Подожди! – шёпотом крикнула я, опять понимая всё и сразу.

Она не ответила. Вот-вот – и свет поглотит её, и мы умрём, а моё тело останется на асфальте, и по нему поедут машины. Без души никто не живёт, а бабушка устала от меня и уплывает. Мы плохо решили задачу. Нам двойка. Нас больше не будет. Всё.

– Я ещё не написала вишнёвый луч! Я напишу! – наивно пообещала я небу, бестрепетно поглощавшему мою душу багровыми губами облаков.

Перед глазами замелькали кадры минувшего, и я поняла, что наступает.

– Я напишу его! Я сейчас же напишу вишнёвый луч! – крикнуло моё горло, но губы одеревенели, никто не мог услышать моего крика, никто.

– Господи помилуй… – прошептало моё сердце.

Когда всё померкло и стихло, и ни одна клеточка моего тела уже не вертелась и не делилась, я ещё раз попыталась вдохнуть воздух, но он стал густым и холодным, как цемент, и рёбра сами поломались от непривычного холостого хода.

Оставалась фиолетовая точка в центре уже невидимого мира, а вокруг неё клубилась тьма, и уже послышались голоса местных жителей, привычно бубнящих правила пребывания в этом слое посмертия. Вот-вот начнут учёт грехов. Фу, как банально, ухитрилась подумать я. Как в этих дурацких брошюрках.

«Почему же дурацких?» – без интереса, но вежливо уточнил кто-то, чей голос раздвинул тутошюю тьму, как белоснежная рука второго рыжего[12]12
  Второй рыжий – одно из традиционных клоунских амплуа.


[Закрыть] – занавес, открывающий арену.

«Потому что война за власть над умами ведётся ныне с помощью брошюрок», – сердито сказала я второму рыжему.

«А тебе хочется спросить что-то важное? Достойное не брошюрки, а настоящей книги? Спрашивай. Ты получишь ответ напрямую», – возможно, так он и говорил. Я едва передаю смысл.

«Кто ты?» – я спросила это внезапно, без умысла, просто от страха, что меня опять обведут вокруг пальца, как при жизни.

«Ты знаешь кто. У тебя есть несколько минут. Принимай решение».

«Странно… Ведь умереть нам приказала бабушка. Почему же я… тоже? Как я могу принимать решение?»

«Потому что она всего лишь твоя душа. Ты же сама это давно поняла. Но ты позволила ей всё, что она хотела. Твоя душа казалась тебе более древней, чем ты… Ты думала, что у неё больше прав и на жизнь, и на смерть, и на бессмертие. Ты уважала свою душу так, будто действительно надеялась спасти её. Увлеклась уважением. Ты забыла, что есть ещё ты, и ты не познала себя», – голос говорил очень обидные вещи, опять хотелось плакать.

«А разве её не надо спасать?» – уже вполне дежурно удивилась я.

«Это невозможно. Представь эту невероятную картину: человек живёт и думает о спасении своей души. Она в ответ пытается усидеть в полученном теле: вдруг оно всё-таки даст ей отдохнуть? Ты в этом и видишь смысл жизни? Человек отдельно, душа отдельно? Чем же человек думает о ней? Мозгом? Там нет ничего для думания. Мозг – чудесный датчик, приёмник, что угодно, только он не думает. Не подходит он для этой задачи. Но находится в теле. Мозг – часть тела. Даже невежды не подозревают тело в способности думать. Тогда кто же думает?»

«Он», – я сказала первое, что попало в голову.

«Представляешь, как Он устал от человеческих дум. Ему же буквально каждого приходится разуверять. Каждому объяснять, кто и чем на самом деле думает и зачем…»

«Что мне делать?» – я ослабела окончательно, и даже эти запоздалые откровения второго рыжего не возбуждали во мне интереса к продолжению жизни. Я готова была смеяться над собой и всей своей прожитой жизнью, но тут, в этой первой посмертной приёмной всем было как-то не до смеха. Тут вообще не пользуются юмором; как выяснилось, исключительно земной штуковиной. А этот, второй рыжий, похоже, вообще дьявол.

«Делать уже нечего. Попробуй вернуть свою норовистую душу, если её уже не перехватили… Может быть, на этот раз успеешь…»

Я упала на колени.

– Отдайте… – попросила их я. – Меня отдайте. Я виновата, прости Господи, я главного не сделала, не написала вишнёвый луч… я всё камень искала… не тот и не там… Но вишнёвый луч нужен, всем, и я приготовила слова… Господи помилуй… – я попыталась молиться. Поздно.