Текст книги "Вишнёвый луч"

И постфактум

Через месяц в поезде Петербург-Москва пил водку помятый пожилой мужчина в щетине и на аккуратные просьбы попутчиков выключить свет реагировал тяжёлым хрипом, словно хотел и не мог выругаться.

Попутчики плюнули и попытались уснуть при свете. Мужчина налил ещё, покосился на дебелую даму в сатиновом халате, на девчушку лет семнадцати, вертевшуюся на верхней полке, на паренька с Че Геварой на футболке, втянул водку и вдруг тоненько запищал.

Купе подскочило. Девчушка испуганно сказала ой. Парень почесал революционную грудь, дама вжалась в стену.

– Извините, – человеческим голосом сказал помятый мужчина. – Я журналист.

– Это, конечно, всё объясняет, – язвительно обронила дама, но чуть успокоилась и легла на место.

– Дяденька, вам плохо? – догадалась девчушка и почему-то быстро-быстро заплела волосики в косичку. – Позвать проводницу?

– Позовите Бога, – попросил мужчина и вытер губы корявым клетчатым платком.

– А вы где журналист? – осведомился парень, спрыгивая с верхней полки. – Если вы за наших…

– Вот. – Мужчина вытащил из надорванных карманов газеты и положил на столик.

– Ну вот ещё, – фыркнула дама и отвернулась к стенке, что было нелегко. Сатиновый халат предельно обтянул бюстгальтерные овраги на её могучей округлой спине.

– Женщин уже не волнует любовь, – усмехнулся журналист, разглядывая эту спину. – И правильно.

– Водка содержит спирт, – объяснила спина и всколыхнулась возмущением.

– Можно почитать? – осторожно спросила девушка, соображавшая очевидно быстрее других пассажиров.

Мужчина кивнул и налил. Посмотрел на Че Гевару.

– Будешь?

– Мы не пьём, – пояснил парень. – У нас возвращение к истокам.

– А… Ну, с возвращеньицем! – и он целенаправленно махнул. Для перевода на европейские наречия: выпил стакан водки с целью напиться пьяным.

– Ах, как ужасно… Я видела по телевизору репортаж про эту свадьбу, – взволнованно сказала девушка, дёргая себя за косичку. В глазах мелькнули искры; может, слёзы.

– Что такое? – парень явно сердился, когда его подружка выходила из-под его революционного контроля.

– Ну помнишь, я рассказывала тебе! Приблизительно месяц назад. Пришёл поезд Москва-Петербург. Готовились к двум свадьбам. К поезду подъехали два кортежа. Жених вышел из вагона и пошёл к своей невесте. А к другой машине пошла женщина: её там ждал её жених. Ну, понимаешь, две свадьбы, одновременно. Просто совпадение. Незнакомые люди. Он остановился, к нему бросилась с объятиями его питерская невеста. А та, другая женщина, пошла к своему жениху и тоже остановилась. К ней побежали с цветами её друзья, гости, жених.

Мужчина в помятом костюме накатил по новой и подтвердил:

– И жених…

– И о чём тут писать? – пожал плечами революционер. – Поезд, приходящий по расписанию, это не новость. Читайте классику. Если собака укусила человека – нет, а если человек укусил собаку – да. Ещё Херст в Америке…

– Щ-щ-щеночек, – заикаясь, проскулил журналист. – Они все расселись по машинам. Родня вся счастлива, слёзы умиления, там у каждого по большой истории было, так сказать, в анамнезе: трудности междугородного сближения, работа, дорогая скрипка, мезальянсы, но всё преодолено, все понеслись переодеваться, чтобы потом по загсам. А в городе дорожные работы, ремонт развязки. Водилы залиховали и на крутом повороте строго в лоб друг другу и вписались. Не заметили знаков что ли… Следствие потом что-то установило, но… на похороны пол-Питера явилось. Очень уж всем интересно было: как это две свадьбы так в лобовую сошлись. Очень сентиментально. Несовременно. Я сам писал об этой истории: «Любовь-разлучница, или Ремонт развязки».

– Зачем же такое название? – укорила девушка. – Ведь вы же не могли знать всех подробностей…

– Про питерские дороги? – злобно зыркнул пьяный.

– Про любовь. Причём тут любовь?

– Я отец жениха. Я был на вскрытии.

Дама в сатиновых оковах пошевельнулась и хрюкнула из-под стены:

– А ты сам-то как уцелел? Там же всё в лоскуты…

– Я опоздал.

– На свадьбу сына?

– Да я и на свою в молодости опоздал. Не судьба.

– Водка мудро содержит спирт, – неожиданно смирилась с жизнью сатиновая дама и повернулась к попутчикам фасадом. – И вы, детишки, тоже никогда не закусывайте. А то попадёте на какой-нибудь ремонт развязки.

– Ну зачем вы так! У человека горе! – воскликнула девушка. – Он выпил от горя. У него сын погиб, вместе с невестой, да ещё другая молодая семья пострадала… не состоялась. Тут же кошмар какой-то. Просто кошмар.

– Кошмар – это когда я хочу спать, а в купе чёрт те что. Хватит. – Дама невероятно шустро вынырнула из-под одеяла и выключила верхний свет.

Журналист всхлипнул и послушно лёг на свою полку лицом вниз. Парень с истоками подтолкнул подругу, и она послушно взлезла на своё место. Стало тихо, колёса потукивали деликатно, словно давая простор неповоротливым догадкам полуночников. Действительно, почему разбились друг об друга люди? Да так, ремонт развязки…

Ну вот, Александр, я выполнила твой заказ.

Только не надо снимать это кино, не надо, милый. Опасное кино. Забудь это. Ладно? И в «Мужика» не играй больше. Начни с другой страницы. Тебе всего сорок пять. Не играй со смертью. Ладно?

Глаголом можно жечь людей

«Русский язык абсолютно, абсолютно непереводим!

Она: некая дама, одновременно: вдовствовала, немотствовала, бедствовала! И всё это она, всё это о ней, – возможно, вполне хорошенькой и романтичной. Ужасы сплошь.

Ни одну гальванизированную лягушку, ни единую собаку Павлова так не препарировал двадцатый век, как женщину вообще и в частности. Что будем делать дальше?

Вообще-то настаёт конец типического».

Бабушка нашёптывала Давиду слова и формы. Давид спал чутко, но много. Он устал от постоянной хирургии, от новизны жизни, все клетки тела крутились.

Он спал и слушал её шелковистый голос, теперь уже близкий, подкожный, межножный, неосторожный.

– Животные – это образы. Они бессловесны, что и прекрасно. Чистая идея. Исчезновение видов животных может быть связано с инфосферой. Увеличение человеческих мыслеформ вытесняет исконные, Божественные, сотворённые, кстати, до человека… Даже Бог не самодостаточен. Ему потребовалось Творение. Ты понимаешь? Хочешь быть дельфином?

Замечая, что он задышал чаще или глубже, бабушка переходила на глагольную речь, без имён. Никаких особенностей и красок.

Давид не понимал ни единого глагола и не мог повторить за ней ни звука, отчего блаженство тихого сна вмиг улетало и наступала жгучая мука немотствования. А старая ведьма, видя его усилия, и вовсе изымала из речи все связи, оставляя исключительно команды в повелительном наклонении. Спи. Люби. Ешь. Думай. Перестань.

Доктор из клиники пришёл посмотреть на чудеса, и его нервы мигом полопались, и он, глубочайше поклонившись бабушке, убежал кроить и шить простых.

«Послушай, – беспощадно призывала Давида бабушка, выводя на дежурство глагольную боль. – Слышишь? Хочешь? Любишь?»

Он мычал и мотал головой. Она включала Баха, и Давид затихал. Она переключала дискплейер на Моцарта – пациент засыпал. Она открывала настежь все окна и форточки. Давид блаженно улыбался во сне. Она выжидала минут пятнадцать и врубала тяжёлый рок.

Со всех скамеек дворика сдувало всех.

Из распахнутого окна так разило музыкой, что в дальних подмосковных деревнях яйца лопались прямо в разгорячённых курах. Поспешно формовались птенцы – и вываливались, изумлённые и полуобморочные, обесскорлупленные и бесперспективные, – наземь, потрясая основы птицеводства и вообще всего российского фермерства. Последнее было так же молодо и беспомощно, словно и над ним при досрочном рождении поиграли тяжёлый металл. Посему фермеры смертельно пугались и косили на генноинженерные происки: живородящие куры! Это же… курам на смех! А откуда брать сырьё для яичницы? А остановка всей хлебопекарной промышленности?!

И никто не догадывался, что великую музыкальную проказу послала одна зрелая женщина, ныне последовательно отучающая обезглаголевшего мужчину от чумы властолюбия. Она поставила перед собой суперсовременную задачу.

Давид уже привык страдать. Муки становились нормальной потребностью. Нормальной сладостью. Он любил свою мучительницу так, как (ни один язык мира ещё не создал подходящего сравнения).

Она сказала ему:

– Вода бессмертна. В разных видах она всюду, и сама в себя постоянно возвращается. Человек почти весь состоит из воды, то есть из бессмертия в разных видах. Вода всё помнит, что с ней было, где и когда. Она – абсолютная память человечества, представляешь? Ныряешь ты, например, в море, и весь окатываешься мировой памятью. Поэтому все люди действительно братья, поскольку все состоят из одной и той же воды. А интуиция? Это же очень просто. Если ты весь пропитан мировой памятью, пьёшь воду, купаешься в воде, мокнешь под ливнями, значит, ты всегда, постоянно подключён к мировой памяти, а свои невежественные разовые обращения к ней называешь интуицией. Когда ты захочешь выздороветь, ты просто обратишься к памяти воды: там всё записано. Пойдём купаться.

Давид по-прежнему не понимал глаголы, но связи-промежутки уже зарастали какими-то розоватыми смысловыми грануляциями, и было не так страшно, как поначалу.

Бабушка стала пореже менять облик. Теперь она чаще бывала двухсотлетней каргой, чем юной красоткой, но Давиду это было абсолютно безразлично: он жил на голос, на первозданные звуки, на ветер любви, на спазматические муки. Он ощущал её любовь, хотя по текстам, коими она опутывала его, любовь и не пробегала. Например.

– Ты – пакостник. Ты хотел управлять другими людьми. Тебе хотелось наркотика, самого сильного наркотика. В тебе не было музыки. Ты дурак, по тебе плачет коса естественного отбора.

И так далее. Бабушка костерила его на чём свет стоит, а потом гладила по голове, уже зашевелюревшей густобархатно, отчего следы хирургии скрылись и Давида вполне можно было принять за полноцветного, нетронутого человека.

Однажды утром она показала ему две трёхлитровые банки. Солнце шевелилось в обеих банках. Трёхлитровые ледовые дворцы! Странное, но разное извилистое сияние испускали эти абсолютно одинаковые сосуды. Бабушка объяснила.

Оказывается, одной банке дали послушать Моцарта, другой – тяжёлый рок. Потом обе были водружены в морозильную камеру. Через пару часов их извлекли. В Моцартовой было красиво: кружево кристаллов, блеск и гармония ледяных граней.

В банке, прослушавшей рок-музыку, была белиберда. Застывший хаос. Казалось, банку вот-вот разнесёт на кусочки. Вода заморозилась грубо, бессмысленно и неприятно.

Давид понял. Если мозговые клетки тоже сделаны из воды, а это так, то в головах у любителей разной музыки – очень разные завихрения.

Моцарта! Срочно! Поставили Моцарта. Всё пространство засияло.

Музыка быстро дала эффект:

– Любовь моя, – научился выговаривать Давид без малейшей запинки, – любовь моя.

– Ну, вот и хорошо, – отвечала бабушка. – Скажи теперь: люблю!

От этой просьбы Давида начинало бить и корёжить, до судорог. Он мог часами говорить ей любовь моя и ни разу не вымолвить люблю, потому что между этими словами для него не было ничего общего.

Бабушка весело потирала руки:

– Ты не можешь возразить мне. Любовь! Я тебя обезвредила. Теперь послушай. Вот почему тебе нельзя идти во власть. Выборная власть – это бред. Исторический оксюморон. Горячий снег. Умный дурак. Это просто троп. Как мобильный телефон – замена древней, данной Богом телепатии, утраченной при порыве в познание.

Давид купался в блаженстве. Любимая женщина лежит в одной постели с ним и при этом говорит чистую правду. Неописуемо прекрасно. Такого он ещё не испытывал никогда.

– Выбирают-то из обычных людей. Просто из самых заносчивых. А власть – это искусство, наука, магия, – всё и сразу. Обычный человек, окружённый сверхчувственной вселенной, ничего не знает о ней. Вселенная молчит в присутствие обычного человека. Чувства-то угасли. Если ты помнишь, что такое первородный грех. И рай пока закрыт. Реагировать на вибрации, из которых состоит вселенная, это значит владеть полной картиной: прямая связь с инфосферой. Это могут лишь избранные, бескорыстные, учители, а не болтуны с улицы…

Давид понял, что был не прав. Правда, он много понял?

Бабушка говорила ему всю-всю правду, которую обычно не говорят простым людям, чтобы не встревать в полемику.

– Споры между людьми очень болезненны для Бога. Такие вихри, и так это всё бессмысленно! И столько безразмерных, лишних мыслеформ, которые потом ещё и влияют! Бог всё готов простить нам, кроме споров.

Бабушка нарисовала Давиду мыслеобраз: амфитеатр парламента – и депутаты в галстуках. Давид увидел очень много красивых костюмов и унюхал одеколоны. Тихо, спокойно. Кругом глаголы висят.

И тут кто-то куда-то внёс какую-то поправку. Боже, что началось!..

Вихри враждебные – эту песню можно включить и так и оставить на всё время, пока данный созыв не разъедется по домам. Толку будет больше. А славно, правда? что торсионные поля применялись ещё большевиками! Вихри! Левозакрученные. Понял, Давидик, что левые и правые, правда, бессмысленное деление на первый взгляд? – зависят от закрученности поля. Не понимаешь? А во власть хотел? Ничего не понимаешь. Как людьми управлять – не знаешь, только за брюки держишься, где что-то больно полыхает, – а во власть лез, как щенок за костью…

Давид покраснел, неизвестно почему.

– Есть свет, не имеющий для вас оптического выражения, – сказала бабушка, – звуки, которых вы не слышите, запахи и так далее, и очень мало кто из людей понимает, какой стеной бесчувствия вы окружены.

Давид легко принял это вы. Почему бабушка говорит о людях – вы? Неважно. Ах, как хорошо, что это – не важно.

Лекция подходила к финалу. Бабушка выключила Моцарта, закрыла окна, убрала все раздражители. Давид уже устал.

– И напоследок, милый: слух всё же более широк, нежели зрение. Ухо может регистрировать от девяти до одиннадцати октав, а глаз только семь фундаментальных цветовых тонов, одним тоном меньше октавы. Знаешь, почему? Наинизший, грубый красный цвет – это в звуках – до. Оранжевый – ре. Желтый – ми. Зеленый – фа, голубой – соль, синий – ля, фиолетовый – си. Это соответствует Зодиаку… Спишь? Спишь. Вот и все разгадки. Власть – это не твоё, милый. Играть на струнах Вселенной! Вот смысл. А ты спишь. Ты, наверно, думал, что есть иные технологии…

Давид уже спал и видел очень красный сон, в котором низко тряслись окаянные 450 триллионов вибраций в секунду, рождающие этот грубый цвет. Потом поплыл оранжевый стон. Желтый бред, зеленый покой, голубой подъём, синий полёт, потом долгая-долгая пауза и – вакуум, и вдруг взвился высоко-высоко фиолетовый, и пронзительная красота восьмисот триллионов вибраций в секунду крикнула ему высочайшее си последней октавы, – и Давид на миг понял все смыслы.

Впрочем, это иногда бывает со всеми людьми…

Перчатки

Следующее утро. Давид просыпается. Любимая рядом. Счастье. Мозгов почти нет – и ладно. Он уже не чувствует никакой недостачи. Всё прекрасно. Разница в утренних интенциях: прежде он хотел куда-то вставиться, а теперь, наоборот, на что-то надеться.

– Так-так, улыбаешься? Молодец.

– Да, молодец, – кивнул Давид. – Любовь моя!

– Скажи – люблю!

Молчание. Потом слёзы.

– Вставай! Ходить будем! – немилосердно скомандовала бабушка. Давид задрожал: три глагола кряду. Нестерпимая боль в голове.

Она подсунула руку под его спину и подтолкнула. Он сел. Она дёрнула его за запястья. Он встал. Она взяла его под руку и повела в ванную. Он пошёл. Когда она показывала ему, что делать, он делал. Стоило ей отодвинуться хоть на сантиметр, он чувствовал себя ослепшим, оглохшим и оседал на пол.

Бабушка привела его в ванную, раздела и показала, как ложиться в воду: разделась и легла, не отпуская его руки. Давид безмятежно повторил. Она убрала руку. Он встревожился и замахал руками, заныл. Она поймала его пальцы и положила на свои голые колени.

Ванна у бабушки была громадная, на троих. Купаться вместе с этим громадным ребёнком было легко; главное, не выпускать из рук.

Давид перекатывался, цепляясь за её мокрые коленки, и вдруг попал обеими руками в её межножье и – не смог вернуться в исходное положение: его увлекло ощупывание и разглаживание чего-то забытого, но милого, похожего на беззубый рот, но молчаливого.

Обнаруженная им часть находилась под апельсиновопенной водой, и видеть это было невозможно, только гладить и трогать. Воспоминания, старые, давние, мучительные, как слова, заставляли Давида держаться поближе к заповедной части, похожей на беззубый рот.

Поскольку глаголы, все до единого, стали недоступны, непроизносимы, а ни дать, ни вернуть предмету имя существительное Давид никак не мог, мозгового материала не хватало, – он вытащил всю бабушку из ванны, сполоснул душем, смыл пену с себя, протянул руку, но попасть в ту же приятную часть не сумел: она куда-то ушла, и вход закрылся.

Со стороны это, видимо, было страшновато. Стоит в ванной комнате голая красивая женщина, а по ней руками шарит красивый молодой мужчина, как слепой, разыскивает что-то сам не знает что, но остро чувствует – надо найти! И не может спросить у женщины – где это у неё находится, и зачем это вообще находится. Слов-то нет.

– Любовь моя… – только и выдохнул Давид.

Бабушка усмехнулась и повела несчастного в свою спальню, где он не бывал с тех давних пор, когда ещё жаждал власти. Теперь он не жаждал, а если и вспыхивали в нём искры, если и вздымались какие-нибудь волны, то облегчённый мозг даже не пытался поименовать эти жаркие приливные состояния, поскольку печальная страсть к глаголам была истреблена хирургически.

Бабушка легла на шёлковую простыню, увлекая за собой больного, обняла, прижала к сердцу и сказала:

– А сейчас – другая любовь. – И принялась возбуждать его простую телесную страсть, как в учебнике. Или как в глянцевом журнале для мужчин.

Давиду, очевидно, было приятно. Он стонал, как женщина из глянцевого журнала для женщин. Он охотно целовал бабушку в щёку, словно плюшевого друга детства, крокодила. Он даже нашёл то самое отверстие и бугорок и, найдя, уже не выпускал, будто новорождённый – соску с парным молоком.

Бабушка три часа терпела его неистовость. Давид лобзал её непрестанно, не делая ни единой попытки войти внутрь по-мужски, обычным способом; он только целовал её, захлёбываясь от восторга всё больше и больше, и когда воодушевление стало нестерпимым, выплеснул озеро семени, удивившись тёплому судорожному удовольствию, пришедшему будто со всех сторон и сразу.

– Любовь моя, – проскулил он.

Бабушка попыталась высвободиться, но Давид вновь испуганно бросился к ненаглядному отверстию и стал вылизывать его, будто прося прощения за доставленные неудобства.

Бабушка задумалась. Больной, лишённый глаголов, странно утратил связь между наслаждением и эрекцией. Жажда обладания покинула его чресла, переместившись на кончики пальцев, на язык и губы. Предмет его былой гордости безвольно и безопасно перекатывался с боку на бок и ни разу не отозвался на бабушкины касания. Орган умер.

Нельзя сказать, что бабушка удивилась такому результату эксперимента. Ничего удивительного с научной стороны тут не было. Глагол и секс – вот формула обычной площадной власти. Она и раньше знала это, и теперь убедилась, и вообще всё это грустно. Пародия на слово, на творчество, на мужчину…

Как же легко соскользнуть в соседний смысл!

Как похоже, да? Глагол и секс – людская власть. Слово и Творчество – Божественная, абсолютная Власть. Как близко! И как умонепостигаемо далеко. Чтобы покорить народ, надо внести необходимые поправки в грамматику, отрезать наросшие за историческое время смыслы, накачать пару-тройку новых. И всё. Одна реформа – и нету никакого народа. А учёные пусть поспорят: владычествуют ли коды культуры всегда и безусловно – или не владычествуют? Учёные спорят. Пусть их.

Бабушка тоже устала от своего эксперимента. Пора выбираться.

Бабушка пошарила под подушкой. Втолкнула ему за щёку снотворное, и Давид на сутки был обездвижен.

Она встала, попрыгала, потом полежала в ванне – одна, без поцелуев.

Почитала книжку, ничего не поняла, посмотрела на обложку – что такое? – надо же, арабско-эстонский словарь. Какой странный текст.

За все её века она ни разу не подвергалась такой мучительной опасности: высасывающие душу, обнажающие до костей – что это? поцелуи? Вряд ли. Как номинировать эту беспощадную оргию? Издержки науки, наверно. Душу чуть не высосали прямо из тела. Ещё пять минут и конец. Опасно.

Она покопалась в кладовке, нашла верёвку покрепче и связала спящего Давида по рукам и ногам.

Когда он проснулся, было уже утро следующего дня. Он удивился и сказал:

– Любовь моя?

– Ничего страшного, всё чудесно, только тебе придётся пожить вот так, – и она покрепче затянула узлы.

Он заплакал. Она вышла. Он закричал. Она ушла погулять. Он, извиваясь, скатился с кровати на пол, но это было предусмотрено: верёвки были намотаны на ножки кровати, как на колышки. Он метался, рвался, но освободиться не мог. Когда она вернулась, он был без сознания, потому что очень долго бился головой об пол.

«Я – простой курсор. Перемещая меня по тексту, Он отмечает начала абзацев, подчёркивает, выделяет, переносит и так далее. Я даже не текст, не капля текста, что было печально понять, но потом я успокоилась. Во мне – ни капли текста. Если б я поняла это раньше!

А Давид! Какое разорение чувств… Куда переместить этого несчастного? Скажи, Господи! Зачем ты мне его подкинул? Я всё сделала. Он – обезглаголен. Эксперимент удался. Промыть мозги легко. Что мне за это будет? Я нарушила высший замысел? Нет: я простой курсор…»

«Бабушка, где ты? Вернись. Оставь несчастного Давида в покое. Ты не узнаешь, как и никто не узнает, как поют ему дрозды, как ему теперь грохочет гроза, даже как хрустит ему накрахмаленная манишка… Ничего не узнаешь. Он – овощ нового века. Он безвреден для окружающей среды. Он умер для всякого зла. Да он почти ангел. Бабушка, вернись…»

«Перчатки… Я – перчатка… Перчатка…»

Бабушка повернула голову Давида к себе, встряхнула. Было страшновато: мозги-то порченые, но не оставлять же его без еды! Давид ест головой, к счастью.

Давид открыл глаза, увидел любимое лицо и мгновенно всё простил: тугие верёвки, жестокую разлуку, ополовиненные мозги, удалённые глаголы. После прощения стало тепло на душе, как в раннем детстве поутру, когда радость нового дня – самая отчётливая ценность, энергия всюду, весь мир заполняет светлая вихрящаяся энергия.

В остатках мозга громко билось непонятное слово «перчатки». Пробормотав его сто раз, он умоляюще посмотрел в бабушкины зрачки.

Она задумалась. Перчатки? Да, варежки. Рукавицы. То, что на руках. На чьих руках? А, понятно.

– А я – простой курсор. Ясно? – сказала она Давиду.

– Да, – легко отозвался он. – Я – перчатки. Ты – перчатки.

– Умница, – бабушка погладила его по затылку, пощупала шрам. – Ты первый мужчина на Земле, которого удалось вылечить от гордыни хирургическим путём. Эксперимент удался на славу. Ну, и каково быть Божьей перчаткой?

– Перчатка, – радостно ответил Давид, – просто перчатка. Белая, чёрная, пушистая… колючая…

– Ага. Ежовые рукавицы. Бывает. Говори дальше.

Неосторожное вкрапление глагола Давид сегодня перенёс тихо, без крика. Он вообще теперь понимал бабушку без слов. Только сказать не мог. А бабушка, не развязывая узлов, легла рядом и принялась повсеместно гладить голую кожу Давида, словно проверяя – сколь глубока смерть его сексуальности. Проверила. На ласки отзывались по-прежнему только рот и пальцы. Орган, некогда бывший детородным, ныне чихать хотел, если можно так выразиться, на женское присутствие.

Соединив результаты эксперимента в воображаемую таблицу, бабушка сделала вывод: из мужчины, болезненно жаждущего власти, можно сделать человека, но после этого он теряет способность к размножению.

– Придётся позвать доктора и всё переделать. Понял? Всё вернётся. Возможности, сила, глупость, дерзость и смертность.

– Любовь моя…

– Ты стал овощем. Ты даже не фрукт. Понял?

– Любовь моя…

– Я отвезу тебя в больницу. Тебе заново вправят мозги. Ты опять будешь е…..й козёл и полезешь в какие-нибудь депутаты. Понял? Ты хочешь опять закозлить?

– Любовь моя…

В разгар этой душераздирающей беседы раздался звонок.

Это я пришла к бабушке зализывать раны. Я опять была безработной; правда, теперь при деньгах. У меня почти выветрился из души Пётр, отчего я радостно приплясывала: как хорошо, что я тогда не убила его! Как хорошо, что я вытерпела всё это без наркоза! Всё-таки убивать не велено. Пётр остался в живых. Впрочем, он же каменный. Чудесно.

Бабушка распахнула мне свою малахитовую дверь.

– Заходи, будем думать, что с ними делать.

– С кем? – Я зашла.

– С мужиками безмозглыми.

– От слова мужик, бабушка, меня тошнит.

– Меня тоже. Пойдём покажу.

В спальне я увидела то, что там было: мой сосед-насильник, некогда гроза всей женской вселенной, лежал связанный, мыча между бессвязными существительными. В прекрасных глазах светилось прекрасное чувство.

– Вот так, – вздохнула бабушка. – Он переполнен любовью. Плюс абсолютная импотенция. Власть его больше не интересует. Эксперимент прошёл безупречно и может быть распространён на сколько угодно других мужиков.

– Бабушка, не говори это слово. Скажи: муж. Мужчина. Что угодно, только не мужик.

– Вот ещё глупости! Какая цаца! Слов бояться! Муж – это святое. А мужики – поджигатели. Разрушители. Слово очень плохое, как и его звуки, смыслы, тоже мне…

Бабушка попыхтела, включила мне телевизор и направилась в кухню варить кофе:

– Забудь про все эти мужиковские глупости! Рекламистка хренова! Чтоб им всем ни дни ни покрышки…

Не успев и двух шагов ступить, она услышала утробный вой.

Она резко повернулась: это я кричала.

Я смотрела на экран телевизора и кричала, и выла, отступая к противоположной стене, подальше от экрана. Я споткнулась и плюхнулась на спутанного Давида, образовав на постели человекосвалку. Я задыхалась. Бабушка посмотрела на экран.

Заканчивая выпуск новостей, центральный телеканал сообщил о трагической кончине прекрасного человека, известного актёра и режиссёра – Александра. В возрасте сорока пяти лет он погиб на съёмках очередной кинокартины, упав со скалы. В центре кадра, окаймлённого чёрным, он дружески улыбался кому-то, не вошедшему в этот кадр…

Бабушка вгляделась в экран, потом очень пристально – в Давида, потом опять зыркнула на экран, на меня, отвернулась и всё-таки ушла варить кофе, даже не покачав головой, не обронив ни единого утешительного слова. Похоже, она и сама хотела умереть, но, как известно, не могла.

Не помню, я уже говорила вам, что бабушка не может умереть? Нет? Ну так говорю. Она больна бессмертием. Её жизнь не кончится никогда, если даже планета расколется. Бабушка будет жить где-нибудь ещё. Она в очень интересном положении. Ой, ну как же я забыла сказать вам об этом… Словом, она, цитирую, – тоже Его перчатка, но в сравнении с нами, лайковыми одноразовыми, телесными, – она железная. Так она сама мне сказала, давно, это я просто запомнила и забыла вам передать. Запомнила. И забыла.

Не в силах понять новость, я потёрла уши, глаза, будто надеялась проснуться, и переключила ящик на другой канал. Там сообщение о гибели Александра повторили, добавив неправдоподобную деталь: каскадёр погиб, выполняя трюк.

Этого быть не могло абсолютно.

Он был не просто каскадёр, а лучший в России.

Он был не просто актёр, а настоящий.

Он был, в конце концов, директором проекта «Выжить везде» и воспитывал шальных мальчишек. Он не мог упасть с сорокаметровой скалы. Столкнуть его тоже не могли: я видела, как его любят и близкие, и далёкие. Даже если была на свете хоть одна завистливая душа, сосредоточившая свою разрушительную мощь исключительно на этом чудесном и красивом человеке, то она не пробила бы защитный любовный слой, окружавший Александра, как бронескафандр.

Я перелистала все телеканалы: где-то сказали, что нет, не трюк; Александр упал со скалы по другой причине, которая уточняется…

Почему же он упал?

Пришла бабушка, принесла кофе. Я всхлипывала, привалившись к Давидову плечу. Давид бормотал:

– Смерть… Любовь моя… Смерть… Любовь…

– Вот и ещё одно побочное действие хирургии, – усмехнулась бабушка, вливая в рот Давиду ложечку кофе. – Остались только основные темы. Дискурсивные оболочки концепта…

– Что? – перепугались мы с Давидом.

– Так, ничего. Научная пошлость. Такая же, как постмодернизм, постиндустриальное общество, информационный век и глобализация штампа.

– Зачем ты бормочешь такую чушь, когда я нуждаюсь в простом человеческом утешении?

– Ты? – Бабушка мигом состарилась на сто лет. – Достаточно? Может, мне умереть тут у тебя на глазах, изобразив, как больно расставаться, а потом воскреснуть, чтобы ты ещё помучилась загадками? Развяжи Давида. Посмотрим, что он будет делать.

Я привыкла, что от бабушки не дождёшься жалости. В самом нежном варианте, она просто поворчит. И всё. Я ей чем-то мешаю.

Я развязала Давида. Он тут же подполз к её ногам и положил голову на туфли. Бабушка погладила его по затылку. Давид полез было к ней под юбку, но, видимо, вспомнил про верёвки.

– Молодец, – похвалила его бабушка. – Будешь пока дом сторожить. Барбос. Давид. Барвид.

– А потом? – невольно залюбопытствовала я.

– А потом я верну ему что-то вроде мозгов. Его родные мозги давно в Москва-реке, а про запас наука уже что-то изобрела из нечеловеческой печени. Или из дефицитных стволовых клеток. Или выдумала механическую субстанцию. Словом, неважно. Сделают. Они установили, наконец, что мозгом думать невозможно. И что память где-то рядом, но и тут мозги не при чём. Будет как новенький.

– Ты не любишь его? – сказала я чудовищную глупость.

– Интересно, с какой стороны это может волновать тебя?

– Хочу спуститься на землю. Меня занесло так высоко, что очень холодно стало…

– Выражайся яснее: слишком высоко, слишком холодно – что за цирк в холодильнике?

– Ты же видела, – я кивнула на экран. – Я же написала обещанный ему сценарий.

– Это не имеет значения. Ты не виновата.

– А что имеет значение? – с надеждой спросила я.

– Личные поступки. Собственные мысли. Выбор. Путь.

– Мысли о женщинах, мечты о фильмах, фантазии, участие в рекламных кампаниях – это достаточно личные поступки?

– Да, но для полёта с сорокаметровой скалы этого маловато. Мечты, фантазии малы, поскольку безглагольны. Не путай с мыслями. Особо важны твёрдые намерения. Только намерения воплощаются.

– Бабушка, тогда объясни, что случилось.

– Ещё раз интересуюсь и злюсь: что тебе до всего этого?

– Бабушка, он был «мистер мужик». Лицо бренда. Когда я работала в треклятом рекламном агентстве, а ты возилась с Давидом, я часто видела этого человека. Он был хороший. Его любили родные, близкие, далёкие и недалёкие. Просто все. Я во всём этом лично участвовала.