Текст книги "Вишнёвый луч"

Душеприказчик – печка

Помню: в хорошие времена, когда всё это было ещё в будущем, бабушка сказала, что перед смертью непременно сделает распоряжения об архиве, если у неё будет архив. Я тогда полагала, что ей около восьмидесяти, и фраза «Если будет архив…» показалась мне чересчур элегантной.

Бабушка, естественно, расслышала мои бестактные мысли:

– Суди не суди, а будет по Писанию.

– Прости. Что будет?

– Я недавно ходила в книжный магазин, – сообщила бабушка невероятную новость. О ту пору она никуда не выходила, тем более туда, где ей страшно. – Читала полку с мемуарами.

– Всю? – не поверила я.

– Да, – кивнула бабушка, – естественно. Там стыд и позор.

– Долой стыд и позор! Врут?

– Не больше обычного. Хуже всего их неверие в Бога и непонимание триединства времени. И жадность. Ну, и властолюбие. С учётом физического состояния мемуарируемых, это всё гнуснейшая раздевалка мемуарирующих, до нечистого исподнего.

– Прелестно-извращённые неологизмы, бабушка. А что там со временем у… мемуарирующих?

– Когда трахаешь труп, надо быть хотя бы вежливым, – сказала она. – А у этих новых мемуарщиков отвратительный атеизм. Они полагают, что мёртвые сраму не имут в юридическом аспекте. Хамы, не понимающие, что всё, что происходило, то и происходит одновременно, сейчас же! А то, что только будет, уже на самом деле произошло, только нам ещё не доложили. Надо запретить невежливые мемуары, – неожиданно сменила тон и лексику бабушка.

Я невежливо усмехнулась, представив это в развороте. «Е…. трупы вежливо!» – табличка над мемуарной полкой. Призыв к авторам и читателям.

– Ждите ответа… ждите ответа, – проныла бабушка, – вам обязательно ответит оператор машинного доения!

– Ничего если я запишу? – попросила я.

– Стой. Это не всё. В одной из этих могил, тьфу, мемуарных помоек, я обнаружила описание несчастной любви поэта к женщине, в жанре политического доноса, причём в терминах эпохи холодной войны. Ты представляешь? Уже и Советский Союз ушёл, а этот комок навоза, считая себя поэтом, кроет соперника конформистом!

Бабушка редко возмущалась так искренне сильно, и я поняла, что этот малопонятный отчёт о походе в книжный есть предисловие к чему-то более жгучему.

– Итак, ты меня понимаешь. Да?

– В целом, – согласилась я. – Надо ещё при жизни выбрать душеприказчика и написать список лиц, коим категорически запрещается вспоминать покойного имярек под страхом невыносимого материального страдания. До правнуков. Чуть только ваня прилюдно вспомнит олю, начинается опись имущества до полного разорения во всех коленах.

– Душеприказчиком должна быть печка! – перебила бабушка. – Нельзя оставлять на Земле ни слова, ни жеста, пригодных для толкования. Ни одной строчки черновиков. А если пишешь на машине, перед смертью надо выдрать винчестер и закатать в асфальт на Сицилии.

– А мыслеформы разбить, размолоть и развеять над четвёртым энергоблоком в Чернобыле, – понятливо киваю я. – А вместо эпитафии на могильном камне писателю заготовить и собственноручно написать: вспоминать воспрещается! Список, ну кому воспрещается, прилагается. Понимаю.

– Дура. Я о-о-очень серьёзные вещи говорю, а ты ёрничаешь и прикидываешься. Вот погоди. Вот посмотришь! – и она погрозила мне пальцем, чего раньше никогда не бывало.

Теперь, когда и это в прошлом, а я, получается, пишу как бы мемуары, а многих мемуарируемых нет на этом свете, я думаю, что бываю с ними такой жёсткой, словно они живы и что-то можно изменить.

Я понимаю, что изменить нельзя. Почти. Скорее всего.

Я понимаю, что слово всесильно, а в восприятии существует закон предшествования, согласно которому любая информация усваивается в первом толковании.

Я понимаю, что есть оппозиция жертва – преступник. В нашем случае мужчина – женщина. Он хотел ещё чуточку славы, она хотела всего и много, и особенно – его лично.

Я понимаю, что Даша, когда прочитает всё это, не обрадуется, поскольку данный сюжет слегка дискредитирует её попытку творчества, может быть, единственную в её жизни. Но попытка была удачная, не плачь, Дашенька, так и должно было всё кончиться. Только слово ты выбрала такое жгучее, страшное…

Ты ж не знала, что словесность – игра на жизнь.

Коктейль «Мужик» очень жгуч, как стыд и позор, как внезапное хулиганское признание в низменных страстях и поступках, но не в исповедальне, а в метро, через мощный репродуктор, перед всеми, бессовестно и без покаяния; не на сокрушённом сердце, а так, по душевному влечению к эксгибиционизму.

Вкусно, как серная кислота с абсентом. Смешать, но не взбалтывать. Такое не пьют без последствий. Нельзя женщине в России выдумывать крепкие сигареты «Мужик». Совсем. В России вообще есть некие архетипические запреты, попытка преодолеть которые непременно ведёт к гибели энтузиаста-преодолевателя.

«Ты – филиал всемирного банка нежности…»

– Филиал? А где же главный офис? – улыбнулась она.

– В небесах, – сказал он.

– В небесах – торжественно и чудно, а не офис.

– Это на время. Пока спит земля в сиянье голубом.

– У тебя роса в ключичной лунке…

– Ямке.

– Лунке. Я попала, это hole-in-one!

– О да, могло быть и так, но это не гольф, и судьи не угрожают нам новым кабриолетом.

– Нам бы не помешал кабриолет! Он открыт, и я сейчас открылась так, что вижу, кажется, Нептун. И Плутон, и соседнюю галактику…

– И меня! Я тоже виден? В росе? Хорошо видеть меня – в росе? Я – фиалка?

– Ты стесняешься?

– Я не люблю сочетание зелёного и фиолетового.

– Ты не любил сочетание зелёного и фиолетового.

– Ты права. Я люблю сочетание всего со всем, я понял, что это возможно, и как только понял, так проник во всё, что в ушах засвистел ветер, и запели самые пронзительные птицеголосые горы…

– Горы запели?

– Да, горы каменные, а в камне миллионы лет и миллиарды культур, или наоборот, и это почти вечность, поскольку человек мал и век его короток, и хочется что-то сказать, и не хочется умирать. А у тебя тоже роса…

– Симметричные мы, как хорошо!

– У тебя роса, и пахнет ландышем.

– Ты взял мои слова! И вовсе не моя роса пахнет ландышем, а твоя кожа, там… а ты подслушал, когда я говорила с твоей кожей, и взял мои слова. Вот! Я тебя раскрыла!

– Да-да, раскрыла, и моя кожа там пахнет ландышем, а я просто передал тебе что мог. Я очень, видно, ловкий проводник ароматов, особенно ландышевого и особенно там, на той коже, где у тебя роса…

– Вот мужик-болтушка! Ты говоришь и говоришь. Давай и я скажу тебе про твой ландышевый дух? Ты ведь не боишься слушать про себя?

– Я буду слушать тебя вечно, говори побольше.

– Я женщина. А ты можешь слушать женщину? Про ландышевый дух твоей кожи, когда мягкая сопрановая струна становится большой и басовой, и начинается ларго, largo, не бойся, все музыканты немного смешны, так вот когда твоё ларго начинается и до твоего престиссимо ещё так далеко, твой весенний ручейково-подснежниково-ландышевый дух испаряет себя, сообщая мне о гибели largo, но это нормально и свято, ведь мы не может быть медленны всю жизнь и нам prestissimo даёт сама жизнь, и тогда мы не ищем друг в друге уже ни сети, ни стен, ни стеночек узкого хода, помнишь, все философы про узкий путь говорят, а я хочу, всю жизнь понять хочу, что у них там, в аналогии с узким ходом к истине…

– Поняла?

– Как странно! Да? Через тебя поняла своё, и дорогу, путь свой, а ведь так понимают что-то через женщину мужчины, мужчина, а вот мы встретились и не понять кто мы и зачем такие платья.

– И ты болтушка, но до утра ещё есть время, ты уложишься.

– Зачем едем!..

– Не вздыхай так. Они же люди. И твой, и моя.

– Может, их познакомить? Твоя хорошая?

– Люкс.

– И у меня люкс.

– Давай им телефоны дадим, познакомим, может, хорошая пара получится.

– Там ещё толпы людей ждут нас. Машины с кольцами. Как бычку в нос.

– Твои для тебя постарались. Они, видно, думают, что всем женщинам нужна кукла на капот и кольца на крышу.

– И кандалы на клитор.

– Грубиянка. Дай сюда… ну вот, смотри какое нежное место… куда тут кандалы!

– Я уже поняла: филиал всемирного банка нежности.

– Не плачь, пожалуйста, попутчица родная, ну, мы ещё успеем, подожди, мы ещё успеем.

– Что ты говоришь? Успеем… Уже успели. Лучше бы нам не видеться никогда.

– Только что была женщина. Куда делась? Вот незадача…

– Бабы по мужикам обычно воют. Вот я взвыла и стала бабой. Сейчас успокоюсь и верну тебе женщину. Но как я после тебя буду жить с другим, я всё равно не понимаю.

– А ты не живи. Сыграй свою свадьбу и пусть они все радуются, а ты не живи с ним. Не живи. Не живи! Ты слушаешь? Ты слышишь меня? Ты слышишь? Ты не живи с ним, не живи вообще! Я не смогу без тебя, я это ты, а ты с ним – это бредово, прямо скажу, глуповатенько, сытенько и грязно. Не живи!!!

– Не кричи, а то проводник придёт. Купе можно открыть специальным ключом, если кричат. Подожди, не плачь и ты, родной, ну в самом деле, какие кандалы. Я просто ничего не возьму, ничегошеньки, ведь мы не можем пошло жить и обниматься собачками под забором, ведь мы человеки, нам повезло узнать, мы узнали, и никому такого не пожелаю…

– И ты не плачь, и мне противно. И ты не плачь, и не живи. Всё просто.

– Так не бывает в двадцать первом веке. Все чувства перечувствованы и писаны-переписаны, и даже начался постмодернизм. Представляешь?

– Я поговорил бы с тобой и об этом, если бы до утра было лет сто, но у нас нет времени на постмодернизм. Ты не женщина моей мечты, не жена другого, ты не утро жизни, не вечер страсти. Ты худа и субтильна, и руки твои несоразмерно велики, словно ты прячешь тело и предъявляешь только руки. У тебя даже ноги… словно вверх ладошками вся ты, открыта мне и послушна судьбе, а я ещё не успел постичь всего смысла. Не живи с ним, нам пока нельзя его, а то мы никогда не поймём себя, а мы хотим понять. Мы хотим понять?

– А зачем?

– Зачем? Это мужской вопрос. Обычно женщины говорят «почему».

– Не отбрёхивайся, нам действительно некогда. Что ты развёл тоску? Да, субтильна и худа. Посмотри на себя! Теловычитание. Ты даже вспотеть не можешь, у тебя кровь голубая, ты ошибка, твой скелет из ниток, а кровь из галактических токов, если они тонкие, нежные и сверхпроводимые. Но если космические токи жёсткие, тогда и кровь у тебя из музыки Баха. Он был, кстати, жуткий бабник, дуэлянт, вообще забияка. Органист! Вот сила легенды!..

– Ты перескакиваешь с темы на тему. Бах, конечно, гений, но держись поближе к нам.

– Плевать. У нас постмодернизм. Если бы ты знал, какая мучительная свобода этот самый «пост…»

– Мучительная?

– Потому что свобода пришла к людям раньше, чем инструкция по её применению.

– Давай учиться вместе. Ты не будешь жить с мужем, а я с женой. Мы не будем жить врозь. Нам нельзя. Мы будем…

– Что? Говори: что мы будем? Я вполне разделяю твои гигиенические тревоги, это действительно может быть довольно противно: сегодня раздвинуть ноги перед одним, завтра перед другим, послезавтра опять перед первым. Какие же выводы?

– Лучше и сегодня, и завтра, и послезавтра раздвигать передо мной. Иначе действительно негигиенично. Представляешь, твой муж захочет детей и будешь шпиговать тебя своим семенем, а ты будешь с невинным видом бегать в ванну и душем вымывать из себя его жидкость, чтобы не родить, а он будет ждать твоей беременности и спрашивать: дорогая, отчего у нас нет детей? Тьфу. А ты ведь не скажешь ему, что тебе нужна чистая, по крайней мере очищенная, проветренная вагина для встречи со мной, чтобы я не толкался в его отходы. Ведь ты же хорошая девочка, ты не позволить мне плавать в его сперме?

– О Господи. Нет. Не позволю. Кстати, у влагалища любой женщины есть способность к самоочищению. Это просто так, это кстати, чтобы ты знал. Вот знаешь почему настоящие проститутки могут не заразиться гадостью там, где порядочная вляпается непременно? А потому, что они активно в деле. Самоочищение поставлено на конвейер. Работа такая.

– Слушай, может, тебе в проститутки податься? Я б это легче вынес, чем мужа, а?

– Не могу. Некогда. Концертов очень много. Я ведь звезда. Всё расписано года на два вперёд. И вообще скрипачам надо хорошо высыпаться. Я вот сейчас люблю тебя и не сплю, а утром буду квёлая.

– Ничего, тебе утром замуж идти, растормошат.

– А ты как, ничего? Со сном-то? обойдёшься? Тебе не будет плохо? Невеста… Жених…

– Я не буду жениться завтра.

– Почему?!

– Ты только что сказала, что любишь меня.

– Я? Сказала, что люблю? Когда?

– Двадцать секунд назад.

– Давно. Я уже и забыла. Правда сказала?

– Ты меня любишь. Умора. В девятнадцатом веке так предлагали руку и сердце. Я вас люблю, значит, я ваш. Весь и навсегда.

– Что-нибудь изменилось?

– Да. Очень больно. Я не верю тебе, потому что завтра ты выйдешь замуж за другого мужика и будешь махать ногами, рожать малюток, чтоб они… Ты будешь махать ему моими ногами. Твои ноги – мои. Они принадлежат моим пожизненным мечтам, я чувствовал, что на свете есть женщина, с которой можно умереть и не заметить смерти. И вот как выглядит моя женщина! Умора! Дохлятина, мешок нежных костей, вся в росе, ландыш серебристый, новая заря…

– Почему заря?

– Это фабрика. Выпускает парфюмерию. Не обращай внимания. Несу что попало, порчу жизнь хорошему человеку.

– А я не хороший человек. Я вообще невесть что. Я обнимаю мужика, с котором познакомилась два часа назад.

– Миллион лет.

– Лирика. Это чушь. Про всякие половинки, встречу разделённого андрогина, единственный мужчина, единственная женщина. Я веду себя непропорционально.

– Может, нерационально?

– Как хорошо, что ты говоришь глупости. Я могу разлюбить дурака – и всё. И всё…

– Объясни мою дурость, а?

– Я точно выразилась: непропорционально. Ты как все. Почему я должна быть с тобой? Бог велел всех любить. Я не знаю своего жениха близко, но тебя уже знаю, вот и вся разница. Может быть, если бы этот поезд шёл не в Питер, а в Москву, и я встретилась бы с ним, когда ехала на свадьбу к тебе, а он тоже источал бы ландышевые токи…

– Я сейчас пойду к начальнику поезда и попрошу повернуть поезд на Москву.

– Давай порепетируем. Я – начальник поезда. Ты – пассажир, которой хочет повернуть назад. Тренинг. Попробуй уговорить меня. Я поверну, если ты докажешь – надо! Начинай!

– Начинаю. Я ему в зубы дам. А тебя сейчас возьму за твои худющие так называемые ноги и так в…у, что к начальнику никто не пойдёт никогда.

– Этот тренинг весьма убедителен, однако лучше скажи мне просто какую-нибудь несусветную гадость. Просто бредятину, оскорбительную страшную чушь и ересь. Пожалуйста. Ну пожалуйста, милый, родной мой, скажи мне что-нибудь убийственное, чтобы я перестала видеть белый свет! Выведи меня за скобки…

– Словами нельзя повернуть поезд.

– Сказал! Чушь так чушь. Спасибо. Но я всё ещё в скобках. Заметно?

– У тебя слёзы. Ты почему плачешь вот сейчас? Ещё не утро. Девочка моя, солнышко, плутонушка, луночка, венерушка, марсинька, звёздынька моя, не плачь, дура! Сердце рвётся, одни дырки!

– Вот времена… Можно сказать мужчине что угодно, а он и не заметит, что умер.

– Врёшь. Я жив и я в тебе. А ты визжишь от страсти, как последняя дилетантка. Ну что ты визжишь? Не можешь полежать спокойно. Сейчас, погоди, я скоро покончу с этим дурацким делом, секунду, ещё, ещё…

– Ты всегда так?

– Что – так?

– Долго…

– Ты решилась вылететь за скобки сама? Без посторонней помощи? Спасибо, ты настоящий друг. Но это не поможет.

– Слушай, я тут в журнале читала…

– Давай-давай, ты мне ничуть не мешаешь. Даже приятно. Тебе приятно?

– Неплохо, неплохо. Ты скоро?

– В этом веке. В этом поезде. В этой женщине.

– Болтаешь.

– Е…

– Болта-а-а-ешь.

– … Вот, уже всё. Волшебство. Любодейная магия. Уже не плачешь?

– Нет, я не плачу, я думаю о магии, о словах, поездах, начальниках, о повороте на Москву, а впереди всё-таки Петербург, и никто нам не объяснит, под какую манипуляцию судьбы мы попали.

– Магия, манипуляции? Обиды? «Нам не объяснили?» Конечно, не объяснили, потому что слова имеют объём, их звучание длительно, а люди горды, негибки, даже не телепаты, следовательно, тратить на объяснения нужно большое время. Причём, и частное, и историческое. – Вытри меня, пожалуйста, я умираю от твоего ландышевого запаха и понимаю, почему ландыши занесены в Красную книгу. Мне нужно очень быстро всё понять. Подари мне скорость!

– Марсинька, венерушка, мы с тобой в облаках, там свежий ветер и никаких информационных потоков, а? Только представь: никого! И не надо объяснять, подстраиваясь под скорость других людей, ничего!

– Укрой меня, холодно, я вся продрогла.

– Это от наслаждения. Я всё отдал тебе и всё взял: я почувствовал, как чудесно это возвращение энергии. Я раньше читал об этом у китайцев. Кстати, как ты относишься к интеллектуалам?

– А при чём тут китайцы? Впрочем, всё равно. Здесь, куда мы забрались, жанры и цивилизации не имеют смысла. А интеллектуалов, особенно французских, а также песни Высоцкого, журнал «Космополитен» и прочие презервативы – ненавижу.

– А ты чувствуешь аудиторию, когда стоишь со своей скрипкой перед разными народами, ты чувствуешь различия?

– О, да. Об этом иногда спрашивают журналисты, но я им не признаюсь. Тебе – скажу. Чувствую. Люди больше всего отличаются по восприятию музыки. Волна проходит сквозь их тела и души либо чисто, как по утреннему воздуху, либо как по болоту с кикиморами. Вот попса даже, которая под фанеру дует, и та небось что-нибудь человеческое чувствует, а уж живые-то музыканты непременно. Только говорить боятся, поскольку это бестактно. Отделываются всякими клише: «Ах, у вас тут такая чудесная публика!»

– Я понимаю тебя. Интеллектуальная скорость гениев и пророков принципиально отличается от мирской, но ведь продукт общеважен, то есть сверхнеобходимое сообщение приходится подстраивать под их неприспособленную скорость, и тогда толпа убивает пророка, потому что у него звуковая волна резкая, сильная, воздушная… Вот зачем нужна безусловная, универсальная символика, а лучше всего – магия. Любовь.

– А ещё лучше – деньги. Так толпа понимает быстрее всего. Если бы я играла реже, если б не десять титулов с международных конкурсов, если бы не внешность фотомодели, то мне одним лишь смычком не проковырять в современных душах ни единой дырочки.

– Ты, видимо, универсальный символ?

– Да, милый, скоростью ломается не только время. И всё пространство трещит, и все его молекулы разлетаются от гибельных рук скорости, и даже птицы вымирают. Знаешь, сколько видов птиц погибло?.. Я обязана быть универсальной. Я как символ, понимаемый всеми вне зависимости от условий.

– Да… А ведь в институте меня это радовало. Мы по истории философии проходили, что универсальный – единственный тип символов, «в которых связь между символом и тем, что он символизирует, не случайна, а внутренне присуща самому символу».[10]10
  Э. Фромм. Душа человека. М., «Республика», 1992, с. 188.


[Закрыть]

– Это хорошо в институте, но очень плохо в поезде, который уносит нас в гроб.

– Зачем ты говоришь афоризмами? Это очень опасно. Побудь ещё женщиной!

– Как ещё? Мне касаться тебя уже больно. Людям любящим всегда плохо.

– Правда? Разлюби меня.

– Уже лучше! Совсем хорошо.

– Универсальный символ, раздвинь пошире ножки, я буду рассматривать тебя. Пробираться, прощупывать, перебирать, комментировать, хочешь?

– Встань на колени. На полу. Я повернусь к тебе глазами, а спиной упрусь в стену купе. Я хочу выглядеть как можно противнее, распахнутой до омерзения, распаханной, как неаккуратная грядка, чтобы тебе потом всю жизнь по ночам мерещилось это заполошное зрелище. А когда я раскину ноги, ты ещё представь, что у меня в руках скрипка и я играю что-нибудь сентиментальное. Марш Мендельсона, к примеру…

– Можешь взять трубу или контрабас. Я не восприимчив к постмодернизму, и у нас нет времени на церемонии. Мы можем успеть и сделать только самое главное, то есть всё самое необходимое.

– А ноги – необходимое?

– Мне надо самому проверить: сколько неловкости нам надо для устранения этой дикой, невероятной близости. Мы с тобой уже никогда не погуляем под какой-нибудь луной в ромашках и соловьях. Какая умница эта наша великая классическая литература, что всё уже пережила и описала! У нашего поколения уже нет на это времени. Дай Бог хоть дотянуться на миг до другого человека, хоть успеть коснуться перед смертью. Мы жертвы массовой культуры…

– Почему ты так грустен? Возьми мои ноги… А я возьму контрабас… Это не очень массово. Довольно элитарное искусство поспешности. В смысле, у нас. То есть – мы сами. Нам этот поезд дарит определённый отрезок. Он определён.

– Да, как говорили наши бабушки: купили отрез на платье. И ещё: кусок материи.

– А дедушки ходили в пыльниках.

– Это прадедушки. А дедушки уже терзались в нейлоновых рубашках.

– И всё это кончилось.

– Мы тоже кончимся, поэтому давай сюда ноги и всё остальное.

– Вот, пожалуйста.

– Спасибо.

– Не за что.

– Да уж. Лохматая. Не ходишь в салоны?

– Я работаю скрипачкой. Забыл? Я по другой части.

– Лучше б ты работала уборщицей.

– Уборщицы тоже ходят замуж и пользуются поездами дальнего следования. Реже, чем скрипачки, но бывает.

– Уборщицы часто бывают замужем… Слушай, что это за дебри такие? У тебя есть бритва?

– Что? Сейчас? Здесь?

– Да. Здесь и сейчас.

– А как же…

– Ты боишься мужа?

– Ну…

– Ты же любишь меня. Муж обойдётся. Мы с тобой не можем жить друг без друга, поэтому я сейчас же тебя тут побрею. Посиди так, я за водой сбегаю.

– Куда?!

– К проводнику.

– Он спит. Лучше в туалет. Возьми мою косметичку, она водонепроницаемая. Набери в неё тёплой воды, пожалуйста.

– А если вода будет холодная, ты выйдешь завтра замуж? Не опускай ноги! Говори! Если в кране будет только холодная вода, с кем ты будешь жить?

– Послушай, милый мой, я никогда не брилась… там. Может быть раздражение.

– У меня по всей душе от тебя такое раздражение, словно с неё всё тело сбрили. Я скажу своей невесте, что заболел и не могу на ней жениться.

– Чем заболел?

– Ну не знаю… спидом, например. Вряд ли этого недостаточно для разрыва помолвки.

– А вдруг ты ей любой нужен? С чумой, проказой, холерой?.. Ты же говорил, она у тебя люкс. Она тебя любит?

– Вчера по телефону она ни одного слова кроме «люблю» не сказала ни разу.

– Мой тоже.

– Не опускай, пожалуйста, ножки, ну пожалуйста, я только немножко побрею… мне безразличны чувства… наших наречённых. Я сейчас!

– Пойдём вместе.

– Женщина не может ходить по вагону с поднятыми ногами.

– Никогда не поздно учиться.

– Я быстро!

– Ой, уже светает, смотри! Скоро пойдут болота… Нас ждёт город Святого Петра…

– Сиди. Я вспомнил: у меня в чемодане есть литровка пива. Давай с пивом?

– Давай. А пену куда?

– В твою косметичку. Поехали.

– Н-да. Ой, холодно!

– А ещё что?

– Страшно. Приятно. Стыдно. Ой…

– Ну вот, я всё сбрил. Там и было-то…

– Ты ж сказал, что лохматая.

– Я нарочно. Давай сполосну… Всё. Ложись. Я возьму твою косметичку с собой. Тюбики-флакончики могут и безоболочно в сумке поваляться.

– Конечно…

– У тебя лицо сияет…

– Конечно…

– Давай теперь вот так попробуем.

– Конечно.

– Ты моя.

– Конечно.

– Навсегда! Запомнила?

– И пока любовь не разлучит нас…

– Что ты сказала?!

– Так, привиделось. Спи, родной.

– Час остался.

– Хорошо.

– Отлично. Я не вижу тебя его женой.

– Я тоже.

– Стучат в дверь.

– Проводник поднимает народ. Умываться пойдём?

– Нет, некогда. Давай ещё раз…

– Я не смогу остановиться.

– Нам и не надо останавливаться. Мы соединимся и так выйдем из вагона. Не забудь свой контрабас.

– Такого концерта я ещё не давала.

– Молчи. Всё, тихо, я люблю.