Текст книги "Роман с небоскребом"

Утраченные иллюзии

Дашка залетела. О чем поспешила сообщить Даниилу. Вопреки ее ожиданиям, Даниил известию не обрадовался, а ворчливо заявил, что сейчас они не могут позволить себе ребенка. Во-первых, у них туго с финансами. А во-вторых, дети – это помеха творчеству. Все это Даниил уже проходил в первом браке и повторять не желает. Оглушенная и растерянная Дашка попыталась возражать, что ребенок – счастье, а никак не помеха, а что касается денег, то, конечно, сразу после родов Дашка вряд ли выйдет на работу, но ведь она может брать заказы на дом. Ей предложили неплохое место – расписывать сервизы. Заработок стабильный, нынче мода на ручную роспись…

Даниил взбесился: какие к черту сервизы, Дашка рисует как курица лапой, кто ее мазню станет покупать?! А он не миллионер, чтобы посадить себе на шею Дашку и ее ребенка. И вообще, детский визг его раздражает. Ребенок ему не нужен, и точка. Если Дашке нужен, пусть рожает, но на Даниила не рассчитывает. В конце концов, он ей не муж, она ему не жена. И если Дашка решила таким образом его захомутать – ничего не выйдет. Все бабы одинаковы! Болтают о творчестве, о понимании… А сами только и мечтают нарожать кучу сопливых детей и усесться дома, а мужика припахать на пять работ! А может, это вообще не его, Даниила, ребенок? Одним словом, если Дашка хочет продолжать отношения, пусть делает аборт. Или катится ко всем чертям.

На подламывающихся ногах Дашка вышла из квартиры Даниила. Брела не разбирая дороги. В ушах звенело, в голове молоточками стучали обидные слова. Кое-как вышла к метро, на автомате добралась до дома. По бескровному Дашкиному лицу и остановившемуся взгляду Зоя Николаевна все поняла без слов. Дашка прошла к себе в комнату, легла на кровать, уткнулась в подушку, не слыша материнских упреков. Красивая сказка, которую она себе придумала, оборвалась… Но оставался нерожденный ребенок. Пока еще зародыш, червячок неоформившийся, бессмысленный, ненужный, как Дашкина придуманная любовь… Какое-то время Дашка продолжала надеяться, что он опомнится, вернет ее, попросит прощения, скажет, что был не прав, что любит и хочет Дашку и ребенка… Дашка столько раз прокручивала эту сцену в голове, что сама начинала в нее верить… Вот она приходит за вещами, звонит в дверь, открывает Даниил, небритый, измученный, страдающий, с воспаленными от бессонницы глазами, вот падает перед ней на колени, целует пока еще плоский живот, говорит, какой он был дурак, что едва не потерял свое счастье…

Но Даниил не звонил. Дашка не выдержала, набрала номер сама. Голос предательски вибрировал, когда она говорила, что приедет забрать свои немудрящие вещички – пару смен белья, футболку, свитер, зубную щетку, флакончик духов… Ей не были нужны эти вещи, ей был нужен предлог увидеть Даниила.

– Валяй, – ответил он холодно и сухо. – Давай в четыре. Позже мне надо уйти.

На подламывающихся ногах Дашка поднялась на второй этаж, трясущимся пальцем надавила на звонок. Дверь распахнулась, у Дашки захолонуло внутри. Даниил вовсе не выглядел несчастным и страдающим. Он прихлебывал пиво из банки, почесывал причинное место и щурился довольно, как сытый кот. Предложил Дашке пива, она отказалась.

– Ну, – спросил он, – сделала аборт?

Дашка покачала головой. Даниил нахмурилися.

– Дура, – бросил Дашке в лицо, – учти, денег от меня не получишь. Даже не надейся, поняла? Хватит с меня одной стервы – моей бывшей…

– Какая же ты скотина, – неожиданно для себя самой произнесла Дашка.

Глаза Даниила сузились, лицо перекосилось.

– Да кто ты такая?! – заорал он, яростно жестикулируя. – Вспомни, какой ты была, когда я тебя подобрал! Чучело очкастое! Думаешь, я тебя любил? Да я тебя просто пожалел! Подумал, пусть хоть узнает, что такое мужик! Со мной ты на женщину стала похожа! Так бы и сидела со своей чокнутой мамашей! Художницей великой себя возомнила, идиотка! Думала захомутать?! Да не нужна ты мне, и ублюдок твой не нужен!

Жестокие слова, срываясь с губ Даниила, больно били по голове, лицу, животу… Дашка принимала их, удар за ударом, уже не различая смысла. Осталась только боль. Тянущая, режущая боль внизу живота… Внезапно навалилась чудовищная слабость. В ушах противно звенело, перед глазами плыли горячие круги. Дашка осела на пол, боль не отступала, ширилась, не давала дышать, заполоняла все Дашкино существо, кромсала изнутри тупым ножом, разворачивая нутро… Дашка скорчилась, кусая губы, чтобы не закричать в голос. Через красную пелену услышала испуганный возглас Даниила:

– Что с тобой? Скорую вызвать?!

В больнице, где Дашка провела неделю после выкидыша, Даниил появился один раз. Принес бананы и минералку, пряча глаза, поинтересовался самочувствием, обещал, что зайдет и позвонит, и исчез навсегда. А потом знакомая с тусовки проговорилась, что у Даниила начался роман с какой-то весьма обеспеченной дамой из новых русских, та якобы обещала устроить персональную выставку…

Дашке хотелось все зачеркнуть как можно скорее, но это оказалось непросто. Она ушла с работы, перестала бывать на тусовке художников, чтобы не повстречаться с бывшим любовником. Перестала отвечать на телефонные звонки общих знакомых. У людей короткая память, вскоре художники про Дашку забыли, словно ее не было вовсе.

Дашка приняла предложение небольшой фирмы по росписи сервизов. Дни она проводила дома, сидя перед окном, наносила тонкий рисунок на хрупкий фарфор. А еще Дашка снова начала рисовать. Не выходя из комнаты, она рисовала море, которого не видела никогда, солнце, цветы и деревья, неведомые страны, где ни разу не бывала… Рисунки получались каждый раз разными, немного грустными, но исполненными какого-то скрытого света. Те, которые ей нравились больше, Дашка вешала на стену, другие убирала в папку. Она влезла в старый свитер и бесформенные штаны, стянула волосы в унылый узел и стала девушкой без возраста, поблекшей, опустошенной, с усталыми глазами и ранними морщинками в опущенных уголках губ.

Напрасно я уговаривала Дашку выйти из затворничества: в своем крохотном мирке ей было тепло, уютно, спокойно и безболезненно. Потом она взяла собаку. Это был рыжий двортерьер, ужасно невоспитанный, глупый и веселый. Дашка его обожала и прощала ему любые шалости. Так они стали жить втроем – Зоя Николаевна, Дашка и дворянин Тошка. Минуты складывались в часы, часы в сутки. Дни перетекали в годы, а в Дашкиной квартирке время остановилось. Только прибавлялось картин на стене в дешевых картонных рамочках. Картин, от которых веяло светлой щемящей грустью.

Депрессия

С Ванькой было просто и непросто. Он рос спокойным, неплаксивым, основательным – настоящим мужичком. Возможно, потому, что я была не слишком нежной мамой и не потакала детским капризам. Но характер – твердый, мужской, упертый – Ванька проявил буквально с пеленок. Молча делал то, что считал нужным, и переубедить его было нелегко. В силу своей занятости я не обращала особого внимания на детское упрямство: не хочешь кашу? Отлично, но если через пять минут ты запросишь эту самую кашу, то уже не получишь, придется ждать до обеда. Не хочешь убирать игрушки? Не надо. Игрушки мигом отправляются в мусорное ведро и выносятся на помойку. Ванька пытался закатить истерику, но получил несколько шлепков и тотчас прекратил это дело. Скоро Ванька усвоил, что с мамой лучше не упрямиться – обойдется себе дороже. Как миленький уминал за обе щеки кашу, аккуратно складывал машинки в коробку, а книжки на полочку, чем приводил людей, не посвященных в таинство воспитательного процесса, в неописуемый восторг.

Мама упрекала меня за чрезмерную строгость к сыну, но по-другому я не умела. Он был ребенком, но я старалась разговаривать с ним как с равным. Я объясняла, что, к сожалению, сейчас мы не можем купить огромный электрический джип, на котором катается мальчик из соседнего подъезда. Есть и всегда будет много желаемого и недоступного, надо научиться относиться к этому как к должному, не плакать, не просить, сохранять достоинство. Я объясняла, что необходимо уметь договариваться, а иногда постоять за себя, в том числе на кулачках, но только в самом крайнем случае, когда все слова уже произнесены.

Он был очень хорошенький – худенький, с правильными тонкими чертами лица, фарфоровой кожей, которую почти не брал загар, огромными вдумчивыми глазами цвета штормового моря в обрамлении пушистых длиннющих ресниц, с густыми кудрями жемчужно-пепельного цвета. Даже в простенькой рыночной курточке и самосшитых брючках Ванька казался маленьким принцем, переодетым в бедняка, – прямая спинка, серьезный взгляд, спокойная улыбка. Он не торопился дружить со всеми подряд, а вначале внимательно смотрел на собеседника, мысленно определяя, достоин ли он его приязни. И если считал, что да, его вдумчивое личико озарялось необычайно светлой доверчивой улыбкой.

У Ваньки был острый ум и отличная память – все схватывал на лету. В три года как-то незаметно научился читать. Поначалу сидел возле меня, листал цветную азбуку, спрашивал буквы – и вдруг прочел длинную фразу. Так же было со счетом, который мы освоили с помощью длинного швейного сантиметра.

По выходным я водила Ивана в группу дошкольного развития, где детишки с удовольствием рисовали, делали аппликации из цветной бумаги, танцевали и пели, а в перерывах между занятиями просто играли и резвились. Мы ездили в бассейн, зимой я ставила сына на коньки и лыжи. А еще Сергей обучил сына премудростям шахмат, потому что был уверен, что это игра настоящих мужчин. Любимыми Ванькиными игрушками были конструкторы. К изумлению окружающих, считавших дошколят непоседами и энерджайзерами, Ванька мог часами мастерить из цветных деталек «Лего» замысловатую штуковину. Машинки и самолеты, предложенные в описании, собирались в течение получаса и становились неинтересными. Из нескольких конструкторов Ванька собирал собственные механизмы – автомобиль с двумя трубами, гибрид самолета и паровоза и прочие невероятные агрегаты, вызывавшие у взрослых снисходительную улыбку.

А потом Иван стал болеть. Безобидный насморк все чаще переходил в хрипы и надрывный кашель до посинения. Я брала больничный, выхаживала сына, выходила на работу, а через пару недель все повторялось – температура под сорок, лающий кашель, хрипы в маленькой грудке… В квартире пахло больничной палатой. Моя одежда, казалось, насквозь пропиталась запахом микстур и растирок. Как назло, зима и весна выдались хмурыми, дождливыми. Врачи говорили, что простуды дошкольного возраста – обычная реакция растущего организма на промозглый московский климат и гадкую экологию и что летом надо непременно отправиться с сыном в детский санаторий, желательно в Анапу. Мама вспоминала, что я сама была болезненным ребенком, а потом ничего – переросла.

В глубине души я считала, что причиной постоянных детских простуд – могильная сырость полуподвала, к которой мы за много лет адаптировались, но нежный детский организм чах без солнечного света. Однако врачи на мои предположения лишь недоуменно пожимали плечами: все дети болеют…

На работе частые больничные листы не могли вызвать одобрение. Завуч недовольно морщила нос, кривила накрашенные кирпично-красной помадой губы и, наконец, высказалась:

– У нас люди уже на замены выходить за вас отказываются. Вы вообще работать собираетесь?

Можно было понять и завучиху, вынужденную постоянно уговаривать учителей меня заменить, и коллег, не желающих на эти замены выходить – своей работы выше крыши. Но я была вымотана до предела постоянными детскими болячками, капризами, тревогой за сына, весенним авитаминозом и серыми дождями за окном, от которых хотелось выть на тусклую лампочку под абажуром, и сорвалась, напомнив и про восьмой разряд вместо девятого, и про так и не зарегистрированную коррекцию, за которую мне по-прежнему не платили положенной надбавки… И про то, что больничный лист по уходу за ребенком еще никто не отменял. Разговор прошел на повышенных тонах, в заключение я сообщила, что вообще могу уволиться и сидеть с сыном дома, а завуч ехидно ответила:

– Да ради бога. Пишите заявление. Я никого не держу.

И я написала.

Так я стала домохозяйкой. Свободное время, которого прежде катастрофически не хватало, вдруг навалилось на меня, придавило огромной массой, так, что стало трудно дышать. Я выдраила квартиру. Освоила по кулинарной книге несколько замысловатых блюд. Записалась на курсы английского языка. Сшила новые шторы, платье и детский комбинезон. Перечитала заново любимые книги. Перезнакомилась с мамашками из окрестных дворов.

Однажды на улице повстречала одноклассницу Вальку. Детские обиды и недоразумения остались в далеком прошлом, и мы обе искренне обрадовались друг дружке. В строгом элегантном костюме, черных туфельках-лодочках, с деловым портфелем в руках, с гладкой прической и неброским макияжем, Валька мало напоминала прежнюю разбитную тинейджерку. Она окончила финансовый, теперь работала в крупной компании и надеялась вскоре стать начальником отдела, что для ее возраста было бы очень неплохо. Я ощутила невольный укол зависти и усилием воли подавила в себе это низменное чувство – Валька выглядела такой уверенной, стильной, успешной… А я в простом свитере и джинсах, без макияжа, с небрежно заколотыми волосами в тысячный раз брела с ребенком на осточертевшую детскую площадку.

– Это твой малыш? – воскликнула Валька, нагибаясь к Ивану. – Какой хорошенький! На маму похож. Тебя как зовут, чудо?

– Иван Сергеевич Ковалевский, – с достоинством ответствовал отрок. – Можно просто Ваня. А вас?

– А меня… Валя.

– Тетя Валя, – поправил Иван.

– С ума сойти, – вздохнула Валька, и в ее улыбке забрезжила легкая грустинка, – у тебя сын, я – уже тетя… А ведь еще вчера в школу бегали… Наших-то кого встречаешь?

Мы перебрали одноклассников. Я утаила печальную Дашкину историю, сказала, что у нее все в порядке, работает, пока не замужем… Валька согласно кивала. Она тоже была свободной девушкой.

– А про Кузьмина знаешь? – спросила Валька.

– Что вышел? Знаю.

– Значит, не знаешь… Он ведь мне звонил, мы встретились несколько раз… Он раскрутился, разбогател, коттедж выстроил, дом в Испании купил… В этом доме его и застрелили.

Валька отвела увлажнившийся взгляд, в уголках губ прорезались скорбные морщинки.

– Жаль, – только и смогла вымолвить я, огорошенная известием. – А кто – нашли?

Валька покачала головой.

– Сказали – разборки русской мафии.

Я не знала, что говорить. Мне было жаль Кольку – не наглого самоуверенного братка, а нескладного мальчишку, товарища по школьным шалостям, неуклюжего подростка, не умевшего выразить своих чувств, тогда еще чистых и несмелых… Мне было очень его жаль.

Мы с Валькой попрощались и отправились в разные стороны. Она – на службу, я – на детскую площадку. Иван что-то говорил, я машинально гладила его по пепельным волосам, тоска сдавливала горло холодными костистыми пальцами.

Сытая спокойная размеренная жизнь оказалась для меня смертельной ловушкой.

Я стала никем. Просто мама, просто жена, придаток к мужу и сыну… Вчерашняя студентка, несостоявшийся педагог, несложившийся литератор… Умная, дерзкая, независимая Санька Соколова постепенно исчезала, превращалась в бледную тень на серой стене…

Я стала раздражительной. Срывалась на Ванечке, кричала на своего маленького сына, а потом со стыдом просила у него прощения и срывалась снова. Сергею мои метания казались странными и надуманными. Впервые муж отказывался меня понимать. Новое время изменило и его. Сергей стал жестче, резче, прагматичнее. Завязав с наукой, покончил с юношескими мечтами о великих научных открытиях и обрел другие. Теперь он хотел зарабатывать и руководить, хотел стать первым, лучшим, незаменимым, неуязвимым, чтобы однажды, взобравшись на свой небоскреб, быть не подвластным никаким бурям и переменам. А я должна была обеспечивать надежный тыл. Но у меня это плохо получалось. Я могла быть надежным партнером, другом, любимой, но только не тылом. Я никогда не годилась на вторые роли. Приятельницы по детской площадке казались мне ограниченными домашними клушами, чьи скучные разговоры сводились к детям, диетам, вязанию и мужниным зарплатам. Я ненавидела себя за то, что не умею, как эти женщины, довольствоваться простыми радостями: улыбкой ребенка, новой покупкой, комплиментом от случайного прохожего… Очень старалась, но не получалось.

Мама с папой искренне недоумевали: что мне еще надо? Оказалось, что, когда я была маленькой, мама мечтала о тихой жизни домохозяйки. Но во времена безудержной погони за равенством полов роль «мужниной содержанки» считалась унизительной и недостойной для женщины с высшим образованием. И теперь мама хотела радоваться, что я могу заниматься домом и сыном, и не могла постичь, почему я не радуюсь вместе с ней. Она произносила правильные слова о том, что Ваня – болезненный ребенок, что ему необходима мать, а не чужая тетя няня, что он – мой сын и я должна немного потерпеть. Скоро он подрастет, пойдет в школу, и я снова смогу устроиться на работу…

Я тупо кивала, понимая ее правоту, но легче не становилось.

Та ночь была темной и душной, как войлок. Не спалось. Я вышла на кухню, чтобы выпить таблетку снотворного. Привычным жестом потянулась к шкафчику с лекарствами, что-то печально прошелестело за спиной.

«Как дела, Санька?»

Я вздрогнула, обернулась. Кухня была пуста. Лишь мерно колыхались оконные занавески.

– Ну, здравствуй, Алекса… Моя детская фантазия… виртуальная подружка… Я уже успела тебя забыть…

«Ты слишком много забыла, – сказала Алекса. – Помнишь, чего ты хотела больше всего на свете? О чем мечтала? Ты забыла себя настоящую. Поэтому тебе плохо».

– И что же мне делать? – тоскливо спросила я.

«То, чего тебе по-настоящему хочется… Только так. А на остальное – наплевать», – дерзко ответила Алекса и растворилась в ночи.

Я села на табурет, устремила взгляд в непроницаемо темное окно, перед глазами заплясали буквы. Я привыкла думать, что эта странная способность – видеть, осязать слова, слушать их музыку, собирать как бусинки в длинные нити – осталась навсегда в далеком прошлом вместе с виртуальной подружкой и ночными кошмарами…

Я прокралась в комнату, схватила первую попавшуюся тетрадку и огрызок карандаша и писала, писала до самого рассвета, пока не ощутила блаженное опустошение и невероятный покой.

Творчество

С того утра моя жизнь переменилась. Запертая в четырех стенах, я смогла обрести свободу. Я существовала в двух параллельных мирах и не понимала, какой из них реальнее. Днем, строгая картошку или вытирая пыль, вслушивалась в неведомую музыку ненаписанных слов, чтобы ночью воспроизвести на бумаге. Получалось коряво, нестройно, неумело, и я снова и снова старалась передать мелодию текста, звучащую в голове. Я освобождалась из топкого болота бытовой рутины, обдумывая пройденное, осмысливая настоящее, пытаясь предугадать будущее. Я чувствовала себя демиургом, творцом собственных миров. Проживала десятки разных жизней, проигрывала сотни ситуаций, мне это нравилось до безумия, до изнеможения. Сюжеты возникали из воздуха, оседали в голове, перетекали на бумагу. Процесс подбора слов занимал меня целиком, порой я забывала обо всем, время больше не имело уничтожающей власти, в сутках не хватало часов. Письменный стол был завален вкривь и вкось исчерканными листками. Не знаю, кто сказал, что творчество и быт несовместимы. Мне нравилось соединять эти две ипостаси в одно неразделимое целое. Впрочем, я с детства привыкла раздваиваться, существовать в параллельных мирах – вымышленном и реальном, вернее, где-то между… И в этом двоемирии таился ключ к счастью и гармонии, уберешь одну из частей, и существование другой потеряет смысл. Только так, а не иначе…

Как-то Сергей взял со стола лист, исписанный торопливым неровным почерком, с кучей помарок, сокращений и исправлений.

– Можно?

– Если что-нибудь разберешь. – Меня охватила неожиданная робость и неуверенность, каковая всегда рождалась от стороннего прикосновения к моему творчеству.

Сергей внимательно вчитался в написанное. Его брови сперва поползли вверх, затем вернулись на прежнее место, образовали задумчивую вилочку. На лице появилось выражение сосредоточенности и заинтересованности.

– Мне кажется, это здорово, – наконец сказал он. – Когда закончишь, надо непременно отнести в какое-нибудь издательство.

В издательство… У меня задрожали пальцы.

Я вдруг живо представила, как суровый редактор в строгих очках разбирает мой текст по строчкам, по косточкам, хмурится, морщится, цедит насмешки, а потом, презрительно скривив губы, сбрасывает со стола… И черно-белые листы падают, устилая линолеумный пол жалким никчемным бумажным ковром… Я с ужасом зажмурилась и отчаянно замотала головой.

– Я боюсь. Вдруг все это очень плохо…

– Это не плохо, – возразил Сергей. – Я же вижу.

– Я страшно рада, что тебе нравится, но ты необъективен, потому что мой муж. Когда-то, еще в школе, я отправляла рассказы в журналы, и мне пришел ответ, что это, конечно, неплохо, но… – Я беспомощно развела руками и прикусила губу, сдерживая обиду. – Лучше это будет моим хобби. Кто крестиком вышивает, кто бегает по утрам, а я вот – пишу.

– Ты не права, – убежденно проговорил Сергей. – Мало ли что было в школе… Ты окончила институт, многому научилась. Это не комплимент, я на самом деле считаю, что написанное тобой заслуживает внимания. В редакциях работают специалисты. Возможно, тебе посоветуют что-то подправить, дадут дельный совет. Почему не попробовать? Что ты теряешь?

– А если мне скажут, что все это никуда не годится, что я – бездарность? И лучшее, что мне светит, – карьера репортера бульварной газеты… Нет уж, лучше я буду преподавать детям классику, чем писать заметки о ремесле валютных проституток…

Сергей крепко сжал мои запястья, строго посмотрел прямо в глаза, так, будто хотел поделиться со мной своей безграничной уверенностью:

– Ты не бездарность, слышишь? Не смей так себя называть. Любая критика – уже хороший результат. Я верю в тебя, Саня, не вздумай опускать руки. Ты же боец, я всегда поражался твоей силе духа… Когда мне казалось, что все ужасно, хуже быть не может, я смотрел на тебя и находил в себе силы подниматься и идти вперед. Помнишь, мы мечтали, как я стану известным ученым, а ты – писателем? У меня не получилось. А ты должна воплотить в жизнь свою мечту. За нас обоих. Обещаешь? – Он требовательно посмотрел мне в глаза.

– Я попробую, – шепнула я чуть слышно и обняла любимого.

Вскоре у нас поселилась старенькая пишущая машинка. Чудо откопал папа у друзей на дачном чердаке. Мы с Сережкой бережно отчистили агрегат, смазали крючочки и палочки машинным маслом, поменяли печатную ленту и водрузили на письменный стол.

– Ух ты, – восхищенно прошептал Ванька, – а мне можно ударить?

Он напечатал «мама», «папа», «баба», «дед», «Ваня» и «кошка», после чего отправился создавать из нескольких разобранных машинок универсального монстра.

Машинка стучала, как целая бригада плотников. Обеспокоенные соседи звонили в дверь, осведомлялись, что у нас творится, не начался ли ремонт. Я соврала, что нашла подработку – печатать тексты, и пообещала не долбить после восьми вечера и до восьми утра. Так мы и жили. Я занималась с Ванькой, готовила, в свободное время стучала по клавишам, а Иван возле меня за маленьким детским столиком рисовал, читал или мастерил своих любимых роботов и важно говорил:

– Мы с мамой работаем.

Из-за окна согласно и приветливо кивала зеленой веткой березка.

Окончательный вариант был готов к сентябрю. И пока я мучительно размышляла над его дальнейшей судьбой, в теленовостях промелькнул сюжет о книжной выставке-ярмарке на ВВЦ, в которой принимают участие представители крупнейших российских издательств.

«В условиях зарождающегося российского книжного бизнеса это мероприятие актуально и жизненно необходимо, поскольку предоставляет уникальную возможность пообщаться напрямую одновременно всем: издателям, книготорговцам, читателям и авторам», – подвела итоги миловидная дикторша. С колотящимся сердцем я схватила ручку и прямо на уголке титульного листа записала дату выставки и номера павильонов.